Скотт Сэндерс. Живые души

Агенту компании «Пан Америкэн» в Индианаполисе далеко не сразу удалось найти помидорно-красную багажную бирку с надписью МОСКВА, СССР. Мало кто вылетает из Индианы по этому маршруту. Да и наш путешественник - восторженный поклонник русской литературы с отроческих лет, почитатель Маркса (хотя и не без доли скепсиса), дитя холодной войны - отправлялся в Советский Союз впервые. Все мои сведения об этой огромной и многоликой стране были почерпнуты исключительно из репортажей (газетных и телевизионных) и книг. Сведения эти дошли до меня преломленными сквозь американскую призму - ведь и официальная политика, и общественное мнение США задолго до моего появления на свет относились к СССР как к заклятому врагу.

Помидорно-красную бирку нацепили на мой чемодан не сразу-сначала дружелюбный работник службы безопасности обшарил его в поисках бомб. «Все чисто»,- объявил он. Но ощущения чистоты у меня не было. Я обливался потом, и не только от волнения ведь я добирался до этих бдительных людей сквозь изнурительный августовский зной.

Прогулка по Москве

Пока я предстану перед другими бдительными людьми, обогнув земной шар на одну треть багаж мой еще не раз будут досматривать, внимательно изучать мои документы, разглядывать меня самого - мне предстояло пройти сквозь напластанные друг на друга слои недоверия.

Агент «Пан Америкэн», последний человек в парике, виденный мною вплоть до возвращения в Соединенные Штаты, хмуро разглядывал мою визу, на которой мое имя было написано кириллицей: СКОТ САНДЕРС. «Черт их разберет, что они тут написали»,- сказал он, пожал плечами и вернул мне документ. Сам я был в состоянии прочитать текст визы, потому что все лето учил русский, но выразить свои мысли на этом музыкальном языке не мог - в лучшем случае мои потуги напоминали детский лепет, лепет советского карапуза.

В самолете Нью-Йорк - Москва по салону колыхались бурные волны русской речи - это гомонили эмигранты, возвращавшиеся с визитом к родственникам. «Первый раз летим домой,- сообщила мне сидевшая по ту сторону прохода женщина лет пятидесяти.- Раньше боялись. А теперь там наступил новый день».

Рядом со мной сидели два солдата морской пехоты, совсем юнцы, но уже взрослые - заказали стюардессе «Кровавую Мери»,- один читал «Ньюсуик», другой изучал «Пипл», на голове у каждого поверх солдатского «ежика» - наушники. Они отправлялись нести службу в американском посольстве в Москве - на полгода. Почему такой короткий срок? «Нас все время меняют, чтобы не привыкали, не братались»,- объяснил мне один из парней. Брататься - это значит относиться к врагу, будто он твой брат. Это слово напомнило мне старые фотографии солдат противоборствующих армий, они обнимались на линии фронта - командование объявило о прекращении огня. Пожилая дама, Берта, как следовало из нацепленной на грудь фиолетовой пластиковой бирочки, остановилась в проходе и сказала морячкам: «Хорошо, что вы здесь, ребятки, мне как-то спокойнее».

В полночь по местному времени - штат Индиана - я переставил часы на девять часов вперед. За один миг лишился целой ночи. «Там наступил новый день» - так сказала мне русская женщина. Насколько же он новый, этот день, каков теперь в Москве человеческий климат-эти вопросы я вез с собой через океан.

Вот и московский международный аэропорт Шереметьево. За будочками паспортного контроля, таможенными воротцами и оградительными заборчиками вижу сотни взволнованных лиц-люди приехали встретить прилетевших моим рейсом друзей и родственников. Встречают и меня: крепко сбитый- прямо тебе портовый грузчик - шатен в сером костюме в полоску, на лоб спадает прядь вьющихся волос, над тревожной полуулыбкой- быстрые, живые глаза. У Андрея Сергеевича Светенко были причины для тревоги. Лишь два дня назад ему и его жене стало известно, что они будут принимать меня всю неделю, что я проведу в Москве. Я так и не сумел выяснить, почему из города с населением почти в девять миллионов именно их вместе с сыном выбрали в качестве типичной семьи. Обо мне они не знали ничего - только имя, гражданство и профессию. Открыть свой дом, свои мысли американскому писателю, человеку из другого мира, который вернется в свою страну и напишет о них что ему вздумается,- это был смелый, может, в чем-то и безрассудный поступок, наверное, об этом и думал тревожную думу Андрей, когда жал мою руку в зале аэропорта.

Андрею сказали, что я говорю по-русски, но едва мы обменялись приветствиями, он все понял.

- Простите, что слабо говорю по-английски,-сказал он на неплохом английском, но с резким акцентом-здорово нажимал на «р», и слова выходили приятно весомыми,- но у меня нет никакой практики.

- Я прекрасно вас понимаю,- заверил я его.

- Как дойдет до серьезного разговора, сами увидите!

Так начался наш диалог длиной в неделю, диалог через два языка, два континента, два образа жизни, диалог, во время которого английский Андрея и мое понимание русского достигли таких высот, о каких мы не могли и мечтать.

Мы вышли на улицу. По сравнению с обжигающим воздухом Индианы московский воздух был на одно время года прохладнее, словно стоял не август, а октябрь, а безоблачное небо лучилось светом куда более мягким, чем на американском среднем западе, где светило нещадно палит с небес лучами цвета спелой кукурузы. Этот спокойный северный свет падал на здания, автомобили, одежду, все кругом в вариациях землистого, угольного и серого, изжелта-коричневого и кремового цветов, и весь мир являлся мне в приглушенных тонах. Вдоль трассы из аэропорта в город-никаких рекламных щитов, чтобы хоть как-то развеять монотонность красок, никаких броских и кричащих объявлений, никаких неоновых огней, изредка встречаются дорожные указатели. Зато все время деревья, темные ветвистые ели и белые березы, подступавшие почти к магистрали, и возникало ощущение, что лес первичен, а дорога вторична. Эти белые с чернильными штрихами деревья я полюбил еще с детства, когда мечтал сделать из бересты достойное индейцев каноэ. В Москве березы будут встречаться мне на каждом шагу, в парках, на детских площадках, на любом клочке земли, способном давать растениям жизнь,- все вокруг освещали они своим прозрачным белым мерцанием.

Первой достопримечательностью, на которую Андрей обратил мое внимание по пути из аэропорта, оказался памятник из перекрещенных стальных балок - увеличенная копия противотанковых заграждений времен второй мировой войны, памятник воздвигнут в нескольких километрах за чертой города, на месте, где в декабре 1941 года были остановлены войска нацистов. Эту кровавую баню, растянувшуюся на многие годы и унесшую примерно двадцать миллионов жизней советских людей, в СССР называют Великая Отечественная война. Как мне вскоре станет известно, всевозможных мемориалов в память о войне, революции и народных страданиях в Москве едва ли меньше, чем берез. Из окна машины мы увидели: возле памятника фотографируются новобрачные, белое платье невесты пузырчато пенится на фоне темной стали, рядом жених в строгом черном костюме, оба улыбаются во весь рот, и здесь, возле этого хмурого мемориала, их улыбки кажутся неуместными.

В Советском Союзе есть такая традиция- новобрачные приходят туда, где стоят памятники погибшим за Родину. Двенадцать лет назад Андрей тоже привел свою невесту возложить цветы на могилу Неизвестного солдата, в тени Кремлевской стены. Он рассказал мне об этом, когда перед нами возник Кремль с многочисленными башнями и воротами. Невесту звали Марина Николаевна Филатова, выйдя замуж, она предпочла сохранить свою девичью фамилию.

- В нашей стране жена обычно берет фамилию мужа,- сказал Андрей.- Но я очень хотел, чтобы мы поженились, и настаивать не стал.

Когда мы подъехали к его дому, расположенному чуть южнее извилистой Москвы-реки, где-то между вторым и третьим бастионами древнего города, Андрей начал извиняться. Дом его, как и большая часть города, как и все общество находится в состоянии перестройки. Так что извините за беспорядок. К беспорядку я привык, успокоил я его, потому что и моя семья подновляла наш старый дом поэтапно добрый десяток лет.

- Вы все делали сами? - спросил он с удивлением.

- Кроме сантехники.

- Тогда, может, вы подсобите нам с электричеством?- Он засмеялся. Я уже понял, что Андрей наделен даром смеяться, как другие наделены даром рассказывать или петь.

Андрей Светенко с сыном Мишей в Кремле

Вместо привычной для американского глаза лужайки дом окружали заросли из саженцев, кустов и сорной травы. Повсюду в Москве я потом встречал жилища, окруженные этими молодыми неухоженными лесочками, которые, однако же, привлекали своим буйством. Некоторым растениям я искренне обрадовался, как старым знакомым. Мы прошли мимо куч из дерева и расколотого кирпича, мимо недремлющих очей пожилых женщин на скамейках - бабушек в «бабушках», так в Америке называют косынки - некоторые из них, как мне показалось, овдовели еще в годы Великой Отечественной войны, открыли три замка и, наконец, оказались в залитой солнцем угловой квартире на седьмом этаже. Дверь нам открыла женщина, которая не посчиталась с традициями и решила сохранить свою девичью фамилию. В Марине Филатовой сочетались изящество и сила-противоречивые качества, но так крепки и изящны полые кости птиц.

Семья дома в полном сборе

Это была стройная женщина с кукольным личиком, на котором озабоченная хмурь чередовалась с ослепительными улыбками, грациозная, четкая в разговоре, темные локоны спадали до плеч и завитками нависали над темными сияющими глазами, она встретила меня в белом с красными цветами платье. В то время ей был тридцать один год, на год меньше, чем Андрею, и на одиннадцать меньше, чем мне. За неделю нашего знакомства она поочередно являла мне девчоночий идеализм и свойственную преклонному возрасту мудрость, равно как и Андрей был то стремительным и дерзостным, то мудрым и осмотрительным. Некоторые английские слова Марина произносила удивительно чисто и понимала почти все, что я ей говорил, но сама предпочитала говорить по-русски, а Андрей переводил мне на английский то, что она хотела сказать. Языковой барьер, плюс вполне естественная неловкость - что это еще за гость из Америки?- сделали свое, и поначалу она показалась мне человеком застенчивым.

За обедом они начали вкратце рассказывать о себе. Андрей историк, заведующий отделом каталогов Центрального государственного архива. Марина преподает в институте нефти и газа, но сейчас не работает, потому что готовится к защите кандидатской диссертации.

- Значит, вы геолог? - спросил я.

Мой вопрос вызвал смех, после чего наступила неловкая тишина. Я опустил глаза в тарелку и увидел перед собой аккуратные рядки нарезанных помидоров, огурцов, перцев, зеленый горошек, черный и белый хлеб, а центральное место занимала залитая сыром котлета - у меня сразу потекли слюнки; блюдо и вправду оказалось объеденьем, как и все, что готовила Марина.

- По правде говоря,-сказал наконец Андрей,- Марина преподает научный коммунизм.

Я понял это так, что она наставляет будущих геологов в институте нефти и газа на путь истинный, по сути дела, стоит на страже идеологических интересов партии. Это скоропалительное суждение, как и во многих других случаях, оказалось неточным и поверхностным, эдаким карикатурным упрощением.

В своей диссертации Марина разрабатывала проблему противоречий в советском обществе. Противоречия между гражданами и бюрократией, между рабочими и государством являли собой «проблему», потому что, по Марксу и Ленину, с приходом социализма все противоречия должны исчезнуть. Но они были тут как тут, и не видит этого только слепой. Может быть, сейчас, в период гласности, когда возможна острая дискуссия, изучать этот вопрос особенно интересно? Да, согласилась Марина, но, с другой стороны, время сейчас неопределенное. Перед какой аудиторией она будет защищать свою диссертацию? Далеко ли ей позволят зайти в своих обобщениях?

Пока Марина все это мне объясняла через Андрея, я потягивал безалкогольное шампанское - ведь мистер Горбачев вел кампанию по борьбе с пьянством.

- Как и у вас в годы сухого закона,- пояснил Андрей,- есть любители гнать самогон дома. Но и это непросто, потому что ограничена продажа сахара.

Я растолковал им значение слов «бутлеггер» (торговец контрабандными спиртными напитками), «муншайн» (контрабандный спирт), «хуч» (самогон).

Единственный сын моих хозяев, восьмилетний Михаил, как обычно, проводил лето за городом, на даче родителей Марины. Я познакомился с ним во вторник. Мальчика все называли уменьшительным именем Миша и никак иначе, так зовут и любимого в народе медвежонка, который в советской культуре играет примерно ту же роль, что Микки Маус в Соединенных Штатах. Во второй половине дня Марина, извинившись, поехала навестить Мишу.

А мы с Андреем отправились на прогулку - долгую, полную разговоров-по проспекту, заполненному праздной субботней публикой, заглядывали в местные магазины, по затененным в крапинку аллеям бродили среди берез и кленов Нескучного сада - так зовется один из уголков парка имени Горького. Американцы не скрывают своих чувств на людях, ведут себя эксцентрично, и московская публика показалась мне весьма учтивой, сдержанной, девочки и женщины шли под ручку, дедушки крепко держали внуков за руки, лица сосредоточенные, голоса звучат приглушенно и слышны только собеседникам.

Любой американец, пройдясь по советским магазинам, скажет: бедновато, скудновато, витрины оформлены убого. С другой стороны, поскольку бесконечное потребление вовсе не является топливом, на котором работает советская экономика, никто тебя здесь не заманивает, как в США,- покупай, покупай, покупай! На площадях и улицах средства массовой информации здесь пропагандируют и рекламируют только одно - советское государство, его героическое прошлое и славное будущее. Об этом лозунги, горящие электрическими буквами вдоль крыш зданий, плакаты на лесах стройплощадок, барельефы, транспаранты и мемориальные доски, документальные фильмы и сводки новостей, торжественные мемориалы и грандиозные памятники. На пересечении Ленинского проспекта и улицы Косыгина, недалеко от дома Андрея и Марины, стоит, возвышаясь над площадью, гигантский памятник космонавту Гагарину, первому землянину, облетевшему вокруг нашей планеты, в жизни человеку чуткому и умному, но увековечили его в виде супергероя из хрома со вздутыми мускулами. Я был подавлен этой повсеместной пропагандой государства, системы, отчизны, но тут вспомнил, что в любом американском городе сталкиваешься с еще более навязчивой и назойливой рекламой сигарет, мотоциклов и пива. И если в СССР поклоняются коллективным достижениям, мы превозносим частное предпринимательство.

Из-за разницы во времени ноги были как ватные, голова кружилась от новых впечатлений. Мы шли, а Андрей, прикуривая одну болгарскую сигарету от другой («отдает капустой»), буквально захлестывал меня рассказами обо всем, мимо чего мы проходили. Город лежал перед ним в четырех измерениях, трех пространственных и одном временном, потому что за каждым зданием, за каждым названием улицы и памятником стояла своя история, которую он с жаром излагал мне во всех подробностях. Видимое прошлое и сейчас во многом отражало правление Иосифа Сталина, чье имя Андрей упомянул за эту неделю, наверное, сто раз, всегда с отвращением. Если верить типичному американцу Генри Форду, «История - это вздор». Вся Москва проводит мысль прямо противоположную, и мой пылкий собеседник был идеальным ее толкователем. Мысль сводится к следующему: от истории не убежишь. История живет в каждом из нас. Отмахиваться от прошлого - значит вести жизнь глупца.

Ближе к полуночи, когда с дачи, пообщавшись с Мишей, вернулась Марина, мы втроем еще раз вышли погулять, на сей раз вдоль реки, в сторону готической башни-громадины Московского университета. Марина постигала в этой башне основы философии и научного коммунизма, всего в столице шесть таких зданий-гигантов, они воздвигнуты по распоряжению Сталина - показать, что строить небоскребы могут не только в Нью-Йорке, но и в Москве. Со смотровой площадки перед университетом, в тени, которую при лунном свете отбрасывал высокий искривленный трамплин для прыжков на лыжах, мы смотрели через реку на оплетенную паутиной огней Москву. Тьма поглотила очертания и силуэты, и город был похож на любой другой, наполовину спящий, наполовину бодрствующий, в котором шло мощное брожение в преддверии перемен.

- Мы с Мариной хотим участвовать в этих переменах, быть в гуще событий, происходящих в нашем обществе,- сказал Андрей,- потому мы и вступили в коммунистическую партию.

Так он ответил на вопрос, который я не задавал.

- Сейчас время, как после революции,- заметила Марина,- когда Ленин ратовал за свободу дискуссий, полемику, свежие идеи.

- А при Сталине полемика считалась преступлением,- добавил Андрей.- Раньше человек думал об одном, мечтал о другом, а говорил третье. Теперь между тем, что мы думаем и говорим, о чем мечтаем, никакой разницы. То, о чем мы раньше шептались на кухне, теперь можно услышать по телевизору, на собраниях, на улицах.

В воскресенье я проснулся от скрежета шин на улице Косыгина. Мимо ехали грузовики, почти все - армейские, выкрашенные в защитный цвет, как и большинство бульдозеров, экскаваторов, землероек и прочей тяжелой техники, какую я видел в Москве. В результате возникало ощущение, что в городе введено военное положение. Но почти все водители были гражданскими; грузовики везли вовсе не оружие, а цемент, хлеб и металлоконструкции. В конце концов я понял: в СССР армейские транспортные средства, численность которых зловеще растет, как следует из докладов Пентагона Конгрессу, выполняют те же функции, что и наш муниципальный транспорт, фургоны предприятий общественного пользования, принадлежащая частным компаниям строительная техника, машины для доставки почты или продуктов, гиганты для междугородних перевозок. Вместо того чтобы ржаветь на стоянках с гравийным покрытием, военная автотехника постоянно используется на малых фронтах, чтобы строить город и поддерживать его на уровне.

И все-таки от обилия защитного цвета на улицах было как-то неспокойно на душе. Детство мое проходило неподалеку от военного арсенала, кругом были солдаты, смертоносная техника, с тех пор у меня неприязнь ко всему военному. Еще создатели нашей Конституции предупреждали, сколь опасно наличие постоянных армий, и с тех пор в сознании американца укоренилось подозрительное отношение к военным, пожалуй, особенно глубоко оно в тех из нас, кто взрослел в годы войны во Вьетнаме. В Москве я встречал людей, для которых солдаты-это герои, строители, защитники, избавители. Это уважение, граничащее с поклонением, видно невооруженным глазом в музеях, по телевидению, оно выражается в медалях и орденских планках, висящих на пиджаках ветеранов Великой Отечественной войны, с ним сталкиваешься на кладбищах, где могилы военных командиров усыпаны цветами, возле мемориалов, которые здесь почти святыни, оно звучит в мимолетных фразах прохожих.

Прославлять армию - тут, безусловно, была своя польза, когда речь шла о достижении коммунистических идеалов, но и до советской эры эта тема настойчиво звучала в русской истории. Почти все больницы и церкви Москвы, пережившие времена царизма, были выстроены в память о победе над французами, шведами, турками, финнами, немцами. Список врагов велик. В течение тысячи лет государство с центром в Москве подвергалось набегам и вторжениям со всех сторон света и само расширяло зоны своих владений во всех направлениях. За неделю, что я провел в Москве, Андрей рассказывал мне не только о борьбе с Гитлером, но и с Наполеоном в девятнадцатом веке, с поляками в семнадцатом, с татарами в шестнадцатом, с монголами в четырнадцатом. Для него, как и для его народа, страх перед вторжением ощутим и сейчас, и волны воспоминаний не дают этому страху пойти ко дну.

В воскресенье утром мы смотрели по телевизору программу о Советской Армии; на исковерканном ядерном реакторе в Чернобыле добровольцы расчищали радиоактивные завалы; молодые инвалиды рассказывали о войне в Афганистане. В эту неделю оттуда вернулась половина советских воинов, после того как там полегло 13 000 их товарищей, а еще 35000 были ранены; в следующем году должны вернуться остальные. Андрей назвал мне эти цифры со вздохом. Когда я заметил, что с Афганистаном его страна допустила ту же ошибку, что и США с Вьетнамом, он помолчал, а потом ответил: «Да, это была ошибка, но как это объяснить тем, у кого погиб единственный сын?».

Воскресный день оказался для меня самым военным, потому что, посмотрев эту телепрограмму, мы поехали гулять на Красную площадь и в Кремль. «Отсюда идет вся наша история»,- сказал Андрей, топнув по булыжнику, каким была вымощена эта площадь; «красная», кстати говоря, в древности означало «красивая». Здесь свершались казни и революции, проходили митинги и парады; я вспомнил виденную как-то кинохронику: по площади торжественным маршем проходят войска, в боевом порядке едут танки, на специальных платформах везут ракеты, зрители ликуют, с трибуны Мавзолея Ленина взирают престарелые руководители государства. Андрей с удовольствием указал мне место в Кремлевской стене, куда перенесли тело Сталина, какое-то время лежавшего бок о бок с Лениным в мавзолее. Одним из делегатов съезда, голосовавших за то, чтобы вынести Сталина из мавзолея, был Михаил Горбачев, теперь сам стоящий в центре правительственной трибуны во время парадов, человек отнюдь не престарелый, а полный сил и энергии. Правда, парады и сейчас, как прежде, призваны показать военную мощь Страны Советов.

Сам Кремль - это крепость в форме неправильного треугольника, она окружена высокими стенами с бойницами. Вдоль одной стороны и сейчас течет река, две другие в стародавние времена защищал ров. За рвом шли два крепостных вала, которые и сейчас видны на карте Москвы - две кольцевые магистрали опоясывают центр города. Слово «кремль» первоначально означало «укрепленная крепость». Внутри нее цари строили дворцы, чтобы хранить в них свое богатство, казармы для солдат, арсенал для оружия, соборы для общения с богом. Место это, призванное отражать атаки, и сейчас излучает власть, силу. На территорию Кремля мы с Андреем вошли через одну из двадцати башен, потом долго утюжили кремлевскую мостовую, курсируя между дворцами, соборами и садами, а вместе с нами бродили другие смирные посетители. На высоких тонах говорили только американцы. Не желали идти по пешеходным дорожкам-зебрам, заставляя милиционеров коротко свистеть в свистки и взмахивать палочками, только американцы. Мне было неловко за соотечественников, как это нередко случалось за границей, но, не скрою, меня стала раздражать эта благопристойность по-советски. Неужели в жизни советских людей нет места для игры, неужели они никогда не позволяют себе подурачиться, побеситься?

Когда мы снова вышли на Красную площадь, Андрей обратил мое внимание на художницу, которая работала, приткнувшись на парапете. До недавнего времени, сказал Андрей, никто бы не позволил вести себя так неприлично - подпирать здания! Его поразило также, что в аэропорту молодые американцы сидят и даже лежат на полу, хотя кругом полно свободных кресел. Несколько раз нам попадались пешеходы, нарушавшие правила уличного движения, обычно они в неположенном месте перебегали пустую улицу, и всякий раз Андрей неодобрительно покачивал головой - разве так можно? Интересно, что бы он подумал о студентах в моем университете, пешеходах в моем городе, детях в моем доме? Решил бы, что это орава отбившихся от рук хулиганов? А может, позавидовал бы их раскованности?

Андрей и Марина, сами люди вполне уравновешенные и дисциплинированные, относились к этой массовой страсти - блюсти приличия- с делающим им честь юмором. Когда нам встретился парень на доске с роликами (всего таких в Москве мне попалось три), Андрей заметил, что люди постарше резко возражают против этого безрассудства, равно как и против брейка. «А я бы на такой дощечке прокатился, будь я чуть помоложе!» Это еще одно послабление, сказал мне он - милиция теперь не мешает проводить соревнования по скейтборду, не разгоняет «брейкеров», танцующих прямо на тротуарах. До какой степени общество станет терпимо к подобным «шалостям» - на этот вопрос Андрей не решался ответить. Вечером в метро Марина, смеясь, показала мне висевшую на стене инструкцию из пятидесяти двух пунктов. «Пятьдесят из них говорят, чего делать нельзя, и только два - что можно!» Юмор юмором, но я невольно стал следить за собой, чтобы не выделяться из толпы. Что бы я ни делал всю эту неделю - шел, говорил, брал со стола вилку - я постоянно был начеку, постоянно сдерживался.

Выяснилось, однако, что и Марина не может не отдать дань приличиям и условностям. В воскресенье вечером она заставила нас перебраться из их с Андреем квартиры, из которой таинственно исчезла горячая вода, в квартиру ее родителей, пустовавшую летом. Нельзя, чтобы американский гость не мог помыться. Я сказал ей, что прекрасно обойдусь холодной водой. Но она меня и слушать не хотела. У родителей есть диван-кровать, цветной телевизор, горячая вода. Нам всем там будет удобнее. Итак, мы захлопнули дверь трехкомнатной далеко не новой, но тщательно вылизанной и прибранной квартиры, с паркетными полами и обоями на стенах, со стеллажами, заставленными книгами, фарфором и Мишиными танками и солдатиками - и переехали в более просторную и лучше обставленную двухкомнатную квартиру на северо-западе Москвы, в многоэтажную жилую башню, куда выше подъемных кранов, там и сям торчавших над линией горизонта. Ковры здесь были помягче, обои посвежее, плита и холодильник поновее. Книг в стеллажах было еще больше: стихи и романы, научная фантастика, детективы, красиво изданные собрания сочинений великих русских и советских писателей, а также тома любимых иностранных авторов, например Марка Твена и Джека Лондона. В гостиной действительно стоял цветной телевизор и еще один черно-белый на кухне, а диван раскладывался в удобную кровать. Но - по крайней мере в этот воскресный вечер-горячей воды не было. Оказывается, ее временно отключили в нескольких районах. Но Марину это не успокоило, она была вне себя от ярости. Она обещала, что утром сама нагреет воду на плите. А сегодня я должен простить ее, простить город, простить социализм.

Занимаясь по хозяйству на кухне, Марина всегда что-то мурлыкала себе под нос - то ли вслед за радио, то ли просто всплывшую в памяти мелодию. В понедельник, жаря на завтрак сосиски и разогревая нам воду для мытья, она мурлыкала мотивчик из рок-оперы «Иисус Христос, Суперзвезда». Она и Андрей смолоду полюбили западную музыку, слушая кассеты с записями Биттлз, Роллинг Стоунз, Пинк Флойд, Дип Пёрпл. Теперь они с удовольствием переключились на советские группы: Браво, Аквариум, Кино, Секрет и Наутилус Помпилиус, которые поют о социальных проблемах - одни в ритме печальных баллад, другие под грохот тяжелого рока. «Их песни не просто о юношеской любви,- объяснил мне Андрей,- а все больше об обществе, о несовершенном мире взрослых». По этой же причине Марина и Андрей обожают «бардов» - певцов, которые рассказывают о человеческой жизни, несправедливости, войне, о темной стороне социалистической утопии. «Как ваш Пит Сигер,- сказал Андрей.- Мальчишкой я только и делал, что слушал Высоцкого, английских и американских поп-музыкантов. Сейчас предпочитаю бардов и классику-Рахманинова, Моцарта». И правда, за неделю, проведенную в Москве, я трижды слышал сочинения этих трех композиторов по радио, в такси. Один таксист приглушил звук, когда передавали новости, но при начальных тактах второго концерта для фортепьяно Рахманинова увеличил громкость. В автомобилях и на кухнях всегда было включено радио, оно передавало народные песни разных этнических групп Советского Союза-их больше ста-и всего мира, симфонии и арии, эстраду и джаз. Пожалуй, не слышал я в Москве разве что «кантри-вестерн» (стилизованная народная музыка западных и южных штатов США) да «музак» (примитивное и вторичное музицирование с шумовыми эффектами), чему был рад.

Радио на одном углу кухонного стола было настроено на волну Московского радио на английском языке - для американского гостя,- на другом углу верещал телевизор. Почти все завтраки, обеды и ужины мы поедали под этим перекрестным огнем из образов и слов. Как и в другие дни, в понедельник разговор за завтраком растянулся на два часа - в десять мы начали тертой морковью с сахаром, а закончили конфетами и кофе в полдень. Если какая-то тема-политика, шахматы, спорт - увлекала Андрея по-настоящему, он вскакивал и начинал ходить взад-вперед, время от времени заглядывая в крошечный русско-английский словарь, который носил в кармане. Более сдержанная Марина спокойно сидела за столом либо колдовала над раковиной (она не позволяла мне убирать за собой посуду, тем более мыть, хотя дома я это делаю сам). Поджав губы, она слушала английский Андрея, вмешиваясь на своем мелодичном русском, чтобы подправить его или как-то развить его мысль.

- Мы должны вернуть себе гордость,- заявила она в то утро, пока Андрей расхаживал по кухне.-Поверить в то, что мы сами хозяева своей жизни. Люди у нас не эксплуатируют друг друга. С этой проблемой мы справились. А вот духовное начало мы должны себе вернуть.

А как же насчет утверждения Маркса, что сознание и сфера духовного являются лишь отражением бытия?

- Бытие и сознание взаимосвязаны,- сказала Марина,-но бытие наше улучшится, лишь когда люди почувствуют, что они сами хозяева своих жизней. Мы должны вернуть бразды правления рабочим и крестьянам. Это и будет настоящая демократия.

В последние месяцы, вдохновленная примером Раисы Горбачевой, которая преподает методику социологического опроса, Марина ходила на заводы и фабрики и многих опрашивала.

- У людей столько всего наболело. Они говорят о своих страхах, разочарованиях, надеждах. Слишком долго все молчали. Слишком долго никто у них не спрашивал, чего же они хотят. Я уверена: невозможно изменить ассортимент в магазинах, не изменив настрой людских сердец.

Эта тема была лейтмотивом всех наших разговоров-необходимо не только экономическое преобразование советского общества, но и преобразование духа, души, сердца. В эру гласности и перестройки, когда стали появляться долго лежавшие под спудом романы и кинофильмы, когда средства массовой информации начали критиковать существующие в стране порядки, когда люди стали открыто и без боязни выражать свое мнение прямо на улицах, появились признаки духовного обновления-так считали Андрей с Мариной.

Перемены ощущались во всем. Строительство очередного военного мемориала в Москве недавно было приостановлено, потому что глас народный сказал проекту «нет». Приостановили и добычу нефти в При-полярье-запротестовало местное население, обеспокоенное состоянием окружающей среды. Дебаты на летнем партийном пленуме, порой ожесточенные, были слово в слово опубликованы в «Правде» и переданы по телевидению, после чего множество людей собралось на площади Пушкина - продолжить дебаты под открытым небом. Трагические последствия чернобыльской катастрофы, взрыв поезда с боеприпасами, крушение поезда Москва-Ленинград с большими жертвами, нестыковка в космосе - все это при мне открыто обсуждалось по телевидению, между тем еще год назад подобные происшествия оказались бы сокрыты под бюрократическим пологом. Из Грузии, где Андрей когда-то вызвал гнев всех собравшихся, отказавшись выпить за Сталина, показали кукольный спектакль - злую и едкую сатиру на сталинский режим. На ночном столике Марины лежал свежий номер «Нового мира», журнала Союза писателей, в нем было напечатано начало «Доктора Живаго», романа, из-за которого лет тридцать назад так пострадал Борис Пастернак. В этом же журнале вскоре должен появиться роман Джорджа Оруэлла «1984», якобы содержащий, как здесь долго считалось, нападки на коммунизм.

Еще один признак духовного и культурного возрождения-появление на киноэкранах фильмов Андрея Тарковского, во времена Брежнева уехавшего из Советского Союза. «Эти времена мы называем застойными»,- сказал Андрей. В понедельник вечером мы пошли в кино и вместе с притихшими зрителями смотрели «Жертвоприношение» Тарковского. Фильм шел на шведском, за кадром звучал довольно монотонный русский перевод, понять фильм на двух незнакомых языках оказалось выше моих сил. Во время фильма Андрей был слишком захвачен действием и молчал, потом объяснил мне: герой фильма порывает со своим сыном, женой, бросает дом и работу, чтобы выполнить обет, который он дал, моля бога спасти мир от ядерной катастрофы. Даже в ссылке советский художник преисполнен тяжелых дум о войне. Когда я попросил Андрея перевести строчки текста, появившиеся в конце фильма, он знаком велел мне подождать, и я увидел на его глазах слезы. В кадре был мальчик, и Андрею с Мариной он напомнил их сына Мишу.

В последних строчках Тарковский с любовью обращался к сыну, жившему в Советском Союзе, им так и не разрешили встретиться. «Он умер на чужбине, в 1986 году, только-только закончив этот фильм,- сказал Андрей.- Как мы могли допустить такое? Ведь это был гениальный художник, наш художник. Он должен был жить в своей стране, учить нас. Теперь, по крайней мере, нам разрешили видеть его работу».

Во вторник утром я с удовольствием ел сырник с вареньем из крыжовника, а Андрей только протирал глаза и жалобно стонал: «черт, приходится подниматься в такую рань! Половина восьмого!» Из спальни слышалось пение Марины. «Она жаворонок, рано ложится и рано встает. А я сова. Сижу допоздна, но и поспать люблю от души!» Миша пошел в него-маленький совенок.

Мы встали пораньше, чтобы навестить Мишу на даче его дедушки и бабушки. Машину с неразговорчивым водителем прислало за нами издательство, и мы отправились в путь - шестьдесят километров на запад. У Андрея и Марины своей машины не было, и в ближайшие двадцать-тридцать лет не предвидится, со смехом предсказал Андрей. Потом они осторожно спросили: а есть ли машина у меня? Да, есть. А дом? Есть. У каждого ребенка своя комната? Да, да. А в этих комнатах, наверное, уйма игрушек? А в доме, наверное, полным-полно всякой электроники? А шкафы ломятся от одежды? Да, ответил я, и мне даже бывает совестно, что у меня все это есть. Неужели все американцы такие богатые? Не все, но многие, пожалуй, будь их поменьше, у земли было бы меньше проблем.

Наверное, человеку, у которого всего так много, легко говорить о том, какая-де опасная штука - личная собственность. Всю неделю они бродили вокруг да около одного важного вопроса, не задавая его напрямую: считаю ли я, что их образ жизни много скромнее американского? Считаю ли я, что они живут бедно? Задай они этот вопрос, мне нипочем не хватило бы нашего совместного запаса слов. Я ответил бы, что не измеряю качество жизни количеством личного имущества. Сказал бы, что при том немногом, что у них есть, они живут более духовной жизнью, больше помогают друг другу, более ответственны в своих поступках, чем многие мои знакомые американцы, у которых всего больше. Я бы процитировал им Торо: человек тем богаче, чем меньше вещей ему нужно для жизни. Я бы сказал, что их правительство, как и мое, слишком щедро тратит средства на вооружение и армию и слишком мало заботится о каждодневных потребностях, его больше волнует общественный фасад, нежели конкретные радости отдельно взятого гражданина. В такой изобильной земле люди не должны стоять в очереди за хлебом. И дети в этой земле умельцев не должны играть в игрушки, которые стыдно взять в руки. Никакой архивариус, никакой преподаватель не должны выкладывать месячную зарплату на то, чтобы купить костюм. Да, труднее, чем они, в нашей стране живут только бедняки, и я совсем не склонен воспевать тяготы и лишения. Мне бы хотелось, чтобы полки их магазинов были полны нужных, радующих глаз и полезных для здоровья товаров. Но я хотел бы видеть такие товары и в наших магазинах. Я вовсе не желаю моим советским друзьям, чтобы на них обрушились акры пластика, вопли рекламы из газет, с экранов телевизора и с придорожных щитов, массовое надувательство, именуемое «следованием моде», бесконечные кредиты и рассрочки и чудовищное расточительство, которое идет плечом к плечу с американским процветанием.

У города Апрелевка мы съехали с шоссе на боковую дорогу, состоявшую из уложенных параллельно узких бетонных плит, изломанных на стыках и наполовину зарытых в грязь, вспаханную коровами. Коровы принадлежали колхозу, и дорога шла через его пастбищные земли. Мы аккуратно проехали сквозь стадо под угрюмым взглядом карих глаз пастуха. Попались нам также три грибника, тащившие полные грибов мешки, и пожилая пара-на шасси детской коляски они везли дрова. Наконец впереди показался поселок приблизительно из ста коттеджей, он был обнесен забором и резко выделялся на фоне хвойно-березового леса. Эта земля, как и вся в СССР, принадлежала государству, которое выделило эти несколько акров ветеранам Великой Отечественной войны на создание садового кооператива. Было очевидно, что к слову «садовый» дачники относятся самым серьезным образом, потому что дачные участки по 600 квадратных метров от края до края были засажены овощами, фруктовыми деревьями и цветами. Волны буйной зелени накатывались на фундаменты, взбирались на кирпичные и деревянные стены, тянули усики к резьбе карнизов под заостренными металлическими крышами.

Вдоль тропинки к коттеджу родителей Марины росли красные циннии величиной с ладонь, алый шалфей, остроконечные астры, кивали головками высоченные, выше меня ростом, подсолнухи. Сам коттедж выглядел так, будто здесь же и вырос, потому что был выстроен из сучковатой сосны, покрыт лаком изнутри и снаружи и поблескивал на солнце. Встретили нас бурно и сердечно, сначала отец Марины, Николай Иванович Филатов, отставной военный, непосредственный и радушный, загоревший под подмосковным солнцем, с непослушной челкой седых волос; потом мама Марины, Нина Петровна Филатова, в прошлом медсестра, кроткая сияющая и радостно взволнованная - вот и он, этот американец; далее сестра Марины, Лена, крупная и уравновешенная женщина тридцати девяти лет, она инженер, но сейчас в послеродовом отпуске; а потом один за другим третье поколение: восьмилетний Миша, шестилетняя Аня и восьмимесячный Иван (двое последних-дети Лены), все трое - свеженькие кукурузные початочки.

Дети смотрели на меня так, будто я - пришелец из космоса. Я дал Мише подарки, которые самолично выбрал для него мой сын Джесси - жевательную резинку и открытки с фотографиями бейсболистов. Скоро три молодые челюсти энергично жевали, а шесть маленьких рук перебирали глянцевые фотографии питчеров и кэтчеров.

Миссис Филатова взяла крохотного Ивана на руки и запричитала: «Какой у нас сегодня гость, такие раз в сто. лет приезжают!»

На родительской даче

Иван посмотрел на меня с сомнением, потом переполз на крепкие руки дедушки, и тот, крепко прижав ребенка к груди и то и дело с ним заигрывая, повел меня показывать свои парники и сад. Из чернозема красноречиво произрастали морковь, помидоры, редис, свекла. Беседка, где мы собирались обедать, на задворках участка, возле летней кухни, была увита фасолью. Дождевая вода с углов крыши стекала в бочки и потом использовалась для полива. Под буйными вьющимися стеблями скрывались кабачки и тыквы. В воздухе плавали запахи аниса и укропа. Мне нравилось, что жизнь здесь била ключом, повсюду были видны результаты труда. Смачная пища, которой меня кормили всю неделю, была взращена на этой земле, возделана этими руками.

Чуть позже я присел на крылечко, надеясь в уединении записать какие-то впечатления. Но тут же откуда ни возьмись появились детишки, они окружили меня плотным кольцом и поначалу просто смотрели на меня. Один за другим они начали говорить со мной по-русски, даже Иван что-то лепетал, потом затараторили все сразу, не в силах поверить, что взрослый человек не умеет говорить на их языке. Особенно усердствовала Аня, она буквально выстреливала вопросами, потом ждала ответа, уперев руки в бока, вскинув симпатичную круглую мордашку. Миша, взъерошенный белобрысый непоседа в майке с Микки Маусом, показал мне деревянную дощечку, на которой он выжег военную сценку - советские и американские войска сражаются с фашистами. Он указал на звезду на одном из американских танков, потом на меня. Союзники. Миссис Филатова подошла и велела детишкам не мешать мне, но стоило ей отвернуться, они снова были тут как тут, пытливые глазенки так и буравили меня.

Миша целый день гонял на велосипеде, лазил по деревьям и носился среди коттеджей с другими мальчишками, короче, был совершенно неуловим, и я мог наблюдать за ним только издалека. «Он очень хороший парень,- сказал Андрей,- но никогда не будет дипломатом. Слишком честен. Что думает, то и говорит. Обещает мне, что никогда, никогда не будет врать. Я говорю ему, что быть честным-это в жизни самое главное». К вечеру Миша стал упрашивать родителей забрать его с собой в Москву. Но Марина сказала твердое «нет». В городе ему сейчас нечего делать. Здесь, на даче, ему раздолье, а там? На обратном пути, в машине, она объяснила мне-есть женщины вроде Лены, их вполне устраивает быть матерями, кроме семьи им нечего не надо, а другие, Марина в том числе, не хотят ограничивать свою жизнь домашним кругом, им важно реализовать себя в каком-то деле.

Аня, в отличие от Миши, вовсе не была неуловимой, наоборот, прямо-таки прилепилась ко мне. Стройненькая, как тетя Марина, шелковистые волосы подстрижены челкой, сзади конский хвостик, она носила в тот день голубое платьице в горошек, белые высокие гольфы и красные кроссовки. Когда вся семья выбралась побродить по лесу, Аня задорно взяла меня за руку и потянула вперед; она так меня и не отпускала-разве что на секунду, чтобы сорвать для меня какой-нибудь лесной цветок. И все время что-то весело щебетала. Услышав, о чем она говорит, Андрей засмеялся - оказывается, Аня хотела, чтобы я увез ее с собой в Америку. Разве что в чемодане, сказал я. Согласна? Очень даже согласна, обрадовалась она, вот будет здорово! Когда мы вернулись в коттедж ужинать, руки мои были полны лесных цветов, а сердце-нежности и любви.

За ужином-сначала грибочки и черная икра, потом лососина, рыбный суп, множество овощей, цыпленок, арбуз и ананас-семейство Филатовых пребывало в прекрасном настроении, все за столом шутили, что-то рассказывали. Солнце пробивалось сквозь листву беседки и гладило нас мятно-зелеными лучами. Детям накрыли в летней кухне, но они то и дело подсаживались к столу, прилаживались посидеть со взрослыми. Ивана, гукавшего на международном младенческом диалекте «ба!» и «да!», передавали из рук в руки. Аня плюхнулась рядом со мной и принялась возиться с колодой карт, она учила меня названиям и цифрам по-русски и нипочем не открывала следующую карту, пока не удовлетворялась - нужное ей слово я произношу правильно. (Позднее Андрей и Марина признались мне - они боялись, что во время моего приезда Аня, эта маленькая разбойница, будет всячески работать на публику, и так оно, увы, и получилось. Они считали, что она слишком много себе позволяла, я же нашел ее поведение просто очаровательным. Миша, поддразнивая взрослых, заявил: вот скажу мистеру Горбачеву, что вы пьете водку! Миссис Филатова пила наравне с мужчинами, а Лена и Марина ограничились красным грузинским вином. После третьей рюмки водки Андрей пожал плечами и сказал мне, что говорить по-английски он больше не может.

После четвертой мистер Филатов распорядился-теперь мой черед говорить по-русски. Но я и вино-то пью редко, а водку никогда, и вполне понятно, что после четвертого круга человеческая речь вообще стала мне едва доступна. К счастью, мне долго не потребовалось подниматься на ноги, потому что мы сидели за мирной беседой почти до самого вечера. Я сказал, что просто восхищен их семьей. Осталось только завести корову и цыплят! Корову, переспросил мистер Филатов? Почему бы нет? Передом мы ее поставим на соседский участок, там она будет пастись, а задом-на наш, тут мы ее будем доить! Давайте выпьем за то, чтобы на земле не было ядерного оружия, предложил Андрей. И тогда, подхватил мистер Филатов, я смогу жить здесь в мире и согласии с моими прекрасными дамами! За понимание между народами! За процветание! За любовь!

Когда мы собрались уезжать, миссис Филатова торжественно преподнесла мне букет красных цинний, и всю обратную дорогу я благодарно прижимал их к себе, отогреваясь в свете их яркого огня.

В среду Лена позвонила Марине еще до завтрака-сказать, что на соседних дачах только и разговоров, что о загадочном визите американца. Они сгорали от желания узнать, почему именно Филатовы, из многих миллионов советских семей, были удостоены такой чести? Какая же тут честь, подумал я, сидя за кухонным столом в джинсах и ничего не понимая.

- Марина целыми днями не слезает с телефона,- заметил Андрей.- То с сестрой треплется, то с мамой, то с подружками.

- Подумаешь, несколько коротких звонков в день,- запальчиво возразила Марина, попрощавшись с Леной.- Без этих звонков наш дом развалится. Ты, что ли, будешь вести хозяйство?

Последовал спор, внешне шутливый, но по сути вполне серьезный-Андрей утверждал, что советские женщины пользуются равными правами с мужчинами, Марина же считала, что законы законами, а готовят, ходят по магазинам, убирают квартиру, стирают, занимаются с детьми в основном женщины.

Будь у нас в руководстве побольше женщин, говорила она, может, появились бы и автоматические стиральные и посудомоечные машины, хорошие полуфабрикаты, короче стали бы очереди в магазинах. Если с нас спрашивают работу за пределами дома, значит, дома нам должны помогать, будь то механизмы или мужчины.

Сувениры из Америки

Это была женщина, чьи коллеги и студенты в Институте нефти и газа за редким исключением были мужчины. Это была женщина, которая знала - чем выше она по днимется по служебной лестнице, тем меньше сестер будет вокруг. Это была женщина, на чьем кухонном столике лежал открытый томик Ленина, и она заглядывала в него, пока готовила. Она мыла посуду, держа в одной руке тряпочку, а в другой тарелку и рассуждала о коммунизме, капитализме, будущем своей страны, рассуждала не абстрактно, а как о чем-то насущном, в глазах зажигались огоньки.

- Марина более дисциплинированная, чем я,- признавал Андрей,- более серьезная. Я разбрасываюсь, люблю смотреть телевизор, интересуюсь спортом, читаю газеты, детективы, хожу на прогулки. А Марина вкалывает. Я стараюсь ей помочь. Хожу в магазин за хлебом. Приношу с работы продуктовые заказы. Мыть посуду не люблю, но приучился даже к этому.

Я спросил, как вышло, что она стала заниматься философией.

- Когда я была подростком, многое в нашей жизни мне было непонятно. Нам говорили одно, а вокруг мы видели совсем другое. Тут было явное противоречие. Мне очень хотелось докопаться до истины, разобраться в экономике, в жизни общества. Задача философа - объяснять окружающий мир. Но прежде нужно все понять самому. И я решила заняться философией, начиная с древних греков. Потом стала преподавать-делиться своими знаниями со студентами. Я не хочу, чтобы они повторяли мои мысли, пусть думают сами, пусть сами ищут решения для наших проблем. Я, когда преподаю, стараюсь избегать пропаганды. Я учу молодежь самостоятельно думать, только тогда мы сможем улучшить мир, сделать нашу жизнь красивее.

- В каком смысле красивее?-спросил я, жуя омлет с порезанными на дольки перцами, стараясь перекричать радио и телевизор.

- Я хочу, чтобы все мы чаще улыбались,- ответила Марина.- Чтобы смеялись не только у себя дома, но и на улицах, в магазинах, на заводах. Хочу видеть радостные лица.

- А что для этого нужно?

- Изобилие. Уверенность в мирном завтрашнем дне. Истинная демократия.

Обед в саду

Каждый должен иметь возможность влиять на общество. Государство должно отражать надежды и чаяния своих граждан.

- Надо, чтобы из наших сердец исчез страх,- здраво провозгласил Андрей.-Ленин сказал, что каждый должен убить в своей душе раба, и для нашей страны это самая трудная задача. А до Ленина это же сказал Чехов. Мы давно страдаем от этого внутреннего рабства.

- Достаточно вспомнить Сталина,- заметила Марина.

- Во времена сталинского террора не только страх заставлял людей молчать,-сказал Андрей.- Ведь Сталин объявил, что мы идем ленинским путем. Выходит, выступать против него - значит, не соглашаться с Лениным, то есть становиться поперек идеала справедливости.

Отец Марины Николай Иванович Филатов беседует со Скоттом Сэндерсом

Папа-лучший тренер

- Я хочу, чтобы Миша рос, не зная страха,-сказала Марина.-Пусть учит гуманитарные науки, иностранные языки. Пусть ездит по всему миру, работает головой и получает от этого удовольствие.

В десять лет Миша вступит в пионеры («Чтобы научиться быть честным, смелым, быть настоящим товарищем»,- пояснил Андрей), а в четырнадцать - в комсомол («Чтобы получить представление о демократии»).

- А потом- в партию?-спросил я.

- Пусть решает сам,- ответил Андрей.- Мы с Мариной вступали в брежневские времена, времена застоя - другого пути как-то участвовать в изменении общества тогда просто не было.

- А сейчас есть другие пути и возможности,- добавила Марина.

- Нам очень повезло,- с жаром сказал Андрей,- что мы живем в такое время, когда мир вокруг нас меняется каждый день. Нам повезло, что революция пришлась на наши молодые годы.

Советская революция-неравномерно, со сбоями-длится вот уже семь десятилетий, это большой срок, если говорить о человеческой жизни, и очень маленький, если говорить о жизни русской цивилизации. За несколько месяцев до моего приезда православная церковь праздновала тысячелетие христианства на Руси. (Андрей подчеркнул, что празднества эти с уважительной интонацией освещались по телевидению и в печати-еще один признак перемен.) В первые годы вслед за красным Октябрем 1917 года было уничтожено несчетное количество церквей, монастырей и соборов, их продолжали сносить и при Сталине, и при Хрущеве. Каждую такую потерю Андрей переживал всем сердцем. Во время наших прогулок по Москве он показывал мне места, где религиозные строения были снесены, чтобы освободить площадку под какой-нибудь памятник, склад, плавательный бассейн. «Я атеист, но считаю, что наша история неразрывно связана с церковью. Сколько раз вторгался на нашу землю враг, сколько было войн, но церковь всегда сохраняла наши рукописные памятники, наше искусство, духовную жизнь».

Несмотря на потери, в Москве и сейчас достаточно много живописных куполообразных церквей, и в облике города чувствуется религиозный мотив. Всякий раз, когда мы шли мимо церкви, Андрею было, что мне сказать. Возле церкви святого Николая с позолоченными куполами, у которой мы остановились в среду днем на пути в архив, он сказал: «Эти сокровища принадлежат всем нам, и верующим, и неверующим. Они рассказывают о нашем прошлом. Мы все верим в существование души,- сказал он, стукнув себя кулаком в грудь,- а называется это богом или как-то иначе - не важно».

По-настоящему я ощутил дыхание истории, когда меня водили по Центральному государственному архиву древних актов. Это здание было выстроено более века назад, чтобы хранить документальные материалы о жизни имперской России. Нашим гидом был директор архива, Михаил Лукичев, сосредоточенный молодой брюнет, в тридцать семь лет ему доверили быть хранителем истории государства. У себя в кабинете, обрамленном полками до самого потолка-высоченного, чуть побуревшего,- мистер Лукичев почти с религиозным трепетом показал мне несколько особо ценных документов, уважительно водя пальцами над свитками, переплетами с драгоценными камнями, рукописями с рисунками. Потом он провел меня через пять этажей, все сплошь в стеллажах, по лабиринту истории, в каждом проходе коричневые коробки с аккуратными этикетками, и я вдруг представил, что брожу среди мозговых извилин. Мозг этот показался мне вялым, инертным, но могучим, как мозг дремлющего гиганта. В отделе Андрея несколько тихих сотрудниц старательно регистрировали миллионы документов, от руки заносили сведения на жесткие карточки, безо всяких компьютеров. Медленно, постепенно... и все же здесь, в архиве, как и везде в Москве, у меня возник образ какой-то разумной силы, которая приходит в себя после травмы, после частичной амнезии, которая начинает вспоминать свое прошлое.

Андрей ощущал связь с прошлым через своих предков, о которых он рассказал мне в тот вечер, мы бродили по старой улице, именуемой Арбатом, и пытались где-то перекусить, но везде было либо закрыто, либо стояла очередь. Андрей родился в Москве в 1955 году, он единственный ребенок, до десяти лет жил с родителями и дедушкой и бабушкой со стороны матери, все они занимали одну комнату в трехкомнатной квартире. В двух других комнатах жили еще две семьи. «Условия были очень, очень тяжелые, но для тех времен не исключительные». Мать его работала помощником режиссера на киностудии «Мосфильм» и часто ездила в командировки. Отец работал инженером на заводе. Можно сказать, что Андрея вырастили дедушка и бабушка. Дедушка, участник первой мировой войны, Октябрьской революции и гражданской войны, рассказывал ему захватывающие истории об обагренных кровью и вселявших надежду первых годах Советской власти. Когда пришло время служить в армии, Андрея определили в десантники и направили в северный город Псков. В письме дедушка написал ему, что в 1915 году сам служил в этом городе, солдатом воевал против Кайзера. При Сталине его посадили в тюрьму, лишили воинского звания, выйдя на свободу, он жил неустроенной жизнью, то и дело менял место работы. И что же, он озлобился? «Нет, он считал, что ему еще повезло - он выжил. Многие его товарищи погибли в сталинских лагерях. Он верил в идею коммунизма, несмотря на Сталина. Он втолковывал мне - Сталин извратил коммунизм, сошел с пути, проложенного Лениным».

Андрей часто рассказывал эти и другие семейные истории Мише, а тот, к удовольствию отца, пересказывал их своим приятелям. «Память должна передаваться от человека к человеку, хранить ее в книгах и фильмах - недостаточно. Мы не должны терять свою историю, потому что она учит нас, кто мы такие».

Так день, начавшийся с разговора о будущем Советского Союза, закончился разговором о прошлом. Одно связано с другим неразрывно, связи эти видны на улицах Москвы, в ее зданиях, они тянутся невидимыми нитями сквозь сознание людей. Свою семейную летопись Андрей закончил на площади Пушкина, где собравшиеся в группки люди, бурно жестикулируя, рассуждали о политике. С недавних времен эта площадь превратилась в место, куда стекаются граждане, жаждущие обсудить происходящие в стране перемены. «У всех на уме одни и те же вопросы,- сказал Андрей.- Откуда мы? Куда идти дальше?»

В четверг утром, накормив меня ароматным, зажаренным в тесте кабачком с отцовской грядки, Марина спросила: как в США относятся к американским коммунистам?

- Как к анахронизму, пляшущим под чужую дудку лжецам,- ответил я.- Мы считаем, что это роботы, которые подрядились прислуживать другому государству.

- Это потому, что для вас коммунизм и сталинизм-до сих пор синонимы?

- Да, многие думают именно так. Андрей повернулся от кухонного окна, где

он всегда стоял, когда курил,- считался с тем, что Марина не переносит запах табака. Он поморщился.

- Мы до сих пор никак не выберемся из-под Сталина.

В тот день мы поехали на Новодевичье кладбище, где похоронены многие славные и бесславные сыны своего народа. Множество свежих цветов лежало на строгих надгробьях Чехова, Маяковского, Гоголя, генералов и космонавтов, певцов и ученых, кинозвезд и просветителей. Остроугольный надгробный памятник Хрущеву, в черно-белом мраморе, был по его собственной просьбе создан скульптором-авангардистом Эрнстом Неизвестным, чьи работы Хрущев в свое время подверг убийственной критике, а сам Неизвестный в конце концов покинул родину. У подножия памятника лежала одинокая роза.

- Мало кто говорит сегодня добрые слова о Хрущеве,- пробормотал Андрей,- но, между прочим, первым правду о Сталине сказал именно он.

Сотни людей безмолвной вереницей тянулись по поросшим деревьями и папоротниками аллеям, клали на могилы цветы, вчитывались в надгробные надписи, воздавали должное памяти выдающихся сограждан. Я никогда не видел, чтобы американцы так почитали своих покойников. Пожалуй, самая большая группа собралась у могилы жены Сталина. Все и вся, связанное с богоподобным владыкой, и по сей день обладало мощной притягательной силой.

- Даже сейчас,- прошецтал Андрей,- многие считают, что при нем был порядок, он сделал нас сильными, заставил весь мир относиться к нам с уважением.

Предки Андрея и Марины похоронены на других, более скромных московских кладбищах.

- Там же похоронят и нас. Ведь мы-коренные москвичи. Наши предки обосновались здесь много поколений назад,- с явной гордостью сообщил Андрей,-стало быть, покоиться нам конечно же здесь, в московской земле.

В четверг после ужина мы смотрели по телевизору «Агонию», фильм режиссера Эле-ма Климова о религиозном фанатике Распутине и последнем этапе царевластия в России. Фильм был сделан в 1976 году, но его «положили на полку» - власти боялись, что зрители увидят параллель, сопоставят паралич, поразивший общество при последнем царе, с параличом брежневских времен. Лишь после смерти Брежнева и прихода к власти Горбачева, положившего начало новой динамичной эре, фильм был выпущен на экраны. Андрей и Марина смотрели его второй раз, и не только ради меня - строгая историческая диета явно была им по вкусу.

В тот вечер по радио исполняли новую песню, и Андрей перевел мне ее слова: прямо на дороге, расщепляя старые камни, пророс зеленый побег, и этой дорогой, дорогой тирании, мы больше не пойдем никогда.

На следующее утро мы пили кофе с конфетами и с обоюдной грустью рассуждали о том, что расстояние скоро вновь разделит нас.

- Не уезжайте! -воскликнула Марина.- Побудьте с нами еще неделю!

- Еще месяц,- предложил Андрей.

- А лучше-целый год! - прибавила Марина.

- Пока не выучите русский! - И Андрей громко расхохотался.

Русское слово «немец», как и греческого происхождения слово «варвар», первоначально означало человека, чья речь неразборчива, то есть пришельца и предположительно врага. Сегодня «немец» означает «житель Германии». Мы поедали шоколад, а по телевизору шел документальный фильм о зверствах фашистов в годы Великой Отечественной войны.

1 сентября-начало нового учебного года

Сложенные рядами мертвые тела, зияющие глазницы выбитых окон в разрушенных зданиях, безутешные родственники, чудом оставшиеся в живых. Двадцать миллионов погибших. По некоторым оценкам даже тридцать. Все четверо дедушек Андрея и Марины-участники войны. Одного убили нацисты, другой умер вскоре после войны - следствие серьезной раны. Рана, полученная на войне, не зажила и по сей день, я чувствовал это во всех наших разговорах, на улицах Москвы, за кухонным столом. По силе и трагизму с памятью об этом могли сравниться только воспоминания евреев о геноциде и чернокожих - об ужасах рабства.

В пятницу после обеда мы отправились в грандиозный парк на севере Москвы, там находится Выставка достижений народного хозяйства СССР, где воспеваются сегодняшний и завтрашний дни советского народа. Самолеты, буровые вышки, тракторы - торжество механизмов. Но и здесь кое-что напоминает о болезненном прошлом. Зная о моих пристрастиях, Андрей с Мариной первым делом повели меня в павильон космических исследований. Кругом солидные ракеты, напичканные всякой техникой спутники, но больше всего меня в этом павильоне тронул первый спутник, зеркально-яркий шар размером с волейбольный мяч, утыканный усиками антенн, это для меня с детства, с двенадцати лет символ покорения космоса. Дальше Марина провела меня в павильон «Цветоводство» - гладиолусы, астры, циннии, бегонии, ноготки- все это росло на ковре из мха, перистого папоротника, крапчатых филодендронов. Андрей тем временем безмятежно сидел на скамейке возле входа в павильон. «Цветы,- сказал он нам,-это не по моей части».

По пути из одного павильона в другой Марина купила нам пирожки с повидлом, апельсиновый напиток, вафельные рожки с кремом. Как вкусно! Но на душе уже саднило от предстоящего расставания.

Последний павильон, в который мы зашли, был посвящен истории, он охватывал период от средневековой России до Советского Союза наших дней. Более всего меня потрясли здесь - да, судя по всему, не только меня, а и всех посетителей, толпившихся возле стеклянных стеллажей-откровения о временах сталинского террора. Стеллаж за стеллажом документально рассказывали о жизнях миллионов людей, которые умирали с голоду, следуя сталинской политике, о сотнях тысяч брошенных в тюрьмы и убитых, о бессчетном множестве жизней, искалеченных по его безумной прихоти. Под заголовком «Стертые имена» рядом с фотографиями сталинских времен, где лица людей были затемнены, были выставлены архивные фотографии с восстановленными лицами. История, похищенная у народа, обретала реальные очертания; история, о которой шептались в спальнях и на кухнях, наконец-то становилась достоянием гласности. Вместе с остальными Андрей и Марина прижимались лицами к стеклу и, поджав губы, постигали свое не такое далекое наследие.

Когда мы вышли из исторического павильона, накрапывал дождик, природа словно подладилась под наше настроение. Один зонтик Марина дала Андрею, другой мне. Я открыл его, Марина мягко взяла меня под руку, и мне сделалось чудесно, будто на руку села птица. Пока Андрей стоял за сигаретами, Марина рассказала мне на своем отнюдь не беглом, но по-своему изящном английском, что когда-нибудь она надеется сесть за писательство, будет писать книги, которые откроют перед ее народом нечто, дотоле ему неизвестное. Если как следует трудиться и если повезет, возможно, она станет преподавать в университете. Чуть склонив набок свое кукольное личико, она посмотрела на меня: не кажется ли мне, что она размечталась? Я улыб-

нулся - показать, что верю в ее силы. Дождь, рука на моем локте, незатейливый английский, скромные планы на будущее - я проникся еще более глубокой симпатией к этой женщине, ее мужу, их народу.

Скрываясь от дождя, мы заглянули в художественный салон. Хотя абстрактные, сюрреалистические и экспрессионистские работы, семьдесят лет официально считавшиеся буржуазным декадансом, теперь стали выставляться в Москве для широкой публики, здесь все картины являли собой традиционные пейзажи, пасторали, церковные купола на фоне закатного солнца. На то, чтобы везти с собой большую картину, у меня не было ни места, ни денег, и я попросил моих друзей выбрать какую-нибудь гравюру; я куплю ее и повешу у себя дома на стене, она будет напоминать мне о них. Немного поразмыслив, Андрей выбрал гравюру на дереве-перед Триумфальной аркой маршируют рабочие и солдаты. «История!- воскликнул он.- Советский народ!» Нет, возразила Марина, мне лучше купить сельский пейзаж: залитая призрачным лунным светом изба, пастбище, деревья. Ей это напоминает детство, проведенное в деревне с любимой бабушкой. «Будете смотреть на эту гравюру и думать о природе, о земле российской»,- сказала она. Они принялись яростно спорить, каждый отстаивал свою точку зрения: город и страна, народ и земля, история человечества и вечная природа, народные массы и одиночество. Оба взгляда показались мне верными, и я купил обе гравюры. Я смотрю на них сейчас, когда пишу эти строки-крошечные оконца в необозримую землю.

В нескольких шагах от салона находилась церковь Ивана-воина, и мы оказались там в самое время-начиналась вечерняя служба. Церковь была построена в честь победы над шведами в 1709 году и, таким образом, лишний раз подтверждала: сквозь русскую историю всегда тек мощный военный поток. Небольшая, эдакий ларец, внутри мы увидели покрытые лаком иконы, украшения с позолотой, роскошные усыпальницы, от всего этого отражался свет сотен зажженных верующими свечей. Мы стояли в этом мерцании и смотрели, как церковь заполняется пожилыми бабушками, потом появилось несколько молодых женщин, группка мужчин и даже ватага детишек. Старушки преклоняли колени, прижимали пальцы, лбы и губы к полу, старательно крестились, потом на негнущихся ногах подходили к святыням и гладили их, целовали золотые оклады икон. Что скажут обо всем этом мои друзья, сторонники научного материализма? «Очень красиво, очень таинственно»,- прошептал Андрей. Не говоря ни слова, Марина скользнула в сторону и зажгла свечку. Вернувшись, она показала наверх, там, в сияющем церковном нефе, была икона святого Михаила, в чей день был рожден на свет их сын Михаил. И мальчик, и она сама прошли обряд крещения.

На десятом этаже еще одной жилой башни, построенной на сей раз для работников «Мосфильма», в пятницу вечером мы навестили родителей Андрея, которые угостили нас жареной уткой и замечательной застольной беседой. Мистер Светенко оказался громогласным человеком за пятьдесят, энергичным крепышом с бородкой под Авраама Линкольна, монашеским венчиком волос вокруг блестящего черепа. Миссис Светенко была на несколько лет старше мужа (и благодаря этому, как сказал Андрей, на законных основаниях была главой семейства), с лица этой полной хохотушки с негромким голосом, обрамленного поредевшими седыми волосами, не сходила сияющая улыбка.

На одном конце стола весь ужин, подобно придурковатому гостю, бурчал и булькал телевизор, однако именно он направлял наш разговор. Заслышав сообщение о шахматном турнире, Андрей огорченно крякнул, а его отец одобрительно ухмыльнулся. «Куда подевались знаменитые американские шахматисты?»-вопросил мистер Светенко, обращаясь ко мне. Новости со съезда республиканской партии, выдвинувшей кандидатом в президенты Джорджа Буша, подбросили очередную тему: сын с отцом заспорили о том, кто будет следующим президентом США. Когда передавали информацию из Кореи, мистер Светенко спросил, выиграют ли Соединенные Штаты предстоящие Олимпийские игры. Я сказал, что понятия не имею. «Понятия не имеете? Вам без разницы? А нашим спортсменам велено выиграть! Они должны принести стране победу!» В каждой теме, будь то Никарагуа или Афганистан, книги или медицина, автомобили или мультфильмы, звучала политика. Я чувствовал: супругов Светенко все происходящее в мире волнует так же страстно, как и Андрея с Мариной. У всех советских людей, с какими мне довелось встретиться, я замечал этот живой интерес к делам политическим и культурным, с каким я почти не сталкивался у американцев, интерес этот был обусловлен постоянными боями за свою землю, свои города, свои дома, свои идеи.

После ужина меня усадили за семейные альбомы, я разглядывал фотографии Андрея с самого рождения, вот школьные годы, прием в пионеры, комсомол, армия, ухаживание за Мариной, свадьба, рождение Миши. А дальше-детские фотографии Миши, и весь цикл начинает повторяться. Мне вспомнились волны, они зарождаются в море, вздымаются до гребня, скатываются на песок - и зарождаются снова.

Когда пришло время прощаться, мистер Светенко, порывшись в своей коллекции монет, подарил мне серебряный рубль 1924 года, на котором крестьянин и рабочий запечатлены на фоне поля пшеницы, завода и восходящего солнца.

- Знаете, почему этот год особый?- спросил мистер Светенко.

- В этом году умер Ленин,- ответил я. Он похлопал меня по плечу.. Я сдал экзамен успешно.

В минуту прощания лицо миссис Светенко зажглось очаровательной улыбкой, и она произнесла полюбившиеся ей английские фразы:

- Добрый вечер! Вы очень любезны! Америка-прекрасная страна!

В субботу утром на кухонный пол со стуком упал нож. Марина засмеялась.

- Когда падает нож, значит, жди мужчину.

- Мужчина-то здесь, только он уезжает!-Андрей показал на меня растопыренными ладонями, будто протягивал мне подарок.

Подарок, который я получал от них всю неделю, был куда ценнее, чем их общество, хлебосольство и гостеприимство. Подлинным подарком было их доверие. Я снова задумался над тем, сколько же мужества им потребовалось, чтобы принять у себя дома чужестранца, принять, ничего о нем не зная заранее, не имея ни малейшего представления о том, через какую призму я увижу их жизни, что напишу об их убеждениях. Андрей, посмеиваясь, рассказал мне: некоторые их друзья были поражены их смелостью - как это он и Марина решили раскрыться перед этим неизвестным и потенциально опасным типом. «Американец! Он может такое написать, что вам потом не поздоровится!»

Нанести слова на бумагу - в Советском Союзе это часто оборачивалось бедой и для пишущих, и для тех, о ком писали. Об этом я знал куда как хорошо. Радостно было узнать, что Пастернак, Ахматова, Булгаков и другие выдающиеся писатели советской эпохи недавно вернулись из небытия, что цензура сильно ослабила поводья, что в журналах и газетах печатаются резко конфликтные мнения. Но далеко ли пойдет гласность? И надолго ли ее хватит? Продержится ли она до того дня, когда мой очерк о жизнях Андрея и Марины будет опубликован?

Перед тем как выйти из квартиры, надо было совершить последнюю процедуру: посидеть несколько мгновений в молчании. Мои друзья объяснили мне: такова русская традиция, это нужно, чтобы я благополучно добрался до места, быстро вернулся, чтобы связь между нашими сердцами при разлуке не нарушалась. Всю неделю нас объединяли разговоры, теперь наконец-то объединила тишина.

В аэропорту только часы заставили меня освободиться из их объятий. Я прошел через первый из многочисленных барьеров, которые мне предстояло преодолеть на пути домой. Когда я почувствовал, что в силах оглянуться, хотя в глазах еще стояли слезы, было слишком поздно - я не нашел их лиц в толпе провожающих.

На борту самолета, слишком взволнованный, чтобы что-то писать, я стал машинально перелистывать газету. Странно было снова видеть английский. Самолет начал разгоняться, на фоне строгих елей березки вдоль взлетной полосы проносились мимо, словно световые иглы. Я наткнулся на статью, которую, кажется, стоило прочитать. Со ссылкой на главного советского картографа там говорилось, что со времен Октябрьской революции все карты Советского Союза были искажены по идеологическим соображениям. Деревни просто не наносились, города и дороги смещались, залежи полезных ископаемых хранились в тайне, границы перекраивались. И вот теперь новый режим заказал ему составить подлинную карту. Я читал об этом, когда мы взлетали с русской земли. Разумеется, никакая карта не будет до конца подлинной, потому что мир богаче, чем любое его изображение. Никакая история, никакая запись событий недели, проведенной с незнакомыми людьми в чужом городе, никакой самый подробный отчет о том, где мы были и как туда попали,- все это никогда не будет полным. И все же некоторые карты делаются точнее других, некоторые повествования ближе к истине. Что такое история? Это избирательные воспоминания. Что мы за народ? Что мы за люди? Во многом это зависит от того, что мы храним в своей памяти.

Расставаться всегда грустно. До встречи в Сиэтле!