Глава пятая. "Ну и сидите тут с вашими тремя сортами вин..."

Нью-Йорк, 1971 г.

"Новый человек в ООН

Назначение президентом Никсоном Джорджа Герберта Уокера Буша постоянным представителем США в ООН с очевидностью вызовет две реакции, которые нетрудно предугадать. Во всем мире у людей, следящих за деятельностью ООН, удивленно приподнимутся брови, а с Капитолийского холма посыплются недоуменные вопросы.

14 декабря 1970 г.

Прошло 22 года с тех пор, как Барбара, маленький Джордж и я поселились в скромном доме на грязной улице в Одессе, штат Техас. В то время я работал сверхурочно, чтобы утвердиться в "Идеко". Мог ли выпускник Йельского университета рассчитывать на то, чтобы выдвинуться в обществе, занимаясь продажей нефтяного оборудования в Западном Техасе?

Теперь наш "маленький" Джордж уже летал на реактивных самолетах в военно-воздушных силах. А я с Барбарой и остальными детьми - Джебом, Нейлом, Марвином и Дороти - жили в номере "люкс" гостиницы "Уолдорф-Астория", окна которого выходили на Ист-Ривер. В остальном же ничего не изменилось. Я по-прежнему работал сверхурочно, чтобы добиться успеха на новом поприще. Мог ли техасский нефтепромышленник, занимающийся политической деятельностью, справиться с обязанностями посла США в ООН?

Есть два аргумента в пользу того, чтобы взяться за какое-то дело, когда окружающие тебя скептики сомневаются в том, что ты с ним справишься, и недоумевают, почему, собственно, тебя назначили.

Во-первых, когда тебя продвигают по службе, ничего не остается, как продвигаться. От "непереизбранного конгрессмена с очень небольшим опытом в международных отношениях и еще меньшим в дипломатии" не ожидают каких-либо крупных мирных инициатив.

Но, учитывая это, почему же меня все-таки выбрали для должности, которую "Вашингтон стар" назвала "высшим дипломатическим постом" в США? В силу тех же причин, по которым подбирались многие послы США в ООН до меня. А именно - по политическим соображениям, которые отнюдь не заставят удивленно приподнять брови ни умудренных опытом наблюдателей во всем мире, "следящих за деятельностью ООН", ни людей на Капитолийском холме.

Все и всегда понимали, что ООН - это дипломатическая кафедра, и каждый президент, начиная с Гарри Трумэна, хотел, чтобы его посол произносил с нее внешнеполитическую проповедь самого президента. В начале "холодной войны" человеком Трумэна в ООН был Уоррен Остин, один из друзей президента и бывший его коллега по сенату США.

Президент Эйзенхауэр назначил в качестве представителя США в ООН одного из своих убежденнейших сторонников Генри Кэбота Лоджа, проигравшего свое место в сенате Джону Ф. Кеннеди. Для повышения престижа этой должности Айк предоставил Лоджу статус члена кабинета.

Когда Кеннеди стал президентом, он рассматривал работу в ООН как средство решения той или иной политической проблемы. Кеннеди назначил выразителем своих взглядов Эдлая Стивенсона, однако истинные намерения Кеннеди состояли в том, чтобы не допустить Стивенсона к должности, к которой тот действительно стремился, то есть к посту государственного секретаря. Кеннеди, писал Артур Шлезингер, младший ^*, "про себя сомневался в способности Стивенсона принимать серьезные решения, и, кроме того, вне всяких сомнений, он не хотел иметь государственного секретаря, с которым, как он боялся, он мог бы чувствовать себя неудобно".

^* (A. Schlesinger, jr. Thousand Days: John F. Kennedy in The White House. New York, 1970. (Артур Шлезингер, младший,- видный американский историк, бывший специальный помощник президентов Кеннеди и Джонсона, профессор Нью-Йоркского университета, автор многочисленных исследований по новейшей истории США.- Прим. ред.))

Политическая подоплека моего назначения заключалась в том, что президент Никсон захотел, чтобы в 1970 году я противостоял на выборах в сенат Ралфу Ярборо. В нашей первой беседе по этому поводу он сказал, что ради этого мне придется покинуть спокойное место в палате представителей, однако после выборов он планирует некоторые изменения в составе кабинета и в случае моего проигрыша я мог бы претендовать на высокий пост.

Я ответил так: если я решу бороться с Ярборо, это будет потому, что я хочу этого сам. Поэтому президент, вне зависимости от исхода выборов, не должен брать на себя никаких обязательств. Более того, я сказал ему, что проигрыш Ярборо не входит в мои планы. И действительно, я проиграл не ему, а Бентсену.

Вскоре после выборов глава аппарата Белого дома Холдеман позвонил мне в офис, размещавшийся в "Лонгуорт-билдинг", и попросил приехать в Белый дом. Холдеман был сильным руководителем президентского аппарата. Он в точности отражал мысли человека, на которого работал. Когда он говорил с тобой, ты знал, что слушаешь президента. Холдеман сказал, что Никсон осуществляет значительные изменения в составе кабинета. Мое имя всплыло в связи с работой в ООН.

Никсон искал человека, чтобы заменить на посту посла в ООН Чарлза Йоста, оставшегося от администрации Джонсона. Дипломатическая миссия Йоста в Нью-Йорке была недолгой. Однако, начав в последние два года своего первого срока подготовку к избирательной кампании 1972 года, президент хотел, чтобы на заседаниях кабинета его окружали свои люди. Йост занимал внепартийный пост, но был демократом. У меня сложилось впечатление, что он не был полностью согласен с политикой Никсона, и я знал, что Никсон недоволен тем, как Йост выполняет в ООН возложенную на него миссию.

Мы сидели в роскошном кабинете Холдемана в западном крыле Белого дома. Глава аппарата говорил со мной о том, что ожидали в Белом доме от посла в ООН. Фактически им должен быть человек, не переоценивающий свою роль; ведь посол США в ООН, работая в тесном контакте с Белым домом и государственным департаментом, не формирует внешнеполитический курс, он его только проводит. Я заметил, что, если кто-нибудь назначенный на этот пост не понял бы этого, Генри Киссинджер преподал бы ему сверхкраткий 24-часовой курс по данному предмету. И еще я добавил, что, если мы хотим сделать работу посла в ООН эффективной, он должен иметь информацию о формировании политики и прямой доступ к президенту. Холдеман согласился.

Встал вопрос о том, что у меня не хватает профессионального дипломатического опыта. В случае, если я заменю Йоста, который был кадровым дипломатом, мое назначение, вне всяких сомнений, подвергнется критике. Но ведь и большинство американцев, назначавшихся на этот пост (взять хотя бы Остина, Лоджа или Артура Голдберга, а впоследствии Мойнихэна, Янга, Киркпатрик и Уолтерса), не были кадровыми дипломатами.

Вывод, который я сделал для себя после этой встречи, состоял в том, что отсутствие дипломатического опыта (если не считать моих зарубежных контактов в качестве бизнесмена) не будет большим препятствием для моего назначения на этот пост. Никсон рассматривал ООН лишь как форум, где выражалось мировое общественное мнение. Для него работа американского представителя в ООН имела в равной степени политическое и дипломатическое значение. Это в его глазах делало мой политический опыт активом, а не пассивом для будущей работы.

О моем назначении было объявлено 11 декабря 1970 года. Реакция последовала незамедлительно. На Капитолийском холме новость восприняли хорошо, если не считать, что сенатор Эдлай Стивенсон 3-й, выждав три месяца, пока я не вступлю в должность, заявил, что я "совершенно некомпетентен", а мое назначение является "оскорблением" для ООН.

Что касается передовых статей, то большинство откликов было положительным. Питтсбургская "Пост-газзет" приветствовала мое назначение ("...этим назначением [Буша] президент Никсон более чем обеспечил конгрессмена-неудачника. Он также нашел человека заинтересованного, обладающего способностью придать значительность этому важному посту"). Однако "Вашингтон стар" и "Нью-Йорк тайме" оно не понравилось ("...по-видимому, в его послужном списке нет ничего, что давало бы ему право занять эту исключительно важную должность").

Сказанное выше подводит ко второму аргументу в пользу принятия работы, на которую, по мнению скептиков, я не годился. Их сомнения пробудили во мне дух соревнования. Они бросили вызов. И я должен был доказать им, что они ошибаются.

Как и большинство американцев, питавших идеалистические надежды в отношении ООН, когда она создавалась в 1945 году, я к началу 70-х годов сильно изменил свои взгляды. В качестве "последней надежды на мир" ООН была еще одним погасшим огоньком.

Многим американцам было трудно понять, что, даже если ООН и не оправдала их первоначальные ожидания, она еще служит важным целям. Конечно, ООН может быть очень неэффективной, а временами даже контрпродуктивной в политическом отношении. Однако силы ООН по поддержанию мира, начиная с войны в Корее в начале 50-х годов и до событий на Ближнем Востоке в 70-80-х годах, проявили себя очень хорошо. Организационные усилия в области науки, медицины, сельского хозяйства и космической технологии, не говоря уже о ее гуманитарной работе среди беженцев и голодающих, были необходимы и плодотворны.

Тем не менее, когда я в начале марта 1971 года после интенсивных совещаний приступил к обязанностям американского посла в ООН, у меня не было никаких иллюзий в отношении возможностей этой организации, как и моей роли главного представителя США в "стеклянном дворце". Я выступал там как защитник, но не апологет политики моей страны. В конце своего первого полного рабочего дня на этом посту я сказал репортеру газеты "Хьюстон пост" Фреду Бонавите следующее: "Я с разбега налетел на преграду". И я действительно столкнулся... с каменной стеной по имени Яков Малик.

Я помнил Якова Малика как человека с непроницаемым лицом, несгибаемого советского представителя в Совете Безопасности ООН в годы войны в Корее, когда заседания Совета Безопасности регулярно транслировались по телевидению. Малик был одним из видных русских дипломатов начала "холодной войны", и именно он познакомил англоязычный мир с русским словом "нет". Он постоянно использовал право вето великой державы, чтобы заблокировать любую акцию ООН, с которой Советы не были согласны.

Только когда в 1950 году Малик покинул зал заседаний в знак протеста, Генеральная Ассамблея приняла (без вето) резолюцию, которая сделала оборону Республики Кореи международным, а не американским предприятием.

Более 20 лет спустя Малик снова появился в ООН. Он поседел, но внутренне не изменился, что я понял при первой же нашей официальной встрече.

У русских есть особая манера приветствовать новичков, появляющихся на международной арене, кто бы это ни был - президент США или посол. Они испытывают его, иногда преднамеренно провоцируя конфронтацию, чтобы посмотреть, как он отреагирует.

Едва я занял свой кабинет после вручения верительных грамот Генеральному секретарю ООН У Тану, как мой заместитель Кристофер Филлипс доложил, что Малик потребовал специальной встречи послов Большой Четверки: сэра Колина Кроу (Англия), Жана Костюшко-Моризе (Франция), Малика и меня,- чтобы обсудить проблему немедленного вывода израильских войск с арабских территорий, оккупированных в ходе шестидневной войны 1967 года. Этот вопрос уже входил в чрезвычайную повестку дня ООН, но Малик выбрал именно этот момент, чтобы ускорить события.

Не успело заседание начаться, как Малик пустился в разглагольствования, обвиняя Соединенные Штаты в том, что в вопросе о выводе войск они полностью подчиняются приказам Израиля. Я сказал, что эти обвинения смехотворны и не заслуживают развернутого ответа, добавив, что Советы не могут серьезно надеяться на мирное ближневосточное урегулирование, если будут вести дело таким образом.

Это была церемония моего посвящения - своеобразное приветствие Малика: "Добро пожаловать в мир дипломатии".

На протяжении всех лет пребывания послом в ООН на меня как на высшего представителя страны-хозяйки пришлась весьма солидная доза дипломатии советского типа. Малик постоянно висел на телефоне с протестами по поводу того, что американские граждане причиняют неприятности русским или предпринимают против них враждебные действия.

Даже когда жалобы были обоснованны, русские имели обыкновение бросать нам слишком серьезные обвинения.

Вспоминается один неприятный эпизод, когда была обстреляна квартира, расположенная в советском представительстве. Я обедал с бельгийцами, когда раздался звонок из нашей миссии и мне доложили о том, что случилось. Вместе с нашим экспертом по СССР Диком Кумсом я тут же прибыл на место происшествия. Нас встретил один из сотрудников КГБ. Он быстро доставил нас на 11-й этаж и провел в комнату, где продемонстрировал причиненный ущерб. Было разбито окно; пуля, поцарапав холодильник, вошла в стену. Опытный нью-йоркский полицейский тщательно обследовал пулевое отверстие в стене.

Затем, показав мне объятую ужасом семью, которая жила в той квартире, человек, занимавшийся этим делом (это, конечно, был не Малик, а кто-то, стоявший ниже по должности), набросился на меня с обвинениями, утверждая, что здесь преднамеренная провокация, которая, вероятно, не могла состояться без нашего соучастия.

К тому времени я уже усвоил обычную практику контрнападения в ответ на оскорбительные советские обвинения. "Это неправда, и вы это знаете",- сказал я. Однако он этого, по-видимому, не знал, поскольку в России такие "инциденты" не происходят без того, чтобы об этом не знало правительство. Затем, указав на инспектора, обследовавшего отдельные участки стены, я добавил: "Вы видите этого офицера? Это лучший в Америке эксперт по баллистике. Мы пригласили его расследовать ваше дело, поскольку намерены выяснить, кто это совершил, и вне зависимости от того, кто им окажется, привлечь его к ответственности".

По-видимому, это успокоило русского. Мои слова были, очевидно, приятны и нью-йоркскому следователю, которого я видел в первый раз в жизни.

Главное же было не в этом, а в том, что дело взяла в свои руки нью-йоркская полиция. Вскоре после этого был арестован владелец ружья, из которого был произведен выстрел. Им оказался член "Лиги защиты евреев". Ему предъявили обвинение. Суд его оправдал, но "Лига защиты евреев" отличалась еще не раз применением насилия во время моей службы в ООН. Я относился с сочувствием к их делу - протесту против преследования советских евреев, но я дал ясно понять лидеру "Лиги защиты евреев" Мейру Кахане, что, на мой взгляд, они добиваются своей цели не очень правильными методами.

Однажды Кахане появился в миссии США в ООН с просьбой о встрече со мной. Я уже собирался отправиться в здание ООН. Некоторые из моих сотрудников, обратив мое внимание на то, что Кахане является главным организатором разных сенсационных скандалов, предложили мне воспользоваться черным ходом. Я отказался.

Когда я приближался к главному входу, Кахане, ждавший в приемной, встал и перегородил мне дорогу.

- Почему вы не захотели поговорить со мной? - спросил он.- Ведь я хотел только побеседовать.

- Потому что я видел вашу манеру беседовать - эти выстрелы по советскому представительству,- сказал я, выходя на улицу,- и я не поддерживаю ваших актов группового насилия, равно как и насилия по отношению к евреям со стороны арабских террористов.

Одним из наиболее ужасных террористических актов, совершенных в те годы арабами, было убийство израильских спортсменов на Олимпиаде в Мюнхене. И оно заставило меня применить во второй раз в истории ООН право США на вето против резолюции Совета Безопасности, осуждавшей Израиль за нападение на палестинские базы в Сирии и Ливане, но ни словом не упомянувшей о событиях в Мюнхене, которые как раз и послужили причиной нападения на базы.

Это была односторонняя и безответственная резолюция, типичная для практики ООН в те годы. По мере того как страны "третьего мира" оказывались в большинстве на заседаниях Генеральной Ассамблеи, нападки на западные страны, особенно на США, прочно вошли в повестку дня. В то же время наша страна продолжала обеспечивать почти треть всего бюджета ООН, и президент Никсон никогда не забывал упомянуть об этом факте, когда вновь обострялась критика в адрес США.

Осенью 1971 года Соединенные Штаты потерпели самое серьезное к тому времени поражение на Генеральной Ассамблее, когда большинство стран "третьего мира" проголосовало за исключение наших союзников с Тайваня из ООН. Как посол США я прилагал все усилия, чтобы дать Тайваню возможность сохранить свое место в ООН в рамках плана так называемого "двойного представительства".

Этот план возник, когда стало ясно, что США не смогут собрать необходимое количество голосов, чтобы удержать Генеральную Ассамблею от признания пекинского правительства в качестве официального представителя китайского народа. Наша политика "двойного представительства" на деле означала отступление. Мы соглашались с вступлением Пекина в ООН как с неизбежным итогом развития, но в то же время сохраняли свои обязательства по отношению к нашим тайваньским друзьям.

Решающее голосование происходило по процедурному вопросу. Наша лоббистская деятельность была особенно активной; мы напряженно агитировали делегатов из Латинской Америки, африканских и азиатских стран. Коммунистические и другие антизападные страны равным образом оказывали на них сильное давление с целью исключения Тайваня. На протяжении некоторого времени наши подсчеты показывали, что у нас есть достаточное для победы количество голосов, однако в день голосования, 25 октября 1971 года, те страны, на чьи голоса мы рассчитывали, воздержались. Некоторые делегаты, обещавшие поддержку, вообще не явились. Окончательный итог был 59 "за", 55 "против" при 15 воздержавшихся. Я и по сей день помню те страны, которые пообещали проголосовать вместе с нами, а потом нарушили свое слово.

После этого процедурного голосования Генеральная Ассамблея признала пекинское правительство и исключила Тайвань значительным большинством голосов. Это был поворотный пункт в истории ООН; впервые антизападный блок (включая коммунистические страны) нанес США поражение в тот момент, когда на карту был поставлен престиж Америки. Для некоторых делегатов, буквально танцевавших от радости в проходах между рядами, когда объявили результаты голосования, дело было даже не в Тайване. Им важно было уколоть дядю Сэма.

Отличительное свойство профессионального дипломата состоит в том, чтобы никогда не позволять личным чувствам влиять на его отношение к работе. Но я не был профессионалом. Сидя там, в кресле американского посла, я испытывал, глядя на эту сцену, не только горечь, но и отвращение. Одно из правительств, которое помогло образованию ООН - правительство Китайской Республики,- было исключено из международного сообщества, и это событие праздновалось на заседании Генеральной Ассамблеи. Если это и был "парламент народов" и "федерация мира", значит, мир находился в более затруднительном положении, чем я думал.

Перед тем как стало ясно, что дни пребывания Тайваня в ООН сочтены, я дал волю личным чувствам. В тот момент, когда я увидел Лю Чиэ, посла Тайваня, в последний раз покидающего зал со своей делегацией, я поднялся со своего кресла, догнал его, прежде чем он достиг двери, положил ему руку на плечо и высказал сожаление по поводу того, что произошло. Он чувствовал, что организация, образованию которой способствовала его страна и которую она поддерживала, его предала.

С точки зрения Лю, США сделали далеко не все, что могли, чтобы поддержать правительство Тайваня. Американская позиция по отношению к статусу этой страны не была последовательной. Делегация США приложила много усилий, чтобы Генеральная Ассамблея приняла политику "двойного представительства", однако в конце концов получилась "двойственная политика" - Вашингтон и хотел и не хотел признания Пекина,- и это подорвало наши усилия, которыми мы пытались спасти Тайвань.

Летом 1971 года Генри Киссинджер нанес тайный визит в Пекин, и это был первый сигнал об изменении политики США. Затем, незадолго до обсуждения статуса Тайваня на сессии Генеральной Ассамблеи, Белый дом объявил, что в 1972 году президент Никсон посетит Китай.

Эти новости рассматривались в Белом доме и государственном департаменте как исторический прорыв. Однако на практическом уровне американской политики в ООН мы упрашивали нейтральные страны твердо стоять против Пекина, в то время как сами смягчали свою политику по отношениям к режиму Мао.

Несмотря на мои личные чувства по поводу исключения Тайваня из ООН, дальновидная мудрость, проявлявшаяся в принятии КНР в ООН и установлении дипломатических связей с Пекином, была вполне очевидной. Я понял смысл того, что пытались сделать президент и Генри Киссинджер. Труднее было понять, почему Генри сказал мне, что он разочарован окончательными итогами голосования по Тайваню. Я тоже был озадачен этим. Однако, принимая во внимание то, что в Нью-Йорке говорили одно, а в Вашингтоне делали другое, такой результат был неизбежен.

Делегация КНР в своих мешковатых серых френчах, условно называемых "модой Мао" ^*, прибыла в Нью-Йорк 11 ноября. Это была моя первая прямая встреча с коммунистическим Китаем. Меня ожидали некоторые геополитические сюрпризы.

^* (На самом деле это были кители модели "Сун", названные так в честь Сун Ятсена, отца-основателя современного Китая. Несколько лет спустя, когда я был эмиссаром США в Пекине, я упомянул о "френчах Мао", но меня тут же поправил китаец, который сообщил мне, что первым их стал носить Сун, а не Мао. Тот факт, что и тайваньское и пекинское правительства претендуют на то, чтобы Сун считался основателем их движений, указывает на сложность китайской политики, на опасность попыток делать скороспелые выводы о китайской политике и о намерениях китайцев в любое время.- Дж. Б.)

Не было ничего удивительного в том, что в своем первом официальном обращении к Генеральной Ассамблее ООН заместитель министра иностранных дел Китая Цяо Гуаньхуа критиковал США. Но хотя я и знал, что между двумя коммунистическими державами существуют серьезные разногласия, я не представлял себе в полной мере, насколько враждебно китайцы относятся к русским, пока он не уделил ровно столько же времени критике Советского Союза. В одной из газет, вышедших на следующий день, появилась карикатура, на которой были изображены Малик и я, сидящие за своими столами с перекошенными лицами, в то время как Цяо опорожняет ведро риса на наши головы.

Однако речь Цяо была лишь началом моего познания истинного состояния китайско-советских отношений. И я по-настоящему удивился тому, что они всего лишь недолюбливают нас, но ненавидят русских. Это стало очевидным, когда посол Китая в ООН Хуан Хуа присутствовал на своей первой неофициальной встрече пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН.

Эта встреча происходила в резиденции французского посла Жана Костюшко-Моризе. Хуан Хуа и я уже познакомились согласно одному из тщательно разработанных сценариев, подготовленных экспертами по протоколу из государственного департамента. Поскольку США формально еще не признавали правительство Пекина, моя встреча с представителем КНР должна была казаться случайной, а не подготовленной специально.

Я расположился в делегатской гостиной ООН, в том месте, мимо которого Цяо и Хуан Хуа должны были пройти при входе в зал. И вот когда они проходили мимо, я встал, протянул руку и представился - сердечно, но сдержанно.

Каждый из них пожал мою руку - сердечно, но сдержанно.

После этого "случайного" представления друг другу мы разошлись. Однако было важно, чтобы китайский посол и я время от времени могли беседовать друг с другом, поскольку наши страны, несмотря на отсутствие официальных дипломатических отношений, обладали некоторыми общими интересами.

И вот Костюшко-Моризе, поприветствовав Хуан Хуа у дверей своей резиденции, ввел его в гостиную, где уже находились сэр Колин Кроу, Яков Малик и я. Хуан был представлен сэру Колину и пожал его руку, затем - мне и пожал мою руку. Потом протянул свою руку Малик. Я увидел, как Хуан Хуа вытянул было руку, но, услышав слова: "Советский посол!", быстро убрал ее назад, круто повернулся и отошел в сторону.

Оскорбление не могло быть более расчетливым. Хуан заранее знал, что Малик будет присутствовать на встрече. Он дал русскому вкусить сильную порцию того самого лекарства, которым сам Малик любил потчевать новичков при первой встрече. Правда, китайцы не старались при этом проверять, до какой степени они могут давить на русских. Я понял, что действия Хуана - это преднамеренная и открытая демонстрация другим великим державам того, что китайцы рассматривают советский "гегемонизм" в качестве главной угрозы безопасности их страны, даже большей, чем американский "империализм".

Рука Малика повисла в воздухе, а его лицо покрылось ярким пурпуром, словно Хуан дал ему пощечину. В этот момент - он длился несколько секунд, хотя казалось, что времени прошло гораздо больше,- напряжение в комнате было настолько велико, что его трудно даже описать. Не было произнесено ни единого слова, слышалось лишь тяжелое дыхание всех присутствующих. Затем наш французский хозяин в полной панике быстро двинулся в направлении столовой, отчаянно жестикулируя и громко призывая: "Прошу! Прошу! Давайте начнем совещание".

Мы впятером заняли свои места за столом (оба коммунистических посла сидели на безопасном расстоянии друг от друга) и начали относительно мирную беседу. Однако даже годы спустя, когда я уже отправился в Пекин в качестве официального представителя США, впечатление от этой встречи все еще было живо в моей памяти.

Последний случай, когда какой-либо посол отказывался пожать руку советскому дипломату, произошел с Генри Лоджем, когда он отвернулся от министра иностранных дел Андрея Вышинского в 50-х годах, в разгар напряженной американо-советской "холодной войны". И тут, в гостиной французского посла, я понял, что вне зависимости от начинавшейся разрядки между США и СССР в мире идет еще одна "холодная война" - между двумя крупнейшими коммунистическими державами.

Мой отец находился на отдыхе в штате Мэн, когда у него появился кашель, от которого он никак не мог избавиться. В конце концов его уговорили пройти тщательное обследование в Мемориальном госпитале Слоана-Кеттеринга в Нью-Йорке. Был поставлен диагноз - рак легкого. Отец не впал в отчаяние, однако болезнь быстро прогрессировала.

Мать поселилась с нами в нашей посольской резиденции в гостинице "Уолдорф-Астория". Она почти все время проводила у постели отца. Он умер 8 октября 1972 года. Для меня и для всех его детей это был настоящий удар: мы потеряли нашего лучшего друга.

Я работал послом США в ООН до января 1973 года. Когда я уезжал в Вашингтон, один из репортеров спросил меня, изменил ли полученный в ООН опыт мое мнение об этой организации.

Мой ответ тогда был и остается сейчас - "да". Мой опыт заставил меня относиться к ООН критичнее, чем это было раньше, так как я понял ее недостатки и пределы возможностей. Однако я стал более активно поддерживать ООН, так как увидел, на что она способна в гуманитарной, социальной и других областях, то есть там, где идеологические разногласия можно свести к минимуму.

Политически ООН является и всегда будет оставаться скорее отражением, чем средством смягчения напряженности в мире. Я помню наиболее впечатляющую речь, произнесенную на заседании Совета Безопасности в 1971 году Зульфикаром Али Бхутто, тогдашним заместителем премьер-министра Пакистана, который прилетел в Нью-Йорк, чтобы просить ООН принять меры к пресечению вторжения Индии в Восточный Пакистан.

Бхутто обратился к нам с убедительным призывом, который, однако, оказался тщетным. То, что я наблюдал, напомнило отвратительную сцену в Лиге Наций в 1936 году, когда Хайле Селассие ^* прилетел в Женеву с просьбой о помощи его стране, которая подверглась вторжению Италии, находившейся под властью Муссолини.

^* (Хайле Селассие I - бывший "негус" (император) Эфиопии (низложен в декабре 1974 года). - Прим. ред.)

В 1936 году члены Лиги Наций оказались пассивными наблюдателями. И теперь, в 1971 году, члены ООН, к которым был обращен призыв остановить войну между двумя странами-членами, тоже показали себя пассивными наблюдателями.

А в завершение своей речи Бхутто сказал: "Ну и сидите тут с вашими тремя сортами вин и торжественными ужинами, с вашими "да, месье" и "нет, месье", в то время как мою страну раздирает война". С этими словами он театральным жестом поднял желтые листы бумаги с текстом своего выступления, порвал их на мелкие клочки и дал им рассыпаться по столу. В этот момент Израэл Байн Тейлор-Камара из Сьерра-Леоне, председательствовавший в Совете Безопасности, пытаясь преуменьшить впечатление от выступления Бхутто, пошевелился, словно пробуждаясь от сна, и произнес: "Мы благодарим уважаемого господина из Пакистана за его в высшей степени полезные замечания".

Очевидно, Объединенные Нации могли бы многое сказать по этому поводу, но им еще предстоит долгий путь, прежде чем они выполнят свое предначертание стать "последней надеждой народов на мир".

Президент пожелал увидеть меня в Кэмп-Дэвиде. И когда пришел вызов, я понял, что наши дни в Нью-Йорке подходят к концу.

После внушительной победы над Макговерном в ноябре 1972 года из Белого дома поползли слухи, что во второй администрации Никсона намечаются большие изменения. Говорили, что это будут не обычные перестановки членов кабинета после выборов, а существенная перестройка исполнительной власти, о которой президент думал в течение долгого времени.

А Никсон стремился к созданию "суперкабинета" из высших государственных чиновников, которые работали бы в тесном контакте с Белым домом. Одним из членов "суперкабинета" должен был стать министр финансов Джордж Шульц, которому предстояло для этого возложить текущее руководство министерством на своего заместителя.

В день, когда планировалась моя встреча с президентом, я прилетел в Вашингтон и направился в Белый дом. Джон Эрлихман ^*, который работал вместе с Никсоном над планом перестройки, сказал, что Шульц хотел бы встретиться со мной перед тем, как я поеду в Кэмп-Дэвид.

^* (Джон Эрлихман - один из помощников Никсона, консультант по внутриполитическим вопросам.- Прим. ред.)

Джордж был, как обычно, олицетворением спокойствия. Он сразу перешел к главному, не тратя ни времени, ни эмоций. Не соглашусь ли я помочь ему руководить министерством финансов в качестве его первого заместителя? Я сказал ему, что мне льстит это предложение, но сначала я должен выяснить, что планирует в отношении меня президент.

Во время бреющего полета с вертолетной площадки Пентагона до Кэмп-Дэвида я обдумывал предложение Джорджа. Я и Барбара предпочли бы остаться в ООН, но если президент решил изменить положение вещей и переместить людей, то министерство финансов открывало передо мной новую и любопытную перспективу.

В Кэмп-Дэвиде меня встретил военный адъютант президента и проводил в "Аспен" - домик, которым Никсон пользовался по выходным дням. Это была хижина с крутой крышей, спрятанная среди густой и пышной растительности Кэтоктинских гор. Это место освящено историей, и это ощущаешь так же, как и тогда, когда входишь в Белый дом. Франклин Рузвельт называл его Шангри-Ла, по имени мистического тибетского приюта ^*, впервые описанного Джеймсом Хилтоном в книге "Потерянный горизонт". Я понимал, почему тишина, особенно после надоедливого шума бреющего полета, производила жутковатое ощущение чего-то таинственного.

^* (Шангри-Ла, или Шамбала,- таинственное место (город) в Тибете, которое недоступно (и невидимо) для непосвященных и где, по поверьям, происходят чудеса.- Прим. ред.)

Президент отдыхал; ему удалось расслабиться после избирательной кампании, которая держала его в крайнем напряжении, хотя, по опросам Института Гэллапа, он оторвался от своего соперника на 30 пунктов.

"Джордж,- сказал он, когда мы сели,- я знаю, что Шульц говорил с тобой по поводу работы в министерстве финансов, и, если тебя это устраивает, я возражать не буду. Однако на самом деле ты мне нужен в Национальном комитете республиканской партии. Сейчас важный момент для нашей партии. Мы имеем возможность в ближайшие четыре года создать новую коалицию, и именно ты - тот человек, который может это сделать".

Итак, вот в чем дело! Я сказал президенту, что хотел бы обдумать его предложение. Он согласился и попросил, когда я приму решение, позвонить Эрлихману или прямо ему.

Как только я вернулся в Вашингтон, я связался с моим добрым другом Роджерсом Мортоном, занимавшим пост министра торговли. Когда речь шла о пертурбациях в Белом доме, я ценил его суждения выше чьих-либо. Он сказал, что если я соглашусь принять председательство в партии, то я должен быть уверен в том, что стану членом кабинета и получу разрешение на перестройку комитета. Сенатор Хью Скотт, бывший председатель НКРП, поддержал этот совет. "Настаивайте на этом",- сказал он мне.

Посоветовавшись с Барбарой и детьми, я на следующий день позвонил Эрлихману и сообщил, что возьмусь за работу в НКРП, если получу доступ на заседания кабинета и полную свободу действий. Эрлихман сказал, что уверен в согласии президента с этим условием, однако он должен с ним проконсультироваться. Он перезвонил мне через час, и я получил новое назначение.

Мы вернулись в Вашингтон и в политику.

"Усажаемый мистер Президент!

Отрывок из письма президенту Ричарду Никсону 7 августа 1974 г.

Это было самое трудное политическое заявление, которое когда-либо приходилось делать национальному председателю партии. Однако это письмо надо было написать и доставить. Точно так же было трудно и Барри Голдуотеру возглавить делегацию лидеров республиканской партии, направлявшуюся в Белый дом в тот же день, чтобы сказать президенту, что в интересах страны и его партии он должен подать в отставку.

Я был очень обязан Ричарду Никсону и фактически обязан ему до сих пор. Он приехал в Техас, чтобы помочь мне в избирательной кампании, когда я впервые баллотировался на выборную должность; затем он дал мне весьма редкую возможность представлять мою страну на международном уровне. Однако мое письмо с просьбой о его отставке было продиктовано пониманием того, что политическая партия и страна - это нечто большее и более важное, чем любая личность, даже президент.

"Уотергейт" прижал этого президента к стенке, однако на самом деле за историю, приведшую к падению Никсона, был ответствен Белый дом; не официальный Национальный комитет республиканской партии, а независимый комитет по переизбранию президента стал базой для сомнительных операций Дж. Гордона Лидди и тех, кто планировал и выполнял взлом, приведший к фиаско.

С партийной точки зрения было важно, я бы сказал, жизненно важно, чтобы народ понимал эту разницу. Если он этого не поймет, то в политических руинах окажется не только администрация, но и вся партия.

Уотергейтский скандал разразился всего через несколько месяцев после того, как я начал работать в НКРП. С весны 1973 года до отставки президента 8 августа 1974 года я как председатель НКРП практически ничем не занимался, кроме дел в комитете.

Мне удалось изменить кое-что в его деятельности, применив те же управленческие принципы, которые я использовал в корпорации "Запата". Так, я сократил ряд статей бюджета, например заменив роскошный лимузин председателя более скромным автомобилем. Было произведено значительное сокращение штатов. Приказом, запретившим употреблять спиртные напитки в рабочее время, были также отменены "веселые часы", вошедшие в привычку у некоторых сотрудников.

Однако это были рутинные домашние изменения - совсем не то, о чем говорил мне президент в Кэмп-Дэвиде. Создать новую коалицию большинства? Это была идея, для которой время еще не настало. По мере того как взрывалась каждая новая мина, потрясающая основы президента Никсона, становилось ясно, что нам повезет, если мы спасем хотя бы ту коалицию, которая уже существовала.

Большинство председателей национальных партийных комитетов (как республиканцев, так и демократов) посещали своих партийных функционеров в штатах и на местах в качестве организаторов аплодисментов. Моя же деятельность состояла в том, чтобы носиться как скорая помощь по стране, залечивая партийные раны.

После нашей встречи в Кэмп-Дэвиде у меня состоялись еще только две частные беседы с президентом по поводу партийных дел. Были, конечно, и заседания кабинета, однако, по мере того как "Уотергейт" отнимал у Белого дома все больше и больше времени, их значение снижалось.

Но подобно тому как я разочаровался в Белом доме, разочаровалась во мне и команда президента. Холдеман, Эрлихман и Чак Колсон хотели, чтобы во главе НКРП был председатель, который стал бы застрельщиком контратак против следователей, ведущих дело об "Уотергейте".

Однажды Колсон переслал мне из Белого дома проект письма, с тем чтобы я написал его на бланке НКРП. Это письмо содержало нападки на критиков президента в тоне, который в аппарате Белого дома называли "сильными выражениями". Прочитав его, я понял, что это не "сильные", а просто ругательные выражения.

Я считал, что работа председателя НКРП состояла не в том, чтобы штемпелевать дикие политические обвинения, выдвигаемые сотрудниками аппарата Белого дома. После того как мне сказали, что подписание подобных писем было в прошлом "обычным делом", я сказал, что больше этого не будет.

Я был готов защищать президента от несправедливой критики, но провел четкую грань, за которую Национальный комитет не должен был заходить в политической ругани. Я возражал не против целей, выдвигаемых аппаратом Белого дома, а против средств их достижения: чем серьезнее становилась обстановка, тем более дикие контробвинения они хотели выдвигать от имени комитета.

Моя собственная оценка влияния "Уотергейта" на президентство Никсона основывалась не на опросах общественного мнения Институтом Гэллапа, а на количестве писем, приходивших в мой кабинет. Это были письма от республиканских функционеров и рядовых членов партии со всех концов страны. Вначале в девяти из десяти писем выражалась поддержка президента и содержались пожелания, чтобы я защищал его более активно. Однако разоблачения комиссии по расследованию Уотергейтского дела под руководством сенатора Сэма Эрвина начали вскоре оказывать свое действие. И тогда стали приходить письма, критикующие меня за то, что я недостаточно активно отделял партию от Уотергейтского скандала. В начале августа, когда я написал приведенное выше письмо президенту, прося его уйти в отставку, все были серьезно озабочены тем, что, если Никсон будет цепляться за свой пост, он погубит и всю партию.

Последний поворотный пункт наступил тогда, когда в партии прекратились всякие разногласия по этому поводу. После того как Джим Бакли, один из наиболее сильных сторонников Никсона, позвонил мне, чтобы сказать, что организует пресс-конференцию с целью просить президента уйти в отставку, стало ясно, что вне зависимости от юридического исхода Уотергейтского дела политический консенсус по нему уже достигнут.

Последнее заседание кабинета Никсона проходило 6 августа 1974 года, накануне того дня, когда я отправил президенту свое письмо. Это было, по словам Дина Бэрча, тогдашнего советника президента, "неестественно странное событие".

Никсон вошел в комнату как всегда подтянутый. Костюм на нем сидел хорошо, но лицо его было отекшим, и выглядел он усталым. У него был вид человека, проведшего несколько бессонных ночей. Во время заседания президент прохаживался вокруг стола, запрашивая последние данные по ряду проблем, стоящих перед администрацией.

Билл Сэксби, генеральный прокурор и член кабинета, упомянул было о самой серьезной проблеме администрации. Однако было ясно, что Никсон не собирается обсуждать "Уотергейт". При том, что его президентство разваливалось, импичмент был уже не вероятностью, а неизбежностью. Требования о его отставке множились с каждым часом. Но президент вел последнее заседание своего кабинета так, словно вопроса об "Уотергейте" не было вообще. Он выглядел как человек в западне, раздавленный стрессом, ушедший от реальности.

Когда тремя днями позже его президентский вертолет поднялся с южной лужайки Белого дома, во мне все смешалось. Как председатель НКРП я чувствовал, что огромная ноша свалилась с моих плеч; как человек, который был многим обязан Ричарду Никсону, как друг не только его, но и его семьи, я был опечален тем, что наблюдал не только катастрофу политика, но и трагедию человека.