Страна ветров и туманов

Запад Аляски - это полуостров Сьюард, побережья залива Нортон и Бристольского залива, дельта Юкона и Кускоквима, острова в северной части Берингова моря: Св. Лаврентия, Св. Матвея, Нунивак. Это просоленный морскими брызгами край туманов и ураганных ветров. Здесь прохладное лето и относительно теплые зимы. Здесь практически нет лесов.

В дельте Юкона и Кускоквима подчас больше воды, чем суши

Правда, если быть точным, "леса", даже "национальные леса" (а в США это одна из форм охраняемых территорий) здесь есть. Например, в эскимосском поселке Коцебу, севернее полярного круга, растет ель высотой около трех метров. Она огорожена аккуратным белым штакетником, и около нее висит табличка: "Национальный лес". Деревце - предмет особой гордости жителей поселка и его достопримечательность как "самый маленький лес" в мире. Гораздо южнее, в Бетеле, что стоит у устья Кускоквима, можно увидеть у дороги, ведущей от аэропорта в поселок, несколько елочек. Они не огорожены, при них нет объявления, но и их подчас называют "национальным лесом".

Отступя от морского побережья, тем более по долинам рек, растут и высокие кустарники - ивняки, ольшатники - и отдельные деревца. Но все-таки этот район безлесен.

Край переболел "золотой лихорадкой" в самой тяжелой ее форме, и следы ее - отвалы промытого грунта, ржавые остовы драг, безымянные могильные холмы - нередко видишь и на морском побережье и вдали от него. Население здесь немногочисленно. Это главным образом эскимосы-охотники на пушного и морского зверя, рыбаки, знаменитые резчики по моржовой кости.

В середине апреля, когда мы уже ждали наш самолет, который должен был доставить нас вместе с овцебыками домой, в обоих бетелских магазинах - у Свенсона и в "Калисто" (он принадлежит местной корпорации эскимосов) - заметно прибавилось покупателей. Были это в основном взрослые мужчины, и толпились они у прилавков с охотничьими припасами. Считанные дни оставались до начала весеннего пролета дичи. Как обычно в это время, здесь вспыхнула "охотничья лихорадка", и мы стали свидетелями одного из ее проявлений.

Было из-за чего разгореться страстям!

Обширную заболоченную равнину, образованную дельтами Юкона и Кускоквима, где больше воды, чем суши, где сплетаются в густую сеть речные рукава и протоки, где разбросано великое множество больших, средних и малых озер, аляскинцы издавна называют раем для водоплавающих. Считается, что всего на Аляске обитает не меньше 12 миллионов различных видов уток, около миллиона гусей, 150 тысяч журавлей, 70 тысяч лебедей. Прибежище большинства этих пернатых - дельты Юкона и Кускоквима, или, как здесь говорят, просто Дельта.

Еще почти по зиме сюда прилетают лебеди. Едва зачернеют первые проталины, как в Дельте появляются гуси. Сначала белолобые, потом канадские и черные казарки, гуси-белошеи. Это их родина. Им предстоит провести здесь все лето, вывести и вырастить птенцов, перелинять. А весной и осенью летят через Дельту, останавливаются здесь на отдых белые гуси. Их родина, место гнездования и линьки - СССР, остров Врангеля. С появлением воды - разводьев в море, водяных заберегов на озерах, с вскрытием рек - Дельту заполняют утки - гаги, турпаны и морянки, кряквы, шилохвости. В одно время с гусями прилетают канадские журавли, вместе с утками появляются гагары. Последними прилетают многочисленные кулики. Говору пробудившихся ручьев начинает вторить нестройный хор птичьих голосов. Здесь и гусиный гогот, и заунывные голоса морянок, и завывания гагар, и несуразный "хохот" токующих самцов куропаток, и трели куличков и лапландских подорожников. Слышен свист крыльев, в воздухе мелькают стаи, пары и одиночные птицы.

И всюду громыхают ружейные выстрелы. Для местных жителей (а население разбросанных по Дельте поселков - около десяти тысяч человек, и это почти исключительно эскимосы) охота на водоплавающих всегда имела важное значение. Рыба сейчас не ловится, запасы продуктов в домах подошли к концу, и вся надежда в это время года на удачную охоту на птиц.

Подсчитано, что только местные охотники добывают ежегодно, главным образом весной, не меньше 80 тысяч гусей и около 40 тысяч уток. А ведь здесь охотятся и горожане из Бетела, Анкориджа и Фэрбенкса, из других частей Аляски и из других штатов.

Количество охотников в Дельте растет с каждым годом. Все больше становится их и на Аляске, и в других штатах. Сокращаются площади зимовок гусей и уток.

- Дичи с каждым годом становится у нас все меньше. И куда она девается? - сетуют старожилы Бетела.

По улице Кветлука, эскимосского поселка, что раскинулся по высокому берегу Кускоквима, идут двое ребят. Они несут красное пластиковое, четырехугольной формы ведро. Оба в резиновых сапогах и с ног до головы заляпаны илом. У обоих посиневшие носы и руки.

Не рыбаки ли? Я заглянул в ведерко. Оно было наполовину заполнено рыбой. Рыбки небольшие, в ладонь длиной или меньше, головастые, угольно-бурые, с тусклым блеском и с беспорядочно разбросанными по телу золотистыми блестками.

- Как она называется? - спрашиваю у ребят.

- Джон Берьезкин, - несмело отвечает старший. Похоже, что мои собеседники, как и я, не очень тверды в английском языке...

- А рыба?

- Блекфиш (черная рыба), - поняв наконец вопрос, отвечает Джон Березкин. Потом добавляет: - По инуитски это кангвиик.

Так я вновь встретился со старой знакомой. Латинское название ее - даллия пекторалис, русское - просто даллия. Рыбка очень интересна. Водится она лишь вблизи Берингова пролива-на востоке Чукотки и на западе Аляски. Она не часто попадает в руки ученых, и еще недавно многие специалисты-ихтиологи мечтали хотя бы взглянуть на нее (да и сейчас даллия - редкость в коллекциях зоологических музеев). Но дело не только в этом. Даллия необычайно живуча. Она может замерзать и даже долго оставаться замерзшей, а затем, оттаяв, снова возвращаться к жизни. И обитает она на своей родине в насквозь промерзающих болотах, озерках и ручьях.

Почему даллия не распространилась широко по Северу и нельзя ли расселить ее в других участках тундры, "зарыбить", как говорят ихтиологи, пустующие мелкие озера и ручьи? Над этим советские ученые задумываются давно. Пытались и осуществить это, и мне довелось впервые привезти для этой цели в Москву живых рыбок.

Было это в 1964 году на Чукотке. Наша экспедиция заканчивала работу уже осенью. С каждым днем все ярче загорались золотом листики ползучих ив. Гуси и журавли собирались в предотлетные стаи. Рыжие крикуны суслики (они стрекочут, как сороки) спешили накопить на зиму жир и кормились, пренебрегая опасностью, вдали от нор, близко подпускали к себе человека.

Незадолго до отъезда с Чукотки я получил телеграмму от своего друга профессора В. Д. Лебедева с просьбой привезти в Москву живых даллий. И теперь с сачком на длинной палке и большим пластиковым мешком в рюкзаке с утра до вечера я ходил по тундре, цедил воду в ручьях и озерах, с надеждой копался на мелководьях в иле. Но хотя здесь, в окрестностях залива Лаврентия, они и водятся (об этом написано в научных сводках), напасть на них мне не удавалось.

Может быть, помогут местные жители? Я стал расспрашивать охотников, рыбаков, оленеводов, что наезжают в поселок из тундры. Объяснял, как выглядит рыбка, рисовал ее на папиросных пачках и коробках сахара, добросовестно выполнял обязанности гостя, выпивая вместе с хозяевами несчетное количество чашек чая. Но нет, даллии никто не знал.

Оставалось несколько дней до отъезда. И тут случай свел меня со стариком чукчей. Он давно ослеп и не только не бывал в тундре, но почти уже не выходил и из дома, где жил вместе с дочерью и зятем.

- Это ты ищешь черных рыбок? - спросил он через переводчицу, свою дочь. - Тоже хочешь удивляться?

И поведал, как много лет назад, когда он обновлял санный путь, его упряжные собаки вдруг остановились и начали выкапывать из-под мха и снега рыбу. Пустив в ход остол, выкопал несколько рыбок и изумленный охотник. Потом он попал в пургу, не один день отлеживался в сугробе, и нечаянная добыча очень ему пригодилась.

Рассказчик увлекся, стал вспоминать, как дальше протекала поездка (а был он женихом и ехал к своей будущей жене). Услышал я и много других интересных историй. Дело тоже не обошлось без чая. Но все же со слов старика я смог начертить примерную карту, нанес на нее его путь и место необычной рыбной ловли.

На следующий день я опять был в тундре, легко нашел ту самую долину и сразу же стал обладателем желанной добычи. Трудно сказать, что поразило меня больше - сами рыбы, ничтожные размеры водоема, в котором они жили, или необыкновенная память старого охотника. К исходу дня у меня за спиной, в пузыре из прозрачной пленки плескалось около полусотни даллий. Через несколько дней, пересаживаясь с самолета на самолет, я благополучно привез их в Москву. Часть рыбок поселилась в аквариумах Московского университета, а часть - в зоопарке. Это был единственный случай появления в столице живых даллий, Посмотреть на них шли и специалисты-ихтиологи, и любители-аквариумисты (а рыбки были очень красивы). Они хорошо перезимовали. Ученым удалось выяснить некоторые особенности биологии даллий, появилась даже надежда получить от них приплод. Но весной почти в один день все они погибли от грибкового заболевания.

...- Что будете делать с уловом? - спросил я у рыбаков.

- К обеду, - коротко ответил Джон.

На следующий год, в Бетеле мне опять встретились добытчики черной рыбы. На этот раз выяснилось, что ловят ее чаще зимой и во многих эскимосских семьях это важный продукт питания. Видел я в Бетеле большие верши, которыми их ловят. Видел, как едят эту рыбу сваренной и политой тюленьим жиром либо мороженой. Но сам я в таких пиршествах не участвовал. В моем представлении даллия так и осталась диковиной, как это было на Чукотке много лет назад.

Здесь и сейчас говорят об оленеводстве, о домашних северных оленях. В Номе и Коцебу, на острове Нунивак, словом, на западе Аляски встречаются зримые приметы этой отрасли хозяйства в виде загородок-коралей, боен, наконец пастухов, но далеко не так часто, как у нас на Чукотке да и вообще на Севере. Это и понятно: роль оленей в экономике штата невелика.

На Аляске теперь примерно 35 тысяч домашних оленей (пятнадцать стад). На Чукотке же их около полумиллиона, а всего в СССР - около двух с половиной миллионов. Однако еще не так давно о домашних северных оленях говорили на Аляске намного чаще, И тому были причины. Но начну сначала.

Осенью 1892 года на отмелый берег полуострова Сьюард, невдалеке от поселка Теллер, были выгружены с баржи первые олени. Их доставили сюда с Чукотки за счет правительства Соединенных Штатов. Завозили оленей на Аляску и позже, в течение целых десяти лет, хотя общее количество переселенцев лишь ненамного превышало тысячу голов.

С какой целью их привезли? Девяностые годы прошлого столетия вошли в историю аляскинских эскимосов как едва ли не самые тяжелые: китов и моржей в море, диких оленей на суше осталось так мало, что добывать их стало трудно, а то и невозможно. Над многими семьями нависла угроза голодной смерти.

"Спасение людей - в разведении домашних оленей!" Принято считать, что эта идея принадлежала аляскинскому миссионеру Шелдону Джексону. Считается, что Джексон же и убедил правительство США в необходимости покупки и завоза животных.

С полуострова Сьюард домашнее оленеводство постепенно распространялось к северу и К югу, достигло мыса Барроу, острова Св. Лаврентия, острова Кадьяк, Алеутских островов. Поначалу стада были собственностью эскимосов, а занимались местные жители этим новым для них делом под присмотром миссионеров и инструкторов-лапландцев, специально привезенных из Норвегии. В первые годы идея Джексона, казалось, себя оправдывала. Но затем начались трудности. Быть круглый год привязанным к стаду претило самой сущности души эскимоса - охотника и рыбака. Чтобы не ходить за стадом, новые владельцы стремились держать оленей на одном месте. Но при этом подчистую уничтожались ягельники. Стада 'терпели большой урон от волков, олени в стадах постоянно перемешивались, и между их владельцами не утихали споры, шла вражда.

С 1914 года начался новый этап в аляскинском оленеводстве. На горизонте появился Карл Ломен, будущий "олений король". Он начинал скромно, всего с нескольких сот голов. Через десять лет Ломен стал владельцем 40 тысяч оленей, через двадцать лет - четверти миллиона, а через двадцать пять лет, в конце тридцатых годов, - возможно, даже целого миллиона голов. Лучшие пастбища на Аляске теперь принадлежали ему. Оленьими тушами он загружал трюмы пароходов, и оленину стали регулярно подавать в ресторанах Нью-Йорка, Чикаго, Сан-Франциско. А эскимосы? Их стада постепенно приходили в упадок. Единственным выходом для многих было работать у Ломена, пасти его оленей, свежевать их, грузить туши на пароходы.

Однако и перед Ломеном возникли трудности. "Королей говядины" с юга США не на шутку встревожил новый конкурент. Они добились запрещения ввозить оленину во многие штаты, на пути оленьих бифштексов вставали все новые и новые преграды. Прибыли сокращались, владельцы крупных стад, да и сам Ломен, теряли интерес к оленям, и оленеводство на Аляске покатилось под гору. К 1940 году количество оленей уменьшилось здесь до четверти миллиона, а к 1950 году - до 25 тысяч. К тому же сильно сократились площади пастбищ, особенно зимних. Бывшие ягельники уже не могли прокормить оленей, ни домашних, ни диких, - они заросли травами либо превратились в бесплодные пятнистые тундры.

Оленеводством сейчас разрешено заниматься на Аляске только коренным жителям. Многие эскимосы возлагают надежды на возрождение этой отрасли хозяйства. Их интересует советский опыт разведения оленей, они приглашают к себе советских специалистов, сами едут за океан, чтобы присмотреться к работе советских оленеводов.

Моржи - самые крупные (не считая, конечно, китов), Самые необыкновенные, самые необходимые в жизни прибрежных эскимосов промысловые животные.

Самые крупные. Длина их тела может достигать пяти метров, вес - полутора тонн.

Самые необыкновенные. Вальковатое туловище их обтянуто толстой морщинистой кожей. Голова спереди приплюснута и украшена щетиной жестких усов. Ласты мясистые, подвижные, причем могут подгибаться вперед. Глаза маленькие, скрытые в кожных складках. Громадные клыки, развитые на верхней челюсти, свисают по бокам рта. У взрослых моржей длина их может достигать семидесяти - восьмидесяти сантиметров, а вес каждого бивня - четырех килограммов. Не случайно по силе разыгрывавшейся вокруг них фантазии моржи, возможно, превосходили любых представителей животного мира планеты.

Самые необходимые. В течение тысячелетий они давали людям мясо для еды и кормления ездовых собак, шкуры для постройки жилищ и лодок-умиаков. Желудки и кишки использовались для шитья непромокаемой одежды, изготовления домашней утвари, а сухожилия заменяли нитки. Местные гурманы ценили и содержимое этих желудков - мякоть моллюсков, которыми питаются моржи. Из твердых, упругих бивней делали наконечники гарпунов, стрел, скребки и рубила, украшения и игрушки. Не пропадали даже кости моржей. Их применяли для постройки лодок и саней, они употреблялись как кухонная утварь. Лопатка моржа, например, с успехом заменяла блюдо. Наконец, кости заменяли дрова: их поливали моржовым жиром и сжигали в очагах. Словом, морж кормил, одевал и даже согревал человека.

Не случайно у прибрежных эскимосов существуют различные названия для старых и молодых моржей, для самцов и самок: каждая из этих групп животных имела свое, вполне определенное назначение в хозяйстве. Старого самца чукотские эскимосы называют "антохпак", аляскинские эскимосы - "антохнак", или "антохкапийок" ("старик с плавучей льдины"). Шкуры таких животных очень толстые, морщинистые, с многочисленными рубцами и шрамами и вообще не поддаются обработке. Не особенно ценится и их мясо, очень грубое и жесткое. Старая самка ("ангасалик", или "ангрук", по-эскимосски) дает хотя и толстую, но большую шкуру, пригодную для постройки умиака. Мясо ее тоже жесткое, однако немного нежнее, чем у старого самца. Шкура молодого, но уже подросшего самца, которого эскимосы называют "ункавак" или "ункоблук", идет на изготовление ремней. Мясо его, так же как и у молодой подросшей самки (по-эскимосски "айвук"), неплохое на вкус и довольно нежное. Из шкуры совсем маленького детеныша, который по-эскимосски называется "кассекак" ("крикун"), или "иззаквук" ("большой ласт"), делаются подошвы для обуви. Мясо его наиболее нежно.

Разные названия даются моржам даже в зависимости от того, где они находятся: моржа, плывущего в воде, эскимосы называют "айвок", лежащего на льдине - "унавок", лежащего на берегу - "укхток".

Моржи на лежбище

Моржи - стадные животные и придерживаются морских мелководий (они питаются донными моллюсками). Большинство их совершает регулярные кочевки - весной на север (на Аляске - вплоть до мыса Барроу), осенью - на юг, до Бристольского залива Берингова моря. У них есть излюбленные места на суше, где звери летом образуют залежки, спят и линяют.

Умиаки делают на Аляске и сейчас. Их нередко можно увидеть лежащими вверх дном на специальных подставках в прибрежных поселках - Шишмареве, Теллере, Гамбелле. На них выходят в море, и для постройки умиаков, как и в старину, используются моржовые шкуры. В тех же прибрежных деревнях можно увидеть, как эскимоски "раскалывают" эти шкуры, терпеливо расслаивают их ножами, чтобы сделать тоньше и легче. Мясо моржей по-прежнему в чести, а бивни подчас единственный товар, который можно продать в ближайшей лавке, и там же купить на вырученные деньги табаку, кофе, муки, сахара.

Зверобои подкарауливают исполинов у разводий и лунок, через которые животные дышат. Добывают их на береговых лежбищах, а чаще на воде или на плавучих льдах. Охотники подходят к стаду на умиаках либо на вельботах, стреляют в плывущего моржа, стараясь лишь ранить его, и тут же вонзают в тушу гарпун. Поплавки из нерпичьих шкур, а то и из железных бочек, прикрепленные к гарпуну, держат добычу на плаву. Впоследствии морж погибает от потери крови или от новых пуль, поплавки же не дают добыче утонуть и пропасть.

Звери, обитающие на Аляске и на Чукотке, относятся к одному и тому же подвиду - тихоокеанским моржам и составляют практически единое стадо. Двести - триста лет назад в нем насчитывались сотни тысяч голов, в середине текущего столетия число их сократилось тысяч до пятидесяти - шестидесяти. Сейчас стадо, хотя и медленно, но возрастает.

На Аляске и на Чукотке добывается ежегодно примерно тысяча животных. На Чукотке такой цифрой оценивается действительная потребность в моржах местных коренных жителей, и только им разрешается эта охота. На Аляске тоже добывают моржей преимущественно эскимосы, однако в "поединках" с исполинами здесь участвуют и охотники-"спортсмены". С одним из них мы оказались соседями в самолете, летевшем из Анкориджа в Нью-Йорк. Это был бизнесмен из Чикаго, сухощавый подвижный человек лет сорока - пятидесяти. Он увлеченно рассказывал о своих охотничьих поездках в Африку, в Скалистые горы и вот сюда, на остров Св. Лаврентия, о том, какими великолепными трофеями - моржовыми бивнями - он украсит гостиную своего дома. Не без гордости говорил о том, во сколько обошлась ему эта поездка.

Я представил себе, как он выпустил пулю (может быть, в упор) в неподвижную, лежащую на берегу тушу, а потом ходил вокруг нее, ступал по луже крови, фотографировал, ждал, пока гиды-эскимосы вырубят для него бивни. И я не смог понять этого человека, найти спортивное начало в его "поединке"...

Самые крупные города на западе Аляски - Ном и Бетел. В обоих живет примерно по три тысячи человек, в Бетеле даже немного больше. Зато у Нома действительно городской облик. Постройки его сосредоточены на равнинном берегу Берингова моря. В нем прямые, широкие улицы. Бетел же состоит из многих поселков или деревень, разбросанных без какого бы то ни было плана по берегам проток дельты Кускоквима. Чтобы пройти из конца в конец города, в Номе нужно затратить час, а в Бетеле, наверное, целый день. В обоих городах есть магазины, гостиницы, церкви, рестораны, издаются газеты, действуют аэропорты, пестрят вывесками различные конторы. И в Номе и в Бетеле основу населения составляют эскимосы.

На улице Нома

Один из магазинов главной улицы Нома - Фронт-стрит специализируется на продаже изделий, которые местные умельцы вырезают из моржовых бивней. При магазине есть небольшой частный музей искусства и быта эскимосов. В магазине и в музее толпится народ, конечно, приезжие, туристы. Похоже даже, что некоторые только ради этого и приезжают в Ном, причем из соображений деловых, коммерческих. Говорят, что эскимосская резьба по кости стоит здесь дешевле, чем где бы то ни было в Соединенных Штатах. Но большинство людей в магазине и у его витрины на улице все-таки не коммерсанты - среди них немало и ценителей искусства. Да и в самом деле, трудно пройти мимо, не остановившись перед этими маленькими чудесами. Удивительно правдиво и точно передают некоторые мастера не только форму и движение, но, кажется, даже настроение своего героя.

Вот, например, белый медведь. Нужно быть не только художником, но и хорошим натуралистом, зорким наблюдателем, чтобы подметить и воплотить в не очень-то податливом материале самое характерное, что есть в этом звере: его уплощенное мускулистое туловище, длинную подвижную шею, широкие ступни - снегоступы и весла. Можно догадаться, что медведь приготовился к прыжку, что это конец его охоты, длившейся, быть может, много часов подряд, что до лежащего на льду тюленя ему остаются теперь уже считанные метры. Поэтому так сужены и без того небольшие глаза зверя, но зато широко распахнуты ноздри, до предела напряжены мышцы собранных вместе ног.

Рядом - морж, тоже излюбленный сюжет эскимосской скульптуры. В нем удивительным образом сочетаются неуклюжесть и какая-то неуловимая грация, ощущается гигантская мощь. Или фигурка охотника с поднятым над головой гарпуном. Она свободно умещается на ладони, а очертания человека к тому же смягчает пышная меховая парка, в которую он одет, и тем не менее догадываешься, как напряжены мышцы его рук и спины, как сосредоточен взгляд, чувствуешь, что пальцы охотника до боли стиснуты на древке гарпуна...

Не сразу и заметишь, что рядом с настоящими произведениями искусства лежат костяные запонки, броши, зажимы для галстуков, ножи для бумаги. В них уже не чувствуется души художника. Это его пасынки, подражание каким-то случайным образцам, изделиям из каких-то других материалов. Но странное дело, этот аляповатый товар тоже покупают.

В магазин вошел пожилой эскимос со свертком под мышкой. Хозяин, оставив покупателей, тут же, мне показалось, даже поспешно, вышел из-за прилавка и повел гостя в свою конторку. Через несколько минут они снова были в торговом зале: эскимос без свертка, хозяин с лотком, уставленным новыми товарами.

- С острова Кинг, - сказал он стоявшим у прилавка. Более пространного пояснения, наверное, и не требовалось. Остров этот, расположенный в Беринговом море, недалеко от Нома, известен своими резчиками по кости, а изделия островных мастеров славятся далеко за пределами Аляски.

Эскимоса с острова Кинг, скорее всего автора проданных фигурок, мне довелось встретить еще раз через несколько часов, когда над Номом уже сгущались сумерки. Островитянин брел по улице, сильно пошатываясь, ссутулившийся, грустный.

Так ли он поначалу рассчитывал провести этот день?!

Ном - детище "золотой лихорадки" и вырос в начале века необыкновенно стремительно. Говорят, что до сих пор ветер вздымает на его улицах золотую пыль, что здешний воздух даже пропах благородным металлом. Его называют "самым безумным городом" в штате, и считается, что работу здесь найти труднее, чем где бы то ни было на Аляске. Стоимость жизни в Номе на пятьдесят процентов выше, чем в Анкоридже (где в свою очередь она почти на столько же выше, чем в Сиэтле).

На центральных улицах Нома дома ухоженные, наверное, не так давно покрашенные. Ближе к окраинам их сменяют обшарпанные домишки, появляются развалины, может быть, свидетели "золотой лихорадки", зияют захламленные пустыри. В куче мусора на пустыре копается старая эскимоска. Увидев нас, она прерывает раскопки и, что-то бормоча, скрывается за углом. Двое маленьких эскимосов ведут на цепи большую лохматую собаку. Пес очень тощий и, наверное, не без корысти тянется к Вадиму Сергеевичу. Тот протягивает руку, но поводыри с лицами не по-детски хмурыми оттаскивают собаку и переходят с ней на другую сторону улицы. Прислонившись к стене дома, склонив голову на грудь и перегородив ногами тротуар, сидит длинноволосый парень, похоже, пьяный.

Возвращаемся в центр города, на улицы, освещенные фонарями, где прогуливаются пестро одетые туристы, ярко светятся витрины магазинов и салунов. В один из салунов нас заносит людской водоворот. Зал почти полон. Гремит музыка, пляшут пестро одетые пожилые туристки. Душно, от дыма першит в горле.

За нашим столиком, наверное, единственное свободное место. Занять его просит разрешения солидный господин со стаканом виски в руке. Он представляется: "Крог, служащий местной авиакомпании".

- Единственное развлечение у нас в Номе, податься вечером больше некуда, - неспешно замечает он.

- А какая главная достопримечательность города? - спрашиваю я. Мистер Крог думает, вслух выдавливая из себя звук, похожий и на "а-а-а-а", и на "э-э-э-э", и наконец отвечает:

- У нас самый высокий в Америке уровень самоубийств, особенно среди эскимосов.

Как-то не сразу доходит до меня смысл этих слов, а затем будто померкли и без того неяркие лампочки под потолком салуна, резче зазвучали в оркестре фальшивые ноты, показалось неестественным, наигранным окружающее нас веселье.

На полке моего книжного шкафа сидит эскимос-рыбак. Эту фигурку (высота ее сантиметров пятнадцать) не назовешь ни куклой, ни игрушкой. Рыбак сидит у лунки на льду. В руке у него удочка, рядом плетеная сумка для улова и пешня. На нем зеленая камлейка, капюшон которой оторочен росомашьим мехом. На ногах ровдужные камики, на руках - такие же рукавицы. Черты лица, сделанного из кожи, ярко индивидуальны. Рыбак - память об Аляске, об аляскинском городе Бэтеле, о местном городском голове Энди Эдже и его жене Мэри Эдж.

Эджу за пятьдесят. Волосы его тронуты сединой, а сам он выглядит сильно уставшим. Официально пост Эджа называется сити-менеджер, а сфера действия городского головы - дороги и мосты, больницы и школы, электричество и уборка мусора, распределение между бедняками талонов на продукты. Принимал он нас в своем рабочем кабинете. Часто звонил телефон, по делам заходили люди.

Эдж рассказывал о городском хозяйстве и его бедах, о сложных взаимоотношениях города с банками-кредиторами, о том, что Бетелу грозит банкротство, что сам он, чувствуя свою беспомощность, подумывает об отставке. Наш собеседник рассказал и о своей непростой судьбе. Родился Эдж невдалеке отсюда, отец его белый, мать - индианка. Учился в семинарии в Ситке. Мог стать священником, но решил, что, работая в городской управе, будет полезнее землякам (тем более что он знает эскимосский язык). Хозяин расспрашивал нас о том, как организована работа школ и больниц в СССР, особенно на Севере.

- Как бы мне хотелось побывать в вашей стране, увидеть ее своими глазами! - сказал он, когда мы прощались.

Мы улетали неделю спустя. На проводы нашего самолета в аэропорту собралась большая толпа, и в ней было видно немало знакомых. Люди подходили к нам, жали руки. Подошел и Энди Эдж вместе с немолодой, маленького роста эскимоской.

- Моя жена Мэри, - представил он ее. Мэри, улыбаясь, протянула нам с Вадимом Сергеевичем по пакету.

- Возьмите на память о нас, об Аляске. Я так спешила сделать их до вашего отъезда!

- Пускай они полетят в Россию. Может быть, вслед за ними полетим и мы. У нас теперь появилось время, ведь я подал в отставку, - добавил Эдж.

В пакетах оказались фигурки эскимосов-рыбаков.