Глава четвертая. Притча о царе Соломоне

В Уорм-Спрингз президент приехал 30 марта 1945 го-да. Президентский поезд проследовал с востока на юг, от Вашингтона до штата Джорджия, к Атланте, а оттуда в Уорм-Спрингз. Поезд состоял из пяти вагонов. В одном из них ехали Рузвельт, а также люди, без помощи которых он не мог бы подняться с постели. В другом - врач, секретари и трое корреспондентов. В остальных вагонах расположилась охрана президента, а на замыкавших поезд грузовых платформах - автомобили и мотоциклы.

У президента были странные, серьезные и вместе с тем иронически-шутливые отношения с охраной.

Разумеется, он хотел быть уверен в том, что его надежно охраняют. Здравый смысл подсказывал Рузвельту, что и в дни кризиса, и особенно в военное время, когда в США было немало немецких и японских агентов, попытки покушения на президента США более чем вероятны. Вместе с тем он любил скрываться от своей охраны, водить ее за нос, не допускать, чтобы за ним постоянно следили.

Рузвельт знал, что в Уорм-Спрингз, в отдалении и от Белого дома, и от Хайд-Парка, он сумеет увидеться с Люси. На какие только уловки не пускался он все эти годы, чтобы хоть на час, хоть на несколько минут встретиться с женщиной, которую любил и которая любила его. Когда Рузвельт совершал очередную поездку по стране, Люси ждала его специального поезда на каком-нибудь тихом разъезде или возле опушки леса. Как только поезд останавливался, машина, за рулем которой сидела Люси, тотчас устремлялась к президентскому вагону. Иногда бывало наоборот: президентскую коляску подкатывали к машине Люси.

Да, обо всем этом знали, не могли не знать секретари Рузвельта, люди, которые его непосредственно окружали. Более широкий круг людей жадно ловил слухи. Никто из тех, кто знал правду, никогда не открыл бы ее постороннему человеку. Не потому, что за это можно было лишиться должности или подвергнуться наказанию. Люди из ближайшего окружения Рузвельта преклонялись перед страстной любовью могучего инвалида к этой привлекательной женщине с живыми, веселыми глазами, которые как бы зажигались изнутри, когда она смотрела на президента...

...Рузвельт распорядился, чтобы его отъезд в Уорм-Спрингз содержался в тайне. По политическим соображениям. Накануне отъезда день в Белом доме прошел как обычно. Рузвельт приказал камердинеру разбудить его утром точно в восемь часов тридцать минут. Исполнив приказание, камердинер принес президенту утренние газеты. Президент просмотрел их, потом позавтракал в в постели. Затем, все еще в постели, он подумал о том, как не хватает ему Гарри Гопкинса, самого близкого его советника по политическим вопросам. Рузвельт знал, что многие не любят Гопкинса. После того как Гарри в самом начале войны побывал в Кремле, антисоветски настроенные представители большого бизнеса называли его "серым кардиналом", оказывающим магическое влияние на главу государства. Когда наиболее реакционные круги Соединенных Штатов травили Рузвельта, они не забывали вылить ушат помоев и на Гопкинса.

Рузвельт не знал, что ему уже никогда не придется увидеть своего ближайшего друга: Гопкинс лежал в больнице и пережил президента меньше чем на год.

Потом президенту помогли встать, надеть пижаму, перенесли в коляску. Парикмахер побрил его. Рузвельт принял ванну. Затем его уложили на длинный узкий стол. Массажист Фокс сделал президенту массаж, потом включил висевшую над столом лампу. Рузвельт три минуты пролежал под ультрафиолетовыми лучами, покуривая и при этом иронически поглядывая на своего личного врача. Росс Макинтайр уже давно настаивал, чтобы президент отказался от курения или, по крайней мере, резко сократил его. Рузвельт был не в состоянии сделать ни то, ни другое, но зато он решил последовать советам Макинтайра и наконец отдохнуть.

- Вы меня убедили, док, - с наигранным сожалением сказал он врачу. - Мне действительно необходим отдых. Для этого надо уехать из Вашингтона. Короче говоря, я отправляюсь в Уорм-Спрингз.

...Когда Рузвельт ехал по железной дороге, блокиро-вались все разъезды. Когда выступал в каком-нибудь клубе - все ведущие к нему уличные или шоссейные до-роги. Это не вязалось с тем представлением о характере Рузвельта, которое выработали простые американцы, считавшие президента открытым, лишенным подозрительности, жизнерадостным человеком.

Постороннему наблюдателю, если бы он мог постоянно видеть Рузвельта, показались бы странными заботы президента о секретности - не той, которая естественна для человека, занимающего высший пост в великой державе, а какой-то нарочитой, напоминавшей голливудские приключенческие фильмы или детективные романы: Рузвельт любил читать их перед сном. Секретность стала своего рода хобби президента. Он относился к ней с таким же детским интересом, как к коллекционированию марок.

Кстати, альбомы с марками также были погружены в специальный, особо охраняемый вагон в президентском поезде вместе с важными документами и еще не прочитанной почтой. В Уорм-Спрингз президент предполагал не только отдыхать, купаться в горячих источниках, совершать автомобильные прогулки по живописным окрестностям, не только рассматривать свои любимые марки, но и работать.

Президент верил, что в Уорм-Спрингз он сразу обретет былую работоспособность. Правда, его несколько раздражала необходимость позировать Шуматовой. Решив ехать в Уорм-Спрингз, он, однако, дал знать Люси, что ждет художницу в "Маленьком Белом доме".

При мысли о Люси раздражение тотчас сменялось радостью. Приезд Шуматовой был прекрасным поводом для того, чтобы Люси появилась в Уорм-Спрингз. Находясь в Белом доме, он редко виделся с ней - только в тех случаях, когда Элеонора уезжала из Вашингтона. О свидании в Хайд-Парке нечего было и думать. Имя Люси не упоминалось в доме Рузвельтов после того, как Элеонора случайно обнаружила в спальне мужа пачку писем от Люси - как давно это было! - и после ссоры, которая едва не закончилась разводом.

Можно ли назвать отношения Рузвельта и Люси Мерсер, служившей когда-то личным секретарем жены президента, просто "романом"? Может быть, это было бы уместно тридцать лет назад, когда молодой, здоровый помощник военно-морского министра Рузвельт стал ухаживать за Люси. Они виделись тайно. Иногда катались на яхте по Потомаку. В этих случаях близкий друг будущего президента английский дипломат Найджел Лоу играл роль кавалера Люси, а Рузвельт делал вид, что организует речные путешествия специально для них. Но когда Элеонора нашла письма Люси, уход мисс Мерсер из Хайд-Парка стал неизбежным.

А потом?.. Потом одинокая молодая женщина поступила гувернанткой в дом богатого старика Уинтропа Разерферда. А затем... Затем долго болевшая жена Разерферда умерла, и Люси стала миссис Разерферд.

Прочтя в газетах об этом браке, Элеонора с удовлетворением написала своей свекрови: "Вы читали, что Люси Мерсер вышла замуж за старого Уинти?"

Казалось, этот брак покончил со всеми подозрениями Элеоноры, тем более что вскоре после него страшная и, как оказалось, неизлечимая болезнь лишила Рузвельта способности самостоятельно передвигаться. И все же Рузвельту и Люси время от времени удавалось встречаться. Иногда президент наносил, так сказать, светский визит в поместье Разерфердов (по иронии судьбы оно называлось "Транкуилити" - "Спокойствие"...). Не сводя глаз с Люси, Рузвельт разговаривал о разных пустяках с ее мужем.

Знала ли об этих визитах Элеонора? Трудно сказать. Может быть, после того как муж заболел, ее беспокойство несколько улеглось...

Продолжала ли жена инвалида по-прежнему любить его? Очевидно, да. Но в соответствии со своим характером. Элеонора Рузвельт была энергичной и властной женщиной. Любовь ее к мужу определялась прежде всего уверенностью, что она нужна Рузвельту не только как человеку, но и как президенту. Она действительно делала все, что было в ее силах, чтобы помочь мужу выполнять его нелегкие обязанности.

Не надеясь на секретарей, она регулярно читала газеты и журналы, чтобы обратить внимание президента на ту или иную статью. Перед официальными обедами в Белом доме Элеонора всегда участвовала в составлении списка приглашенных, собирала подробную информацию о каждом из них и заблаговременно сообщала ее мужу. Под салфеткой у прибора Рузвельта всегда лежал написанный рукой Элеоноры перечень гостей с короткой, иногда состоявшей из двух-трех слов, характеристикой каждого. Президенту ничего не стоило, незаметно взглянув на эту "шпаргалку", обратиться к человеку, которого он видел первый раз в жизни, с любезным вопросом: "Как дела на ваших заводах, мистер Хэммонд?", "Ведь ваш сын в Гарварде, мой дорогой Чарльз?"...

И все же он продолжал видеться с Люси. Обычно ему помогала в этом Маргарет Лихэнд. В течение многих лет она была преданным секретарем президента. Дети Рузвельта, когда были маленькими, называли ее "Мисси", а люди, окружавшие президента, прозвали "Мисси" за ее ум, энергию, властность "Гопкинсом в юбке".

Сразившая Рузвельта болезнь была и ее горем. Помогая ему видеться с Люси, она сознавала, что участвует не в мелкой любовной интрижке, а предоставляет своему любимому боссу одну из немногих земных радостей, оставленных ему судьбой. Рузвельт доверял ей беспредельно. Только при ней он говорил по телефону с Люси по-английски. Но в прошлом году Мисси умерла. Инсульт.

Президент доверял и другим своим секретарям. Грэйс Талли, Дороти Брэйди тоже были хорошо осведомлены об отношениях Рузвельта и Люси, но все же при них президент предпочитал вести телефонные разговоры с Люси по-французски.

Из членов семьи президент доверял свою тайну - впрочем, уже давно раскрытую - лишь дочери Анне. Она, может быть, больше, чем другие, понимала душевную драму отца. Когда тот робко спрашивал дочь: "Ничего, если я приглашу к обеду старого друга?" - Анна, прекрасно понимая, о ком идет речь, сразу соглашалась и брала на себя роль хозяйки.

...30 марта президентский поезд прибыл в Уорм-Спрингз.

Этот курортный городок по численности населения и по размерам даже отдаленно не напоминал не только Вашингтон или Нью-Йорк, но даже столицу штата Джорджия Атланту. Тем не менее Майк Рилли всегда предпринимал весьма строгие охранные меры.

Конечно, это не было похоже на поездку, скажем, по Нью-Йорку. Там впереди "кадиллака" с президентом всегда мчалась другая машина с охранниками и местными полицейскими. Кроме того, за "кадиллаком" следовала еще одна машина, тоже с сотрудниками охраны.

Здесь кортеж, как правило, двигался медленно. Сотрудники охраны просто бежали рядом или вскакивали на подножки машин, если автомобиль президента увеличивал скорость. Рядом с Рузвельтом обычно сидел Рилли.

Еще в самом начале пути, едва поезд выехал из Вашингтона, президент вызвал Рилли и сказал:

- Вот что, Майк, будь другом, на все время нашей поездки отмени свои гала-представления. Я хочу почувствовать себя обычным, простым американцем, а не римским папой.

- Не могу обещать, сэр, - коротко ответил начальник охраны.

- То есть как это не можешь? - раздраженно воскликнул Рузвельт. - В конце концов, кто из нас президент, главнокомандующий и все такое прочее? Кто распоряжается в стране?

- Вы, мистер президент, - без улыбки ответил Рилли. - Конечно, вы. Но я распоряжаюсь тем, за что отвечаю я и только я. Перед Америкой и самим господом богом. Я, а не вы. Я отвечаю за вашу жизнь, мистер президент.

- Кто может сейчас на нее покуситься? - с нарочитым пренебрежением сказал Рузвельт. - Гитлер? Но он при последнем издыхании и думает сейчас не о том, чтобы покушаться на мою жизнь, а о том, как спасти свою. Послушай, парень, я уверен, что, глядя на твои полицейские парады, даже самый благонамеренный американец, наверное, испытает желание перехитрить тебя.

- Мистер президент, - обиженно возразил Рилли. - Могу ли я рассказать вам об эпизоде, о котором до сих пор не считал нужным сообщать?

- Валяй, - недовольно ответил Рузвельт. - Что там еще? Япошки или немцы послали во Флориду подводную лодку, чтобы похитить меня?

- Нет, все было проще, сэр. Вы, конечно, помните, что в свое время вы надеялись вытащить Сталина в Касабланку, а не ехать к нему в Тегеран. "Касабланкский план" считался важнейшей государственной тайной.

- С тех пор прошло два года.

- Бывают такие факты, сэр, которые не имеют давности. О них надо помнить и знать, что они могут повториться. - Рилли сделал ударение на последнем слове. - Так вот, однажды меня разыскала в Белом доме Хэкки и сказала, что какой-то тип рвется поговорить со мной по телефону и твердит, что это очень важно. Знаете, что он мне сказал? "Послушай, ты тот самый Рилли, который ведает охраной Белого дома?" - "Ну, допустим, я". - "Так вот, ты большой босс, а я обыкновенный таксист. Скажи мне, это правда, что президент собирается в Касабланку?" У меня даже дыхание перехватило. Я крикнул в трубку: "Жми немедленно ко мне!" Ведь устроить покушение на президента во время подобного путешествия было бы не так уж трудно. Прежде всего я спросил таксиста, откуда он все это знает. "Э-э, парень, - ответил тот, - чего только мы, таксисты, не знаем! Вчера в мою машину сели две расфуфыренные бабы. Одна говорит другой: "Ты знаешь, что президент собирается в Касабланку?" Когда я услышал это, - продолжал Рилли, - у меня кровь в жилах заледенела. Потом я выяснил, что одна из этих "баб" была - кто бы вы думали? - родственница мистера Черчилля! Поэтому, мистер президент, условимся раз и навсегда: об Америке заботитесь вы, а о вашей жизни - я.

- Ладно, убедил, - буркнул Рузвельт. - Но дай слово, что до предела сократишь свои парады.

- Слушаю, сэр! - сказал Рилли и, по-военному повернувшись на каблуке, направился к выходу из вагона. Потом вдруг остановился и внимательно поглядел на Фалу, разлегшегося на ковре.

- У Фалы новый ошейник, - сказал Рилли. - Когда он появился?

- Черт побери, его только вчера купила Анна. Динамита в нем нет.

К станции Уорм-Спрингз была проложена короткая железнодорожная ветка. По обе стороны тянулся лес. Слева из-за деревьев виднелись фермерские домики, справа было небольшое кладбище с маленькой приземистой церковью. По мере приближения к Уорм-Спрингз домики выглядели более опрятно, но все же это были жилища людей ниже среднего достатка. Кирпичных домов почти не встречалось - может быть, всего два-три. Фермерские домики чередовались с пустырями, деревьями и зарослями кустарника.

...Президента переносят в его любимый "форд" с ручным управлением. В нем Рузвельт, сидя за рулем, любил совершать поездки по окрестностям. Те, кто его сопровождает, тоже занимают свои места в машинах. Президентский кортеж двинулся по направлению к "Маленькому Белому дому".

Рузвельт наблюдал за дорогой, с радостью отмечая, что помнит решительно все. Вот это шоссе - направо - ведет к аптеке. Это - к госпиталю. Сейчас будет полицейское ограждение, зона президента. Ничего массивного, внушительного. Никаких зданий казарменного типа. Все ограждение - белые узкие доски, прибитые к столбам. Никаких высоких заборов.

При виде президентского кортежа один из трех полицейских торопливо распахивает ворота и приветливо козыряет.

Наконец "форд" Рузвельта въезжает в президентскую зону. До "Маленького Белого дома" остается несколько десятков метров. Это одноэтажный дощатый коттедж, выкрашенный белой краской. В центре - крыльцо под треугольной крышей, которую поддерживают две тонкие деревянные колонны. Под крышей - синего цвета фонарь. По обе стороны крыльца большие, почти во всю длину стен, окна, прикрытые темными решетчатыми ставнями. На покатой крыше - четырехугольная труба.

В Уорм-Спрингз ничто не напоминало аристократический Хайд-Парк, и это радовало Рузвельта, хотя Хайд- Парк он очень любил. Но здесь президент испытывал чувство свободы, радостного раскрепощения. Он не терпел помпезности и давно отменил многие протокольные условности на официальных приемах: например, фраки, в которых ранее принято было являться. И все же в Белом доме он вынужден был во многом считаться с традициями, а в Хайд-Парке помещичья роскошь семьи Рузвельта была неизбежной.

Резиденция Рузвельта в Уорм-Спрингз представляла собой группу непрезентабельных деревянных коттеджей дачного типа. Один из них предназначался для самого президента вместе с его камердинером, поваром, лакеем. В других коттеджах располагались коммутатор, узел прямой связи с Белым домом и Хайд-Парком, секретари, сотрудники охраны, врач, журналисты.

Неподалеку от президентского коттеджа голубел большой бассейн, все время пополнявшийся свежей водой из горячих источников.

Артур Приттиман привычным движением обхватил Рузвельта и пересадил из автомобиля в специальную коляску. По дому он катил коляску медленно, понимая, как приятно президенту любоваться знакомыми стенами.

Они миновали большую прихожую. Рузвельт оглядел ее придирчивым взглядом. Все было по-прежнему. Почти всю противоположную стену занимали дверь в сад и окно, прикрытое белой занавеской. У окна запасная коляска. По одну сторону коляски - полукруглый письменный столик, по другую - обыкновенный жесткий стул. Слева, у противоположной стены, небольшой комод с несколькими ящиками, на комоде лампа под белым абажуром. Стены прихожей, пол, потолок светло-коричневого цвета, этот цвет вообще господствовал в "Маленьком Белом доме". Коричневая мебель, коричневая обивка немногочисленных мягких кресел, коричневые стены, коричневая кровать в спальной президента.

...Когда Рузвельта перенесли в кабинет и, усадив в кресло, оставили одного, он почувствовал, что наконец может вздохнуть полной грудью.

Президент был в хорошем настроении. Все радовало его: и видневшееся в окне безмятежно голубое небо, и слегка покачивающиеся от легкого теплого ветерка кроны деревьев, и вся любезная его сердцу обстановка "Маленького Белого дома".

Через несколько минут вошла Грэйс Талли. Она осведомилась, не нужно ли чего-нибудь ее боссу.

Нужно! - быстро ответил Рузвельт и многозначительно посмотрел на Грэйс.

Талли молча кивнула и вышла из комнаты. Она знала, что нужно Рузвельту. Президент конечно же с нетерпением ждал телефонного разговора с Люси.

Талли приказала немедленно разыскать миссис Разерферд и соединить ее по телефону с "Маленьким Белым домом".

Прошло минут десять, прежде чем Талли снова вошла в кабинет Рузвельта и коротко сказала:

- У телефона, сэр.

Рузвельт схватил трубку одного из двух телефонов, стоявших на его письменном столе. Грэйс быстро вышла из комнаты.

...Никто не знает, о чем говорили эти люди, разделенные многими милями, но неизменно близкие друг другу. Когда через некоторое время президент снова вызвал Талли, его изможденное лицо счастливо улыбалось.

- Она приедет девятого, - сказал Рузвельт.

Талли знала, что президент согласился позировать художнице. Люси должна была привезти Шумагову в Уорм-Спрингз. Приличия следовало соблюдать.

- Что происходит в нашей священной обители? - весело осведомился президент. - Тебе удалось повидать кого-либо из аборигенов?

- Я еще ничего не успела узнать, - ответила Талли. - Разве только то, что в воскресенье в одиннадцать часов в церкви состоится пасхальная обедня. Священник, видимо, узнал о вашем приезде и на всякий случай позвонил рано утром.

- Мы поедем в церковь, - решительно сказал президент. "Разве мне удалось бы приехать сюда без воли на то всемогущего бога? - подумал он. - Разве не должен я поблагодарить всевышнего за то, что оказался здесь, вижу это небо, чувствую на своем лице легкое прикосновение ветерка и знаю, теперь уже точно знаю, что всего лишь неделя с небольшим отделяет меня от свидаиия с Люси?.."

- Мы поедем! Я, Дэйзи и Полли. Предупреди их, - еще более настойчиво сказал президент.

Многие люди, окружавшие Рузвельта, имели прозвища, подчас совершенно необъяснимые. Тетей Полли звали одну из кузин президента - Лору Делано.

...Каждое утро Рузвельт внимательно прочитывал почту. Ее доставляли на самолете из Вашингтона в Форт Беннинг, расположенный недалеко от города Коламбус, в сорока милях от Уорм-Спрингз, а оттуда на военной машине, под охраной другой машины, полной агентов секретной службы, везли в резиденцию Рузвельта. Правда, к посланиям Сталина президент еще не прикасался. Должно было пройти несколько дней, чтобы Рузвельт почувствовал себя в силах написать достойный ответ.

На следующий день после приезда он с утра принялся за почту, потом приказал отвезти себя на кухню, потом в комнату служанок и весело болтал с ними, выспрашивая местные новости. Кто-то сказал, что на будущей неделе в Уорм-Спрингз, разумеется, за пределами президентской зоны, состоится традиционное народное представление. Будут исполняться негритянские песни под аккомпанемент банджо, а "энд-мэны" - так называли самодеятельных актеров, исполнявших роли комиков-клоунов, - будут развлекать местных жителей и курортников. На празднике выступит один из любимых музыкантов президента - Грэм Джексон, поющий под аккордеон или банджо негритянские "спиричуэлз". Узнав обо всем этом, президент объявил, что обязательно поедет туда. От него сочли нужным скрыть, что все участники праздника должны были внести на его организацию по два с половиной доллара...

После ленча президент приказал усадить его в открытый "форд" и отправился осматривать окрестности.

Вернувшись, Рузвельт заявил, что готов принять нового президента Филиппин Серхио Осменью, уже несколько дней тщетно ожидавшего встречи с президентом США в Вашингтоне. Он приказал сообщить в Белый дом, чтобы филиппинцу предоставили самолет и привезли его в Уорм-Спрингз.

...Сотрудники охраны сбились с ног. Ворвавшись в старомодный ветхий трехэтажный отель, окруженный папоротниками в кадках и снабженный вентиляторами, что-бы жильцы не так мучились от жары, они обследовали все его помещения, включая жилые комнаты. На недоуменные вопросы обитателей гостиницы они ничего не отвечали.

В тот же день у входа в отель появились три сверкающих "кадиллака". Первая машина промчалась на несколько десятков метров дальше и, не сбавляя хода, скрипя тормозами, с шиком развернулась и перекрыла подход к отелю. Вторая остановилась вплотную к подъезду. Третья перекрыла дорогу к гостинице с противоположной стороны. Всем обитателям отеля было приказано оставаться в своих номерах и не подходить к окнам. Однако все они, конечно, приникли к окнам, стараясь оставаться не замеченными извне.

Они увидели, как из второй машины выскочили двое военных в какой-то чужеземной форме, затем вышли еще двое- в штатском. Все они издали походили на негров. Один из двоих в штатском - седой, темнокожий человек - медленно, как бы с трудом преодолел несколько метров, отделявших его от входа в отель. Военные слегка поддерживали его под руки. Разумеется, никто из жильцов не знал, что это был президент Филиппин Серхио Осменья со своими адъютантами и личным врачом. Президент недавно перенес серьезную операцию.

Через некоторое время гости вновь появились у входа в отель, сели в ожидавшие их машины и уехали. Обитатели гостиницы бросились к портье, чтобы удовлетворить наконец свое любопытство. Портье с гордостью показал им чистый лист регистрационной книги, где филиппинский президент расписался, полностью указав свое звание, имя и зачем-то поставив после него имя своей матери.

Озадаченные жильцы долго гадали, каким образом и для чего оказался здесь заокеанский гость. В конце концов они пришли к выводу, что его приезд имеет некую связь с продолжавшейся американо-японской войной. Однако понять, зачем он приехал сюда, в Уорм-Спрингз, они никак не могли.

Правда, среди обитателей отеля распространился слух, что кто-то на днях видел Рузвельта в церкви. Но этот слух опровергался газетами, которые ежедневно печатали коммюнике и заявления президента, свидетельствующие о том, что он по-прежнему пребывает в Белом доме.

Рузвельт приказал хранить свой отъезд в глубокой тайне. Журналисты, сопровождавшие президента, обязались все свои сообщения о деятельности президента в Уорм-Спрингз помечать словами: "Белый дом, Вашингтон, Д. К.", то есть "дистрикт Колумбия" (Федеральный округ, в котором находится столица Соединенных Штатов). Что же касается печатавшихся в газетах рутинных сообщений о президенте, то они были в необходимом количестве заранее заготовлены его секретарями и согласованы с ним.

Накануне того дня, когда Рузвельту предстояло встретиться с президентом Филиппин, он получил отличный подарок: из Белого дома ему сообщили, что Советский Союз денонсировал свой договор о нейтралитете с Японией.

Рузвельт радостно хлопнул в ладоши.

- Я всегда говорил, что на русских можно положиться! - сказал он Биллу Хассетту, который принес радостное известие.

- Насколько я знаю, мистер Черчилль придерживается иного мнения, сэр, - возразил Хассетт таким тоном, что нельзя было понять, осуждает он Черчилля или просто напоминает президенту о позиции британского премьера.

- К черту! - с раздражением воскликнул Рузвельт, но тут же изменил тон и заговорил спокойно, как бы размышляя вслух: - Сталин сделал смелый шаг. Не каждый решился бы на это в его положении. Ведь все его основные армии продолжают сражаться на западе. Что будет, если японцы истолкуют денонсацию договора как прямую угрозу со стороны Советского Союза и бросят свои войска, находящиеся сейчас в Китае, через Маньчжурию на север, к русской границе?

Немного помолчав, он добавил:

- Как можно говорить после этого, что Сталин не соблюдает ялтинские решения?..

В эту минуту президент осуждал себя за то, что еще совсем недавно поддался все-таки влиянию Черчилля, что на него все же сумели оказать известное давление правые газеты, которые он всегда презирал.

Вообще-то Рузвельт старался поддерживать хорошие отношения с прессой. Журналистам, аккредитованным при Белом доме, он постоянно внушал мысль, что они являются элитой и возвышаются над остальной пишущей братией. Если эта последняя все время нуждается в дешевых сенсациях, чтобы хоть как-то прокормиться, то корреспонденты, работающие при Белом доме, могут позволить себе роскошь писать правду и поддерживать усилия президента, стремящегося превратить Америку в страну благоденствия. Если тот или иной журналист получал повышение по службе и представлять его газету в Белом доме поручалось кому-нибудь другому, Рузвельт никогда не забывал выразить уходящему свое сочувствие. В присутствии других журналистов он говорил:

- Значит, покидаешь нас? Но не расстраивайся. Я убежден, что это временное понижение. Я верю в тебя...

...Рузвельт проклинал те газеты, которые не хотели видеть, что в Ялте ему удалось добиться главного - по основным вопросам поддержать лояльные отношения между Западом и Востоком. Эти газеты всячески пытались опорочить крымскую встречу.

Президент с удовлетворением подумал о том, что в своем предыдущем послании - ответе на письмо советского лидера по поводу "бернского инцидента" - он не стал отвечать на обвинения контробвинениями. Теперь ему предстояло ответить на еще более резкое послание Сталина, выражающего недовольство сепаратными переговорами в Берне. А ответ все еще не подготовлен... Итак, прочь все сомнения, все колебания!

Рузвельт решил сегодня же написать Сталину письмо...

Утром следующего дня Рузвельту предстояло принять филиппинского президента. Речь будет идти о предоставлении Филиппинам независимости. В свое время Рузвельт уже дал принципиальное согласие на это.

Сохранить прямое подчинение Филиппин Америке, после того как эти острова были освобождены от японской оккупации, означало бы восстановить филиппинцев против своих освободителей. Соединенные Штаты должны предоставить Филиппинам государственную независимость, сохранив при этом - разумеется, не столь уж явно! - экономическую зависимость Филиппин от США. Это продемонстрирует перед всем миром готовность американского правительства содействовать ликвидации колониальной системы. Филиппинцы будут благословлять Белый дом и президента Рузвельта, сначала освободивших их от японской тирании, а теперь даривших им полную свободу...

Новому филиппинскому президенту Серхио Осменье было, конечно, известно, что предоставление независимости Филиппинам предусматривалось соответствующими законоположениями еще в 1935 году. Тогда была установлена даже точная дата предоставления независимости - 4 июля 1946 года. Поэтому Осменья и совершил воздушный прыжок через океан, стремясь поскорее встретиться с Рузвельтом.

Президент США не сомневался, что одной из характерных особенностей послевоенного мира должна быть ликвидация всевозможных колоний, протекторатов, опек и т. д. и т. п. Он осуждал тщетные попытки Черчилля закрепить навечно господство Британии над такой огромной страной, как Индия, и над многими другими, менее значительными "колониями" и "доминионами" - от Британского Северного Борнео до Золотого Берега, от Ямайки до Фолклендских островов, от Бирмы до Британской Гвианы.

Мысли президента обратились к боям, гремевшим на Дальнем Востоке. В отличие от европейской войны, конца им еще не было видно. По повторным заверениям Комитета начальников штабов и по донесениям адмирала Нимитца, командовавшего Тихоокеанским флотом, высадка на основные японские острова обошлась бы в миллион американских жизней.

Однако если русские действительно вступят в войну с Японией... Тогда быстрая победа будет обеспечена.

Мысленно произнося это "если" - его очень часто упоминали Леги и Макартур, - Рузвельт не без раздражения подумал: "Почему "если"? Почему нужно подозревать русских в том, что они не выполнят хранимый пока в глубокой тайне специальный пункт ялтинских решений?"

До сих пор русских решительно не в чем было подозревать. Не они начали войну с Гитлером - на них напали, их вынудили обороняться. Не колониальные интересы диктовали им стратегию и тактику в Европе. Было бы нелепо требовать от них, чтобы они согласились восстановить довоенный "санитарный кордон", - долг любого правительства заботиться о безопасности своей страны. Да и вступив в войну с Японией, русские непросто помогут своему американскому союзнику. Разве Япония не применяла оружие против Советского Союза? Разве не было кровавых столкновений на Халхин-Голе и в районе озера Хасан? Разве японские армии не были постоянной угрозой советским границам на Дальнем Востоке? Что же касается предусмотренного в Ялте возвращения Советскому Союзу южной части Сахалина и прилегающих к нему островов, то оно лишь восстановит попранную справедливость. Ведь эти территории были незаконно отторгнуты от России после русско-японской войны, разразившейся в начале века.

Позиция Черчилля?.. Что ж, этот выдающийся британец, первым в Европе принявший вызов Гитлера, недаром обеспокоен продвижением русских армий на запад. Победы русских действительно создают объективную угрозу имперским интересам Великобритании. Но оценит ли грядущая История эти интересы как справедливые?.. Так размышлял Рузвельт, получив известие о денонсации русскими своего договора с Японией и ожидая встречи с президентом Филиппин.

Он встретился с Серхио Осменьей за ленчем 5 апреля 1945 года. Подробно и с дрожью в голосе рассказывал еще не оправившийся после операции филиппинский президент о муках, перенесенных народом Филиппин во время японской оккупации, о варварском разрушении японскими войсками Манилы.

Как и предполагал Рузвельт, Осменья добивался того, чтобы американский президент ускорил предоставление независимости Филиппинам. Это подняло бы дух филиппинского народа, дало бы ему силы быстрее восстановить все то, что разрушили оккупанты. Разумеется, Рузвельт ничего не сказал своему собеседнику о ялтинской секретной договоренности, но дал ему понять, что дальневосточный вопрос должен быть решен "в комплексе". Такое решение оградит Филиппины от любой попытки японцев вновь оккупировать страну. Пока что Филиппинам выгодно, чтобы американцы считали их как бы частью своей территории и относились к их безопасности так же, как к безопасности Флориды или Калифорнии.

Тем не менее Рузвельт согласился сделать все возможное, чтобы ускорить решение вопроса о независимости Филиппин. Сознавая, что продолжение беседы не принесет уже ничего нового, он спросил Осменью, не возражает ли тот против небольшой совместной пресс-конференции. Сообщив о своей встрече, подчеркнул Рузвельт, они еще раз покажут японцам, что Соединенные Штаты кровно заинтересованы в будущем Филиппин.

Приехавшие в Уорм-Спрингз корреспонденты уже безрезультатно штурмовали отель, где короткое время про-был Осменья. Ничего толком не узнав, разочарованные, вернулись они в свой коттедж. Когда их неожиданно вызвали в "Маленький Белый дом", они отправились туда без промедления.

Это была 998-я по счету и... последняя пресс-конференция Рузвельта. Необычность ее заключалась в том, что она состоялась не во вторник или в пятницу, как обычно в Белом доме, а в четверг.

Приглашенные в тесную гостиную президента журналисты увидели Рузвельта в большом коричневом кожаном кресле и рядом с ним темнокожего седого филиппинца. У ног Рузвельта пристроилась Фала.

В углу кабинета сидела с раскрытым блокнотом в руках Дороти Брэйди, дежурная секретарша президента.

- Я хочу, - начал Рузвельт, - представить вам моего друга президента Филиппин мистера Серхио Осменью... - Хитро улыбнувшись, он добавил: - Я думаю, нет необходимости напоминать вам, что эта встреча происходит в Вашингтоне, в Белом доме, в Овальном кабинете.

Рузвельт немного помолчал, взял сигарету из пачки "Кэмел", лежавшей на маленьком столике справа от президентского кресла, вставил ее в мундштук и закурил.

- Мне хочется, - продолжал он, - чтобы вы, как и я, услышали от президента о тех варварских разрушениях, которые произвели на Филиппинах японские оккупанты, чьи действия ничем не отличаются от действий Гитлера.

Когда Рузвельт представлял его журналистам, Осменья широко улыбался, но при упоминании о японцах невольно нахмурился.

Рассказывая журналистам об ужасах японской оккупации, Осменья говорил долго. Рузвельт, мгновенно определявший, как корреспонденты воспринимают его собственные выступления на пресс-конференциях, заметил, что журналисты перестали записывать слова филиппинца и нетерпеливо заерзали на своих стульях.

О положении на Филиппинах они знали из газетных сообщений: при американских войсках, освобождавших острова, было немало представителей прессы. Журналистов интересовала лишь сама встреча президентов. Только она и заслуживала внимания. После того как Осменья наконец умолк, Рузвельт - опять с улыбкой - стряхнул пепел своей сигареты прямо на пол и произнес:

- Вопросы?..

- Мистер президент, - по привычке поднимая руку, обратился к Рузвельту один из журналистов, - я позволю себе задать вопрос, который, правда, так же далек от Филиппин, как мы от Белого дома...

Последние слова журналист произнес с нарочитой усмешкой заговорщика, и Рузвельту это не понравилось.

- Я хочу спросить, - продолжал журналист, - правда ли, что, по договоренности в Ялте, Россия получит три голоса в Объединенных Нациях вместо одного? Как вы знаете, мистер президент, это один из тех вопросов, которые волнуют сейчас нашу прессу.

Вопрос задал Роберт Никсон, корреспондент агентства Интернэшнл Ньюс Сервис, и он показался Рузвельту несколько нелояльным, если не прямо провокационным. Никсон был одним из трех корреспондентов, которым президент доверял и которых брал с собой, куда бы ни ехал. Этих трех журналистов он пригласил и в Уорм- Спрингз.

Все они были тесно связаны с президентом и любили его. Роберт Никсон как-то раз публично заявил, что для президента характерны человеческая теплота, находчивость, ярко выраженное чувство юмора и то, что в газетном ремесле называется "нюхом на новости". Ему, вероятно, следовало бы сказать точнее: "нюхом на то, каких новостей жаждут корреспонденты".

Это вовсе не означало, что президент заигрывал с представителями прессы. Если Рузвельт считал, что журналисты хотят поставить его в тупик, он просто набрасывался на них, как лев. Одного из них он как-то раз назвал "хроническим лжецом". Другому посоветовал надеть "дурацкий колпак и постоять в углу".

Тем не менее Рузвельт был прав, говоря: "Я всегда терял друзей, но у меня всегда были друзья". Трое журналистов, приглашенные сейчас в президентский коттедж, конечно же принадлежали к числу его друзей. Рузвельт знал это. Но вопрос Никсона вызвал у него раздражение, так как относился к тому ялтинскому решению, за которое президента особенно резко критиковали правые американские газеты.

- Это правда, - невозмутимо ответил Рузвельт.

- Но в коммюнике Конференции об этом нет ни слова! - воскликнул другой журналист.

- И это правда, - ответил Рузвельт. Под укоризненным взглядом Брэйди он снова потянулся к пачке сигарет.

- Но почему? На месте американского президента я бы протестовал против такого ущемления интересов Соединенных Штатов!

- Я очень сожалею, но американский народ и, смею думать, господь бог предпочли видеть на этом месте меня, а не вас, - с добродушной иронией ответил Рузвельт. - Российская Федерация, Украина и Белоруссия, - продолжал он уже серьезно, - главные по значению республики в составе Советского государства. Они больше всех остальных пострадали от гитлеровского нашествия. Кроме того, эти республики граничат с иностранными государствами. Короче говоря, я не вижу ничего предосудительного в том, что Украина и Белоруссия наряду с Российской Федерацией станут членами ООН.

- Интересно, что подумал бы Сталин, если бы вы предложили ему, чтобы Соединенные Штаты получили три голоса в ООН? - съехидничал Мерримэн Смит из Юнайтед Пресс.

- Что он подумал бы, я не знаю, - резко ответил Рузвельт. - А вот что он заявил в ответ на такое предложение, я слышал собственными ушами.

- Что же именно?

- Пожал плечами и сказал, что возражать бы не стал.

- Но в коммюнике... - начал было Мерримэн Смит.

- В коммюнике, - прервал его Рузвельт, - нет ни слова о нормах представительства в Организации Объединенных Наций. Это предстоит решить предстоящей Конференции в Сан-Франциско. Однако не буду скрывать: мы обещали поддержать просьбу русских.

- А Черчилль? Какова его позиция? - спросил Гарри Оливер из Ассошиэйтед Пресс.

- Вы, кажется, представляете себе моего друга Уинстона Черчилля как человека, готового возражать против любого предложения, если его внесут русские? Перефразируя Марка Твена, позволю себе заметить, что слухи о несговорчивости Черчилля сильно преувеличены.

- Следовательно, Украина и Белоруссия будут полноправными членами Организации?

- Вы, кажется, представляете себе эту Организацию как аристократический клуб, члены которого принимают решения, а гости только при сем присутствуют? Не забудьте, что это будет Организация Объединенных, а не разъединенных наций, - внушительно произнес Рузвельт. - Любое государство - Франция, Великобритания или Соединенные Штаты - будет иметь в ней такие же права, как, скажем, Филиппины.

- Филиппины?! До сих пор мы не знали, что есть такое самостоятельное государство! - чуть ли не в один голос вскричали журналисты.

- Скоро узнаете. Как, по-вашему, о чем мы беседовали здесь с моим филиппинским коллегой?

- Значит, вы решили...

- Никаких пояснений! - категорически сказал Рузвельт и любезно добавил: - Насколько я понимаю, во-просов больше нет. Благодарю вас, джентльмены!

После того как пресс-конференция закончилась и журналисты разошлись, президент попросил Дороти Брэйди, чтобы она пригласила к нему Генри Моргентау.

Министра финансов, как одного из своих доверенных лиц, президент взял с собой в Уорм-Спрингз.

У Моргентау был огромный лысый лоб - лысина доходила почти до затылка, - а на тонких губах всегда блуждала грустно-ироническая улыбка.

Впрочем, некоторые называли ее угодливой. О Моргентау говорили, что президент ценил его не только за большие знания в сфере экономики и финансов, но и за услужливость, готовность во всем соглашаться со своим боссом, никогда с ним не спорить. Министра называли "yes-man", то есть человеком, который всегда и во всем поддакивает своему боссу.

Особенно недолюбливал Моргентау министр внутренних дел Икее. Он, кажется, не упускал ни одного случая, чтобы не попытаться унизить главного финансиста в глазах президента.

Но Рузвельт не обращал внимания на все эти наветы. Вскоре после того как Моргентау умело и с тактом (хотя и по прямой подсказке Рузвельта) обеспечил в 1933 году организационную сторону признания Советской России, президент сделал его министром финансов. Этот пост Моргентау занимал и поныне.

- Почему ты не был на пресс-конференции? - недовольно спросил Рузвельт, как только Моргентау появился.

- Я полагал, что у министра финансов есть другие обязанности, - с вежливым полупоклоном ответил Моргентау. - Связь с прессой не моя сфера.

- Да, ты министр финансов, - подтвердил Рузвельт, - но финансы в Америке - это все. Чем ты занимался в то время, как я отдувался перед представителями четвертого сословия, уверенными, что пресса командует миром?

- Все тем же, сэр. Работал над докладом.

- Каким?.. - начал было Рузвельт, но сразу осекся. Из-за этой возни с Осменьей, а потом с журналистами он и впрямь забыл, что сам поручил Моргентау разработать подробный доклад-предложение.

Речь шла о том, чтобы сформулировать одну из кардинальных мыслей президента, связанных с судьбой послевоенной Германии.

Здесь Рузвельт был жесток и непримирим. Германия должна перестать существовать. Она будет расчленена на мелкие государства.

Репарации, Версальский договор, новое правительство?.. Но разве эти и многие другие "штрафные" меры, предпринятые после первой мировой войны, помешали Германии через пятнадцать лет стать адом с дьяволом Гитлером во главе? Разве не та же Германия, сохраненная как единое государство, развязала новую, вторую мировую войну?

Нет, после окончательной победы над Германией ее надо уничтожить как государство... Этот план Рузвельт разрабатывал при прямом участии Моргентау.

Рузвельт знал, что Черчилль согласен с ним, хотя у него были свои соображения относительно числа и границ новых германских карликовых государств.

Но Сталин... Сталин был против. В Ялте он не раз говорил, что такое расчленение породит реваншизм, и, как казалось Рузвельту, назойливо повторял, что "...гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское - остается". Чего же хотел бы Сталин? Чтобы его преемники заплатили в будущем еще многими миллионами человеческих жизней за снисходительность по отношению к побежденной Германии?!

Если Сталин не видел этого страшного будущего, то перед глазами Рузвельта оно стояло как реальная угроза.

В Ялте вопрос так и не был решен. Очевидно, его придется обсуждать на следующем совещании "Большой тройки" уже после капитуляции гитлеровского государства. Но к такому новому совещанию необходимо подготовить план, разработанный во всех деталях. Огромная работа!

Ею и занимался Моргентау, активный сторонник расчленения Германии.

Рузвельт мгновенно вспомнил все это и уже совсем другим тоном спросил:

- В каком же состоянии сейчас план Моргентау?

- План президента Рузвельта, - возразил министр финансов.

- Проще называть его "планом Моргентау", - сказал Рузвельт. В голосе президента министру финансов послышалось недовольство, причина которого была ему еще не ясна.

- Я не настолько значительная личность, чтобы войти в историю, - смиренно сказал Моргентау.

- А с моей личностью и так уже слишком многое связано, - резко возразил Рузвельт. - Германия должна быть расчленена, - решительно сказал он. - Но я не хочу, чтобы моим именем пугали маленьких немцев. Короли, - уже с улыбкой добавил президент, - делают только добро. Зло совершают министры.

И вдруг... вдруг с Моргентау что-то произошло. Годами он не осмеливался сколько-нибудь серьезно возражать президенту. Его ничуть не смущало, что за ним закрепилась репутация человека, который всегда соглашается с Рузвельтом. За доверие президента он был готов заплатить и более высокую цену.

Но сейчас Моргентау подумал: "Мне уже за пятьдесят. Я всегда и во всем поддерживал президента. И с этим его планом вполне согласен. Но до каких пор президент будет скрывать от меня свои сокровенные мысли?"

Говорят, что однажды стреляет даже незаряженное ружье. Этот случай произошел: помимо желания его владельца, ружье неожиданно выстрелило...

- Господин президент, если это не секрет, сэр, я позволю себе почтительно вас спросить...

- Брось эти нелепые церемонии, Генри, - прервал его Рузвельт, - ты знаешь, что от тебя у меня тайн нет.

- А от самого себя? - тихо сказал Моргентау.

- Что ты имеешь в виду? - настороженно спросил Рузвельт.

- Очень немногое, сэр. Я хочу лишь знать, не раздирают - нет, это не то слово! - не тревожат ли вас самого некоторые противоречия? Здесь... Внутри...

Моргентау ткнул себя пальцем в грудь.

- Ты не пастор, Генри, а я не на исповеди. Какие противоречия?

- Я знаю, вы обещалн ускорить предоставление независимости Филиппинам и предали анафеме колониализм вообще. Но разве вы не чтите память своего родственника Теодора Рузвельта, не видите в нем примера для подражания? Вы не раз публично давали высокую оценку Теодору. Но хвалить Теодора Рузвельта - значит ценить "большую дубинку"?..

Наступила пауза.

- Не хочешь ли послушать библейскую притчу, Генри? - неожиданно спросил Рузвельт.

- С удовольствием, сэр. Но меня ждут неотложные дела... - не без обиды ответил Моргентау.

- Библия всегда помогает работать, - наставительно сказал Рузвельт. - Кстати, может быть, в этой притче заключен и ответ на вопрос, который ты мне задал. Так вот послушай. К царю Соломону приходит старик и говорит: "О мудрый царь Соломон, дай мне совет. Как скажешь, так и поступлю". Говорят, Соломон был демократ, - с хитрой усмешкой заметил Рузвельт, - и никогда не отказывал простым людям в мудрых советах. "Я хочу развестись с женой", - говорит старик. "Но почему? В таком возрасте?" - "В нем-то как раз и дело, - говорит старик, - Моя жена - мегера. Она отравила всю мою жизнь. Мне семьдесят лет. Сколько еще лет определил мне Иегова жить на этой грешной земле? День? Неделю? Год? Ну пусть немного побольше. Это оставшееся время я хочу прожить спокойно. Лучше ад, чем такая жизнь..." Соломон даже не посоветовался со своими министрами - были же они у него! Немного подумав, он сказал: "Ты прав".

- В чем же тут соль? - с недоумением спросил Моргентау.

- Через час к Соломону прибегает жена старика, - не отвечая на вопрос Моргентау, продолжал Рузвельт, - и, как полагалось в те времена, раздирает на себе одежды и кричит: "О великий царь Соломон! Как ты мог допустить такую несправедливость?! Я отдала этому человеку свои лучшие годы. Он взял меня в жены восемнадцатилетней девушкой и оказался извергом, скупцом и развратником. Теперь, когда я состарилась, он хочет выгнать меня из дома. И ты благословляешь его на это! Но я не дам ему развода, нет!" На этот раз Соломон подумал уже несколько дольше и наконец изрек: "Ты права". Когда обрадованная старуха убежала, один из министров, слышавший эти разговоры, сказал: "О царь Соломон! Ты мудр, но я не могу постичь твою мудрость. Старик хочет развестись, и ты считаешь, что он прав. Старуха не хочет развода, но, по-твоему, и она права". На этот раз Соломон думал очень долго. А потом глубокомысленно изрек: "И ты прав... мой министр финансов Генри!"

- Но ничего подобного в библии нет! - вскричал Моргентау.

- По-моему, тоже. Я много раз перечитывал эту книгу, - с усмешкой отозвался Рузвельт. - Очевидно, это апокриф, а может быть, и просто анекдот. Но если такая ситуация не описана в библии, значит ли это, что ее не может быть в жизни?..

Теперь Рузвельт уже не улыбался. Его лицо выражало глубокую сосредоточенность.

- Вы хотите сказать, сэр, - после паузы спросил Моргентау, - что есть противоречия, заложенные в нас самих?

- И в самой жизни, Генри. Особенно в нашей, американской жизни...

- "Красные" добавили бы: в американской капиталистической жизни, - усмехнулся Моргентау.

- Я не "красный", ты это прекрасно знаешь. В худшем случае я... "розовый", - блеснув пенсне, сказал Рузвельт. - А теперь иди, работай, мой друг, - добавил он. - Я устал.