2.6. Воображаемая Америка.

Книга Макса Лернера может произвести странное впечатление. Строительный материал заготовлен и использован в избытке, фундамент могучий, пропорции выдержаны, мастер не ленится, а дом, похоже, все-таки не стоит.

Вот как это выглядит. Автор проделал грандиозную работу, описав биографию и географию страны, климатические пояса, архитектуру больших городов, устройство фермерского быта, рост промышленности, систему образования, моды, спортивные увлечения и многое-многое другое. Труд его сопоставим, а может, и превосходит масштабами классические образцы, прежде всего знаменитую книгу Алексиса де Токвиля.

И что же?

Вертикаль развития проведена с большим тщанием, и оттого путь от фургона колониста до стекла и бетона взметнувшихся по всей стране небоскребов виден хорошо. Столь же хорошо видна горизонтальная необъятность континента – от Великих озер до Мексиканского залива, от океана до океана. Но предикаты, то есть сама цивилизация, сам человеческий тип американца лишены сколь-нибудь ясной завершенности. Формула, пусть сложная и многоступенчатая, никак не складывается или во всяком случае у нее нет необходимой обязательности. М. Лернер, кажется, и сам готов это в минуты откровенности признать. Начинает автор, правда, агрессивно:

«В неутолимой жажде он (американец, тип которого зародился, впрочем, еще в Европе как ответ на вызов Реформации. – Н.А.) открывает континенты и учреждает новые науки. Он всей душой принадлежит здешнему миру, питая -мало интереса к потусторонней жизни, очень остро чувствует время и знает ему цену... Верит он лишь в то, что можно пощупать, схватить, измерить... Это не обремененный моралью человек, для которого на первом месте сила, напор и власть...» Но перевалив за середину объемного исследования, М. Лернер остерегающе замечает: «Важно уразуметь, что не существует никакого эталонного набора свойств, который можно назвать «американским характером», и что личность американца не укладывается ни в какую стройную схему».

Тем не менее неразрешенность или даже неразрешимость задачи вовсе не означает ее бесплодности, и я не могу разделить того отчасти скептического, а отчасти снисходительного отношения к книге М. Лернера, которое выразил, открывая журнальную дискуссию, мой старый университетский товарищ и многолетний коллега по американским студиям Алексей Матвеевич Зверев. Ему почудилось в ней наивное сочетание прописей и практического руководства для новых иммигрантов из России. Мне же кажется, что явление перед нами в некотором роде образцовое, то есть максимально адекватное предмету. Ибо автор как раз стирает штампы и подрывает пропагандистские фикции: толстопузый дядя Сэм с сигарой, прилипшей к нижней губе (вариант антиамериканский, например, советский), – и молодой, подтянутый, с улыбкой во все тридцать два превосходных зуба атлет (вариант американский).

Написанная изнутри, с позиций местного уроженца, которого подпирает не одно поколение американцев, книга в то же время отличается объективностью, а то и жесткостью взгляда на родной ландшафт. Так что, к слову, соотечественника-россиянина, помышляющего укорениться за океаном, она должна не столько воодушевить, сколько обескуражить. Карьеру он, не исключено, сделает, и даже состояние, при удаче, наживет, но при этом до конца дней своих останется чужаком в любой социальной и профессиональной среде. Ему это всегда дадут почувствовать, ибо Америка, вопреки фразе, далеко не подобна губке, которая с охотою и сразу же впитывает каждого и любого. Дети, особенно родившиеся здесь, а тем более внуки–дело другое. Они, наоборот, могут мыкаться и терпеть неудачи, но это уже «свои»; тревожное самоощущение людей, которые всегда и всюду в гостях, их преследовать не будет.

Однако все это – и информационная насыщенность, и объективность – вопросы исследовательской добросовестности и интеллектуальной воспитанности. А главный интерес и достоинство книги заключены в том, что на первый взгляд может показаться–и я это в целях исключительно провокационных так было и представил – ее ущербом. А именно: в незавершенности, рассеянности, текучести того, что автор называет американской цивилизацией. «Американская традиция выросла из движения, а не из сидения на месте», – пишет М. Лернер, и можно, если хочется, видеть в этом суждении очередную банальность: о мобильности жителей Нового Света кто только не писал. Но речь-то, мне кажется, идет не только о физических перемещениях в пространстве, освоении новых земель и тому подобном, но и о неизбывном непокое души и сознания, о скрещении, без взаимного притяжения, разнонаправленных потоков.

Американец, разумеется, высокомерен – не в каком-то бытовом, а в провиденциальном смысле: на берегу залива Чизапик высадились некогда люди, не просто бежавшие от нужды и религиозных притеснений, но вдохновлявшиеся мессианской верой в то, что удастся построить Град на Холме, откуда всему миру будут возвещены последние истины. Она, эта вера, и поныне не иссякла. Как пишет М. Лернер, «даже в периоды кризисов и стагнации большинство не отказывалось от привычного понимания Америки... как страны, где история является искусством возможного, но где возможности простираются гораздо шире, чем в других странах. Поэтому американский народ – прав он в этом или не прав – смотрит на свою родину как на образец, которому рано или поздно будет следовать весь остальной мир".

При этом время от времени возникает настойчивое и небезопасное желание подстегнуть ход истории. В годы холодной войны нам постоянно твердили, что форпост мира – Советский Союз – мужественно противостоит имперским амбициям Америки, которой все не терпится перекроить весь мир на свой вкус и лад. Насчет миротворчества все понятно, однако же в большой лжи содержалось и зерно правды. Есть, есть они, эти амбиции. Иное дело, что любимый тезис пропаганды о трещине, якобы расколовшей «трудолюбивый и талантливый народ» с одной стороны, и воротил бизнеса и политики с другой – разумеется, совершенная чушь. Нет никакой трещины, власть и государство, при всем своем неизбежном эгоизме, опираются как раз на народную мифологию избранничества.

При всем том американец-мессия это одновременно человек, которого всячески гложет, хоть и тайно, 'комплекс провинциальной неполноценности. Сто лет назад он остро выразился в писаниях Генри Джеймса: ему мучительно не хватало в Америке своих Кембриджа, Итона, Хэрроу, иначе говоря, длительной интеллектуальной традиции как основы вкуса и сколь-нибудь серьезного искусства. С тех пор Америка мощно выросла во всех направлениях, однако же старое чувство обделенности историей осталось, находя формы то умилительно-наивные, то просто комические. Помню, хоть лет двадцать пять, наверное, прошло, как по первом приезде в США меня повели посмотреть старую деревянную церковь, сохранившуюся с начальных пор Америки. Церковь как церковь, но хозяев ужасно огорчило и даже обидело то, что гостю не удалось в должной мере оценить ее возраста, старины – в собственных-то их глазах то был впечатляющий символ американской устойчивости. А вот свидетельство уже не личное, но, думаю, вполне заслуживающее доверия: портрет американца-туриста в исполнении известного английского путешественника и писателя венгерского происхождения Джорджа Микеша: "Нормальному американскому туристу повсюду мерещится Америка. Он постоянно находит забавные совпадения. Например, при взгляде на гору Сион такой турист восклицает: «Ой, посмотрите, ну это же вылитый Холм Зенит в Алабаме! Никто никогда не говорит, что это не так, или хотя бы, что гора Сион, конечно, похожа на Холм Зенит из Алабамы, но не совсем».

Можно, разумеется, предположить, что это просто невежество или, скажем, привычное чванство, но мне-то в таких уподоблениях чудится некоторая простодушная обида на судьбу, которая обделила американцев собственными священными местами и руинами.

Известное дело, американец – человек, сделавший себя сам. Оттого он гипертрофированно дорожит личной независимостью, не ищет протекции, не рассчитывает на стороннюю помощь. Он уважает закон, может, даже побаивается закона, но ничуть не поклоняется власти. Иными словами, это диссидент, хотя давно уже не в конфессиональном смысле, и это диссидент, хотя, разумеется, не в том смысле, что вложила в это понятие российская, или, скажем, советская история. Хотя нет, именно российская, ибо в данном случае коммунистический режим, агрессивно покушаясь на предание, в сущности на него-то и опирался. В Америке диссидент – всякий, диссидентство – норма, у нас же – преступление нормы и редкостный подвиг души. Так было во времена декабристов, во времена коммунистов, да и сейчас лишь одиночки отваживаются бросить бескорыстный вызов власти, даже когда она откровенно и цинично лжет согражданам и всему миру. Ибо власть, при любом воплощении (царь, генсек, президент), – наш беспощадный миф, наш тяжелый крест.

Теннисист Александр Волков выиграл в Москве престижный турнир – и что же? Обращаясь к публике сразу после победного матча– еще и дыхание прерывистое, и пот на лице не высох, – он говорит, что самое большое его переживание и самый драгоценный приз – президентское рукопожатие. Борис же Николаевич Ельцин при этих словах улыбается, осеняя приветственным жестом спортсмена и публику. Думаю, никто из них не лукавил. У Волкова такой престиж, и такие, извините, гонорары, что никакое покровительство, в том числе и со стороны руководителя государства, который и сам, как нам постоянно напоминают, любит в минуты отдыха помахать ракеткой, ему не нужно. Он действительно взволнован тем, что его, вчера еще безвестного паренька из Калининграда, приветствует такой большой человек. А последний, своим чередом, тоже вполне искренне убежден, что все правильно, номер Первый и должен вызывать почтение и трепет.

В другом полушарии, где, как известно, люди ходят вверх ногами, все – словно в зеркале, то есть наоборот. Пит Сампрас, положим, в аналогичном случае уважительно, но в общем вполне равнодушно принял бы приветствие Билла Клинтона. Более того, Билл почел бы – ну не за счастье, разумеется, но за удачу пожать руку знаменитости Питу. Это вполне может принести несколько дополнительных очков в очередной президентской гонке, каковая, между прочим, здесь лишена ореола судьбоносности – тоже своего рода спорт, то есть отчасти развлечение.

Это, впрочем, случай гипотетический, а вот вполне реальный: прошу извинения за назойливое обращение к собственному опыту, но это наиболее удобный, для меня, по крайней мере, способ бросить взгляд за океан, к чему призывал, предваряя дискуссию, персонаж, укрывшийся за «таинственными» инициалами «Л.А.». В глубокой американской провинции, где-то на Среднем Западе, во. вполне обыкновенной, нужды не знающей, но и не слишком богатой семье показывают внушительных размеров папку, где хранится переписка хозяина дома с очередным обитателем Белого дома. И при этом не почувствовал я ни суетного желания поразить пришельца из другого мира демократизмом местных нравов, да и писаных правил, по которым высшая власть проста обязана отвечать на все запросы и вопросы избирателей, даже и вполне (как в данном случае) пустяковые. Не было и особого эмоционального подъема. Привычное дело, как говаривали герои ранней повести Василия Белова. И вообще казалось, что показ затеян просто, чтобы как-то оживить не клеившийся поначалу разговор.

Но было все-таки и нечто иное, за пределами быта и интеллектуальной рефлексии расположенное. Дело в том, что оборотной стороной личной независимости – ею-то как раз гордятся и при всяком случае охотно демонстрируют– является чувство, напротив, добровольной зависимости, принадлежности стране и роду. Добровольной, и потому как бы необременительной, хотя бюрократов никто не любит и воспринимают их как неизбежное зло (еще трансценденталисты – интеллектуальные лидеры Америки прошлого века – говорили, что, чем меньше государства, тем лучше).

Иными словами, диссидент это парадоксальным образом патриот. Не просто в почвенном смысле, но в смысле уважения к национальной символике и ритуалу. Американец – человек частный, ему не понять, отчего это всех нас, пусть даже во времена переломные, так жадно тянет к политике. Его-то она интересует, да и то вяло, лишь когда надо идти к избирательным урнам, а до власти как бы вообще нет дела – лишь бы в покое оставила. И в то же время он – государственник. Всякое мало-мальски уважающее себя собрание начинается с того, что здесь выставляется государственный флаг, и ведущий, при молитвенном молчании участников, произносит церемониальный текст верности знамени. После смерти Ричарда Никсона над всеми государственными учреждениями в течение месяца были приспущены флаги со звездами и полосами. Допустим, это президентский указ. Так ведь и частные дома помечены были таким же знаком скорби. Это уж никак не объяснишь указаниями Белого дома (ЦК) или легислатур (райкомы). Между прочим, обитатели этих самых домов покойного, особенно после Уотергейта, ругали ругательски. Но это все-таки случай экстраординарный. А вообще-то над крышами, особенно в провинции, национальные флаги, а также флаги штатов и даже вымпелы округов колышутся рутинно. Это необходимая деталь пейзажа, которую замечают так же мало, как, допустим, почтовую тумбу на углу,

Но человеку заезжему она бросается в глаза. А если это человек из России, то некоторые параллели просто напрашиваются. Из них не извлечешь урока и тем более задания на дом, даже стараться не надо, так что напрасно так хлопочут наши ревнители национальной идеи, по петушиному наскакивающие на теперешних капитанов политики и промышленности: зачем, мол, они предают собственные традиции и раболепно поглядывают на Запад. Пожалуй, Бисмарк, при всей своей государственной мудрости, все же заблуждался, полагая, что только дураки учатся на своих ошибках, умные же – на ошибках других. Наверное, все же и человеку, и стране приходится разбирать завалы собственных предрассудков. Но задуматься над тем, отчего и как у других получилось то, что с таким трудом и такими жертвами дается нам, небесполезно. Впрочем, это скорее дело практических политиков и политологов. Я же могу просто напомнить некоторые общеизвестные факты.

В книге М. Лернера глава «Регионы: единство места и действия», хоть и достаточно пространная, оказалась на задворках, что странно. К тому же она отличается подчеркнутой нейтральностью повествовательного слога: автор просто очерчивает американский рельеф, меняющийся от Новой Англии к Среднему Западу и далее – в сторону тихоокеанского побережья. Это еще более странно, ибо «развитие цивилизации в Америке» это как раз острое столкновение разнонаправленных сил – к центру и в стороны.

Сейчас-то, понятное дело, ни один вменяемый житель Нью-Йорка либо Небраски при всей любви к родному городу и родному клочку фермерской земли (любви, совместимой, оказывается, со склонностью к бродяжничеству), не помыслит о том, что город или округ могут отпасть от штата, а штат – выйти из союза. Но прежде было не так, флибустьерский дух вольницы, помноженный на необъятность простора, упорно сопротивлялся объединительной, федералистской идее.

Сказывалось и историческое наследие. Ведь первые колонисты-пилигримы по существу, сепаратисты. Они верили в то, что по своей собственной воле отколоться от сложившейся общины и сформировать новую – идея безумная и подрывная в глазах Старого Света и естественная, плодотворная и, можно даже сказать основополагающая в глазах Света Нового. То, что не получилось в Нидерландах оказалось возможным в Плимуте.

Отцы-основатели и ближайшие наследники их дела должны были учитывать весь набор обстоятельств. Свои лучшие интеллектуальные силы, свою незаурядную энергию эти люди – прагматики и идеологи от Александра Гамильтона до Авраама Линкольна – употребляли на то, чтобы найти равнодействующую интересов государства и штатов. Было много демагогии в духе знакомого по недавним временам «Сильный центр – сильные республики» или «Берите столько суверенитета, сколько можете», но была и реальная политика. Томас Джефферсон после победы на драматических президентских выборах 1800 года утверждал, что американский опыт опровергает доктрину Монтескье, согласно которой республика способна существовать только на небольшой территории. Но первые же месяцы правления изрядно пошатнули его оптимизм. И на протяжении всех восьми лет своего пребывания в Белом доме он всячески противился экспансии федеральной власти. История его полемики, то явной, то подспудной, с председателем Верховного суда Джоном Маршаллом – этим закоренелым и страстным сторонником централизации – тому красноречивое свидетельство.

Хорошо известно, что полемика эта, в других формах и с участием других персонажей, разрешилась трагически: на долгие четыре года растянулась самая кровавая в истории страны война – Гражданская, бывшая не чем иным, как войной регионов. У нее были разные основания – политические, экономические, моральные, но не последнюю роль, думаю, сыграл мятежный дух сепаратизма, этого грозного и разрушительного порождения свободы.

Должно было пройти много лет, чтобы нашлись – ценой великих трудов и новых жертв – радикальные способы решения проблемы, над которой бились участники Континентального конгресса. Это опять-таки тема специальная, пусть ею специалисты и занимаются, а я между делом замечу, что, помимо практических шагов, грандиозную объединительную роль в истории Америки сыграла художественная культура.

Можно говорить о «местном колорите», можно говорить, что общенациональная культура сложилась на пересечении региональных традиций: Новая Англия дала метафизику и энергию интеллекта, Средний Запад – материальную плотность образа, Юг– чувство истории и изобильно-метафорический стиль. Все это верно. Неверно также и то, что целое оказалось значительнее и крупнее составляющих и даже, со временем, растворило их в себе. Сейчас, пожалуй, уже невозможны ни «Чикагская школа», ни «Южный Ренессанс». Путь американской литературы – это кривая, соединяющая две точки, или, вернее, две позиции.

«Для того, чтобы стать национальным писателем, надо прежде стать писателем региональным». Это Гилмор Симмс – ныне забытый (в общем, справедливо) американский беллетрист середины прошлого века.

«Камень мой мал, но убери его – и вселенная рухнет.» Это (прошу прощения за стертую в лоск цитату) – Уильям Фолкнер.

Чужих уроков, годных к усвоению и употреблению, повторюсь, не бывает. Так ведь сейчас речь не о чужих – не хочется праздно болтать о всемирной отзывчивости и тому подобном. Конечно, хорошо бы, чтобы к власти пришли честные и способные люди, полагающиеся не столько на силу, сколько на разум. И все же лучше верить не в государство, а в просвещение и культуру, каковые, правда, тоже зависимы от государственной политики. Напомню, к случаю, что одним из высших своих – как администратора – достижений Томас Джефферсон считал основание Виргинского университета. Он же не раз говорил, что бесплатное образование – один из существенных признаков свободного общества. Правда, потомки, и не только в Америке, с ним, как будто, не согласились.

«Попадая туда, обнаруживаешь, что там не существует никакого там» – писала об Америке в начале века Гертруда Стайн.

Тридцать лет спустя запись примерно в том же роде сделал Скотт Фицджералд: «Франция – это страна, Англия – это нация, что же касается Америки, все еще отчасти остающейся чем-то вроде идеи, определить ее труднее, ибо она– это и могилы павших при Шилоа, и исхудалые, нервные лица ее великих деятелей, и те деревенские парни, которые сложили головы в Аргонском сражении, завороженные пышными словесами, обесценившимися прежде, чем сгнили их тела. Америка была устремлением души».

В этих красивых и точных словах только одно смущает– прошедшее время. Впрочем, может быть, это просто обмолвка. Так или иначе, еще через несколько десятков лет, еще один американец, на этот раз меньше беллетрист, больше ученый-гуманитарий, Лесли Фидлер как бы замкнул цепочку: «Быть американцем (в отличие от англичанина, француза, да кого угодно) означает как раз ни наследовать, ни воображать судьбу, ибо все мы, как американцы, неизменно остаемся обитателями скорее мира, нежели истории».

Разумеется, всякий национальный характер неопределим (в смысле набора качеств) и отчасти фиктивен. Потому так раздражительно действуют штампы: деловитый немец, ленивый русский, хитрый еврей... Но даже и на этом бескрайнем фоне американцы отличаются особенной внутренней подвижностью, так что не случайно, конечно, в истории этой страны, в ее литературе такую роль играет дорога: материальный образ метафизического непокоя.

Недавно пришлось стать свидетелем довольно горячего, хоть и происходил он в мирной, приватной обстановке, спора о том, выдержит ли Америка в качестве единственной сохранившейся супердержавы бремя мирового лидерства. Аргументы в пользу той или иной точки зрения приводились разнообразные, собеседники демонстрировали немалую ученость, однако же не оставляло ощущение некоторого суемудрия. Сначала я даже не понял, чем вызвано это ощущение, но потом, кажется, сообразил. Речь шла о геополитике, государственных интересах, законодательных нормах, властных амбициях и тому подобном. Но ведь опора-то остается неизменной. Это все та же идея Америки. Идея, не оформившаяся и, по-видимому, принципиально не способная к завершению. А раз так, то какое уж там лидерство, хотя, конечно, декларации могут быть самые решительные.

Найти Америку невозможно, как невозможно найти черную кошку в темной комнате.

Невозможно отыскать и американца, ибо, снова сошлюсь на Л. Фидлера, фигура это воображаемая.

Но занятие увлекательное, и предмет интересный.

А разве малого стоят фантазии в нашем слишком практическом мире?