Вместо эпилога. ОТШЕЛЬНИК МОНТИЧЕЛЛО

Позади 66 лет напряженной жизни, из которых без малого 40 отдано служению государству. Впереди - ее закат, оказавшийся продолжительностью в 17 лет, который надлежало встретить как подобает истинному философу и патрицию: в духе заветов Цицерона и Горация о мудрой, счастливой старости. Джефферсон отрешился от мира большой политики с ее суетой и распрями, тем более что целиком полагался на своего друга и преемника в Белом доме Джеймса Мэдисона. Тацит, Евклид и Ньютон, по словам экс-президента, с успехом заменили ему газеты, а окружение родных, друзей и соседей - светское общество столицы. Наконец-то можно было быть просто самим собой. "Я веду разговор со своими соседями о плугах и боронах, о севе и сборе урожая, а если они того захотят - то и о политике, причем безо всяких стеснений и околичностей, как и остальные мои сограждане, - писал Джефферсон своему старому приятелю Тадеушу Костюшко. - Наслаждаюсь блаженством свободы говорить и поступать по своему хотению, не отвечая за это ни перед кем из смертных". Никогда больше он не покинет пределы своего родного штата, да и в его столицу выберется только раз за все эти годы.

Не имея охоты ворошить недавнее прошлое, он предоставил будущему и потомкам судить о своем времени и собственных заслугах, - может быть, еще и потому, что был уверен в их благосклонности. Многочисленные просьбы друзей засесть за мемуары неизменно встречали отказ: "На службе обществу у меня не было времени, а сейчас, в отставке, время мое уже прошло. Для того чтобы писать историю, требуется целая жизнь наблюдений, исследований, труда и переделок". Когда же иаконец в семьдесят семь лет он начал было писать автобиографию ("для собственного пользования и сведения моей семьи"), занятие это ему быстро наскучило и после нескольких десятков страниц сухого перечисления фактов было оставлено навсегда: "Я уже устал говорить о своей собственной персоне".

Но хотя Джефферсон и ограничил сознательно свою жизнь домашним кругом, для его неутомимой натуры и здесь находилось немало дел. "Ферма" - свыше 10 тысяч акров земли и около 200 рабов - требовала неусыпного личного надзора, особенно в те "тощие" для Вирджинии годы. Много хлопот старейшине рода Джефферсонов доставляла семья, особенно многочисленные внуки от любимой дочери Марты, для которых величавый патриарх американской государственности был любящим опекуном и отменным воспитателем. Во все концы Америки и многие страны мира тянулись из Монтичелло нити переписки, связывающие самого, пожалуй, знаменитого из живущих американцев с сотнями ученых, писателей, политиков, а то и просто безвестных людей, надумавших вступить в контакт с самим Томасом Джефферсоном. Дом его уже при жизни стал музеем и местом паломничества друзей, знакомых и незнакомых почитателей, которых неизменно поражали изысканность обстановки, французская кухня и обилие достопримечательностей, в том числе стоящие друг против друга мраморные бюсты хозяина дома и Александра Гамильтона - тонкой итальянской работы.

И, конечно же, как и всю свою жизнь, Джефферсон много читал, только вместо естественных наук, политики и современных авторов он все больше обращается к мыслителям античности, которых с юности читал в оригинале и в которых теперь черпал твердость духа и спокойствие перед лицом неизбежного, столь необходимые в старости. "Когда изъяны возраста ослабляют полезную энергию ума, - говорил он в 76 лет, - страницы классики заполняют вакуум и сладко примиряют с покоем могилы, в который все мы рано или поздно должны погрузиться".

Из всего этого и складывался обычный день Джефферсона, как он сам описал его в 1810 году в письме Костюшко: "Утро я посвящаю переписке. Между завтраком и обедом бываю в мастерских, саду или объезжаю поля верхом; время после обеда до темноты я отдаю развлечениям и обществу моих друзей и соседей, а затем при свечах читаю до самого сна". Вскоре к этому прибавилась и еще одна большая забота. Старость - время подведения итогов и уплаты последних долгов, в том числе и самому себе. Поэтому Джефферсон возвращается к своему заветному и не осуществленному еще плану "всеобщего распространения знаний", сосредоточившись на его посильной высшей ступени - создании университета Вирджинии. Начиная с 1814 года и до конца жизни он отдает любимому детищу львиную долю своего времени и сил, успев довести его до заветного дня открытия.

Еще одним даром судьбы на склоне лет стало возобновление старинной дружбы с Джоном Адамсом, ставшей жертвой французской революции и межпартийной борьбы 90-х годов. Время залечивало, старые раны и стирало давние обиды, сближая двух последних столпов американской революции, второго и третьего президентов республики. И хотя встретиться им было уже не суждено, четырнадцатилетняя переписка отшельников Монтичелло и Квинси с ее высоким интеллектуальным накалом, широтой затронутых тем и литературным блеском стала украшением не только их собственной жизни, но - со временем - и всей эпистолярной литературы США.

Этической формулой этого этапа жизни Джефферсон избрал своеобразную смесь разумного эпикурейства и стоицизма, которые он считал не противоположными, а "взаимодополняющими способами достижения достойной жизни". Эпикуровское "легкость тела и спокойствие ума" стало любимым девизом состарившегося Джефферсона, долго сохранявшего духовное и физическое здоровье. На вопрос Адамса о том, хотел ли бы он снова прожить свои семьдесят лет, Джефферсон без колебаний ответил положительно. "Мой темперамент - сангвинический. Я веду свой челн курсом надежды, оставляя за кормой страх. Правда, надежды мои подчас не сбываются, но не чаще, чем мрачные предчувствия меланхоликов".

И все-таки финал жизни великого вирджинца, особенно последние несколько лет, никак не укладывались в эту идиллическую картину безмятежно-величавого угасания. "Легкость тела и спокойствие ума" давались все труднее. Телесные недуги еще можно было снести, обладая стоицизмом и оптимизмом Джефферсона, всегда умевшего и в самом плохом находить что-то хорошее. Так, даже постепенное отмирание органов чувств ("в прошлом году - зрения, нынче - слуха, в следующем - чего-нибудь еще") имело свою утешительную сторону: "Так уж устроено природой, что, лишая нас одного за другим способностей и друзей, она подготавливает нас к собственному уходу с меньшими сожалениями". Но вот справиться с рассудком было сложнее. Хотя Джефферсон и уверял друзей, что "больше знает о героях Трои, войнах Афин и Лакедемона, Помпее и Цезаре", чем о текущих событиях, полностью отгородиться от внешнего мира он не мог, а мир этот развивался по-своему, далеко не оправдывая возлагавшихся на него надежд.

Не мог уже хотя бы в силу чисто экономических причин. Получая свой денежный доход почти исключительно от продажи сельскохозяйственной продукции (пенсий для бывших президентов еще не придумали), Джефферсон, как и другие плантаторы, целиком зависел от капризов рынка, в те годы весьма немилосердного к американскому Югу. Резкий спад внешней торговли в ходе большой европейской и англо-американской войн сбил цены на продовольствие. В результате в Монтичелло и по соседству отборную пшеницу приходилось скармливать лошадям, и Джефферсон сравнивал себя с Танталом, который, стоя по грудь в воде, мучился от жажды. Если прибавить к этому частые неурожаи, истощение почвы, низкую производительность рабского труда при полной неспособности хозяина Монтичелло расстаться с привычным образом жизни на широкую ногу, то станет ясно, почему Джефферсон все глубже влезал в долги, ставшие настоящим проклятием его последних лет.

Жизнь превращалась в процесс постоянного поиска денег, порой весьма унизительного, когда доводилось сталкиваться с отказами в займах или брать все новые кабальные ссуды (в том числе и в ненавистном Банке Соединенных Штатов) для выплаты процентов по старым долгам. Пришлось продать часть рабов и даже самое ценное имущество - книги. В 1814 году Джефферсон предложил свою богатейшую библиотеку из 6,5 тысячи томов конгрессу США, чтобы восполнить утрату первого книжного фонда при Капитолии, сгоревшего во время набега английских войск на Вашингтон. Нехотя, по дешевке купленное прижимистыми законодателями собрание Джефферсона положило начало знаменитой впоследствии библиотеке конгресса. Однако вырученных таким образом средств хватило ненадолго, экономический кризис 1819- 1820 годов привел хозяйство в окончательное расстройство, и осажденный кредиторами Джефферсон незадолго до кончины решился на отчаянный шаг в этом, по его словам, "вопросе жизни и смерти": униженно, с перечислением всех своих заслуг, он просил у штата разрешения устроить лотерею по продаже большей части своей собственности (иначе она пошла бы с молотка за бесценок), с тем чтобы сохранить для дочери хотя бы дорогой сердцу Монтичелло. При том, что в финансовых трудностях Джефферсона была доля и его собственной вины, большей частью они были вызваны силами, ему неподвластными.

Упадок Монтичелло был частицей упадка Вирджинии, которая из самого богатого и населенного штата, каким она была в начале революции, неумолимо превращалась в бедное захолустье, все дальше отходящее от столбовых дорог развития страны. Жизнь кипела на Западе, где шло бурное освоение новых земель фермерами-пионерами, и на Северо-Востоке с его растущими промышленностью и торговлей, наукой, культурой и образованием. Рабовладельческий Юг стоял на месте и замыкался в себе, постепенно утрачивая свое экономическое, политическое и интеллектуальное первенство. Лучшие сыны Вирджинии покидали родной штат ради университетов Новой Англии и Европы, а ее бедные фермеры уходили на Запад. Внучка Джефферсона - Эллен, вышедшая замуж за отпрыска знатной фамилии из Бостона, с изумлением и восторгом писала деду об открывшемся ей там новом мире, который "по крайней мере на целое столетие опережает нас". Будущее Америки было там, а не в Вирджинии, все больше жившей воспоминаниями о своем славном прошлом.

Ощущал это и Джефферсон. В самой его идее университета было заложено стремление спасти любимый штат от жалкой участи превращения (по его собственному выражению) в "варвара Союза". Под влиянием развития американской промышленности и растущих издержек торговли с Европой он пересматривает свое былое убеждение в целесообразности сохранения строгого разделения труда - на промышленный и аграрный - между Старым и Новым Светом, приходя к мысли о необходимости "самим производить все, в чем мы нуждаемся, и свести к минимуму свои связи с Европой, находящейся в состоянии разложения". "Мы, - заключает Джефферсон в 1816 году, - должны теперь поставить промышленника рядом с аграрием". В достаточной степени реалист, чтобы понять неизбежность промышленного развития, Джефферсон, однако, оставался слишком убежденным сторонником аграрной республики, чтобы полностью принять его. Одно дело - мастерские в патриархально-сельском обрамлении Монтичелло ("домашние мануфактуры - вот что действительно ценно"), совсем другое - дым и копоть больших промышленных городов с их нищим, буйным плебсом, торгашеской моралью и прочими атрибутами индустриальной цивилизации. "Рядом" - да, но не "над" и уж, разумеется, ни в коем случае не "вместо". Но будет ли это возможно на практике? Уже война с Англией 1812 года вслед за эмбарго дала новый толчок созданию собственной военно - промышленной базы. "Наш противник, - горестно комментировал Джефферсон, - подобно сатане, добившемуся изгнания наших прародителей из рая, может радоваться тому, что из страны мирной и аграрной превращает нас в военную и промышленную". Его Америка, изначально предназначенная свыше стать "садом радости и размножения для человечества", шаг за шагом утрачивала свою "невинность" и "неповторимость".

Война с Англией нанесла тяжелый удар и по экспансионистским планам Джефферсона. Он с воодушевлением встретил ее в начале, предсказывая легкий захват Канады, а затем и "окончательное изгнание Англии с американского континента", после которого можно будет вплотную заняться присвоением испанской Флориды, Ему уже виделось скорое воплощение давней своей мечты о создании "империи свободы", "великой американской системы" в противовес не только Англии, но и всему враждебному Старому Свету. В конце концов, "что такое вся эта европейская система по отношению к Америке, как не злодейская и оскорбительная тирания?" Поэтому он очень надеялся, как писал Адамсу, что война завершится "сведением счетов за прошлое, достижением безопасности на будущее и полным освобождением от англомании, галломании и всех других маний развращенной Европы".

Вместо этого война обернулась для американцев новыми поражениями и унижениями, лишь отчасти искупленными победой генерала Эндрю Джэксона под Новым Орлеаном в 1814 году. Дальнейшее раздвижение границ США, к большому неудовольствию Джефферсона, пришлось на долгое время отложить.

Но самым критическим периодом стали для вирджинского затворника 1819-1820 годы. Экономический кризис, предворенный волной биржевых спекуляций, поставил его на грань банкротства, в чем он винил банковскую систему во главе с гамильтоновским детищем - Банком Соединенных Штатов. К старой идеологической неприязни теперь примешивались и личные счеты должника, находившего единственное утешение в том, что, похоже, сбывались его мрачные пророчества давних лет. "Мы сеяли ветер и теперь пожинаем бурю. Гамильтон... открыл дорогу этому потоку мошеннических институтов, который разнес разорение и пороки по всей стране".

Наследие Гамильтона ожило и в серии решений Верховного суда тех лет, окончательно закрепивших его верховенство в конституционных вопросах над легислатурами и судами штатов. Важнейшим из них, прошумевшим на всю страну, стало решение по делу "Маккулох vs Мэриленд", в котором Дж. Маршалл, повторяя - местами почти дословно - гамильтоновское "Мнение о конституционности Банка Соединенных Штатов" 1791 года (он натолкнулся на этот трактат в архиве Дж. Вашингтона, работая над биографией первого президента), с блеском развил доктрину широкого толкования конституции и главенства федеральной власти. Джефферсону все это представлялось опасным продолжением узурпации власти невыборными судами, с которыми он боролся, будучи президентом.

Однако если даже тогда, в зените власти, ему не удавалось добиться желаемого, то что же можно было поделать сейчас? Оставалось только отводить душу в частной переписке.

Но, пожалуй, самым большим политическим ударом для отшельника Монтичелло стали события, разыгравшиеся вокруг вопроса о предоставлении территории Миссури статуса штата.

Противники рабства в конгрессе из числа северян решили воспользоваться этой ситуацией, чтобы запретить рабство на всей территории недавно приобретенной Луизианы. Законопроект о включении нового штата в союз на правах свободного от рабовладения вызвал яростную затяжную борьбу в конгрессе, где силы обеих сторон - Севера и Юга - были примерно равны. В конечном итоге в феврале 1821 года она завершилась компромиссом: Миссури был принят как рабовладельческий штат, Мэн - еще один претендент - как свободный (что сохраняло региональный баланс сил в конгрессе), а рабовладение запрещалось на всех территориях к северу от параллели 36°30.'

Вошедшее в историю под названием "миссурийского компромисса", это соглашение вызвало глубокую тревогу и возмущение Джефферсона и прозвучало, по его собственным словам, "набатом в ночи". Хотя во время конфедерации он сам был сторонником запрещения рабства на новых территориях, на сей раз, в иной исторической обстановке, эта проблема обернулась для него совсем другой стороной. В действиях северян, среди которых было много бывших федералистов (в конгрессе ими руководил старый гамильтоновец Р. Кинг), он усмотрел прежде всего циничное стремление последних к расширению своего влияния, а наложение межпартийного конфликта на межрегиональный грозило уже расколом самого союза. "Совпадение отчетливого морального и политического принципа с линией на карте, стоит ему лишь утвердиться, боюсь, никогда уже не сотрется в умах людей, - писал Джефферсон У. Шорту. - Оно будет вновь возникать при каждом удобном случае, подстегивая обоюдное раздражение, пока наконец не возбудит такую смертельную ненависть обеих сторон, что отделение станет предпочтительнее вечных раздоров".

В своем мрачном прогнозе Джефферсон оказался весьма близок к истине: через 40 лет вопрос о рабстве действительно расколол страну. Однако он оценивал ситуацию не только как патриот, но еще и как южанин, опасавшийся нарушения привычного для плантатора строя жизни. Если признать за конгрессом право запретить рабовладение в новых штатах, то что помешает ему сделать то же самое и в остальных? А в таком случае, писал Джефферсон А. Галлатину, "все белые к югу от Потомака и Огайо должны будут эвакуироваться из своих штатов - и чем быстрее, тем лучше". "Можем ли мы вручить нашим рабам свободу вместе с кинжалами?" - вопрошал он в письме Дж. Адамсу. Единственным путем решения проблемы Джефферсон продолжал считать свой давний план депортации, хотя и понимал, что обозримое будущее не сулит никаких шансов для его воплощения в жизнь. Стране, видимо, суждено было и дальше нести бремя рабства, все более угрожающее ее единству, без особых надежд на избавление от него.

"Набат в ночи" в сочетании с другими бедами побудил Цжефферсона к последней вспышке его политической активности. Но это возвращение в политику было возвращением к принципам прошлого - смеси ортодоксального республиканизма и вирджинского сепаратизма образца 1798 года, от которых он сам отошел в период своего президентства. Для Джефферсона, лишившегося умеряющего воздействия власти и столкнувшегося на склоне лет с новыми горькими разочарованиями, события последнего времени сложились в знакомую картину 90-х годов: ожила недобитая гидра федерализма, который, используя банки, судебную власть и проблему рабства, вел дело к централизации власти под своей собственной эгидой. Он был очень разочарован правлением последнего представителя вирджинской династии в Белом доме - Джеймса Монро, который одобрил "миссурийский компромисс", не сумел оторвать от Испании Техас, поощрял протекционизм и стирание межпартийных различий.

На этой основе Джефферсон сблизился со своими бывшими оппонентами - вирджинскими сепаратистами Дж. Рендольфом, Дж. Тэйлором, У. Джайлзом и другими, благословляя их яростные нападки на Верховный суд и федеральное правительство. Его рвение в отстаивании прав штатов, по признанию даже такого почитателя, как Д. Мэлон, начинало "граничить с фанатизмом". В президентских выборах 1824 года он, к немалому удивлению Мэдисона и других умеренных коллег по партии, поддержал республиканца "старой школы" У. Крау-форда из Джорджии против представителя республиканцев-националистов Джона Квинси Адамса - сына своего старого друга. Президентом все же стал молодой Адамс, и его энергичная националистическая программа еще более углубила опасения Джефферсона относительно будущего страны.

Переписка Джефферсона последних лет окрашена пессимизмом и полна горьких упреков в адрес "поднимающегося поколения, на которое я когда-то возлагал большие надежды". "К сожалению, - писал он, - мне, видимо, суждено умереть с убеждением в том, что жертвы, принесенные поколением 1776 года во имя самоуправления и счастья своей страны, окажутся напрасными по вине недостойных и неразумных устремлений его сыновей". Эти политические разочарования последних лет - не просто старческое брюзжание человека, чувствовавшего себя все более одиноким в новом изменяющемся мире, подобно "дереву с отвалившимися ветвями, вокруг которого - пустота вместо когда-то окружавших его зеленых соседей". Это и расплата за розовый оптимизм, твердую веру в непрерывный прогресс, всепобеждающую силу разума и просвещения. Джефферсон пережил свое время, он прожил достаточно долго, чтобы увидеть собственными глазами, как отклоняется Америка от созданного им идеала. Да только ли Америка?

В Европе в эти годы великая пора революционных потрясений сменилась застоем монархической реставрации. Джефферсон прекрасно понимал, что утверждение "Священного союза", окрещенного им "союзом тиранов", означало торжество реакции на .долгие годы. Это подтвердила участь борцов за свободу Греции, а затем и Испании. Стрелки часов мировой истории, казалось ему, повернули вспять, и не могло быть большего удара для просветителя, свято верившего, что время всегда на стороне свободы и разума. "Скажите откровенно, мой друг, - не без злорадства допытывался у него Джон Адамс, давно предрекавший мрачный финал французской революции, - где они сейчас... - это совершенство натуры человека или хотя бы ее способность к совершенствованию? Где прогресс человеческого разума? Где улучшение общества?" Джефферсон признавал, что пока пессимист Адамс оказывался лучшим пророком, и даже готов был пересмотреть главную из своих просветительских заповедей - "моральное усовершенствование закономерно идет рука об руку с прогрессом науки". И все же полностью расстаться с убеждениями всей своей жизни он не мог: просто воплощение заветного идеала отодвигалось для него все дальше в будущее. "Прольются еще реки крови и минуют годы отчаяния... Но мир справится со смятением от первой катастрофы". И пусть Америка осталась одинокой республикой в мире монархий - это в глазах Джефферсона только подчеркивало особую ответственность его страны как "единственной хранительницы священного огня свободы", призванной спасти мир уже одной силой своего примера.

На пороге вечности: прижизненная маска Джефферсона и его эскиз собственного надгробия с эпитафией

В этих упованиях просветителя-патриота мессианские претензии неразрывно слились с искренними, хотя и слабеющими, надеждами на сохранение Америкой верности идеалам 1776 года, а значит, и на увековечение своего собственного имени в истории и памяти потомков. "Не верю, что наши труды были напрасны, - писал он в 1821 году Адамсу. - Я не умру без надежды на то, что дело света и свободы уверенно подвигается вперед... Пламя, зажженное 4 июля 1776 года, охватило уже слишком большую часть планеты, чтобы слабеющее дыхание деспотизма смогло погасить его".

...По удивительному совпадению, в котором современники недаром увидели волю провидения, сердце его остановилось ровно через 50 лет после того памятного дня. "Сегодня четвертое?" - были последние слова великого вирджинца, мечтавшего дожить до этой славной годовщины. Джон Адамс пережил своего друга всего на несколько часов, успев перед смертью промолвить только одно: "Томас Джефферсон еще живет". И в этом была своя правда, ибо жизнь его продолжалась - но уже как миф и легенда.