Вотчина "полярного микроба"

Север и северо-запад Аляски занимают склоны хребта Брукса и примыкающая к нему приморская низменность. Это уже Арктика и Субарктика, и к ним относится около трети территории штата. Лесов в полном смысле слова здесь нет, но кое-где еще можно встретить не только заросли ивняков и ольшатника в рост человека, но и островки приземистых елок.

Летом в этой части Аляски - полярный день с не заходящим за горизонт солнцем, хлюпающие под ногами тундровые болота, тучи комаров. Зимой - долгая полярная ночь, прихотливые узоры полярных сияний в небе, морозы и пурга, прочные, как бетон, снежные заструги. Край этот суров, но не лишен своеобразной красоты и обаяния. Недаром говорят о "полярном микробе": он якобы поражает многих из побывавших под полуночным солнцем и влечет потом сюда человека вновь и вновь.

Впрочем, несмотря даже на происки микроба, еще недавно это была наименее заселенная человеком часть Аляски. Население тундровой глубинки составляли немногие семьи, да и на побережье ютилось лишь несколько эскимосских поселков. Кормила здешних эскимосов главным образом охота на песцов, северных оленей, морского зверя. Однако теперь здесь становится людно и шумно. На севере Аляски началась добыча нефти, поднялись буровые вышки, выросли новые поселки. Отсюда протянулся к югу Трансаляскинский нефтепровод, вдоль него пролегло шоссе. Сюда летают большие самолеты. Появились и толпы туристов, и среди диковин, обещанных им красочными проспектами и путеводителями, значатся представления, которые по заказу разыгрывают перед ними эскимосы, зачастую уже больше актеры, чем охотники.

Приближалась середина сентября, и сюда, к мысу Барроу, уже подкралась осень. Осыпались побуревшие листики полярных ив. Поблекшие стебельки трав за ночь посеребрились инеем, и утреннее солнце, низкое и холодное, так и не сумело его растопить.

Ломая звонкие корочки льда на лужах, я шел по тундре. В одном месте из-под моих ног выскочил лемминг, золотисто-рыжий и юркий, как солнечный зайчик (в Америке его называют коричневым, у нас - сибирским). Пробежав немного, он скрылся в ближайшей норке. Затем встретился выводок пуночек. Молодые уже хорошо летали, и птицы с негромким писком перепархивали с луговины на луговину. Незаметно для себя я очутился на морском побережье. Море, все в матовых мазках шуги, едва дышало. Лениво лизали гальку волны, серые и тяжелые, будто расплавленный свинец. Жизнь здесь была гораздо богаче, чем на суше. Стайками пролетали гаги-гребенушки и сибирские гаги. Проплывали в воздухе чайки. Под самым берегом, на мели, как в вальсе, кружились кулички - плосконосые плавунчики, а подальше на воде виднелась круглая, похожая на мяч, блестящая нерпичья голова.

Все это казалось таким знакомым, столько раз виденным и на Новосибирских островах, и на побережье Евразийского материка - в Якутии, на Чукотке. Чтобы развеять наваждение, я даже оглянулся. Нет, это была Аляска! Сзади виднелся поселок Лаборатории арктических исследований на мысе Барроу, блестели покрытые алюминием его дома и склады...

Белый медведь, самый характерный представитель животного мира Арктики, конечно, встречается и на Аляске, и именно здесь, на ее севере и северо-западе. Зоологи не перестают ему удивляться. Действительно, замечателен уже сам факт, что этот крупнейший из современных хищников Земли (а вес его может достигать тонны, и он, следовательно, в полтора-два раза крупнее даже самого рослого кадьякского медведя) постоянно обитает в ледяной пустыне. Поразительно, что он сумел приспособиться к жизни в этих, казалось бы, невероятно трудных условиях, где так суров климат и так трудно найти пищу. Интересны способы, которыми белый медведь добывает тюленей, свой основной корм, и удивительно его умение голодать целыми неделями. Всю жизнь он кочует во льдах; кочевки эти целенаправленны, а по протяженности сходны с перелетами птиц. Но что служит ему ориентиром в путешествиях, особенно полярной ночью, в ненастную погоду (между тем как пернатые прокладывают себе путь по солнцу или по другим небесным светилам), остается неясным. К сказанному можно добавить, что еще недавно судьба белого медведя вызывала тревогу и было необходимо искать пути его охраны.

Словом, интерес к этому животному естествен. Закономерно и то, что есть зоологи, изучающие этого зверя наиболее пристально, даже "однолюбы". И среди них на одно из первых мест должен быть поставлен ученый с Аляски Джек Лентфер.

Ему, наверное, около сорока, но выглядит он значительно моложе. Лентфер высок, сухощав, если не сказать худ, немногословен. У него большие рабочие руки и короткая прическа бобриком, энергичные, с "черствинкой" черты лица, за которыми легко угадываются доброта и отзывчивость. Такого типа людей немало среди коренных аляскинцев. Добавлю, что его жену зовут Мэри и что в семье Лентферов она занимает явно лидирующее положение. Поскольку я и сам неравнодушен к белому медведю, с Джеком и Мэри мы уже старые знакомые. Они вместе приезжали в Москву, на один из конгрессов. Теперь же мне представилась возможность побывать у них дома.

Хотя это был просто ужин и за столом находилось довольно пестрое общество, разговор шел почти исключительно о белых медведях, причем Мэри проявила себя в этой области неплохим знатоком. И я понял, что у Джека, в его занятиях любимым делом, есть хороший помощник, что в жизни Джеку повезло. В самом деле, редкая жена согласится поехать с мужем на мыс Барроу, когда в семье двое малышей, А Мэри согласилась, и Лентферы прожили здесь без малого десяток лет. Зато Джек освоил мечение медведей во льдах и пометил их в общей сложности около тысячи.

Несколько слов о том, как и для чего это делается. Конечно, голыми руками такого зверя не возьмешь, и, чтобы пометить, его нужно предварительно обезопасить. Зоологи в последние годы получили такую возможность. Появились препараты, сходные по своему действию с ядом кураре, который южноамериканские индейцы добывают из тропических растений. Эти препараты на время лишают животное способности двигаться. Вводят их при помощи "летающих шприцев", выстреливая ими из специального ружья.

Пользуясь временной неподвижностью зверя, зоологи могут измерить его, взвесить, прикрепить к ушам металлические или пластмассовые бирки, написать несмываемой краской номер на шкуре. Метят зверей и иначе - надевают на них ошейники с радиопередатчиками. По сигналам миниатюрной радиостанции можно судить не только о том, где находится белый медведь, но и о том, что он делает: лежит, идет или занят охотой.

Словом, мечение белых медведей (да и не только их) открывает большие возможности в изучении кочевок, быстроты размножения и многих других сторон жизни зверей, позволяет, наконец, разумнее и действеннее осуществлять их охрану.

На бумаге процесс обездвиживания и мечения зверей выглядит довольно просто. Однако на самом деле все обстоит гораздо сложнее. Хотя бы потому что место действия - Арктика и карты здесь постоянно путает погода. Лентфер выслеживал медведей и стрелял по ним "летающими шприцами" с маленького самолета или вертолета. Особенно трудно было вначале. В 1966 году из первых пяти обездвиженных медведей четыре погибли на глазах исследователей - не были точно определены дозировки препаратов.

В 1967 году дело пошло удачнее (в том же году начали опыты по обездвиживанию белых медведей и мы в СССР), потом еще удачнее, хотя каждый год приносит какие-то неприятные сюрпризы.

В 1974 году, когда мне пришлось гостить у Лентферов, они жили уже не на Барроу, а в пригороде Анкориджа. Расставаясь с Джеком, я спросил его о планах на ближайшее будущее.

- Готовлю шприцы, получаю новые образцы меток, - ответил он.

Мэри молча развела руками, по-видимому, в знак своего согласия на поездку мужа.

Джек, как человек экзотической профессии (много ли в мире людей, которые "на ты" с белыми медведями?), и раньше был известен в Америке. А в 1975 году, когда случилась история со Снежком и ее опубликовали многие газеты, популярность Лентфера еще больше возросла. История со Снежком такова. Ранней весной эскимосы привезли на Барроу, в Арктическую лабораторию, совсем маленького медвежонка. Малыш, конечно, попал к Лентферу. Ученый решил, что подкидыша (его единодушно назвали Снежком) нужно накормить, а затем попытаться вернуть на волю. Накормить Снежка оказалось нетрудно: ему пришлась по вкусу сгущенка, и он без церемонии расправился с целой банкой. Вернуть малыша на волю было труднее, поскольку решающая роль здесь принадлежала его будущей приемной матери. Чтобы не калечить зверя долгой человеческой опекой и не превращать его в домашнее животное, Джек в ближайший свой вылет во льды стад присматривать подходящую медведицу.

Прошло немало времени, пока нашлось то, что требовалось, - медведица с одним медвежонком (иначе у нее могло бы не хватить молока на подкидыша) того же возраста, что и Снежок, и всего в десятке километров от берега, не так далеко от Барроу, Самолет снизился, Джек выстрелил "летающим шприцем", обездвижил и пометил зверя и сразу же полетел в лабораторию за малышом. Медведица не успела встать на нога, как Снежок был доставлен на место и выпущен рядом со своим "молочным братом". Джек и пилот улетели не сразу, и велика была их радость, когда медведица стала вылизывать и кормить обоих медвежат.

На следующий день удалось разыскать это семейство во льдах, и ученый окончательно убедился, что приемыш усыновлен.

Случаи успешного возвращения диких зверей в природу не так уж часты. Белого медведя вернуть на волю, во льды, удалось впервые.

Чтобы попасть из поселка Коцебу на мыс Барроу (конечно, самолетом, поскольку других путей сообщения здесь нет), нужно пересечь хребет Брукса. И вот теперь он под нами. Точнее, пока горы Бэрда, юго-западные отроги хребта.

Сначала по склонам гор еще встречаются островки елей, еловое редколесье, а в долинах - заросли высоких ивняков, ольшатники. Но чем дальше к северу, тем реже и ниже лес, ниже кустарники. За рекой Ноатак деревья вовсе не растут. Отсюда начинается горная тундра, та самая, по которой когда-то путешествовали Лоис Крайслер, ее муж Крис и их "домашние" волки.

Лоис Крайслер известна любителям природы многих стран мира, в том числе и у нас, как автор прекрасной книги (в 1966 году она была издана в СССР и в русском переводе называлась "Тропами карибу"). Это было по существу новым: открытием Арктики, ее животного мира. Герои Крайслер - птицы и звери арктической Аляски, точнее, западных частей хребта Брукса, проплывающих сейчас под нашим самолетом. Она и посвящает свою, книгу "волкам полярной тундры и тем, кто хочет действовать, чтобы спасти им родину и жизнь". Волка с самолета не очень-то и рассмотришь, а вот оленьи тропы (может быть, именно об этих тропах и рассказывает писательница?) кое-где виднеются.

Постепенно приближаются горы Делонга - западные отроги хребта Брукса. Голые каменные россыпи, островерхие скалистые пики... Но и среди россыпей есть луговины, а на них местами белыми точками выделяются дикие бараны. Картина кажется знакомой. Ведь и на востоке Сибири горы не диковина, и там есть россыпи, скалы, бараны (чубук, или толсторог, - так называют сибирского горного барана). Но чего-то все-таки здесь недостает. Чего же? всматриваюсь в плывущую под нами панораму. Ну конечно, здесь нет кедрового стланика, того самого, что составляет неотъемлемую часть пейзажа гор Восточной Сибири и чьи сизо-голубые, почти непроходимые дебри привлекают к себе осенью медведя и соболя, кедровку и полевок, короче, всех желающих пощелкать кедровыми орешками.

За горами Делонга как-то сразу, неожиданно, начинаются равнинные тундры, сначала сухие, с серебристыми пятнами лишайников и лентами кустарника по речным долинам, потом заболоченные, с осокой и душицей. Чем дальше к северу, тем заметнее дыхание осени, тем гуще на зеленом фоне желтые и бурые мазки. Затем вдали показывается море (направо - море Бофорта, налево - Чукотское), а в тундре появляется все больше озер, рек, речных проток. Потом воды уже становится больше, чем суши. И вокруг почти каждого озера оленьи тропы. Нетрудно понять, что под нами пастбища большого стада карибу, как называют в Америке дикого северного оленя.

Когда-то оленей было на Аляске гораздо больше. Еще живы люди, которые могут рассказать, как оленьи стада шли во время своих миграций нескончаемым потоком, по нескольку дней подряд и рога их издали напоминали лес. Старожилы помнят, как, переправляясь через большие реки, например через Юкон, стада оленей заставляли сутками простаивать пароходы, а ниже переправ на пологих речных берегах вырастали метровой толщины валы оленьей шерсти.

Сейчас этого уже не увидишь. Количество оленьих стад и животных в каждом стаде и площади их пастбищ, по-видимому, никогда не были постоянными. Если эти показатели выразить в виде графика, то кривая на нем будет скакать вверх и вниз, напоминая горизонтально лежащую пилу. Так было еще сто лет назад. Позже, когда у эскимосов и индейцев появились огнестрельное оружие и возможность сбывать мясо и шкуры, когда возникла потребность в покупке патронов, табака, кофе, "пила" как бы наклонилась, кривая, хотя и продолжала скакать, но постепенно поползла вниз. Еще в тридцатые годы нашего века на Аляске обитало около миллиона карибу. К началу пятидесятых годов их численность составляла только 160 тысяч. Через десять лет она возросла до 500-600 тысяч, но, по мнению специалистов, дальше следует ожидать только сокращения запасов животных, поскольку надежды на сохранение их пастбищ мало.

Считается, что на Аляске обитает тринадцать самостоятельных стад карибу (некоторые заселяют и часть канадской территории). Самое крупное из них (в нем больше двухсот тысяч животных) - арктическое. Эти олени летом кочуют в равнинных тундрах, доходят до моря, а зимой поднимаются на склоны хребта Брукса. Значит, это они, их близкие и дальние предки, выбили те тропы, что виднеются теперь внизу под нашим самолетом.

Инару - последняя перед посадкой нашего самолета река. За ней опять заболоченная тундра с большими и малыми озерами, но слева, уже совсем близко, море, до горизонта свободное ото льда, а впереди - кучки домов, отблески каких-то металлических построек, полоска аэродрома, почти упирающаяся в морское побережье.

Это мыс Барроу, крайний север Аляски, ее "вершина".

На Аляске, да и вообще в Америке, исторический возраст измеряют другими мерками, чем в Европе или Азии. Хороший пример тому - город Барроу, Его называют старым, хотя официально он существует с 1939 года. Прежде это был поселок, но и его основание относится лишь к 1925 году. Еще раньше здесь, на побережье, было несколько эскимосских поселений, самым большим из которых считался Уткиаквик ("высокое место"), состоявший из сорока хижин. Именно таким его застал в 1826 году первый попавший сюда европеец капитан Ф. Бичи. Он же дал название северной оконечности Америки - в честь Джона Барроу, известного английского путешественника и географа.

Теперь на крайнем севере Аляски находятся три населенных пункта: город Барроу, где живет почти три тысячи человек (главным образом эскимосы), севернее, примерно в километре от него, - нечто вроде пригорода или предместья, еще севернее, километрах в шести, на самом мысу, - Лаборатория арктических исследований. В Барроу регулярно летают самолеты аляскинской компании "Виен" (летом - дважды в день). В августе и сентябре, когда море освобождается ото льда, сюда приходят пароходы.

"Прыжки в поднебесье", или "налукатак", когда-то, в далеком прошлом, были придуманы эскимосами как охотничий или военный прием. Вокруг не найдешь дерева, не всегда рядом оказывается скала, и, чтобы человек мог осмотреть окрестности, односельчане (или "однополчане") подбрасывали его вверх на моржовой шкуре. Получалось почти то же самое, что теперь в цивилизованном мире называют прыжками на батуте. Постепенно налукатак превратился в развлечение, в спорт, в составную часть каждого эскимосского празднества. Спортивным снарядом служат здесь две сшитые моржовые шкуры с множеством прорезов по краям, за которые можно ухватиться, как за ручки. Участники забавы (а ими могут быть все желающие) раскачивают шкуры вверх и вниз вместе со стоящим на них человеком. Рывки постепенно становятся сильнее, человек подпрыгивает им в такт и прыгает все выше и выше, иногда на высоту двух-трехэтажного дома. Искусство прыгунов заключается в том, чтобы сохранять вертикальное положение и "приземляться" на шкуры; ногами, легко и красиво. Не каждому удается "отпрыгать" свою программу с честью. На шкуры падают боком и спиной, даже головой, что вызывает особенно громкий смех зрителей. Не всегда прыжки кончаются благополучно, сломать руку или ногу, а то и шею здесь ничего не стоит.

Теперь налукатак вошел в программу фестивалей и карнавалов, проводимых в разных городах Аляски. Увидеть эту забаву, участвовать в ней в любом качестве - "толкача", прыгуна или просто зрителя можно и в Анкоридже, и в Фэрбенксе. Но, как пишут туристские проспекты, настоящие "прыжки в поднебесье" совершаются в Барроу. И только здесь пользуются при этом моржовыми шкурами (в других местах человека подбрасывают на толстом брезентовом полотнище).

Прежде празднества у арктических эскимосов происходили лишь в середине лета. Ими отмечали удачное завершение китобойного сезона. Люди собирались, чтобы принять участие не только в прыжках, но и в песнях и плясках под аккомпанемент бубнов и, конечно, в пиршестве. Для этого обычно припасался хвост кита, который считается деликатесом. Теперь прыжками, песнями и плясками эскимосы Барроу отмечают и приезд очередной группы туристов. Это зрелище предусматривается программой пребывания приезжих наряду с ночлегом в отеле "Вершина мира" ("Top of the World"), прогулкой по арктическим льдам и любованием полуночным солнцем (лед и солнце, очевидно, так же как и эскимосы, не подводят туристские фирмы).

Гренландский кит - одно из самых крупных животных, когда-либо населявших нашу планету или обитающих на ней в наши дни. Длина его тела достигает двадцати метров, а вес - ста пятидесяти тонн. Относится он к так называемым усатым китам. Внутри его ротовой полости помещается триста-четыреста эластичных пластин длиной до трех-четырех метров, отороченных по внутреннему краю волосовидной бахромой. "Усы" свешиваются с верхней челюсти кита и служат ему своего рода ситом, они отцеживают мелких животных, составляющих корм исполина.

В глазах древних охотников, надо полагать, это была "живая гора" съедобного мяса и жира, не только желанная, но и относительно доступная. Кит настолько тихоходен, что его можно догнать на весельной лодке. В общем, не так сложно его и добыть, владея простейшим оружием - копьями и ручными гарпунами. Наконец, убитый на воде, он, в отличие от многих других китов, не тонет.

Можно предположить, что человек сперва использовал туши китов, найденные на морских берегах. Однако давнюю историю имеет и китобойный промысел, причем наиболее вероятно, что он зародился на побережьях северных морей и начался с добычи именно гренландских китов. Такое предположение возникает по двум причинам: эти животные были здесь когда-то очень многочисленны, местное же население составляли морские охотники, большие мастера своего дела. Во всяком случае эскимосам, так же как чукчам и корякам, киты с незапамятных времен давали пищу, корм для собак, материал для светильников. Один кит нередко кормил и обогревал целый поселок в течение всего года.

В прошлом из китовых кишок аляскинские эскимосы шили непромокаемые плащи и рубахи, из сухожилий кита вили веревки, рассученным китовым усом сшивали лодки. Сани для лучшего скольжения подбивали китовым усом или пластинами кости, выпиленными из нижней челюсти кита. Ус шел на изготовление луков, ловушек на белых медведей и песцов, "вечных" рыболовных сетей. Ребра и челюсти служили стропилами жилищ.

Нет ничего удивительного, что кит занимал большое место в духовной жизни этого народа. Кит - один из главных героев эскимосских сказок, песен и плясок. "Праздником кита" до сих пор отмечается удачная охота на исполина. Сейчас это просто веселье, развлечения, пиршество. В прошлом же праздникам сопутствовали магические обряды, которые должны были обеспечить успех в предстоящей охоте. Она, как правило, завершалась тем, что в море бросали остатки еды - куски китового мяса. Считалось, что так будет возвращена жизнь убитым животным и они снова станут добычей охотников.

Каждую весну их стада шли через Берингов пролив к северу, в арктические воды, и каждый год в местных поселках отмечались праздники китов. Эскимосы безраздельно владели этим богатством вплоть до середины прошлого столетия, точнее, до 1848 года, когда здесь появился первый американский китобой. То был Том Ройс. Необычайно быстро он наполнил все бочки своего корабля жиром, а осенью, добравшись до Гонолулу, опубликовал в местной газете отчет о плавании. И хотя еще не были изобретены радио и телевидение, а телеграф только рождался, весть об удаче Ройса стремительно разнеслась по свету. Всего через четыре года прибрежные воды Аляски уже бороздили 278 китобойных судов. С 1854 по 1876 год только американские корабли добыли в северной части Тихого океана почти двести тысяч гренландских и похожих на них южных китов. Однако с 1911 по 1930 год у северо-западного побережья Америки китобоям удалось убить всего пять гренландских китов!

Последнее стадо этих животных (другие стада были уничтожены раньше) явно находилось накануне истребления. Поворот в его судьбе произошел в 1946 году, когда восемнадцать стран, и в их числе Советский Союз, подписали Международную конвенцию по регулированию китобойного промысла. Наряду с другими мерами соглашение предусматривало запрет добычи гренландских китов, за исключением тех случаев, когда мясо кита или иные полученные от него продукты используются местными жителями. Практически такое право сохранили лишь чукчи и эскимосы Чукотки и эскимосы Аляски.

Современные аляскинские китобои - это жители острова Св. Лаврентия (здесь находятся два поселка - Гамбелл и Савунга), поселка мыса Хоп, но главным: образом Уэйнрайта и Барроу, расположенных на побережье Чукотского моря.

В Барроу охота на китов до сих пор считается наиболее достойным мужским делом и главным образом событием года. Первые киты появляются в этом районе в апреле, и тогда китовая тема затмевает все остальные. Многие местные жители берут отпуск, чтобы присоединиться к одной из китобойных артелей, - здесь (а в Барроу ежегодно организуется их несколько десятков) либо в одном из соседних поселков - или, на худой конец, быть "на подхвате" у китобоев: помочь вытащить умиак, погрузить его, а если пригласят, то принять участие и в разделке кита.

Обычно в нескольких километрах от берега открывается в это время свободное ото льда море. Над водой кружат стаи птиц, и их крики долетают до города. Кромка льда расцвечивается разноцветными пятнами палаток - в них поселяются китобои. В городе начинают явно преобладать женщины и дети" Всю ночь (солнце в это время не заходит за горизонт) слышны голоса, собачий лай, и всюду на возвышенных берегах виднеются наблюдатели, готовые известить земляков своими криками о том, что загарпунен еще один кит. Такую картину застал на Барроу в 1924 году известный датский этнограф и путешественник Кнуд Расмусен. Все это можно видеть здесь и теперь.

"Но так ли необходим нашим эскимосам этот промысел?" - задумываются на Аляске и ученые, и администраторы. В самом деле, в двадцатых - тридцатых годах здесь добывали в среднем по десять китов в год, в шестидесятых - по пятнадцать, а в семидесятых - уже почти по пятьдесят китов (ежегодная добыча чукотских охотников редко превышает два-три гренландских кита).

Современные аляскинские китобои вооружены гарпунными ружьями, оснащают свои гарпуны разрывными гранатами, а с применением более совершенного оружия возрастает количество бесцельно гибнущих животных. Считают, что на каждого доставшегося охотникам кита приходится по крайней мере еще один, напрасно погубленный, погибший от ран где-нибудь во льдах. Принимается во внимание и то, что как раз китобои-эскимосы северного побережья Аляски, ставшие теперь членами корпорации "Арктик-слоуп" ("Арктический склон"), получают доход от продажи компаниям права добычи нефти на своих землях (не считая дохода от приема туристов). Стадо же гренландских китов (чукотско-аляскинское) вряд ли превышает две тысячи особей, и неизвестно, растет оно или сокращается. Может быть, пора дать ему возможность восстановиться?

Лаборатория арктических исследований на мысе Барроу

У Барроу в связи с его особым географическим положением большая популярность. В 1930 году здесь было открыто почтовое отделение, а с 1960 года на конвертах ставится штамп: "Мыс Барроу. Лаборатория арктических исследований". Почта составляет значительную часть груза, привозимого сюда самолетами, и немалую долю почты составляют конверты с оплаченным ответом, посланные филателистами.

В Барроу шутят: "Штамп почтового отделения - основной продукт нашего экспорта".

Поселок Арктической лаборатории мыса Барроу называют также "Квансетс-сити" ("Ангарный город"). Действительно, большинство построек в нем похожи на ангары или на разрезанные вдоль большие бочки. Снаружи они покрыты гофрированным железом, изнутри обшиты деревянными панелями. Чувствуется уже по форме домов, что проектировщики учитывали капризы арктической природы. Двери сделаны под самыми крышами "ангаров". Кроме того, и на крышах есть люки. Значит, в дом можно попасть и после сильной пурги, при больших снежных заносах. Провода и все трубы - отопления, водопровода, канализации - сосредоточены в общей панели, поднятой на высоких столбах и проходящей над крышами домов.

Лаборатория принадлежит военно-морскому флоту США, но в ней работают и ученые, приезжающие сюда из разных институтов и университетов: биологи, географы, геофизики, океанологи. В СССР хорошо известны проводимые здесь исследования, например по Международной биологической программе.

Одно из направлений в деятельности лаборатории - показ ее туристам. Заместитель директора этого учреждения доктор Ундервуд (у него черная шкиперская бородка и походка враскачку, как у бывалого моряка) ведет нас на опытные площадки, заложенные в тундре, к вольерам, где содержатся волки, песцы и даже большой белый медведь, показывает лабораторные помещения, библиотеку. Расставаясь, мы благодарим его за потраченное на нас время.

- Ах, если бы вы были единственными экскурсантами! - говорит, грустно улыбаясь, доктор Ундервуд. - Ведь летом на меня сваливается по нескольку групп в день! - Очевидно, он имел в виду туристов, которых привозит на мыс Барроу компания "Виен".