Движущаяся граница

Постоянно переходить от оптимизма к пессимизму и наоборот - 
удел каждого, кто пишет и рассказывает об Америке...

С. Льюис

Непривычный памятник довелось мне увидеть в юго-западном штате Нью-Мексико по пути из Альбукерке в Санта-Фе. Там, где над рекой Рио-Гранде склонились плакучие ивы, прямо у автострады на высоченном пьедестале из каменных глыб замерло колесо. Простое деревянное колесо.

Тогда я понял, почему на фермерских усадьбах вместо ворот стоят колеса. Так благодарные потомки пионеров чтят старого доброго друга времен колонизации Американского континента - фургон.

"Шхуна прерий" была и семейным очагом, и крепостью. На ночь пионеры, опасаясь внезапного нападения, укрывались за поставленными в круг фургонами. Высокий, как шатер, овальный верх из брезента укрывал от ливней, бурь и палящего солнца.

Фургон завезли в Америку немцы еще в колониальные времена и, чтобы приспособить к бескрайности необозримых степей, к нехоженым тропам, бурным рекам и снежным перевалам, сделали его повыше и покороче. Неповоротливая, но крепкая и надежная махина брала едва ли не тонну груза. Ее тянули две-три пары волов.

Американцы - настоящие кочевники нового времени. До XX века, чтобы стать американцем, нужно было пройти через океанское чистилище. Начинался путь в английских портах.

1634 год. На деревянной вывеске чернеют буквы: "Отплывает сегодня. Судно "Надежда". Назначение - Массачусетская колония". Идут по трапу мужчины в коротких пиджаках, штанах с гетрами, почти как ученики воскресных школ. Идут женщины в старящих их чепчиках и черных длинных юбках. Разносится хриплый голос капитана: "Добро пожаловать в путешествие по проклятому морю! Отдать концы!" Закачалась палуба, застонали чайки. Но вот темнеет небо. Штормовой ветер вздымает гигантские волны. Путешественники падают на колени: "Всевышний, помилуй нас!" Наконец шторм утихает. Всходит солнце. Ласковые волны бесшумно исчезают в блестящем розовом зеркале океана.

В тесном трюме, среди бочек, пушек, мешков, людей, сундуков, посуды, мать склоняется над грудным ребенком. Рядом, на полу, больной протягивает руку за водой. А парусник плывет и плывет. Месяц, второй...

Кажется, это путешествие бесконечно. Но вот слышится долгожданный возглас впередсмотрящего: "Земля!" И стар, и млад высыпают на палубу. На горизонте из облаков выступают белые шапки гор.

И сейчас, три с половиной века спустя, в музее "Наследие Нью-Гэмпшира" можно двинуться в воображаемое путешествие через океан. Так же качается палуба, динамики доносят свист ветра, плеск волн, и экраны воссоздают картины океана - то бурного, то тихого. А на палубе благоговейно замерли потомки смелых искателей счастья в дальних краях.

С самого появления первых европейских поселений их граница стала двигаться. Двигаться непрерывно и неустанно. Все быстрее и быстрее.

В глубь континента пионеры пробирались дремучим девственным лесом. Шли индейскими тропами. Плыли на лодках.

Еще в 1807 году на далекой окраине цивилизованного мира появилось одно из крупнейших изобретений эпохи промышленного переворота - колесный пароход, воспетый несколькими поколениями американцев. Теперь он, как сладкое воспоминание, величаво проплывает по Миссисипи, усыпанный веселыми стайками туристов, которые погружаются в мир Тома Сойера и Гекльберри Финна, бродячих водевильных трупп, мюзикла "Цветок Миссисипи".

Меньше чем через 20 лет после изобретения Фултона Америка вновь ускоряет движение, построив семисоткилометровый канал Эри. Он соединил Атлантический океан с Великими озерами - Эри, Гуроном, Мичиганом, Онтарио и Верхним.

Нью-Йорк стал морскими воротами доброй половины Америки. Так родился Нью-Йорк как всеамериканский, а потом и всемирный делец и банкир. А над водным путем росли новые города - Буффало, Кливленд, Толидо... Из крохотного поселка над рекой Чикаго за несколько десятилетий вырос огромный город-порт и железнодорожный узел. В начале 30-х годов прошлого века ежедневно в Чикаго приплывало нагруженных кораблей больше, чем людей.

Уже тогда американские дельцы поняли: без транспортных коммуникаций нет бизнеса, и за "железку" схватились без раздумий.

Всеамериканским "шоу" стало строительство трансконтинентальной железной дороги. С двух концов страны - с Атлантического и Тихоокеанского побережий - двигались навстречу друг другу строители конкурирующих компаний. Двигались со скоростью пожара в прериях: границей владений стало место встречи, а каждый дополнительный километр для той компании, что шла быстрее, приносил доходы колоссальные. Ведь земля железнодорожным "баронам" доставалась за центы, а после прокладки путей ценилась на вес золота.

Запад был идеальным местом для железнодорожных путей: целина, равнина, редкие реки. В Старом Свете железная дорога соединяла города. В Новом - станции становились городами!

Полстолетия длился железнодорожный бум, ставший одной из главных пружин индустриализации Америки. На рубеже нынешнего столетия рельсовые пути Соединенных Штатов по своей длине превосходили всю Европу.

Паровоз американцы нежно называли "чу-чу". Помните "Серенаду солнечной долины"? Яростную чечетку под песню о "чу-чу"?

 Когда печалится женщина, 
 Она хватается за голову и плачет. 
 Когда печалится мужчина, 
 Он садится на поезд и мчится... 
 

Так пел Джимми Роджерс - один из самых любимых бардов Запада. Почти пятнадцать лет он работал кондуктором, мастером, а оставшись без работы, взял банджо и стал путешествовать "зайцем" на подножках, на крышах вагонов и петь о паровозных гудках, перестуке колес, скоротечности просторов и - о жизни...

Автомашиной Америка "заболела" еще в 20-е годы, а после второй мировой войны автострады пережили бум сродни железнодорожному со всеми его атрибутами, включая колоссальные аферы.

За несколько лет изменился облик страны.

Всю Америку вдоль и поперек пересекают просторные федеральные автострады. Километров за пятьдесят до Нью-Йорка широченная дорога расходится на двенадцать рядов, превращаясь по вечерам в фантастическую движущуюся полосу, мерцающую в серебре люминесцентных ламп.

Вокруг федеральных автострад роятся местные. Иногда кажется, что в Америке нет места, куда не доберешься на машине. В иных штатах западнее Миссисипи, бывает, на четырехрядной бетонке за час встретишь 10-20 машин, не больше.

Американцы кажутся врожденными водителями, спокойными, уверенными, умелыми. Любителей обогнать, покрасоваться сейчас немного. Есть, впрочем, одно разительное исключение - водители мощных автопоездов, которые несутся как угорелые, не глядя ни на кого. Они на работе. Время - деньги.

Обычному же американцу не сравниться по темпераменту с его южными соседями. Во многих странах Латинской Америки нужна "революция" - и не одна, - чтобы заставить водителей смотреть на светофор. Американцу за рулем не сравниться и с французом: полушутя, полусерьезно говорят, что обогнать француза - значит нанести большее оскорбление, чем соблазнить его жену.

Даже японцам уступают американцы. Сдержанный, невозмутимый, как Будда, японец за рулем свирепеет. И мчится как угорелый на карликовой "консервной банке" типа "мацуды", которую на скорости более ста километров начинает от ветра качать, как после доброй порции хмельного. Да еще между машинами вертятся мотоциклы, заставляя водителей машин нервно нажимать на тормоз.

По-разному ведет себя и автоинспекция.

В Японии, где мне довелось работать в 60-е годы, в Токио в день останавливали по нескольку раз: проверка то документов, то - на выпивку. В Америке же за пять с лишним лет полиция на Манхаттане не остановила меня ни разу. В уличное движение Нью-Йорка она почти не вмешивается: водители сами разберутся. И кажется, что, кроме красного света светофора да "кирпича", в крупных городах никаких запретов или правил больше нет. На желтый свет надо проскакивать, ну а если и застрял посреди перекрестка, то полицейский не штрафует, а просто подгоняет, помогая выбраться из "водоворота".

Зато за нарушение правил стоянки автомобиля в больших городах штрафуют немилосердно. На Бродвее вывесили угрожающее предупреждение: "Пусть вам даже не придет в голову мысль о том, чтобы здесь припарковаться". А ставить машины негде: все забито (есть, конечно, платные стоянки, но, прямо скажем, не многим по карману платить чуть ли не десять долларов за час). И вот долго и терпеливо ищет ньюйоркец "место под солнцем". И вдруг узревает спасительный просвет в шеренге автомобилей, выстроившихся у тротуара. Начинает туда втискиваться, а в это время с другой стороны юркнет кто-то. Страсти разгораются. Однажды, вот так распалившись, один мистер всадил в живот другому несколько^ пуль. "Припарковались"...

Каждый день в Нью-Йорке выходят, как тигры на охоту, инспектора в коричневой форме. Есть такой счетчик на столбике, у которого можно остановиться на полчаса-час, заплатив несколько монет. Но не дай бог на секунду опоздать! Инспектор уже нетерпеливо ждет. Ведь у него свой план штрафов, ибо для местных властей это неплохой источник доходов. Штраф в Нью-Йорке солидный. А за более серьезные нарушения легковые автомобили просто оттаскивают в склад над Гудзоном. Такой "сервис" обходится в кругленькую сумму, не говоря уже о потерянном времени и нервах: никогда не знаешь, кто же все-таки подрабатывает - полиция или угонщики.

Еще в 50-60-х годах любимым развлечением голливудских героев (и их многочисленных подражателей) были гонки на машине с открытым верхом: одна рука на руле, другая - на плече красотки с развевающимися на ветру золотистыми локонами. Но резкое повышение цен на нефть заставило Америку притормозить. В начале 70-х годов скорость ограничили 55 милями в час, это около 90 километров. И остатки прежнего увлечения американцев быстрой ездой на автострадах стали еще одним богатым источником дохода, особенно для небольших городов. Многочисленные полицейские машины, оснащенные радиолокаторами, охотятся за нарушителями, притаившись у пригорка или куста. Правда, на скорости 95 километров они не останавливают. Даже в штате Мэриленд, где особенно свирепствуют блюстители порядка. Забавно смотреть, как мчащиеся на бешеной скорости огромные автопоезда на границе Мэриленда вдруг резко тормозят, двигаясь важно, почти торжественно, а покинув штат, снова жмут на все педали. Ведь в других штатах можно проскочить на скорости около 105 километров. Но свыше ПО километров - это уже гарантия штрафа почти везде.

Процедура штрафования протекает почти как чайная церемония в Японии. Блюститель закона торжественно подходит к водителю. Рука под козырек.

- Ваши права, сэр. Вы нарушили закон номер... Умолять, доказывать бесполезно. Полицейский заполняет длиннущий бланк.

- Деньги наличными не высылайте. Лучше заверенным чеком.

Снова под козырек: "Всего наилучшего. Ведите машину осторожно".

Даже в таких уважаемых инстанциях, как ООН, каждая дискуссия на предмет того, кто открыл Америку, напоминает спор средневековых богословов разных вероисповеданий о том, какой пророк самый истинный: Иисус, Моисей, Мухаммед или Будда.

Первыми в бой бросаются испанцы: Христофора Колумба снарядила в путь-дорогу испанская королева Изабелла. "Позвольте! - вспыхивают итальянцы. - Но ведь и школьнику должно быть известно, что Христофор Колумб - это не кто иной, как славный сын Генуи Христофоро Коломбо".

Менее экспансивные скандинавы сдержанно напоминают о Лейфе Счастливом. Исландские саги поведали о том, как он в 1000 году на пути в Гренландию попал в шторм, сбился с пути и вырулил на поросший диким виноградом берег. Лейф так и назвал его Винланд - "Страна винограда". Четверть века назад норвежский археолог Хельге Инстад обнаружил на севере острова Ньюфаундленд остатки руин дома Лейфа.

Представители Страны восходящего солнца скромно напоминают о том, что в Новом Свете раскопали древние статуэтки, которые не отличишь от японских глиняных фигурок времен оных, первобытнообщинных. Может, их туда завезли?

У лучших мореходов античности - финикийцев - прямых наследников нет. Но бразильцы достают со дна морского у своих берегов античные греческие амфоры, возможно завезенные финикийцами, и тоже ставят разные вопросы. Заставляет призадуматься и отважное плавание Тура Хейердала на "Кон-Тики". Если можно покрывать огромные морские пространства на утлых суденышках аборигенов с острова Пасхи, то кто же все-таки открыл Америку?

Но кто бы ни заплывал ненароком к американским берегам, история Америки пережила свое второе рождение в эпоху Великих географических открытий в тот момент, когда 12 октября 1492 года вахтенный с каравеллы "Пинта" в два часа ночи радостно воскликнул: "Земля!"

Для самого же Колумба открытие Америки было полным недоразумением. Он искал Индию. И, даже умирая забытым, в королевской немилости, до последнего вздоха доказывал, что нашел ее и никакого Нового Света нет.

Америго Веспуччи - "достойная" предтеча рекламных дел мастеров с Мэдисон-авеню - излишней скромностью не страдал. В своих письмах, напечатанных в начале XVI века, ловкий флорентиец, побывавший за океаном через несколько лет после Колумба, писал: "Эту землю по всей справедливости можно назвать Mondus Novus - Новым Светом, ибо наши предки ничего не ведали о нем... Я (!) открыл континент, который населен гуще Европы, Азии и Африки и богаче их дикими зверями".

И даже в те далекие от нас времена самореклама, подкрепленная силой печатного слова, сработала. Письма Веспуччи попали на глаза книгопечатнику Вальдзе-мюллеру. Напечатав во Франции "Географию" Птолемея, все еще остававшуюся фундаментом европейской географической мысли, он в предисловии к книге "Введение в космографию" по незнанию поддержал в 1507 году претензии любителя присваивать чужие лавры. И назвал открытый континент в честь Америго.

И все же справедливость восторжествовала. Есть страна Колумбия, а городам, университетам, компаниям, названным в Новом Свете именем первооткрывателя, несть числа. Да и американская столица официально именуется Вашингтон, округ Колумбия.

В Соединенных Штатах День Колумба - один из самых больших праздников. Два дня подряд в Нью-Йорке по площади у Центрального парка проходят парады мимо великого открывателя, навсегда застывшего в мраморе на высокой белой коринфской колонне, которую, как штормовой вал, прорезают каравеллы. Два дня продолжаются праздники, потому что здесь свое право на славу быть наследником открывателя предъявляют две местные общины - итальянская и испано-американская, объединяющие в основном выходцев из Латинской Америки. Один день над городом льется сладкозвучное "бельканто", на другой - зажигательные ритмы деревянных палочек и ударных металлических инструментов "конго".

С чего начиналась Америка? Америка в узком понимании этого слова - Соединенные Штаты?

С Колумба? Или с морских путешествий еще одного генуэзца, подрабатывавшего при чужом королевском дворе, - Джованни Кабото? Став Джоном Каботом, он в 1497 году первым после викингов доплыл до Ньюфаундленда - "новонайденной земли" - и поднял там флаг святого Георга. Тем самым он положил начало претензиям английской короны на громадный остров, то есть на все земли за пределами испанских владений - севернее Флориды и восточнее Скалистых гор.

Или, может, точка отсчета Соединенных Штатов Америки - это первое поселение англичан на острове Роанок у берегов Северной Каролины? Его основал в 1585 году Уолтер Рэли, фаворит королевы Елизаветы, той самой, при которой в Англии наконец утвердилась реформированная англиканская церковь, отделившаяся от Рима. Первую английскую колонию в Новом Свете назвали в честь "королевы-девственницы" Виргинией. Но 108 мужчин-поселенцев искали золото и долго там не задержались.

В 1587 году на остров высадилась вторая партия - 89 мужчин, 7 женщин и 11 детей. Через год к ним должна была прийти подмога - люди и припасы. Но на Англию шла "Непобедимая армада". Испанцев метрополия разгромила, а вот про далекое поселение забыла. И когда наконец в 1590 году английский корабль снова бросил якорь у острова, там уже не было ни единой живой души. Моряки нашли лишь несколько карт, разбитые сундуки, заржавевшее оружие. И одно-единственное слово, вырезанное на дереве: "Кроатан". Что оно означает - неизвестно по сей день. Может, индейское племя? Может, поселенцы погибли в сражении с ним? Или умерли с голоду, не желая копаться в целинной земле и ожидая съестных припасов из Старого Света? Или, покинутые, измученные, перебили друг друга в кровавой схватке за последний кусок хлеба?

Ответа нет. Как будто изумрудные волны навеки смыли следы поселения, которому суждено было войти в историю как "потерянная колония".

Или все же истоки Америки лежат в селениях первых англичан, прижившихся в Новом Свете, в основанном на юге в 1607 году Джеймстауне?

Большинство американцев склонно отсчитывать свою историю с того мгновения, когда пуритане ступили на знаменитый "плимутский камень", хотя это и произошло через 13 лет после появления англичан в Джеймстауне. На то у американцев свой резон - в чем-то справедливый, в чем-то не совсем. Это давний спор между северянами и южанами, - спор, который скорее всего будет длиться столько, сколько будут существовать Соединенные Штаты. Ибо у каждого, как бы ни стирались в будущем грани между регионами, всегда останется своя малая родина, останется гордость за ее место в истории отечества.

Наверное, правильнее начинать отсчет истории Америки раньше. "Никто не сомневается, что Америка - продолжение европейского развития", - писал Александр Иванович Герцен.

Америка начиналась в итальянских торговых городах, где еще в XIII веке появились первые мануфактуры, где заново "изобрели" банк.

Америка начиналась в майский день 1453 года, когда турки-османы ворвались в Константинополь. В едином потоке мировой истории, охватывающем все народы, падение тысячелетней Восточной Римской империи, реликта античной древности, было одним из тех порогов, которые меняют направление многих внешне далеких течений.

Грекам, армянам, болгарам, сербам Османская империя несла порабощение, украинцам - Черный шлях, по которому совершали набеги вассалы Турции - крымские татары. Италии Османская империя несла упадок. Средиземное море для мореплавателей теперь было открыто лишь в сторону Атлантики. Запертые в нем, итальянские торговые города, потеряв выгоды посредничества между Западной Европой и Востоком, стали хиреть. В поисках счастья покинули родные пенаты Христофоро Коломбо, Джованни Кабото. Они шли на побережье Атлантики, где выросли новые морские державы - Португалия, Испания, Англия, Франция, Голландия.

Америка начиналась, когда гром молотка, которым Мартин Лютер прибивал на вратах церкви свои 47 тезисов, потряс папское всевластие. Когда Реформация - девятый вал вольнодумства, штурмовавшего под знаменем возрождения первозданного "чистого" христианства бастионы разжиревшего католицизма и феодальной иерархии, - покатилась по Европе.

Америка начиналась, когда титаны Возрождения пробуждали мир от спячки позднего средневековья, освобождали от пут схоластики разум и сердце человека, утверждая его высокое, богоравное предназначение на земле.

Девятый вал Возрождения и Реформации достиг берегов Америки, пройдя через британское сито.

Английские колонисты несли с собой традиции страны, в которой уже было отменено крепостничество, была урезана королевская власть, положено начало признанию прав и свобод простолюдина, идее выборного правительства.

В жизни каждого народа не раз бывают переломные, поворотные времена, когда он как бы выходит из-за кулис на авансцену мировой истории.

Этот выход зреет в недрах народа. Но до поры до времени остается мысленной репетицией, боем на макете, когда указкой двигают войска. Но вот кончаются репетиции, актеры выходят к предательским огням рампы. Настает миг откровения, разгорается битва не на жизнь, а на смерть.

Очень много значит, в какие времена выходит народ на авансцену мировой истории - добрые или лихие.

Америка - баловень судьбы. Ее выходам всегда сопутствовало везение. И в годы революции и завоевания независимости, и во времена похода молодого империалистического хищника за передел колоний, и в ходе обеих мировых войн. Везло прежде всего потому, что за Соединенными Штатами, отгороженными океаном от Старого Света, всегда оставалось право выбора наиболее выгодного момента. Оставалось право до поры до времени стоять в стороне, накапливая силы. Американская верхушка делала это умело, не ввязываясь бездумно в войны в отличие от королей, кайзеров, императоров.

Самый первый, оказавшийся для многих стран роковым выход на авансцену у Америки пришелся на ту благодатную пору, когда девятый вал Возрождения, Реформации, революций, национально-освободительных войн катился по Европе. Когда на смену замкнутым, как монахи в монастыре, феодальным поместьям шли мануфактуры, денежная аренда, шел капиталистический рынок - новый властелин, жестокий, скупой, своенравный, но и равнодушный к родовитости, титулам, нетерпимый к бюрократическим ограничениям, практичный и предприимчивый.

Америка стала дитем той великой эпохи перемен, дитем, унаследовавшим ее беспокойный дух. Дух движения, поиска, открытий...

С Америкой мне повезло. Стать очевидцем второго за всю историю страны векового юбилея Соединенных Штатов и лестно, и поучительно.

День независимости в Америке всегда событие. Четвертое июля. Разгар лета. Большинство людей устремляются на лоно природы. Пестрые праздничные пикники утопают в море речей, танцев, кока-колы, пива, подрумяненных на вертеле сосисок. Неистовствуют трубы и барабаны.

По улицам городов маршируют стройные длинноногие девчонки, трещат запущенные мальчишками фейерверки. А вечером над небоскребами зависают гроздья разноцветных вспышек.

В этот день Америка подчеркнуто щеголяет бело-красно-синими цветами звездно-полосатого флага. Они полыхают на полотняных навесах магазинчиков, на лентах, охватывающих стан местных красавиц и опоясывающих тульи шляп. Америка щеголяет толпами любознательного народа в музеях и памятных местах Американской революции.

К двухсотлетию страна готовилась долго и тщательно. Даже с какой-то долей отрешенности. Повсюду создавали юбилейные комитеты, реставрировали исторические достопримечательности, открывали новые памятники. Города, местечки и села состязались в выдумках, стремясь оригинальнее отметить праздник.

В тот июльский день 1976 года стояла чудесная погода. Щедро сыпало лучи горячее солнце. До боли в глазах голубело небо, лишь слегка тронутое воздушными, как мазки кисти восточных живописцев, перистыми облачками. С реки Гудзон веял свежий ветерок.

Парады, концерты, фейерверки не умолкали с раннего утра до позднего вечера. Многочасовой телемарафон переносил американцев из Бостона в Филадельфию, из Вашингтона в Нью-Йорк. Эстафета передавалась от одного памятника Американской революции к другому. Артисты и любители изображали "бостонское чаепитие", тяжкую зимовку армии Джорджа Вашингтона в долине Валли-Фордж, бои с английскими солдатами.

В Нью-Йорк из Великобритании и Советского Союза, Австралии и Аргентины, десятков других стран по морям и океанам устремились парусники на праздничное шествие по Гудзону.

Меня пригласил полюбоваться парадом знакомый американский журналист. Окна его квартиры выходили прямо на Гудзон. Внизу, у подножия холма, за зеленью парка и пестрой толпой, за темно-серой потрескавшейся автострадой, скользили по голубой реке воздушные, нарядные, как игрушки, парусники всех времен и народов.

Кроме меня был еще один гость - высокий темноволосый мужчина с большими грустными глазами на продолговатом аристократическом лице.

- Это настоящее пекло. Люди исчезают, как будто их никогда и не было, - негромко рассказывал он.

Его слова не были полным откровением Но одно дело - сухие газетные строки. Другое - исповедь человека, которому ненадолго удалось вырваться из ада. Из Чили.

А внизу, на серебристо-голубом Гудзоне, парусное действо сверкало буйными, светлыми, как мозаичные мазки неоимпрессиониста Сера, красками.

Острее, чем когда-либо, я ощутил, как много разного и противоречивого переплелось в Америке.

И думалось, что это за страна? Неужели в душе американца навек угасли отблески славного прошлого?

Издали Америка кажется проще. В этом есть своя сермяжная правда, которую я часто и безуспешно пытался объяснить американцам: за рубежом об их родине судят не по благим намерениям, не по великим традициям, даже не по разудалым телебоевикам или роскошным витринам Пятого авеню, а прежде всего по деяниям. А деяния эти, увы, не всегда красят Америку.

Вблизи же видно, что Америка сложнее, что в ней есть не только черные краски, но и другие цвета и полутона.

Многие американцы тоже были возмущены лицемерием Вашингтона, любовно взращивавшего фашистскую хунту. Мой знакомый, сотрудник одного из солидных деловых изданий, человек отнюдь не левых убеждений, с радостью встретил чилийского гостя, которого выпустили в Америку именно по случаю ее праздника.

В то время особенно ощущалось, что Америка нередко переживает сомнения, угрызения совести, чувство неуверенности в себе. Вроде бы ничего удивительного в этом не было: свежие раны еще разъедала соль грязной войны во Вьетнаме, негритянских бунтов, Уотергейта. Но вблизи ощущалось, как ужасаются американцы, начав смутно догадываться, что любимый постулат "ура-патриотов" о некоем божественном "предопределении судьбы" Америки - это всего лишь дешевая пропагандистская упаковка имперских претензий.

Ощущалось, как при всей внешней самоуверенности теряются многие американцы, когда начинает шататься их вера в Америку - "землю обетованную". Вблизи было видно, как, охотно выставляя напоказ свое вольнодумство и готовность поиздеваться над американскими порядками, над президентом, над той же Статуей Свободы, они кисло улыбаются, слыша что-то подобное в устах чужестранцев.

И думалось: откуда у Америки, которую многие из нас привыкли считать воплощением бездушности, практичности, торгашества, такие гамлетовские сомнения? Откуда это исступленное поклонение великим традициям прошлого?

В годы журналистской работы в США свои интервью на злобу дня я завершал вопросом, слегка озадачивавшим собеседников:

- Что вы думаете о национальном характере американцев?

Профессор Джон Гэлбрайт тоже задумался.

- Вы знаете, это не мое поле деятельности. Но все же я хотел бы дать один совет: никогда не принимайте за чистую монету первую реакцию американцев. Сначала мои соотечественники воспринимают любое событие слишком эмоционально, несдержанно, нередко впадая в крайности. Но спустя какое-то время успокаиваются, и вот эта, вторая реакция, отстоявшаяся, взвешенная, и отражает подлинные настроения.

Так ответил всемирно известный ученый-экономист, многоопытный дипломат, влиятельный деятель либерального крыла демократической партии. Еще одно откровение. Еще одна загадка. Ведь привычный образ делового, расчетливого янки не шибко вяжется с таким холерическим темпераментом, больше свойственным пылким южанам. Впрочем, и заповедь американцев "сначала действуй, а потом думай", с одной стороны, отражает их деловитость, а с другой - бесшабашность, которая не очень-то к лицу добропорядочным буржуа, свято придерживающимся принципа "семь раз отмерь, один раз отрежь". Нет, люди за океаном иной раз отрежут, а потом уж долго меряют, почесывая затылки.

Практичные, казалось бы, до мозга костей американцы в то же время по-своему романтики. Ведь не где-нибудь, а в США трезвенники так разагитировали своих соотечественников, что был принят "сухой закон"!

Мы знаем много, невероятно много о каждом шаге Вашингтона на мировой арене, о тамошних коридорах власти, о производстве ракет и машин, дефиците федерального бюджета, о фешенебельной Пятой авеню и трущобах Гарлема, об американских писателях, "звездах" кино и рока.

И все же с того мгновения, как я впервые ступил на американскую землю, и по сей день, когда мы стали смотреть на Америку раскованнее, трезвее, стали понемногу избавляться от двух традиционных цветов в ее изображении - черной туши в повседневности и этой же туши, разведенной елейными розовыми красками, - по парадным случаям, меня лично не покидает ощущение, что какие-то стороны бытия страны за океаном ускользают, отчего она кажется одномерной, пресной. Ускользают будни обычного американца, его характер.

А обычный, "средний" американец весьма своеобразен и противоречив. Он открыт, прост и независим, но в то же время немного провинциален, по-детски неразборчив в заглатывании торгашеской или политической рекламы. Он трудолюбив, добросовестен, но грешит частенько склонностью измерять все жизненные ценности долларовыми купюрами. Есть спокойный, отличающийся довольно широким кругозором и терпимостью горожанин Новой Англии. Есть бойкий, пестрый по национальному происхождению житель Нью-Йорка. Есть, пожалуй, наиболее близкий к привычному образу американца уроженец Среднего Запада, есть размашистый, привыкший дышать полной грудью, почти целиком поглощенный местными делами уроженец Дальнего Запада...

"Русский лес". Россия...

Лес - народ, его душа.

Глубокий образ Леонида Леонова, по-моему, универсален.

В седой глубине веков капризный ветер занес в чистое поле несколько кленовых семян из ближних и дальних земель. Над зеленью луга распрямились одинокие незащищенные деревца. Низко склоняются они перед жестокими ветрами, изнемогают от невыносимого зноя. Но деревца растут. Своим листопадом они подкармливают почву, корнями держат влагу, кронами хоронят от палящего солнца. Они усыпают землю вокруг своими семенами. В маленьком оазисе прорастают и другие пришельцы - сосны, березы, осины. Рощица разрастается во все стороны. И вот уже зашелестели крепкие дубы и гибкие кусты, запели птицы.

У каждого леса своя земля, свои неповторимые поляны и чащобы, родники и пригорки, свое братство разновидовых деревьев и кустарников, своя память о благодатных дождях и жестоких суховеях.

Лес растет, ширится, зеленеет. Зеленеет молодняк, сохнут дряхлые стволы. Каждую весну лес рождается заново. Но он впитывает в себя свое же прошлое. Меняясь, он сохраняет очертания, запахи, опушки. Могут увянуть клены, может буйный ветер надломить дуб. Засуха может покалечить лес. Но все равно он останется.

Так и народ.

В вечном потоке перемен у него образуется свое русло, свои течения. Образуются устойчивые привычки мышления и поведения, особенности психического склада. Фридрих Энгельс на основе глубокого изучения истории человечества пришел к выводу, что "национальный характер, исторические традиции и особенно различный уровень цивилизации создают много различий" и порождают характерные для каждого народа отличительные черты.

Все люди говорят, думают, но по-своему. Даже если говорят и думают на одном языке. Для американца и англичанина родной язык - английский, как для испанца и аргентинца - испанский. Но думает каждый по-своему, внимая своей логике (ведь ни в житейских, ни даже в политических делах универсальной логикой Аристотеля или компьютеров не пользуются). Только в научных абстракциях можно оторвать мысль от чувства, от опыта. Но не в жизни.

По черепкам, по кирпичикам, по каменным обломкам плит с письменами воссоздают археологи и историки рождение древнейшего города мира - Эреду, первичной шумерской цивилизации в южном междуречье Тигра и Евфрата. Тайны возникновения государства и письма приходится разгадывать по глиняным серпам, расписным чашам, цилиндрическим печатям, по раскопкам руин храмов и дворцов. По сказам "Эпоса о Гильгамеше", по единственной уцелевшей краткой хронике - "Царскому списку". Пиктограммы и камни поведали многое. Но еще больше утаили.

История же Америки дает уникальную возможность проследить, как на огромной территории, почти на голом^ месте (индейцы "не в счет": пришельцы их за людей не считали), возникла великая нация, ее государственность, быт, культура.

Можно в магазине приобрести толстый фолиант "О Плимутской плантации (1620-1647 годы)", подробнейший дневник одного из первых поселенцев Новой Англии - Уильяма Бредфорда.

Можно даже "поговорить" с людьми из прошлого, ь сбитой из досок хижине приветствует гостей высокий худощавый человек:

- Добрый день. Меня зовут Уильям Брюстер.

В нем есть что-то от Мефистофеля: черный плащ, Ha^°Ka51' КаК сРезанная пирамидка, шляпа, тоже черная, да еще орлиный нос, суровый взгляд, резко "черченное продолговатое лицо.

Слегка кружится голова от густого пьянящего запарок сУшеных цветов и овощей. Отовсюду свисают машки, одуванчики, луковицы,_ кукурузные початки, тыквы, фасоль, редька, рыбины и даже яйца. Арбузы, бочки, рыболовные снасти выглядывают с чердака над половиной хижины. Другая ее половина занята печью.

- Я приплыл сюда на судне "Мэйфлауэр", - рассказывает хозяин.

Говорит он немного странно: это язык Англии шекспировских времен.

Брюстер был одним из основателей кальвинистской, пуританской секты индепендентов, не признававших ни короля, ни англиканской церкви. Жестоко преследуемые, в 1608 году они бежали в Голландию, где уже победила первая буржуазная революция.

Там они обрели свободу вероисповедания, но не родину: англичане были чужеземцами, занятие многими ремеслами было для них запрещено. А дети, окунувшись в новый, заманчивый мир, стали забывать язык, обычаи, терять религиозный пыл. "Множество соблазнов плохо влияло на них", - сокрушался Бред форд.

Столкнувшись, помимо всего прочего, с вечной проблемой отцов и детей, воспитания разумных потребностей, община решила "нести божье слово в далекие земли... огромнейшие, безлюдные земли Америки, плодоносные, пригодные для переселенцев, свободные от цивилизованных обитателей, земли, населенные лишь жестокими дикарями - подобными зверям".

Это дикое предубеждение против индейцев, в общем-то естественное для людей начала XVII века, позднее стало выдаваться чуть ли не за "теорию", которой оправдывали варварское истребление коренных жителей Америки.

В своей хижине Брюстер рассказывает о полном тяжких испытаний путешествии через океан. Его жену Мэри навеки схоронили волны: то ли она упала за борт, то ли, не выдержав долгого, мучительного пути, сама бросилась в океанскую бездну. Сейчас - действие происходит в 1627 году - Брюстер остался одиноким, взрослые дети живут сами по себе. "Много людей погибло в первую зиму, - рассказывает он. - Другие приехали позже".

Первая партия пуритан (102 человека) достигла берегов Нового Света в ноябре 1620 года.

"Мэйфлауэр" ("Майский цветок") держал курс к устью реки Гудзон, то есть к современному Нью-Йорку. Но помешал шторм. Так и не стал Нью-Йорк суровой пуританской твердыней. Ему была суждена другая судьба.

"Майский цветок" бросил якорь у самого кончика мыса Кейп-Код, полуострова, подковой огибающего одноименный зализ. Сейчас там расположен крошечный курортный город Провинстаун.

"Достигнув суши целыми и невредимыми, они упали на колени и возблагодарили всевышнего, который позволил им преодолеть необозримый океан, уберег от всех опасностей и бед... Но их не ожидали на берегу ни родные, ни друзья, ни таверны, дающие отдохновение усталым телам, ни села, ни даже хижины, которые могли бы помочь в беде, - так проникновенно, хотя и высокопарно, в духе времени, описал Бредфорд обуревавшие переселенцев чувства. - Перед ними раскинулся страшный безлюдный девственный лес, кишевший хищниками и дикарями. А позади остался необозримый океан, ставший теперь непреодолимой преградой, бездной, что пролегла между ними и цивилизованным миром".

Возврата не было. Была лишь надежда. Оставалось уповать на бога, а вернее - на себя.

После нескольких недель поисков путешественники наконец нашли тихую, спокойную бухту. Там они основали новый Плимут.

Существует легенда, что разведчики высадились на каменную глыбу, сохранившуюся до сих пор. Вернее, уцелела только ее треть. Остальное растащили по кусочкам любители сувениров. Лишь лет сто назад историческую реликвию запретили трогать. Теперь знаменитый "плимутский камень" покоится в небольшой заводи, защищенной белоснежным павильоном.

У судна, которое тоже почитается как национальная святыня Америки, было довольно легкомысленное прошлое. "Мэйфлауэр" промышлял перевозками вина из французского города Бордо в Англию. Пришлось трезвенникам-пуританам вдыхать алкогольные испарения, которыми был буквально пропитан корабль. Но как раз эта принудительная стерилизация и спасла их в пути от многих болезней.

Даже там, на краю света, плимутцы находились в кабале ростовщиков. "Мы посылаем в Лондон лес, обровые и ондатровые меха, - рассказывает Брюстер. Мы все еще выплачиваем долг. К тому же одежду и даже кое-какие продукты, всю утварь приходится покупать в Англии".

- Всю? - спрашивает веснушчатый мальчишка.

- Целиком и полностью.

- А какие у вас деньги?

- Денег здесь нет. Мы лишь обмениваемся съемным и вещами.

- А Можно с вами сфотографироваться? - робко спрашивает мальчик.

- Почему же нельзя? Я ведь современный человек.

Парк-музей "Плимутская плантация" расположен в нескольких километрах от местечка Плимут. Первые колонисты называли свои поселения плантациями. Тогда это слово означало всего-навсего "поле", лишь позже, когда на плантациях Юга начали гнуть спину черные рабы, оно приобрело зловещий оттенок. Так же как слово "колонист", когда-то имевшее благородное звучание: вспомним великую греческую колонизацию берегов Средиземноморья, Мраморного и Черного морей или основание финикийцами славного Карфагена. Лишь в эпоху порабощения капитализмом заморских земель оно превратилось в мерзкое "колонизатор".

У въезда в каждый американский город или деревню стоит столб с табличкой. На ней - название населенного пункта и крохотные цифры. На Востоке США они обозначают год основания, на Западе - число жителей (наверное, там предпочитают не напоминать о своей короткой родословной). И если ехать из глубины континента к Атлантическому побережью, цифры уменьшаются: 1710, 1690, 1640. И вот, наконец, 1620.

"1620" - и все. Этого достаточно. Плимуту не нужны столь модные в остальной Америке арки, здоровенные щиты с крикливой саморекламой: "Самый великий, самый красивый город в мире", "Афины Нового Света" и тому подобным. Гостям Плимута не нужны особые приглашения.

Раскинувшись на пригорке, ниспадающем к изумрудному зеркалу бухты, местечко купается в покое. Главная улица пересекает почти весь городок. На ней бок о бок стоят стандартные яркие бензоколонки и ребристые коттеджи с черной вязью латинских букв на белоснежных деревянных вывесках в стиле "ретро".

Улица спускается через деловой центр к большой площади на побережье, усыпанной ресторанчиками. Толпы туристов облепили корабль "Мэйфлауэр-2" - точную копию в натуральную величину знаменитого предшественника. Чуть дальше белеет павильон с "плимутским камнем".

Благоговейное чувство испытывает каждый американец, да и не только американец: ведь здесь как бы прикасаешься к корням великого народа. Второй президент США, Джон Адаме, говорил, что Американская революция ведет отсчет от того дня, когда пилигримы высадились в Плимуте. Этот день отмечается в США как национальный праздник "День праотцев", или "День отцов-пилигримов". На главной улице городка возвышается "национальный памятник праотцам" - женщина, указывающая на небо поднятой рукой. Эта малоизвестная аллегорическая скульптура стала образцом для гигантской Статуи Свободы.

Парк-музей "Плимутская плантация" тоже раскинулся на пологом взгорье. Внизу, за песчаными дюнами, до самого горизонта синеет громадный залив.

Брюстера и других переселенцев играли актеры-любители, полуголых индейцев - черные юноши, хмурые, ушедшие в себя, придавленные невзгодами жизни в гетто бостонских окраин.

_ Раньше в селении проводили обычные экскурсии, рассказала потом сотрудница музея, седая, худощавая женщина с безукоризненной прической. - Гиды конечно же давали только современное толкование жизни пионеров. Но возникла мысль воссоздать живые сцены прошлого. С танцующими, рассуждающими, хлопочущими по хозяйству колонистами. Этому предшествовало кропотливое исследование биографий "отцов-пилигримов". Ведь каждый актер играет конкретную историческую личность. Поэтому он должен не только хорошо разбираться в жизни общины тех времен, но и подробно рассказать о себе, своих радостях и горестях. Актеры перебрасывают мостик в современность, объясняя, как прошлое соотносится с нынешним, насколько верны теперешние толкования старины. Сначала мы побаивались, как отнесутся посетители к нашей выдумке. И напрасно. Больше всего нравится встреча с живыми пилигримами школьникам. Они буквально забрасывают вопросами обитателей селения.

В самом деле, детишки самозабвенно шныряют по всем уголкам хижин, во все глаза глядят на праздничный стол. В игре они познают историю. Да и взрослые становятся большими детьми. Разве можно сравнить шутки, пир, веселье с холодными музейными экспонатами?

- Мы верим в миссию Америки. Мы верим, что в мире, истерзанном ненавистью и кризисами, именно с Америкой связывает человечество самые светлые надежды. Взор истории обращен на нас. История ожидает, что мы сможем отстоять мир, добиться нового процветания, обеспечить лучшее будущее. Соединенные Штаты остаются последней, самой реальной надеждой человечества.

Эти слова пятидесятого президента США - Рональда Рейгана - кочевали у него из речи в речь

Конечно, правые в те времена довели "ура-патриотические" шоу до абсурда. Но ведь был и Гарри Трумэн, провозгласивший первый антикоммунистический "крестовый поход". Был Джон Кеннеди, чье неотразимое обаяние в глазах американцев было неразрывно связано с его обещаниями мессианских "новых рубежей" для Америки. Был Джимми Картер, проповедовавший миссию Америки как цитадели защиты "прав человека". Мне и в дорейгановские времена не раз приходилось слышать, как вполне лояльные французы или англичане втихомолку ругались, не в силах снести лекции американцев о духовном - именно духовном, а не только материальном, как многие привыкли считать, - превосходстве Америки.

Думается, трудно понять американца, забывая, что в душе он слегка сентиментален, особенно в своих эмоциях по поводу исключительности его отечества.

Как рождаются мифы?

"Сначала было слово", - гласит Библия. Мы, материалисты, знаем, что слово бывает не сначала, а потом. Сначала - дело, историческое деяние, событие. Сначала - покорение Трои ахейцами. А потом - "Илиада" Гомера, еще позднее - "Энеида" Вергилия и порожденная ими могучая ветвь древа европейской литературы - от "Африки" отца гуманизма великого Петрарки до импрессионистских исканий Джойса в "Улиссах".

Так было не только в античные времена. Мифы, правда с меньшим налетом сказочности и фантастичности, национальное самосознание нередко впитывает и в наши дни. Тем более что в их основе нередко лежит исторический опыт - зерно правды, деяние, событие, но препарированное, приукрашенное, расцвеченное, подогнанное под предрассудки обывателей.

Новый Свет поразил воображение его покорителей своей необозримостью, столь удивительной после густонаселенных западноевропейских равнин. Поразил богатством и необычными красками природы, поразил просто новизной.

"Года 1620 пуритане оставили чудесный прелестный город, который утешал их почти двенадцать лет. Но они знали, что они - паломники. Они думали не о прошлом, а возвели очи к небесам".

Вот от этого места в книге Бредфорда о Плимутской плантации происходит легенда о том, что для первых переселенцев их путь за океан был паломничеством в "сияющий град на холме", в "Новый Иерусалим". Хотя для всех протестантов любые жизненные испытания и невзгоды были паломничеством, ибо они полагали, что исполняют волю сотворителя.

Слово "пилигрим" в английском языке означает "паломник". Но в американских словарях оно пишется с большой буквы. И толкуется так: "Один из английских пуритан, основавших в 1620 году Плимут в Новой Англии".

Их назвали "отцами-пилигримами".

Вслед за плимутцами двинулись в Новый Свет поселенцы новой плантации - Массачусетс-Бей - будущего Бостона. В пути, на судне, Джон Уинтон, глава их религиозной общины, ставший первым губернатором новой колонии, проповедовал: "Мы воздвигнем град на горе. Глаза всего человечества обращены к нам. Мы заключили договор с богом".

Эти слова цитировал Джон Кеннеди, обещая американцам "новые рубежи".

- Как вам известно, - признался как-то в бытность президентом Рональд Рейган, - я постоянно возвращаюсь к пророкам Ветхого завета и к признакам, предвещающим Армагеддон. Я ловлю себя на мысли, а не являемся ли мы тем поколением, которому все это предстоит.

"Град на холме" - это из Ветхого завета. Армагеддон же - из Нового, из Апокалипсиса. Речь идет о том самом мировом катаклизме, которым ознаменуется второе пришествие "спасителя" Христа.

Мифы внушаются: без них никогда не обходились и не обходятся американские президенты и финансисты, журналисты и писатели.

Но нельзя не видеть и оборотную сторону медали: восприятие. Мифы становятся частью самосознания, когда их воспринимает большинство людей. А воспринимаются они тогда, когда попадают на благодатную почву, как бы вырастая из привычек, традиций, устоявшихся предрассудков. Когда затрагивают живые струны души, когда впитывают пережитое народом.

К примеру, Картер и Рейган верят в собственные мифы. В конце концов эта вера и помогла им завоевать голоса избирателей, взобраться на пирамиду власти.

Западноевропейский журналист, достаточно иронически относившийся к американским политическим шоу, рассказывал мне, какое сильное впечатление произвела на него проповедь Картера в его родной аптистской церкви в городке Плейнс. От кафедры маленькой баптистской общины до президентской трибуны - дистанция, конечно, огромного размера. Но психологические истоки большой политики или по крайней мере эмоционального подхода к ней кроются в том, что философы называют обыденным сознанием.

и один из самых устойчивых, самых сильнодействующих мифов Америки - это миф о ее "боговдохновленном","божественном предопределении". Миф, конечно, не блещущий оригинальностью: было и есть много стран, которым жрецы официальной идеологии приписывают "исключительность", "богоизбранность" и т.д. Но пока миф существует, это факт жизни, факт политики. "Мы - такая страна, - заявил в начале прошлого столетия президент Эндрю Джексон, - чья судьба была предопределена всевышним и чьей судьбе могли бы позавидовать Греческая и Римская империи периода своего расцвета".

А в небольшом букинистическом магазине у Колумбийского университета я наткнулся на фолиант с выразительным названием: "Америка: земля, которую мы любим".

""Америка во имя гуманности" - таков лейтмотив Америки и американизма, которые стоят сегодня перед всем миром как светоч борьбы за новую эру Демократии во всем мире.

В нынешнем столетии Америка в экономике, морали и духовной жизни вселит в мир новый дух, который будет бесконечно превосходить по своей силе воздействие на духовную жизнь человечества интеллектуального наследия Греции, на поступки людей - римского права, на мировую торговлю - Британской империи. Вскоре, при жизни нынешнего поколения, Америка не только станет самой великой и самой могущественной державой, когда-либо сотворенной на земле одними лишь нравственными и хозяйственными усилиями, но и выразит миру свою волю. И это повеление будет призывом к "гуманности". Судьбы войны и мира на земле окажутся в конечном счете в руках гиганта - Америки".

Этот панегирик был сочинен еще до вступления Соединенных Штатов в первую мировую войну.

С молоком матери впитало такого рода сентенции старшее поколение. И даже сейчас многие простые американцы, не шибко воспринимавшие высокопарные рассуждения о гуманности, усвоили, что "Америка должна быть номером один", Америка - "земля обетованная". Уверовали, что "всевышний печется о детях, пьяницах и Соединенных Штатах".

В хижине Брюстера добрых полстола занимает огромный фолиант в черной кожаной обложке.

- Это семейная Библия, - с гордостью объясняет Брюстер.

Для пуритан, толковавших каждое слово Библии буквально, Священное писание было единственным источником истины, законом божьим и людским на все возможные случаи. Нравственным, гражданским и уголовным кодексом одновременно.

Корень слова "пуританин" означает "чистый". Пуританское течение Реформации проповедовало возврат христианства к его первозданной чистоте, не оскверненной папством, епископами, мессами и другими "грехами".

Христианство, как известно, зародилось среди "страждущих и обремененных", среди тех, кто ненавидел "земных царей" и уповал на "небесного спасителя" - мессию. Раннехристианские общины, скрывавшиеся в катакомбах, были братствами равных. Во главе их стояли пресвитеры - священники, которыми могли стать бедняки и даже рабы. Тогда говорили, что "легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное".

И даже после перерождения христианства, его ожирения, закостенения, превращения в орудие средневекового общественного и духовного закрепощения человека искра юношеского бунтарства всегда тлела в нем. От ранних христиан и до византийских павликианцев, болгарских богомилов, до современных сторонников "новой теологии" - епископов, принявших сторону угнетенных латиноамериканцев, вспышки народного гнева нередко происходили в христианской оболочке.

А Реформация стала пожаром.

В Англии "бедные священники", странники в грубых рясах, чьими устами говорили согнанные с земли крестьяне и разорившиеся ремесленники, клеймили богачей и властелинов. "Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворником?" - вопрошал Джон Болл. Вот такую же крестьяно-плебейскую ересь исповедовали "отцы-пилигримы".

За приверженность идее полной независимости каждой церковной общины их называли индепендентами, то есть самостийниками. Из индепендентов вышел вождь Английской буржуазной революции Оливер Кромвель.

Колония а Новом Свете для "отцов-пилигримов" была той самой "землей обетованной", где они собирались воплотить "истинные" предначертания Библии.

Свободолюбие, непокорность пуритан перед лицом королевской власти, перед лицом богатства стали одним из родников Американской революции, демократической традиции в США. Стали и источником недоверия американца к центральной власти, к Вашингтону.

Ибо Библия Библией, а к "паломничеству" за океан переселенцев толкала жажда свободы. И не только свободы вероисповедания.

У великой украинской поэтессы Леси Украинки есть поэма "В пуще" о жизни пионеров Нового Света. Ее главный герой, скульптор Ричард Айрон, говорит:

 Да, нас мечта вела за океан,
 и к ней мы через пущу пробивались,
 и для нее мученья мы терпели...
 Великая мечта 
 людей, мечта святая - о свободе... 
 В ком наша кровь, все добивались воли 
 от короля, парламента, от церкви... 
 

В судьбе "отцов-пилигримов" было немало общего с русскими староверами, бежавшими от религиозных преследований в Сибирь и дальше - до самой Калифорнии.

У пуритан тоже был побег. Побег за океан. В Америку держали путь гонимые еретики - английские пуритане, немецкие и чешские протестанты, преследу емые кошмаром кровавой Варфоломеевской ночи фран цузские гугеноты (и сейчас в штате Делавэр по дорог из Нью-Йорка в Вашингтон встречаются французские названия городов).

Протестанты бросили вызов не только своим воль нодумством.

Испокон веков труд пахаря и ремесленника считался унизительным, даже рабским. "Благородными", "гол\ бой кровью" называли себя вельможи, воины, жрецы. Ремесло же, хлебопашество считались делом черни. На рабовладельческом американском Юге даже дворовая негритянская челядь считала неслыханным унижением работу на хлопковых плантациях.

Кредо же пуритан было прямо противоположные "Безделье равнозначно пьянству".

И по сей день многочисленные протестантские церкви в США проповедуют, что человек рождается в "грехе". И дабы спасти свою душу от "адских мук", он должен "познать бога", "вновь родиться". А "втор^ рождение" может состояться лишь тогда, когда на верующего нисходит "божье откровение". Такой чести удостаивались и Картер, и Рейган, и десятки миллионов других американцев.

Правда, сами пилигримы, следуя Мартину ЛютерУ; из всей этой поповской зауми сделали доходчивы11 практический вывод: путь к "спасению" лежит черс3 труд. И еще - через испытания, самовоспитание, пре' одоление соблазнов, через умеренность, бережливость-почти аскетизм.

То, что в Америке назвали "протестантской этикой трудолюбия", пригодилось пионерам и в девственны лесах, и на новых промышленных рубежах. Деловитость, мастерство в работе, хозяйственность, практичность, приобщение детей к труду с раннего возраста почитаются по сей день.

Но свидетельством "божьей благодати", "второго рождения" пуритане считали... зажиточность. А иные их потомки трактуют пресловутое американское просперити как признак "богоизбранности" всей нации. Торгашество отождествляется чуть ли не с исполнением воли всевышнего. Еще эпоха свободного предпринимательства, ничем не ограниченного разгула рынка внесла большие поправки в пуританские ценности, возведя на пьедестал не бережливость.и трудолюбие, а быстрое обогащение, культ денег, крайний индивидуализм.

Плимутская плантация - это та самая первоклетка, из которой за столетия вырос современный американский организм. А в ней было заложено и то, что никак не вписывается ни в общепринятый стереотип американца, ни в казенные изыскания на тему о духовном наследии Америки.

Сколько чернил пролито за океаном на тему о несовместимости коммунизма, "коллективизма" с американскими ценностями, с американскими традициями!

Америка и индивидуализм - синонимы. Такова аксиома. Ее утверждают прежде всего сами американцы. "Одинокий странник" - любимый герой народного и голливудского фольклора. А жрецы казенной идеологии ставят знак равенства между свободой и индивидуализмом.

Такими же синонимами принято считать Америку и безудержное свободное предпринимательство, божество, которое так рекламируют правые.

В самом деле, индивидуалистическое, частнопредпринимательское начало наложило неизгладимый отпечаток на Америку, ее историю, хозяйство, национальный характер, быт, умонастроение.

Но и невооруженным глазом видна страсть американцев ко всякого рода общинам, товариществам, землячествам, клубам. Быть причастным к ним - мечта почти каждого американца.

В больших городах - это светский круг коктейлей и театральных премьер, частный клуб или на худой конец ассоциации жителей квартала или выходцев из одной страны. В пригородах и местечках - загородный клуб с ресторанами, бассейном и полем для игры в гольф. Аутсайдер и его дети, особенно в пригородах и местечках, рискуют стать объектом остракизма, насмешек, а то и откровенной враждебности. Но, войдя в "коллектив" человек вынужден разделить его традиции, привычки, предрассудки, а порой и мерзости. На Юге и Западе в пригородные клубы неграм, да и нередко евреям и католикам вход заказан.

У въезда в города и местечки красуются эмблемы всеамериканских клубов - "Ротари", "Элк", "Кивани "Лайонз". У них есть свои гостиницы и одноклубники по всей стране. И член клуба везде чувствует себя как дома.

Каких только клубов нет в больших городах! От обшарпанной бильярдной в полуподвале, сотрясаемом латиноамериканскими ритмами, до фешенебельных уолл-стритовских деловых клубов в стиле "ретро". За полтора с лишним века существования нью-йоркскою клуба "Президентский" в его кабинетах за чашкой кофе листали страницы газет многие президенты США, известные государственные, политические и культурные деятели.

Клубы и частные общества - это не только место дешевого обеда, деловой беседы и отдыха. Это и школа элиты, орудие ее власти. Среди них и Гарвардский клуб для выпускников этого престижного университета, и организация деловых людей "Конференс борд", и Совет по международным отношениям, и ультраконсервативный "Херитедж фаундейшн", и многие, многие другие.

Есть в Америке такой невидимый, но очень влиятельный институт, как "сеть старых знакомых". Знакомых по учебе в привилегированных колледжах и университетах "Плющевой лиги", по бывшей работе, по клубам и т. д. Проще говоря - это блат, без которого очень трудно пробиться в деловом и научном мире, на государственной службе.

Клубы, общества, ассоциации - дело добровольное. Но без них и шага не ступить. А там надо растворясь свою личность, даже если она, как принято считать, крайне индивидуалистична.

А что уж говорить о корпорациях! В них приходится подбирать даже соответствующую одежду и прическа, цвет лица, фигуру и улыбку. И жена должна принадлежать к соответствующему кругу или клубу. А ина1'е карьера мужа завянет еще на стадии всходов.

А лобби?

В Плимуте же Америка вообще начиналась с "коммунизма", с общей собственности, с общего владение плодами труда, с равного их раздела. Уравниловка и сейчас ударяет бумерангом. А что уж говорить о далеком XVII веке!

"Мужчины, наиболее приспособленные к труду другим обязанностям, роптали, что они попусту расходуют свое время и силы на других взрослых, на чужих етей. Сильные мужчины получали столько же пропитания и одежды, сколько слабые, неспособные выполнить и четвертую часть их работы. Иначе считалось несправедливым", - записал в своем дневнике Бред-срорд. Жаловались и женщины, что им приходится "стряпать и стирать чужим мужьям". Рай для лентяев обернулся бедой для общины.

И тогда "отцы-пилигримы" задумались, как бы, выражаясь современным языком, использовать материальные стимулы активизации человеческого фактора. В конце концов после длительных дебатов губернатор решил, что каждая семья должна обрабатывать свое поле. После введения этой раннекапиталистической семейной аренды сразу же был собран хороший урожай. "Ведь те же женщины, которые раньше ссылались на болезни и немощь, - а принуждение их к работе считалось тиранией и угнетением - теперь сами шли с детьми в поле", - засвидетельствовал Бредфорд.

Но на первых порах земля по-прежнему оставалась общей собственностью. Ее получали в пользование без права передачи в наследство. Везде, кроме поля, плимутцы работали вместе.

И сейчас в центре каждого местечка в Новой Англии зеленеют подстриженные газоны. Это бывшие общинные пастбища. Коров там уже давно нет. В Бостоне бывшее пастбище стало тамошним Гайд-парком. Там гуляют, произносят речи, собирают пожертвования. На бостонской "общинной земле" можно увидеть и борцов против ядерного апокалипсиса, и "пророков", рекламирующих свои рецепты спасения человечества, погрязшего во вселенских "грехах".

Для пуритан община была "святым товариществом": "Мы объединены прочными святыми узами и договором с богом... Мы обязуемся заботиться о благополучии друг друга каждый за общину и все вместе". Пилигримы отвергли как неверную мысль о том, что "каждый должен заботиться о себе, а бог - о всех". Они даже не соглашались с тем, что "каждый волен распоряжаться своим имуществом как ему заблагорассудится.

Какие же это крамольные, "антиамериканские" мысли, с точки зрения нынешних заокеанских консерваторов!

Как это отличается от кредо американцев эпохи свободного предпринимательства, которые, сссылаясь на великого шотландского экономиста Адама Смита, твердили, что благополучие отдельного человека автоматически несет благополучие всем другим! Правые в Америке, в туманном Альбионе рьяно исповедуют эту философию и по сей день, оправдывая льготы богачам и урезание крох, подбрасываемых беднякам.

К врожденным свойствам американцев, всех англосаксов, - свойствам, родившимся чуть ли не в тевтон ских лесах (откуда и пришли в Британию бритты, англы и саксы), приписывают жрецы "ура-патриотизма" и демократизм, понимаемый прежде всего как приверженность выборной власти.

А на деле?

Община для беглецов от гонений в Старом Свете была железной необходимостью. А община - это самоуправление. Пионеры искали свободу. Мечтали вопло тить в жизнь то, чего жаждали в Англии низы, - равенство, уничтожение сословий, духовную независи мость, самоуправление.

И было бы странно, если бы они стали заводить себе господ. Нет, свободолюбцы возвращались к перво источникам - к соседской общине, к военной демократии, к вечу. Иначе какая это была бы вольница?

Потребность объединения, суровых правил общежи тия переселенцы почувствовали еще в опасном, изнуря ющем путешествии через океан. На Мэйфлауэре - вспыхнули раздоры. Не вернуться ли? Где высадиться? Как жить дальше?

И вот тогда, чтобы, так сказать, предотвратить подрыв внутренней безопасности, пилигримы решили "собраться и посоветоваться о законах и правилах ь делах гражданского и общинного самоуправления". Религиозного соглашения оказалось недостаточно. Нужно было еще светское.

Так родилось известное "Мэйфлауэрское соглаше ние". По мнению Бредфорда, его появление на свес "частично было вызвано дерзкими бунтарскими разго ворами некоторых чужаков, говоривших, что когда они доберутся до суши, то будут вести себя как им заблагорассудится".

Хартия гласила:

"Совершив путешествие, дабы основать первую колонию в Северной Виргинии во хвалу господу, во славу христианства, во имя чести короля и его страны, перед богом и собой мы вместе торжественно заключаем соглашение и все объединяемся в товарищество, гражданский политический орган для достижения наших целей. И таким образом временами будем устанавли вать такие справедливые и одинаковые для всех законы, решения, правила и выборные должности, которЫс будем считать наиболее подходящими и необходимыми для всеобщего блага и которым мы все обязуемся достойно подчиняться и послушаться. Свидетельствуем своими подписями на мысе Кейп-Код, 11 ноября, год 1620".

Руку приложили все взрослые мужчины. Первым под документом стоит имя Джона Карвера, далее Уильяма Бредфорда, первого губернатора плантации Эдварда Уинслоу, Уильяма Брюстера...

В Америке "Мэйфлауэрское соглашение" почитают как первый кирпичик огромного здания под названием США.

В пуританской общине царила железная дисциплина.

На работу - почти маршем. В церковь - тоже. За прогул воскресной проповеди - штраф. Община все больше становилась тираном. А ее плетью - круговая порука.

Позднее в Америке пуританская мораль станет притчей во языцех, синонимом непомерно суровых нравов.

К жизни пуританин должен был относиться как к Библии - торжественно, без иронии, исполненный чувства собственной значимости и значимости дела его единоверцев.

Без тени сомнения надо было выбросить все лишнее. А "лишнее" - это и любовь, и развлечения. Песней для пуритан был только псалом, книгой - только Библия. Образование - способом научиться читать Священное писание. Брак - союзом единоверцев с целью продолжения рода пуритан. Для земных чувств, воспетых провансальскими трубадурами и Петраркой, в пуританской этике не находилось места. Признавалось лишь "возвышенное".

Лицедейство было приравнено к картам и петушиным боям и запрещено. А во Франции театр был трибуной революции! В конце концов отношение к театру, искусству как к чему-то легкомысленному, оверхностному нередко сохраняется по сей день. Правда, в вывернутом наизнанку варианте - в безудержном стремлении низвести искусство к чистой развлекательности. Почти до уровня петушиных боев.

По поводу пуритан их потомки шутили, что дразнить медведеи в клетке было запрещено не из-за жалости к зверям, а из боязни, что кому-то это занятие может доставить - боже упаси! - удовольствие.

Во времена Екатерины II в России был издан "Всемирный путешествователь" французского аббата де ла Порта. Вот что он писал о Массачусетсе: "Несколько мест, взятых из книги законов, недавно напечатанных, покажут вам разум сего странного селения. Прелюоодейство доказанное должно наказываться смертью; то же положено на богохулников, колдунов, и идолопоклонников, на проклинающих или биющих своих родителей, на лжесвидетелей. Запрещено под денежным штрафом играть в кости, в карты, в деньги, работать по воскресеньям, продавать диким порох, свинец и крепкие напитки, бить жену и от нея быть биту. Изгнание определено за отречение от четвертой заповеди, за некрещение детей, за непризнание власти начальников и пр. То же наказание установлено на Римских попов, Иезуитов и Квакеров; а в случае их возвращения смерть. Изгоняемого Квакера должно прежде высечь и заклеймить буквой К на левом плече. Бьются плетью и солгавшие во вред другим. Плеть или денежный штраф, по произволению судьи, за пляску, штраф за божбу или проклинание. Всякий человек, не имеющий должности или работы, осуждается прясть; отец побочного сына обязан его содержать".

В самой общине пуритане, считавшие себя "богоизбранными", "святыми", были отгорожены от других - "грешников". А это был прямой путь к абсолютной уверенности в своей праведности и правоте, к нетерпи мости. "Охоту за ведьмами" вели по-пуритански добро совестно, неумолимо. В конце XVII века в местечке Сейлем фанатичная толпа устраивала самосуды, силой вырывая у "грешников" самообвинения. Пуритане уподобились ненавистным им инквизиторам.

"Сей народ, составленный из беглецов, оставивших отечество по причине гонения от духовенства, не успел увидеть себя спокойным в новых селениях, как сам заразился жаром мнимого поревнования, и превзошел в ярости и тех. Он воздвинул бесчеловечное гонение на Квакеров, Анабаптистов и прочие секты, с которые мнением не согласовался и зделался гонителем, когда сам перестал терпеть от гонения, - писал аббат де ла Порт. - Младость лет, дряхлость старости, стыдлп вость пола, достоинство чинов, богатство, добродетель, словом ни что не может спасти от подозрения в колдовстве у народа, зараженного суеверием. Her пощады и десятилетним младенцам; раздевают девиц-смотря с безстыдным любопытством по всему телУ признаков обворожения; цынготные пятна, оставшиеся на теле у стариков, почитаются дьявольскими печатями. Фанатизм, злость, мщение избирают по своей воле жертвы... Темницы всегда заполнены, виселицы всегда поставлены, все жители погружены в безмолвном страхе. По недостатку свидетельств, принимаются за пытки, и палачи сами сказывают, в чем хотят силон признаться. Женщины исповедуют, что понесли плод от диявола, и клеплют на себя многие другие столь же не сообразные вздоры. Темницы ими наполняются, и нет пня, в которой бы не отправлялось казни".

В 50-х годах нашего века травлю инакомыслящих маккартистами и современными "ура-патриотами" из правых в Америке назвали "охотой за ведьмами"...

Вокруг высокой деревянной ограды, опоясывающей селение плимутцев, движется веселый кортеж.

Впереди быки тянут телегу. На украшенных полевыми цветами жердях несут кресло. На нем восседает королева урожая. Наверное, это и был первый конкурс красоты.

"Хвала господу! Хвала господу!" - шумит кортеж. Вокруг него шныряют босоногие ребята.

Кортеж входит в деревню. Пыль вздымается над улицей, у которой выстроились дощатые хижины с пологими камышовыми кровлями. За оградами из хвороста удивленно уставились, не переставая жевать, коровы, равнодушно пасутся на привязи козы, похрюкивают поросята. Зеленеют капуста, свекла, помидоры, лук, картофель. Как сейчас представить Старый Свет без картофеля, помидоров? Без кукурузы и тыквы? Но едва ли не первыми после испанских конкистадоров и миссионеров попробовали эти овощи "отцы-пилигримы". А в России еще при Екатерине II помидоры выращивали как декоративное растение.

На пыльной дороге начинаются пляски. Позже в Америке их назовут танцами "на площади" или танцами "в амбаре". И они дадут жизнь кантри - "сельской музыке".

Пока же искренности, ритмичности, живости еще нет. Пока же это церемонные, как на королевских алах, поклоны, приседания под медленно-торжественные, в стиле фуг, мелодии скрипки, бубна и свирели. Приглашают к танцу и гостей. Привыкшие к диско, они стесняются, но понемногу осваиваются. Пляски сменяются нехитрыми деревенскими играми.

И вот наконец поджарилась на костре громадная рыбина. Начинается пир за длинным столом. В воздухе парят столь родные каждому селянину запахи вареной капусты, свеклы, тыквы, пареной крапивы. Стол ломится от домашнего сыра, масла, ракушек, другой морской снеди. Гостям за столом места не находится, но зато их угощают кукурузными пирожками с голубикой. И я там был, мед-пиво пил...

По раскрасневшимся лицам, по гвалту видно, что пиво за столом хмельное. Радостными воплями встречают "пилигримы" поджаренных индеек и ту самую рыбину, с костра.

ют "пилигримы" поджаренных индеек и ту самую рыбину, с костра.

Звучат веселые песни и шутки. Вспоминается Роберт Берне, бетховенское "Выпьем еще, налей-ка мне грога...".

Неподалеку от бледнолицых празднуют голые по пояс разрисованные индейцы: стреляют из лука, поют гортанными голосами. А вот они, шаркая ногами, изобразили какой-то простенький танец.

- Вас не беспокоят индейцы? - спрашивает веснушчатый мальчик в шортах.

- Нет, они приходят торговать, - усмехается Брюстер.

Индейцы спасли пионеров Нового Света от голодное смерти, научив их выращивать дотоле неведомую европейцам кукурузу, показав рыбные заводи, богатые лесными ягодами места. Как бесстрастно пишет Бредфорд, при первых встречах с туземцами пилигримок ждал приятный сюрприз: "Какой-то индеец смело подошел к поселенцам и начал говорить на ломаном английском языке". Они очень обрадовались. Дикарь, чуть ли не дикий зверь, говорит, да еще на английском языке! Самосет - так звали туземца - ранее уже успел пообщаться с английскими рыбаками.

Может, с тех пор в Америке считают, что в любом уголке нашей планеты люди должны понимать английскую речь? Сами же американцы иностранные языки не жалуют. Правда, в последнее время интерес к ним несколько возрос среди учеников и студентов.

Пилигримы пировали вместе с индейцами, воздавая хвалу всевышнему за столь желанный первый в Новом Свете урожай. Так появился сугубо американский праздник - День благодарения. Праздник урожая запечатлел, что в бытии "отцов-пилигримов" зрели семена, сулившие несколько иные, чем того требовала суровая пуританская нравственность, всходы.

Жизнь брала свое. В конце декабря община возвела первую хижину. А зима уже наступила. Для пришельцев из омываемой теплым Гольфстримом Англии стужа была просто нестерпимой. Голодные, обессиленные, они валились с ног. Бывало, целыми неделями двигаться могли лишь Брюстер и еще двое-трое мужчин. Они ухаживали за больными, искали в лесу съестное и хворост. И когда наконец зазеленела трава и раскрылись почки, в живых осталась лишь половина пионеров. Одни умерли от болезней и голода, другие наложили на себя руки.

Какая уж тут "земля обетованная"!

Философствовать было некогда. Надо было действовать немедленно. Строить, выкорчевывать, пахать, сеять, ковать, ловить рыбу. Даже фанатичным пуританам хлеб духовный не мог заменить хлеба насущного, проповеди не могли заменить крыши над головой.

Так зарождалась одна из самых характерных национальных особенностей американцев - постоянная нацеленность на дело, на действие.

Американцы - люди действия. В этом их сила. И в этом их слабость.

Сила - в желании и умении действовать быстро и организованно. Слабость - в импульсивности, склонности сначала делать, а потом думать о последствиях.

Любовь к действию оборачивается верой в то, что достаточно слегка прикинуть (к примеру, методом "мозгового штурма"), принять решение, организовать его исполнение - и любая проблема может быть решена.

Любовь к действию оборачивается частенько и склонностью прибегать к кулаку - в личных делах или в политике. Еще в начале нашего века американец Дули провозгласил, что можно не любить другого человека, можно отказать ему в деле или деньгах, но если он хочет драки, то в этом ему отказать нельзя.

Американцу чуждо самокопание в душе, созерцательность.

Если в Англии единомышленники пуритан уделяли много времени разным богословским спорам, оттачивая догму, то в Америке пионеры, чтобы выжить, состязались не с другими сектами, а с природой.

Приверженцев сотворения библейской "обетованной земли" с высоконравственными пуританами ожидало большое разочарование. Не хватало не то что "богоизбранных", а любых рабочих рук.

Пуританские взгляды стали видоизменяться и приобретать такую форму, которую задавало суровое бытие. "Отцы-пилигримы" брали из пуританского кодекса нравственности самое ценное - трудолюбие, добросовестность, умеренность. Вера в опыт заменила веру в заоблачные религиозные поиски. За какие-то полстолетия фанатичные пуритане, верившие в свою богоизбранность превратились в полуверующих, полустихииных материалистов.

Один из первых исследователей жизни пуритан, Дэвис, в своей "Истории Плимута" писал, что колония была заселена "неприхотливыми, откровенными, практичными людьми так же далекими от неграмотности и бедности, как и от культуры и роскоши". Вот это и есть та основа, из которой вырастал современный "средний" американец.

Даже церковь была приспособлена к практическим нуждам.

Проповедь стала не столько религиозным ритуалом, сколько средством агитации. Ее отличали простота, доходчивость, практичность. Общинные старосты, бывшие по совместительству и церковными дьяконами, "словом божьим" призывали голосовать за них на выборах. Или хорошо работать на строительстве общинного дома.

Традиция обращения в политике к проповеди остается и по сей день. Набатом прозвучала по всей Америке "Нагорная проповедь" Мартина Лютера Кинга "У меня есть мечта...". Библейские мотивы переплелись в ней с призывом к борьбе за лучшую участь черных и всех обездоленных.

Проповедническими оборотами и ссылками на Библию пересыпают свои выступления мэры, губернаторы и президенты.

Настоящей взрывчаткой для общины пилигримов стала сама пуританская идея о личной ответственности перед богом за "спасение" своей души. В ней есть далекая от христианского смирения жажда независимо сти, духовной свободы. "Я знаю, что есть одна истина, - писал автор памфлета времен Английской буржуазной революции. - Но я не могу ее доказать без терпимости к другим взглядам. Ограничения, вводимые во имя преодоления ложных взглядов, из-за человеческого несовершенства могут сделать своей жертвен саму истину. Таким образом, лучше пострадать от многих разных ошибок, чем допустить разрушение одной истины".

Когда фанатичный пуританин Кембл, угрожая скульптору Ричарду Айрону, провозгласил: "Но ведь община спрашивать не будет тех, кто сопротивляется решеньям. Что хочешь думай - должен подчиниться. Ведь власть общины - это божья власть, и пусть при ней молчат иные мысли", то вольнодумец отвечал: "Так говорить не должно пуританам... Ведь если не за право мыслить бились, тогда за что боролись мы - не знаю".

 Годвинсон (еще один фанатик) За слово божье! За права общины!

 Ричард

 А в чем, по-вашему, права общины? 

 Кембл 

 А в том, что ни парламент, ни король
 Сломить не властны приговор общины.
 Община независима, свободна. 

 Годвинсон (с угрозой в голосе)
 Община все негодные наросты 
 Рубить имеет право и сжигать,
 И помешать ей в том никто не смеет. 

 Ричард
 В такой общине полная свобода
 всем фарисеям. 
 

Ричарда Айрона отлучили от общины за ересь. Одним из исторических прототипов скульптора был борец за свободу вероисповедания - Роджер Уильяме. Изгнанный из Массачусетса, он основал новую колонию Род-Айленд со столицей Провиденс (Провидение). "Маленький Роди" и по сей день остается самым крохотным штатом страны: его территория в 500 раз меньше Аляски.

А еще до Уильямса несколько массачусетцев, спасаясь от религиозных преследований, двинулись на юго-запад и заложили в 1636 году Коннектикут. Это была первая колония, основанная переселенцами не из Англии, а из самой Америки.

Они открыли новый путь. И новую истину: огромные просторы Американского континента дают "второй шанс" обрести свободу и благополучие всем, кто не прижился на освоенных землях. Эта истина двигала американцами еще два с половиной столетия.

Европейцы искали волю в Новом Свете, а сами американцы - на диком крае Запада.

Их уже не привлекал "крестовый поход".

А изнутри пуританскую общину разъедало торгашество.

Духовные отцы были в отчаянии: "Бог плюнул нам в лицо".

Бог, конечно, был ни при чем. Мог ли он соперничать с новым идолом - золотым тельцом? С алчностью новых земельных аристократов?

"Я боюсь, что столь распространенная троица - нажива, карьеризм и страсть к наслаждениям - будет господствовать в нашей стране, как и везде, - сетовал Роджер Уильяме. - Божество по имени "земля" для нас ало таким же великим, как для испанцев божество по имени "золото"".

Земельная собственность, а затем доллар подменили "землю обетованную". Мессианцы стали торгашами, фанатиками-прагматиками.

Пуританский "крестовый поход" захлебнулся, чтобы возродиться во имя новых земель, во имя золотого тельца. Но в сознании многих американцев при самом деятельном участии казенных проповедников навсегда осталась эта удивительная путаница, эта наивная и высокомерная привычка облекать торгашеский или политический интерес в высокоморальные одеяния, в призывы ко всякого рода "крестовым походам" за "права человека", "демократию" и бог знает за что еще.

Утопию "отцы-пилигримы" не создали и не могли создать. Но с ее помощью они заложили новую жизнь в Новом Свете. И это перевесило все разочарования церковных мечтателей.

Они стояли на зелено-буром поле эллипсовидного парка, расположенного между южной лужайкой Белого дома и устремившимся в небо шпилем-памятником Вашингтону. Плотный, сероокий бородач Уоррен Селинджер и похожий на анархиста или поэта-романтика хрупкий брюнет Джон Макауорд. Меня заинтересовал транспарант над их головами: "Комитет унитариев-универсалистов".

- Мы члены религиозной организации либерального толка, - объяснил Селинджер. - Мы выступаем за освобождение "уилмингтонской десятки". Местные расисты прибегли к подтасовкам, чтобы расправиться с неграми. Они боятся признать, что это не уголовное, а политическое дело. И мы пришли сюда сказать, что защита прав человека начинается дома.

В первых рядах той демонстрации в марте 1979 года шла темнокожая девушка с пышной, как одуванчик, африканской прической. Это была Анджела Дэвис.

Еще раз я встретился с моими новыми знакомыми в Бостоне, в Комитете унитариев-универсалистов. Его здание выходит окнами прямо на "общинное поле". Интерьер старинного особняка из красного кирпича выдержан в стиле эркер: темные дубовые панели, резные книжные шкафы, массивная деревянная лестница на второй этаж.

В кабинете к нам подсел рыжеволосый бородач в свитере - исполнительный директор Скобби.

- В нашей стране все больше невинных людей попадают за решетку, - говорит он. - Это прежде всего цветные, бедняки, безработные. У них нет денег на приличных адвокатов. Бедняг бросают в тюрьму на десятки лет, даже если они невинны или заслуживают самое большее условного осуждения. Зато на свободе разгуливает немало гангстеров и прочих крупных преступников, грабящих простых людей на миллионы долларов. В Америке заключенных в четыре-пять раз больше на душу населения, чем во Франции или Италии. Лишь одна страна опередила нас. И эта страна - ЮАР. Такое родство душ с режимом апартеида не случайно. Ведь американский суд находится во власти расистских предрассудков. Закон представляют белые, а обвиняемых - негры, испано-американцы, индейцы.

Вот так, по совести, живут духовные наследники религиозной общины "отцов-пилигримов". Пуританское течение уже к началу XVIII века избавилось от фанатизма и нетерпимости. А в прошлом веке оно слилось с унитаристской церковью, приверженцев которой ортодоксальные протестанты за ее склонность к рационализму, за отказ от многих догматов считают атеистами. Из унитариев вышли такие исполины американской мысли XIX века, как поэт-философ Ральф Уолдо Эмерсон, как Теодор Паркер - борец против рабства, за права рабочих.

Перерождение пуританизма в умеренно-либеральное течение стало первым махом своеобразных "качелей" в религиозной, духовной и политической жизни страны.

Американцев клонит то в одну, то в другую сторону. То, как "отцов-пилигримов", - в сторону искусственного экстаза, слепой веры в утопию, в сторону нетерпимости и заскорузлости. То, как унитариев, - в сторону протрезвления, тяжелого самоедского похмелья после очередного мессианско-шовинистического опьянения.

Если фанатизм искателей "нового Иерусалима" сменился практицизмом и терпимостью их детей и внуков, то уже в 40-е годы XVIII столетия наступило так называемое великое пробуждение, которое возглавили полуюродивые самозваные Савонаролы неосвоенного Запада, ратовавшие за возрождение "доброй старой религии".

И вот "качели" снова понесло в другую сторону. Американская революция отделила церковь от государства, а школу - от церкви...

В американском политическом жаргоне "качелями" нарекли чередование демократов и республиканцев у власти. Собственно говоря, это чередование отражает смену двух ведущих течений в политике капитализма - реформистско-либерального и консервативно-реакционного.

Сегодня эти течения далеко не всегда и далеко не везде облачаются в религиозные одеяния. Но и сейчас в Америке церковные фанатики смыкаются со всем заскорузлым, слепым, темным. Они провозглашают "крестовые походы" против "красных", против "розовых", вздрагивая при одном упоминании имени таких "опаснейших либералов", как Эдвард Кеннеди или даже покойный Нельсон Рокфеллер (человек, имя которого стало воплощением денежного мешка, тоже ходил в подозреваемых). Они все еще продолжают поход против разума, все еще предают анафеме "богохульника" Чарлза Дарвина и его учение о происхождении человека от обезьяны.

Проповедники так называемых новых массовых культов доводят толпу до состояния коллективного умопомрачения. Эти шаманы конца XX века в полном трансе катаются по полу, дергаются, исторгая из груди пронзительные животные звуки. Вместе с ними дергаются, катаются по полу тысячи людей. Над толпой парит тысячеголосый вопль: "Иисусе! Спаси нас!" И все это происходит в огромных современных дворцах Разве спасут от мрака фанатизма новейшие компьютеры и композиционные материалы?

Всякого рода полуполитические, полурелигиозные организации вроде "Морального большинства" стали ударным отрядом правых сил.

Современный опиум для народа подается в глянцевой упаковке. В руках шаманов конца XX века - радиомикрофоны, телеэкран.

Правые фундаменталисты - их так называют за склонность к старой "фундаментальной" религии - спекулируют не только на религиозных чувствах. Они изображают из себя "стопроцентных американцев", борцов за "патриотизм", хранителей моральных ценностей - семьи, любви, этики трудолюбия. Они даже временами прикидываются защитниками духовного начала в человеке. И уставшие от разгула распущенности, вседозволенности, преступности, от пустоты поклонения долларовой мамоне многие простые американцы откликаются на кликушество религиозно-политических фанатиков.

Но и среди современных евангелистов есть люди которые вновь и вновь проходят путь, по которому прошли пуритане от слепого мессианизма к осознанной вере в справедливость, в здравый смысл.

Прошел этот путь и американский евангелист номер один - миссионер Билли Грэм.

А поначалу, признаюсь, я был просто ошарашен его "крестовым походом".

Огромнейший токийский дворец "Будокан" был за бит до краев людским морем. Правда, "план" посещаемости выполнен во многом за счет школьников: они сразу бросаются в глаза своей черной "кондукторской" формой.

Зал затихает. На огромной сцене выходит к микрофону популярный американский бейсболист: этот вид спорта в Японии столь же почитается, как и за океаном. Его сменяет не менее популярный (дело было в конце 60-х годов) эстрадный английский певец Клифф Ричард. Затем слово берут местные "звезды". Все они кратко, доходчиво, образно, с юмором - а Ричард еще и с песней - рассказывают, как их "озарило", как проповеди Грэма помогли им стать на путь праведный, как это благотворно сказалось на их нравственности, на всей жизни.

Наконец, на трибуну выходит стройный, по-детски ослепительно голубоглазый мужчина, буквально источающий благожелательность. Даже тогда, когда я еще понятия не имел о сей особенности американцев, меня удивило сходство проповеди Билли Грэма с речами американских президентов. Только его заботило спасение души, а не Америки. И цитировал он Библию, а не конституцию США. На японском его призывы звучали, как эхо, - более совершенного, эмоционального перевода с западных языков мне не довелось слышать.

Проповедь венчал страстный призыв броситься в лоно Христово. Тут же раздавались листовки, в которых доселе заблудшие овцы, проникнувшись "божьим словом" в изложении заокеанского миссионера, проставляли свои анкетные данные и давали расписку в "озарении", сулившем спасение их новообращенным в христианскую веру грешным душам.

Меня покоробила такая деловитость, весьма смахивающая на массовую распродажу залежалого товара. Позднее в Америке понял, что в этом сказывается не только и, может, не столько торгашеский подход ко всему и вся, сколько первозданная простота протестантского ритуала. И "крестовые походы" Билли Грэма, и прекрасные псалмы в джазовом ритме воспринимаются в Америке как нечто естественное, неэкстравагантное, благопристойное, особенно на фоне коллективного юродства массовых культов.

А в начале 80-х годов, когда миллионы американцев ужаснулись вашингтонским кликушествам о "победной" ядерной войне, Билли Грэм решился на неслыханный для людей его круга шаг. Он приехал в Москву. Вместе с посланцами многих церквей мира Билли Грэм сказал свое слово в защиту священного дара жизни. Заокеанские фундаменталисты и их последователи в администрации подняли шум, обвиняя проповедника в том, что он стал в Москве жертвой "красной пропаганды". Но Билли Грэм не дрогнул. Он действовал по велению своей совести - миссионера и человека.

Подъем антивоенного движения в Америке начала 80-х годов тоже нарекли "великим пробуждением".

Колыбелью Американской революции называют Бостон. Зеленый, уютный, немного провинциальный Бостон.

Мимо красных - и серых старинных домов, мимо сверкающих небоскребов пролегает бостонская "тропа свободы".

Свобода! Это слово навсегда прикипело к сердцам американцев. Не зря политиканы так охотно спекулируют на нем.

На бостонской "общинной земле" до сих пор сохранился могучий вяз. Это "дерево свободы". Вокруг него, взявшись за руки, плясали "сыны свободы" - ремесленники и торговцы из ячеек, возникших еще в 1763 году в борьбе с королевскими налогами.

От парка с вязом "тропа свободы" ведет к Фанейл-холлу. В давние времена в этом прямоугольном красном здании шумел рынок. Его и избрали "сыны свободы" местом встреч. Сейчас там веселят глаз утопающие в цветах магазинчики и кафе. А рынок, щедро разливающий запахи лангустов, дынь, сочных яблок и свежей рыбы, перешел за угол на воздух.

Чуть выше Фанейл-холла, на пригорке, стоит трехэтажный старинный дом с крохотной белой башенкой. Когда-то это было, видимо, самое величественное сооружение города: там заседала законодательная ассамблея штата. Сейчас на фоне соседнего гигантского небоскреба оно кажется невзрачным карликом. Не сумели бостонцы сохранить первозданность этого уголка истории. Бизнес победил память.

На площади перед домом туристы с благоговением обходят кусочек брусчатки, обведенный красным кругом. Здесь 5 марта 1770 года пролилась первая кровь Американской революции. В тот день колонисты забросали снежками и камнями английских солдат. Грянули выстрелы. Трое американцев были сражены наповал, еще двое - смертельно ранены. В историю расправа вошла под названием "бостонская бойня". Тогда впервые раздался призыв: "К оружию!"

Дальше "тропа свободы" сворачивает к Старой южной церкви, с кафедры которой провозглашались пламенные антибританские речи. Оттуда в промозглую декабрьскую ночь, в слякоть "сыны свободы" двинулись в порт. Их возглавлял король контрабандистов Джон Хэнкок. Человек пылкий, он распространял листовки и флажки. Но торговец есть торговец. В его агитматериалы входил и... ром. Далеко не все колонисты горели революционным энтузиазмом, приходилось разжигать их патриотизм и таким испытанным способом.

До порта от церкви не близкий путь.

Сейчас он пролегает мимо мрачных каменных домов, магазинов, банков, через улицу Молочную, потом через эстакаду, мосты. И вот, наконец, небольшое суденышко "Бивер-2", пришвартовавшееся у самого берега.

В ту промозглую декабрьскую ночь на кону истории стояли разрисованные черно-красными магнолиями и драконами коробки китайского чая.

Чай на кону истории?

Чай тогда был экзотической роскошью, чаепитие - настоящим ритуалом, пусть и не столь изысканным, как японский, но тоже обязательно с красивым подносом и фарфоровыми чашечками.

Контрабандная торговля чаем, которой промышляли чуть ли не все бостонские купцы, приносила большой доход. Но метрополия попыталась передать весь этот прибыльный бизнес своей Ост-Индской компании. Возмущению Джона Хэнкока и его коллег по контрабанде не было пределов.

Сегодня над Бостоном высится "башня Джона Хэнкока" - изумрудно-стеклянный небоскреб, отражающий голубизну неба. Страховая компания "Джон Хэнкок лайф иншурэнс" продолжает делать деньги, как делал деньги и человек, чьим именем она названа.

Случайно ли первые шаги промышленной революции в Великобритании, первые станки 60-х годов XVII века совпали с резким усилением давления на колонии? Вряд ли. Империя, только что побившая дотлевающую монархию Людовиков, жаждала денег, надежного рынка. Жаждала превращения Америки в сырьевой придаток на вечные времена.

Решительный отпор колонистов положил начало великой революционной эпохе, которая длилась до 1791 года, когда в ныне действующую федеральную конституцию США вошел неотъемлемой ее частью "Билль о правах".

Взрывчаткой революции стали такие тривиальные вещи, как чай, мадера, как бюрократические бумажки - торговые соглашения, жалобы, завещания - и даже игральные карты. Точнее, взрывчаткой стали введенные в 60-е годы XVIII века налоги на них.

Чай, мадера и карты! Вот уж поистине история не любит ходить на котурнах.

В промозглую декабрьскую ночь, в слякоть бостонские "сыны свободы" шли топить чай, завезенный британскими купцами.

Шли, кое-как переодевшись в индейцев-томогавков и негров. Кстати, да простят "отцы-основатели" и их потомки, благородным это лицедейство не назовешь.

Теперь в гавани стоит точная копия "Бивера". Неужели этот крохотный десятиметровый парусник преодолел океан?

Стайка синеглазых темно-русых школьников следует за худенькой учительницей в замшевом брючном костюме. С трудом они размещаются на узкой корме и в трюме.

Каждый берет в руки коробку чая и бросает в холодные северные воды. Бросать можно бесконечно: коробка привязана к судну веревкой. Практично, обыденно. И все же испытываешь такое ощущение, как будто собственноручно коснулся истории.

"Бостонское чаепитие" было воссоздано в день празднования двухсотлетия США. Вновь переодетые в индейцев "колонисты" бросили за борт 342 коробки. Без веревок.

Пламя вспыхнуло. Меньше чем через год в Филадельфии, в Доме плотников, собрался съезд представи телей североамериканских колоний - Первый Конти нентальный конгресс. С тех пор американский парламент называется съездом, конгрессом.

"Различий между виргинцами, пенсильванцами, ньюйоркцами и жителями Новой Англии больше не существует. Я теперь не виргинец, а американец", - провозгласил Патрик Генри, один из тех немногих конгрессменов, которые готовы были идти до конца против метрополии.

Возглавляемая Джоном Хэнкоком и Сэмюэлом Адамсом ассамблея штата Массачусетс бросила вызов королевским властям, отказавшись подчиниться приказу губернатора о ее роспуске и укрывшись от английских солдат в городке Конкорд. Массачусетс стал по сути самостоятельным.

Комитеты безопасности запасали оружие и обучали "минитменов" - "людей минуты". Людей, готовых в любую минуту отразить нападение вытесненных ими индейцев или тех, кто зарится на их свободу и землю.

Добровольческие отряды из этой территориальной милиции стали армией революции.

В городке Лексингтон на пути от Бостона к Конкорду стоит на пьедестале бронзовый мужчина с длинноствольным ружьем в руках. За его спиной зеленеет подстриженный газон общинного пастбища.

"Человек минуты" охраняет поле первого боя патриотов с англичанами. Здесь, по словам поэта Эмерсона, "прозвучал выстрел, который услышал весь мир". Его знаменитая поэма называется "Полуночное путешествие всадника Ривира".

Двухэтажный деревянный коттедж Пола Ривира сохранился до сих пор. Весь смолистого цвета, он весело поблескивает среди унылого желто-красного громадья бостонских кварталов, выстроенных намного позднее.

- В конце прошлого века здесь были ужасающие трущобы, в которых прозябали недавние иммигранты, - рассказывает русая худенькая девушка. - Лишь в двадцатых годах трущобы снесли. С большим трудом удалось тогда отвоевать это историческое здание.

По соседству с черным домиком переливается красно-зелено-белыми цветами итальянского флага по-южному шумная широкая улица, усыпанная магазинчиками с пирожными, винами, колбасами ломбардского, тосканского, римского, венецианского происхождения. Дом Пола Ривира, потомка французских гугенотов, теперь находится в бостонской "маленькой Италии".

Здесь в Старой северной церкви в апреле 1975 года американский президент Джеральд Форд официально открыл большие торжества по случаю юбилея Соединенных Штатов Америки.

Ровно за два столетия до церемонии, на которую пожаловал глава супердержавы, зажженному фонарю в нише небольшой церквушки суждено было стать первым звеном в цепи событий, которые привели к ее образованию.

То был условный сигнал. Англичане наступают! Ассамблея Конкорда и ее вожди в опасности! Гонец патриотов Пол Ривир поскакал на коне, чтобы предупредить о нападении.

Среди тех, кто ждал вестей о действиях королевских солдат, были и "люди минуты" городка Лексингтон. Они собрались с вечера в таверне Бекмана, рядом с "общинным пастбищем". Таверна ютилась в небольшой низкой комнате с резным потолком. В углу, недалеко от камина, над стойкой расположились на полке бутылки самой разной конфигурации. По форме бутылки неграмотные колонисты различали пиво, джин, ром. Хмельное продавали только взрослым - тем, кто был выше стойки. Сейчас это испытание прошел бы десятилетний мальчишка. Акселерация!

В трактир набилось несколько десятков человек. Время коротали за рюмкой. А поскольку ждать набата пришлось долго, то к тому мгновению, когда прискакал Ривир, колонисты были весьма навеселе.

Командир, капитан Паркер, наставлял патриотов: "Стоите на своих местах. Не стреляйте до тех пор, пока не выстрелит противник. Но если они выстрелят, то начнем здесь". Эти слова выбиты на камне, который лежит на том самом месте, где лицом к лицу сошлись королевские солдаты и американские патриоты.

Обе шеренги топтались в нерешительности. И вдруг откуда-то раздался выстрел. То ли кто-то стрелял из-за стены соседнего дома, то ли не выдержали нервы у какого-то англичанина, то ли один из "людей минуты", хвативших в трактире лишку, без команды полез в бой - остается по сей день тайной. Но за этим первым, неизвестного происхождения выстрелом грянули другие. Опушка обагрилась кровью: противники стояли друг против друга на расстоянии нескольких метров. Вся историческая битва длилась каких-нибудь десять минут.

И вот я стою на зеленом, подстриженном по-футбольному газоне. Здесь сейчас тихо и красиво. Пахнет душистой свежескошенной травой. Начинается листопад. За кленом, чуть тронутым осенней желтизной, белеет деревянная церковь с острым шпилем. Рядом дом Джона Харрингтона. Смертельно раненный, он дополз до своего порога и умер у ног жены. Этот дом - тоже историческая достопримечательность. Но надпись строго предупреждает: "Частная собственность".

У края прямоугольного поля под дубом высится темно-серая тесаная глыба, увитая диким виноградом. Надпись на ней гласит: "Здесь похоронены те, кто спас свободу и права людей. Свобода и независимость Америки добыты кровью ее сынов... Граждане нашего города (дальше идут их фамилии. - Е. Р.) и господин из соседнего городка Уобурна первыми пали на сем поле от меча британской тирании и угнетения утром дня, который стал незабываемым, - 19 апреля 1775 года. Жребий был брошен. Кровь сих героев, сложивших голову за бога и родину, скрепила союз штатов, которые до той поры были колониями. Она стала источником твердости и решимости их соотечественников, вставших, как один, чтобы отомстить за пролитую кровь своих братьев и мечом защитить свои естественные права. Они бросили вызов, чтобы стать свободными! Борьба была долгой и кровавой. Вознаграждением стали мир, свобода и независимость Соединенных Штатов Америки. Сооружено года 1799".

Борьба действительно была "долгой и кровавой".

Еще предстояло сражение на горе Банкер-Хилл, возвышающейся над Бостоном. Там полковник Уильям Прескотт дал команду, которая вошла в историю: "Не стреляйте, пока не увидите зрачки их глаз!" Американцы бились до последнего, врукопашную. Больше тысячи англичан полегло на горе. Сейчас на Банкер-Хилле стоит высоченный шпиль из серого гранита: по его образцу позже в американской столице был воздвигнут монумент Джорджу Вашингтону. Я обратил внимание на корявые буквы на пьедестале: "Запретите принудительные перевозки школьников на автобусах". В "колыбели революции" произошел взрыв расистских страстей, когда черных и белых школьников посадили рядом за парты.

Еще предстояла тяжелейшая зима 1777/78 года в Валли-Фордж. По случаю двухсотлетнего юбилея туда провели железнодорожный путь от Филадельфии. У бревенчатых хижин поставили часовых в форме времен Американской революции. Они охотно позировали любителям фотоснимков. Но ни эти чистые музейные костюмы, ни теплый летний день никак не напоминали о той лихой године, когда раздетая, голодная, холодная армия Вашингтона чуть было не разбежалась. И все же именно здесь один из героев войны за независимость, немецкий барон фон Штойбен, вымуштровал "минитменов" в солдат регулярной армии. Такова география прусской муштры - от России до Америки. За океаном ее вспоминают с благодарностью.

Еще предстояло много сражений до последней победной битвы у Йорктауна, на юге Виргинии.

Но начало положила первая битва, в которой погибло меньше десяти американских патриотов на зеленом поле в Лексингтоне.

Уже во времена революции патриотам помог один из мощнейших двигателей американского движения - колесо фортуны.

Везение. Удача. Удел любимчика судьбы. Вот едва ли не главный источник самоуверенности многих американцев, их самонадеянности, чувства превосходства.

Далекая метрополия вела войну с восставшими колонистами вяло. Нужна была пехота, а сколько ее в те годы можно было послать за океан? Да еще на Шомощь молодой республике пришла соперница Англии, Монархическая Франция, а Россия объявила вооруженный нейтралитет.

После завоевания независимости ничто не мешало Молодому государству: ни сосед-враг, ни бремя традиций, ни правящая верхушка, цепляющаяся за вчерашний день крепостничества. Здесь был простор.

И снова, как "отцы-пилигримы", другие "отцы", Теперь уже "основатели", начали воплощать в жизнь то, о чем в Европе философствовали, о чем мечтали. Снова, как во времена первых переселенцев, на плодородной американской почве идеи Старого Света прорастали буйной зеленью.

"Отцы-основатели" штудировали Полибия и Аристотеля, Джона Локка и Жан-Жака Руссо, жадно вбирали опыт Английской и Нидерландской буржуазных революций.

Уже тогда Америка имела и свои собственные традиции политической организации, психологии и поведения. Они вырастали из общинной демократии. Но одно дело - отдельные общины, отдельные колонии. Другое - государство. Одно дело - ограниченные короной ассамблеи, другое - независимый конгресс.

"Отцам-основателям" пришлось строить не только совершенно новое государство, но и одну из первых в мире буржуазных республик. А из оставшихся до сих пор - первую.

Создатели Соединенных Штатов Америки обратили свои взоры к античным республикам. Так и возник в Вашингтоне, в тысячах километров от Рима, свой Капитолий с сенатом. До сих пор американская столица опоясана мраморными или деревянными крашеными колоннами ионического и дорического ордеров.

Декларация независимости стала первым в истории государственным документом, провозгласившим принцип народного суверенитета, признавшим право народа на революцию. "Чтобы обеспечить права человека, создается правительство, - гласит Декларация. - Всякий раз, когда форма правления начинает противоречить этим целям, право народа - изменить ее либо вовсе уничтожить и учредить новое правительство".

Для колонистов "правительство" ассоциировалось с королем и метрополией. Антипатия к центральной власти для них стала столь же естественной, как и привычка к местному самоуправлению. Эти чувства нашли свое отражение и в Декларации независимости, и в практике строительства нового государства - Соединенных Штатов Америки.

До сих пор лозунг Эмерсона "Самое лучшее правительство - то, которое меньше всего правит" остается весьма популярным в Америке. Недоверие к вашингтонским коридорам власти, к любому правительству американцы впитывают с молоком матери. Как мне объясняли, правые направляют это чувство против нас, нагнетая подозрительность к социалистическим странам, где якобы правит "тоталитарный режим".

"Все люди сотворены равными, - гласила Декларация независимости, - все они одарены создателем некоторыми неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, свободу и стремление к счатью".

Томас Джефферсон переиначил провозглашенные английским философом Джоном Локком "естественные" права человека "на жизнь, свободу и собственность". Он не был против частной собственности, но справедливо не признавал ее священной, дарованной богом. Мысль о том, что собственность - дело наживное, ее создает общество и оно же вправе лишать этого блага, была взрывной, как динамит.

В Америке же ее истолковали - и до сих пор толкуют - целиком в пользу собственности. Мол, жажда наживы - это и есть "стремление к счастью"! А равенство состоит в том, что каждый американец - и сын мультимиллионера, и дитя гарлемских трущоб - имеет равные возможности ринуться в дикую гонку за долларом.

И пожалуй, нигде в мире не пекутся так ревностно о неприкосновенности движимого и недвижимого имущества, как в Америке. Кажется, вся страна увешана строгими предупреждениями: "Частная собственность! Проход и проезд запрещен! Не трогать!"

Ну, а равенство... Негры принадлежали к категории движимого имущества наравне с домашним скотом. Индейцев, женщин и бедняков тоже лишили права голоса. Вот и вышло, что из трех миллионов американцев времен революции избирательные права получили лишь 120 тысяч. Один из двадцати пяти...

Впрочем, по тем временам это был прорыв в политике. Старый Свет еще почти целиком оставался крепостническим, слегка "облагороженным" просвещенным абсолютизмом. Франция Людовика XVI еще переживала последние конвульсии накануне взятия Бастилии. Даже в Англии немногие имели право голоса, борьба за демократическую избирательную реформу предстояла в следующем веке.

Но до сих пор ощущается прямо-таки болезненное неприятие многими "средними" американцами коренных перестроек общества.

"Мы страшно консервативная в политике нация, - говорил мне американский историк Кодил. - Изменить конституцию для нас равносильно отцеубийству. Вот и пробавляемся поправками к ней. А они нередко противоречат одна другой..."

За всю историю Соединенных Штатов, если исключить "Билль о правах", принято всего 16 поправок. Причем некоторые из них, как, например, билль о "сухом законе" и его отмене, расстреляли друг друга.

А за это время Америка пережила промышленную и научно-техническую революции. Пережила несколько крупных политических переворотов: переход власти от торговой к промышленной буржуазии, отмену рабства - Вторую американскую революцию, установление господства монополий, усиление относительной самостоятельности государства во времена реформ Ф. Рузвельта... Америка пережила два сильнейших потрясения: Гражданскую войну и разразившийся в 1929 году экономический кризис.

Конституция показала себя достаточно жизнеспособной. Американская политическая система сочетает стабильность с гибкостью, открытостью к переменам. Служит она, конечно, частной собственности, особенно правящей элите. Но служит верно. Служит, несмотря на многие болезни американской политики. Несмотря на коррупцию, злоупотребления властью, политическое насилие, вырождение политических партий в машины для голосования... Несмотря на превращение президентских выборов в гигантское шоу, нередко выбивающее страну из колеи почти на год.

Законодательная, исполнительная и судебная власти разделены между конгрессом, президентом и Верховным судом, которые взаимодополняют друг друга, создавая систему "сдержек" и "противовесов". Конечно, в XX веке власть Белого дома неизмеримо возросла, не случайно в США так озабочены "имперским президентством". Но Капитолий может остановить зарвавшегося президента, как это было с Никсоном. За всю историю страны практически ни разу не возникала реальная угроза бонапартизма, установления личной диктатуры.

Довольно удачно сочетаются и централизм с местным самоуправлением. Действует принцип: все, что не относится к компетенции федерального правительства, под которым в США подразумевают конгресс и администрацию, остается прерогативой штатов, местных властей.

Американцы гордятся своей "старейшей в мире писаной конституцией". И прощают ей многое...

"Первой декларацией прав человека" назвал Декларацию независимости Карл Маркс. В. И. Ленин определил американскую войну за независимость как "одну из первых и наиболее великих в истории человечества действительно освободительных" войн.

Александр Радищев посвятил победе Американской революции оду "Вольность".

 К тебе душа моя вспаленна,
 К тебе, словутая страна, 
 Стремится, гнетом где согбенна,
 Лежала вольность попрана;
 Ликуешь ты! а мы здесь страждем!..
 Того ж, того ж и мы все жаждем,
 Пример твой мету обнажил. 
 

Американская революция дала могучий толчок демократической традиции в американском обществе.

Демократическая традиция жива. Я ощущал ее, когда еще в годы грязной войны во Вьетнаме собственными глазами видел, как после долгих и мучительных споров вполне лояльные американские студенты сжигали предмет их вожделения - звездно-полосатый флаг. Я ощущал ее, когда в детройтском "Кобо-холле" говорил с американскими товарищами в перерывах между заседаниями съезда партии об их нелегкой жизни и борьбе в стране, где многие на само слово "коммунист" реагируют так же, как фашистские главари, хватавшиеся за револьвер при упоминании о культуре. Ощущал в самых различных проявлениях бытия Америки.

Но революция дала жизнь и другой, консервативной элитарной традиции. Ее-то лелеяло и лелеет большинство американских политиков - от Александра Гамильтона и второго президента США, Джона Адамса, ратовавших на заре республики за привилегии "денежной аристократии", до пятидесятого главы Белого дома - Рональда Рейгана, который и через двести с лишним лет еще ревностнее проповедовал принцип "пусть богачи богатеют, а бедняки беднеют".

Декларация независимости была подписана в Филадельфии в здании, которое своим высоким шпилем немного напоминает ленинградское Адмиралтейство.

- Хотя история нашей страны коротка, мы чтим ее и гордимся ею - такой весьма распространенной в Америке сентенцией встречают гостей в этом здании, которому присвоено почетное звание Дома независимости.

Как-то я заметил, что Соединенные Штаты вкупе с их колониальной предысторией не такая уж юная страна. Мой собеседник улыбнулся: "Французы шутят, что мы уже двести лет твердим о своей молодости"...

Заседали законодатели в просторной комнате Дома независимости. Если бы не окна с частыми переборами да высоченная спинка кресла главы конгресса, то темно-зеленое помещение с двумя-тремя десятками стульев и скамеек да столом на возвышении выглядело бы совсем непримечательным.

- Между конгрессменами, представлявшими различные штаты, постоянно возникали драки, - рассказывает экскурсовод недоверчиво улыбающимся американцам. - Ведь каждый штат являлся самостоятельным государством с собственной казной: США тогда напоминали Германию с ее бесчисленными соперничающими княжествами. Посетители встревали в споры законодателей, толкали их, подстрекали к рукоприкладству. Да и особого желания заниматься государственными делами у многих конгрессменов не было, поэтому, чтобы заставить приходить на заседания, им ежедневно выдавали по шесть долларов.

По первой конституции США не было ни президента, ни администрации. Правительством номинально служил конгресс, который был так же беден правами, как и деньгами.

Лишь напуганные восстанием фермеров под предводительством Шейса, погрязшие в хозяйственной неразберихе, штаты склонились к созданию единого государства на основе новой конституции 1787 года. Вторая, нынешняя конституция США - творение рук консервативных и умеренных деятелей. Конгрессмен Лютер Мартин назвал ее "ударом в спину богине революции".

Лишь после того, как большинство штатов отказалось ратифицировать новую конституцию, в нее были внесены десять поправок, содержащих гарантии свободы слова, печати и собраний, неприкосновенности личности и имущества и так далее. Эти поправки Джон Хэнкок назвал "Биллем о правах".

Задумчивое, сонное местечко притаилось, напуганное диким ревом. От глухого рокота дрожит земля. Кажется, это грозный глас стихии природы, глас молний, бурь, кровожадных хищников. Вот лев настигает свою добычу. Быстрее, быстрее. И вот последний мощный прыжок, торжествующий рев, кровавые брызги, предсмертный вопль жертвы. И снова тишина. Лишь в воздухе парит ленивая львиная зевота...

Ниагара. Пенистые зеленовато-голубые волны несутся по валунам вокруг Гоут-Айленда. Несутся все быстрее, свирепее. Волны вздымаются как в океанский шторм. И вот он - прыжок, яростный приступ гнева. В одно мгновенье зеленые струи разрываются на мириады пушистых белоснежных брызг, как будто повисших в воздухе. Лев захлебывается собственной слюной...

Водяная стихия неистовствует миллионы лет, надеясь когда-нибудь осилить скалу, стерев ее с лица земли. И тогда поток успокоится. Навсегда исчезнут высокие пенистые гроздья. Не будет экстаза, не будет истомы обессилевшей реки, которая там, далеко внизу, лениво катит волны, забыв о своем бешеном прыжке.

Остановись, мгновенье, ты прекрасно! Здесь и это возможно. Зимой брызги замерзают фарфоровыми ледяными гирляндами.

Легко представить чувства первого европейца, увидевшего Ниагарские водопады. Чем мог французский монах Луи Хенненин выразить свое благоговение перед чудом природы? Он упал на колени и возблагодарил сотворителя.

С того холодного декабрьского утра 1678 года Ниагара снова и снова проявляет свою гипнотическую власть. Полтора столетия назад на ее берегах появился человек, которого назвали "ниагарским отшельником". Он избегал людей. В одиночестве рисовал, писал стихи, играл на скрипке, околдованный, бродил светлыми лунными ночами и забавлялся со смертью, повиснув на ветке над водопадом или ныряя в волны там, где они готовятся к своему отчаянному прыжку. Однажды тело отшельника нашли внизу, где начинают темнеть воды усталой реки.

Здесь переплелись красота, любовь, смерть. Здесь погибли молодожены на внезапно расколовшейся льдине. Здесь бросился в пену отец, который играл со своим младенцем, а тот, вырвавшись, упал в воду. Здесь отчаянные искатели славы и денег прыгали в бочках и лодках в струи водопада. Везло не многим....

"Ниагара" - фильм, в котором переплелось все, что связано с водопадом, вынес Мэрилин Монро на гребень славы. Молодая жена ждет своего любимого, считая удары башенных часов. Он должен был столкнуть ее мужа, с мостика в Пещере ветров. И тогда - долгожданная свобода и любовь. Но приходит другой. Пустынными лестницами и коридорами убегает красавица от мести. Напрасно...

И сейчас туристы идут по мостику Пещеры ветров в таких же желтых резиновых плащах и сапогах, как и соперники в любви из "Ниагары", прямо среди брызг водопада. Этот водопад нарекли "Фатой невесты": его (бело-голубые гирлянды дрожат, как вуаль на лице трепещущей невесты.

А там, где упал на колени французский монах, зеленеет Проспект-парк. Рядом с самым крупным водопадом Ниагары - Американским. Его брызги долетают до лица, но, закованный в бетонную набережную, водопад кажется немного искусственным, неживым. И никакие подсветы прожекторов, радугой поблескивающие на хрустальных гирляндах водопадов, не могут вернуть той первозданной колдовской красоты, которая очаровала французского монаха и "ниагарского отшельника".

Сила и красота Ниагары ощущается там, где туристический катер подплывает к третьему из каскада водопадов - Канадскому. Там никогда не утихает шторм и в самый солнечный день висит пелена из брызг. Там кажется, что высокие волны вот-вот поглотят суденышко.

Километров на двадцать ниже водопада река Ниагара впадает в бескрайнее, как море, озеро Онтарио.

Там стоит черная чугунная плита с надписью, которая поразила меня не меньше, чем Ниагарский водопад: "Ниагарский фронтир". Романтическая граница между цивилизацией и дикой природой в каких-то шести-семи часах езды от Нью-Йорка!

В моем воображении фронтир вызывал картины прерий и пустынь "дикого" Запада, фургонов, индейцев, ковбоев. В общем всего вестерного. Но не болот, не белоснежных ребристых коттеджей бостонских или нью-йоркских пригородов. Но не края где от индейцев остались одни названия: Ниагара, Онтарио, Эри, Сенека....

А на высоком утесе над озером высится старинный Ниагарский форт - самый натуральный французский замок. Перед ним зеленеет огромный газон. Под монотонную мелодию рожка маршируют на потеху публике статисты в павлиньей форме французских и английских солдат колониальных времен.

В самом замке любознательный народ просвещает парень в одеянии, как будто заимствованном с картин эпохи романтизма: белая рубаха с глубоким вырезом и черные брюки с гетрами.

- Впервые здесь в тысяча шестьсот семьдесят девятом году выстроил простейшее укрепление фран цузский путешественник Лассаль. О'кей? Место было подобрано очень удачно. Форт господствует над устьем Ниагары, соединяющей озера Эри и Онтарио. Позже французы возвели деревянную крепость на сорок человек. Но один из солдат легкомысленно поджег ее. О'кей? И тогда за дело взялся Луис Томас Жонкер. Этот французский воин-дипломат был большим смельчаком. Как-то его поймали индейцы и хотели казнить. Но Жонкер продолжал отбиваться и даже изловчился голыми руками убить одного из своих врагов. О'кей? Индейцы были так поражены, что освободили бледнолицего и сделали его своим сахемом - вождем. И Жонкеру удалось получить у них разрешение на строительство торговой фактории. Под ее видом там была сооружена военная крепость. Индейцев не пускали дальше гостиной, да и то по одному-двое, без оружия. Им и в голову не приходило, что за стеной разместилось больше ста французских солдат. О'кей? Позднее форт перешел к англичанам.

Юноша пересыпает свою лекцию байками: "А вот здесь дрались на дуэли два французских офицера. Один был убит. Секунданты собрались было тайком выбросить его тело в Онтарио, но по дороге их спугнули. Они успели бросить в озеро лишь отрезанную голову. А тело погрузили вот в этот колодец прямо в комнате. И говорят, что по ночам туловище рыщет по замку в поисках своей головы. А на озере всплывает голова и вопит: "Где мое туловище?" Мы не знаем, правда ли это, но на ночь на всякий случай хорошенько закрываемся".

Гид подходит к стене, увешанной бутылками и ружьями.

- Французы и англичане обменивали виски, ром, ткани на бобровый мек. Чтобы привлечь индейцев, им сначала продавали настоящее виски. А потом на девять десятых разбавляли его водой. Когда же покупатели жаловались, торговцы сыпали в это пойло перец и порох. Индейцев мутило, они думали, что это и есть настоящее виски. Драгоценный бобровый мех бледнолицые покупали на длину ружей или дешевеньких платочков. А для этого ствол делали таким длинным, что он взрывался в руках. Впрочем, туземцы ценили длинные ружья. И просили стволы еще длиннее. Почему? Они полагали, что такие ружья ближе к врагу. Говорят, из одного такого ружья стреляли втроем: один целился, другой нажимал курок, а третий поддерживал их обоих.

Индейцы, как и все наши предки, очень любили красный цвет. И им очень нравились красные английские камзолы. Англичане с удовольствием продавали их - опять-таки на длину дорогих мехов. Тем более что в бою было удобно стрелять по ярким одеяниям "облагодетельствованных" индейцев.

Парень переходит к зеркальцам и дешевым ожерельям:

- Вот эти побрякушки обменивались на вес золота. Но ведь у индейцев было другое измерение ценностей жизни. Они ни во что не ставили драгоценности. Да и в конце концов туземцы могли обратиться в другую факторию - Осуиго. У них был выбор.

"Выбор"! Либо тебя обчистят здесь, либо в нескольких милях дальше. Так начинался Ниагарский фронтир. Потом он переместился в городок Льюистон, что на пути от водопада к форту.

После революции, расчистившей американцам путь в Огайо и Индиану, в Питтсбург и Чикаго, на главной улице Льюистона разнесся грохот фургонов, мычанье быков, рокот нескончаемого людского потока, двигавшегося на запад в поисках счастья.

По этой улице, получившей столь распространенное в Америке название - Сентер-стрит, пролегал великий путь по суше от Атлантического побережья до Миссисипи. Через реку Ниагару можно было перебраться только здешним паромом.

И как раз на этой улице хозяйка таверны как-то влила в бокал с джином немножко настоянного на травах вина, а потом, оглядевшись, выдернула перо из хвоста стоявшего рядом фазана и для куражу воткнула его в напиток. Она подала первый в мире коктейль - "хвост самца".

Все возможно на границе!

Фронтир возник в то самое мгновение, когда первые английские поселенцы ступили на болотистый берег Джеймс-Ривер и на "плимутский камень".

По окраинам их селений проходила граница с девственным лесом. С неведомым краем, полным неожиданностей, опасностей и надежд.

Новый Свет воскресил детство цивилизации. Старейшие города мира рождались у воды: первая столица Древнего Египта - Мемфис - на Ниле, Афины - у Эгейского моря. На берегах рек выросли Киев, Новгород и Москва.

Первые американские поселения возникали на побережье Атлантического океана или на берегах рек, до той границы, куда на прибойной волне могли доплыть большие суда. Джеймстаун расположился на реке Джеймс. Плимут и Бостон - на побережье залива Массачусетс, Нью-Йорк - на острове Манхаттан, в междуречье Гудзона и Ист-Ривер, у Нью-Йоркского залива, Чарлстон - на Атлантическом побережье, в устье реки Купер... На границе прилива возникла вторая цепь городов - Хартфорд, Филадельфия, Джорджтаун, позднее влившийся в Вашингтон, Ричмонд. Кстати, сейчас это делает большинство крупных американских городов уязвимыми для удара с моря. Кто мог подумать два-три века назад, что появятся корабли и атомные подводные лодки с крылатыми ракетами, ядерными зарядами?!

Первая волна колонистов лишь лизнула, как гигантский прибой, Атлантическое побережье. На рубеже XVII века граница проходила в нескольких десятках километров от океана. Колония Массачусетс официально утвердила "пограничными" местечки, расположенные в 50 километрах от океана. Покидать эти опасные селения было запрещено под страхом смерти или тюрьмы. Мужчины были обязаны вооружаться. Так и появились "люди минуты".

Эта граница и стала первым фронтиром.

Но сразу же граница заселения стала двигаться: вдоль побережья в обе стороны от каждого поселения. И вглубь - на континент, на Запад.

Природные пути и преграды - реки, горы, пустыни, прерии - создали то русло, по которому хлынул поток американских пионеров, то растекаясь по глубоким рвам, то обходя мели.

Вторая волна поселенцев ручейком проникала в межгорья и плодородные долины весь XVIII век. Колонисты начали преодолевать первую цепь Аппалачских гор, пересекающих восток Америки наискосок - от крутых гранитных скал побережья штата Мэн на севере до сосновых лесов центральной Алабамы и персиковых садов Джорджии на юге.

Колониальный период был, пожалуй, последним в американской истории, когда страна пребывала в состоянии относительного покоя. Но то был не застой, не повторение восточных деспотий, когда менялись династии, границы, столицы, а крестьянин, так же как и его предок тысячу лет назад, гнул спину на господ, ковыряясь в земле той же мотыгой.

Колонии Северной Америки готовились к могучему прыжку. Пионеры выкорчевывали и засевали целину, строили города, вводили самоуправление - более или менее независимое от метрополии, взращивали в Новом Свете свой собственный образ жизни.

Вторая волна поселенцев докатилась до самой западной и самой высокой гряды Аппалачей - Аллеган. И остановилась. Помимо гор там было еще одно препятствие. Над Ниагарой, над Питтсбургом, фортом, называвшимся тогда Дюкуснь, развевались флаги с тремя королевскими лилиями. Империя Людовиков держала в своих руках тогдашнюю Луизиану - огромную полосу от северо-востока Канады до Нового Орлеана. В нее входила и долина реки Огайо - те самые равнины, где сейчас зеленеет кукуруза и виднеются огромные низкие прямоугольники цехов по сборке машин.

Семилетняя война, завершившаяся в 1763 году, казалось, разрушила эту плотину: Луизиана перешла к Англии. Напуганный восстанием индейцев во главе с Понтиаком, Георг III запретил колонизацию земель за Аллеганскими горами. Но что могло утолить жажду земли и простора? Что могло остановить людей, пересекших ради этого океан?

Сразу же после революции западные земли были провозглашены свободными для заселения. А за пределами 13 колоний, основавших Соединенные Штаты Америки, лежало три четверти современной территории страны!

Как прорвавший плотину поток, ринулась третья волна поселенцев. Она разлилась по всему Среднему Западу, зацепив уже в первую треть прошлого века правый берег Миссисипи.

Там в 40-х годах прошлого столетия протекало детство Марка Твена. И если на Тома Сойера уже наводили тоску воскресные школы, если ребятам при ходилось искать приключений в пещерах, то это говорит о том, что в городке на другом берегу Миссисипи пустила корни цивилизация. В Ганнибале мне довелось видеть ее следы, сохранившиеся до сих пор, - аптеку, суд, двухэтажный дом с лепными пилястрами. А в каких-нибудь нескольких десятках километров запад нее, в прериях, гуляли многомиллионные табуны бизонов, свободно охотились индейцы.

Огромный край - от Аллеганских гор до нового фронтира, проходившего сразу за околицей городков правобережья Миссисипи, - был захвачен через тридцать - сорок лет после революции.

Четвертая волна пионеров во второй трети XIX века заполнила всю территорию современных штатов на правом берегу Миссисипи - от Миннесоты у границы с Канадой до Техаса, омываемого водами Мексиканского залива. И докатилась до Тихоокеанского побережья - до Калифорнии, Орегона. К началу Гражданской войны все эти земли уже имели статус штатов.

Но прерии, горы и пустыни Запада считались бросовыми землями. Бесчисленное множество людей в крытых фургонах миновало их на пути к Тихоокеанскому побережью. Одну Небраску между 1840 и 1866 годами пересекли 2,5 миллиона человек, заболевших "золотой лихорадкой". Они шли дальше - в Калифорнию. Лишь гонимая и преследуемая секта мормонов осела в Юте.

И только после Гражданской войны, когда в "великой американской пустыне" нашли золото и нефть, настал ее черед. Искатели счастья бросились и туда.

Это была пятая волна переселенцев. И последняя. В 1890 году Бюро переписей объявило, что фронтира больше нет.

Фронтир!

То была не просто граница между заселенными и дикими землями. И даже не водораздел между цивилизацией и первобытнообщинным миром индейцев.

То была мечта. Мечта о земле, о воле, о благополучии и счастье, добытых собственной кровью, собственным потом. То была теперь традиционная для Америки надежда на "второй шанс". Надежда на то, что удастся начать новую жизнь. Стать на ноги. Расправить плечи. Оставить позади трущобы и унижения.

Охотник верил, что там, за горизонтом, кишмя кишат бобры. Фермер из каменистых холмов Новой Англии и истощенных табаком глиноземов Виргинии надеялся, что там, за горизонтом, земля плодороднее. Рабочий и ремесленник мечтал приобрести собственное дело. Даже дети грезили Западом, играя в пионеров и индейцев.

Эти надежды назвали "американской мечтой". Впрочем...

Земля и воля! Знакомо? Да, именно так назвали свое общество народники.

В Америке искали землю на границе.

Переселенцы самовольно захватывали свободные земли. Их назвали скваттерами - "сидящими на корточках". Долго пришлось пионерам завоевывать право "сидеть" законно. Только после Гражданской войны был принят закон о гомстедах. Каждый взрослый американец мог получить усадьбу и участок в 65 гектаров. Через пять лет земля переходила в собственность переселенца, если он за это время начал ее застраивать и обрабатывать. Гомстеды стали основой американского, фермерского пути развития капитализма.

Фронтир!

То был образ жизни.

Скваттеры не несли воинской службы, как казачество. Но у них девиз "Мой дом - моя крепость" приобрел значение, близкое к первозданному. На Западе на защиту от вытесненных индейцев, бандитов, крупных землевладельцев, федеральных и местных властей вставали вместе отец, мать и даже дети.

Фермы так и называли - "семейные". В представлении американца "семейная ферма" - это домашний очаг. И в то же время, как и коттедж, - "священная" Частная собственность. Нетрудно понять, как легко американской пропаганде вызвать гнев неискушенного американца против коммунистов и социалистов, посягающих-де на его собственность. Путем несложной подтасовки иной раз удается создать у него такое же ощущение, какое испытывает праведный мусульманин, которому кладут в рот кусок свинины.

- В годы второй мировой войны американцы искренне сочувствовали советским людям, - рассказывал мне Гарри Кодил из Кентукки, знаток местной истории. - Мы сердцем ощущали близость. Мы знаем, что это такое, когда враг разрушает твой дом, убивает жену и детей. Мы знаем, что такое защищать родной очаг.

Он имел в виду фронтир.

Своего расцвета, своего золотого века граница достигла в необозримых степях "дикого" Запада. Прошло немногим более столетия с того времени, когда там еще дрожала земля под копытами гигантских бизоньих табунов, растянувшихся на 70-80 километров. Лишь их топот, шелест высокой травы да редкие гортанные трели индейских воинов-охотников нарушали девственную тишину.

Вольная дикая степь, бескрайняя, как океан, влекла к себе подобно гигантскому магниту. Влекла, как несколько столетий - на Дон, в Запорожье.

"Необычайные нравы Сечи - бесстрашие и рыцарская преданность своему знамени в соединении с холодной жестокостью, суровый аскетизм и наряду с этим бесшабашный разгул, демократические основы и железная дисциплина", о которых писал советский историк К. Осипов, были сродни американской вольнице прерий.

По словам Александра Герцена, "казачество была отворенная дверь людям, не любящим покоя, ищущим движения, опасности, независимости". Такой же "отворенной дверью" был и американский Запад.

Но было между ними и большое различие.

"Общинный дружинник, казак, становился бессменной стражей на крайних пределах отечества и берег его, - писал Герцен. - Он родине служил верой и правдой и не жалея лил за нее свою кровь. Запорожцы были славянские витязи, витязи-мужики, странствующие рыцари черного народа".

Американцы же отбирали землю у ее хозяев - индейцев. Битва была неравной: сначала пули против стрел, потом пушки против ружей.

Да и рождалась американская вольница в мире, где уже безраздельно господствовал доллар.

На какое-то мгновение истории людям фронтира удавалось вдохнуть свежий воздух вольницы. Но вокруг кишмя кишели земельные спекулянты, ростовщики из банков Северо-Востока, маньяки-золотоискатели, преступники, проходимцы. Они не убегали от мерзостей пресмыкательства перед долларом. Они несли с собой это пресмыкательство на границу.

- Не радуга за горизонтом, не романтика, не самопожертвование двигали пионерами Запада, - говорил мне делец со Среднего Запада. - Они шли за золотом, нефтью, землей, за собственным бизнесом.

Английский путешественник 30-х годов прошлого столетия удивлялся: "Земля у американца - это и цель жизни, и лекарство от недугов общества. Разочаровавшись в политике или любви, американец покупает землю. Опозорив себя, он пускается в путь на поиски счастья на Западе".

Капитализм еще на заре своего существования прославился не только безжалостными грабежами колоний, но и гигантскими аферами на почве рекламы их богатства. Предметом первой из крупнейших махинаций на американском Западе стала Французская Луизиана, названная в честь "короля-солнца" Людовика XIV. Во времена, когда Россия переживала Петровскую эпоху обновления, феодально-абсолютистская Франция уже начинала клониться к закату. С благословения регента Филиппа ее финансами заправлял шотландский авантюрист Джон Лоу. Он создал Компанию Миссисипи и передал ей монопольное право на торговлю с Луизианой. А заодно ловкий аферист распустил слухи о богатейших россыпях. По улицам Парижа водили увешанных золотыми украшениями индейцев. Бесплатно раздавали гравюры с изображением серебряных гор и изумрудных скал Луизианы. Люди буквально топтали друг друга, хватая акции компании, цена которых подскочила в 40 раз! Когда же этот мыльный пузырь лопнул, он пустил по миру почти миллион семей. От такого удара монархия так и не оправилась до последнего вздоха.

Для дельцов граница стала новым рубежом спекуляций. От первых поселенцев Джеймстауна, из которых вырастала как на дрожжах плантаторская колонистская аристократия, от богатейшего и поныне семейства Асторов, которое вскоре после революции скупало землю на окраинах Нью-Йорка, перепродавая затем ее по астрономическим ценам, до сегодняшних аферистов, которые с помощью наисовременнейшей рекламы и обыкновеннейшего надувательства обводят вокруг пальца своих соотечественников и продают им кусок пусты и где-нибудь в Аризоне, спекуляция землей остается в Америке, пожалуй, самым ходовым способом обмана и быстрого обогащения.

Родина спекулятивного бума в Америке - Лос-Анджелес. Само слово "бум" там впервые приобрело столь привычное теперь для многих языков мира значение сказочного взлета. "Бум!" Вот так молниеносно и эффектно, подобно взрыву, можно разбогатеть на земле в Лос-Анджелесе.

Чудесный курорт! Цивилизованнейший город, по сравнению с которым Нью-Йорк - захолустье, фронтир! - бесновались тамошние дельцы. "Этот наиновейший, наиблагороднейший образ жизни, расцветающий на Тихоокеанском побережье... сулит цивилизацию, с которой может сравниться лишь греко-римский мир, процветавший в Средиземноморье тысячелетия назад!" Не более, не менее.

Как это похоже на гигантскую политическую аферу вашингтонских калифорнийцев, разрекламировавших "звездные войны" как... "надежду, которую сулит будущее!".

Цена на землю в Лос-Анджелесе росла не по дням, а по часам. И это не поэтическая гипербола. Спекулянты гребли фантастические деньги на перепродаже земельных участков. А потом... Бум! - с такой же молниеносной быстротой ажиотаж улетучился. Цены полетели. Тысячи и тысячи людей остались у разбитого корыта.

Фермеры, ковбои, горняки, мелкие торговцы - настоящие люди границы - всегда ненавидели "денежную аристократию". Ненавидели земельных спекулянтов, банкиров и промышленников Востока.

"Борьбу между капиталистом и пионером-демократом можно проследить от самых первых дней колонистской эпохи", - писал Фредерик Джексон Тернер.

Бессмертный певец фронтира не был поэтом или художником. Он был историком. Но его внешне сухие научные трактаты волнуют до сих пор.

"Два идеала составляют основу традиционной американской философии. Они выросли во времена пионеров, - считал Тернер. - Один идеал - скваттера - это свобода захватывать без всяких ограничений богатства континента; для пионера правительство было злом. Другой идеал - демократии... правительства народа, избранного для народа и существующего для народа".

"Для пионера правительство было злом". Еще одно свидетельство духовного родства пионера границы с казаком, который, по словам Герцена, "не хотел знать никакого правительства, кроме своего выборного, лучше становился разбойником, чем подданным".

Обретя свободу, простые люди фронтира пестовали общинное самоуправление - эту демократию низов, Они сразу же ощутили на собственной шкуре, что федеральное "правительство народа, избранное народом и существующее для народа" прежде всего являет собой правительство денежных мешков, избранное ими и существующее для них. Борьба пограничной вольницы против "денежной аристократии" внесла свежую демократическую струю в политическую жизнь Америки. Движение против рабства возглавила республиканская партия, рожденная фронтиром накануне Гражданской войны. Первый президент-республиканец Авраам Линкольн, которому суждено было подписать Декларацию об упразднении рабства и закон о гомстедах, прибыл в Белый дом прямо из пограничного штата Иллинойс.

В конце XIX столетия фронтир стал средоточием борьбы против новой угрозы монополий. Именно там возник так называемый популизм. Эта американская разновидность "народничества" представляет собой удивительную смесь антимонополистических, антивашингтонских настроений с провинциализмом, цепляннем за отжившее, с утопическими попытками остановить развитие промышленности.

Модернизированные популистские лозунги и сейчас остаются одним из любимых орудий американских политиканов. Портрет фашиствующего демагога Вилли Старка из "Всей королевской рати" был написан Робертом П. Уорреном с натуры - с губернатора Луизианы популиста Хью Лонга.

Наследие границы осталось не только в ковбойских вестернах и соревнованиях родео. Оно живет в крови и чувствах американцев.

Американцы - кочевники нового времени.

"Их способ роста и их политика столь же опасны для Испании, как и их солдаты, - писал об американцах в начале прошлого столетия испанский губернатор Луизианы. - Динамичное движение и умение везде найти себе хлеб и крышу помогают их быстрому расселению. Американцу достаточно ружья и горсти кукурузы, чтобы в одиночку бродить месяцами в лесах... Из обыкновенных бревен он сооружает хижину или даже неприступную крепость против индейцев... Холод его не страшит. Когда семье приедается одно место, она перебирается в другое и так же легко устраивается там..."

У тех, кто двинулся за Аллеганские горы, не было исконно крестьянской слепой привязанности к своему клочку земли, к своей малой родине. Родиной стал весь огромный континент. Там не было дорогого сердцу массачусетсца или виргинца семейного кладбища. Людей границы хоронили где угодно и как угодно.

"Освой землю и продай ее" - такова была одна из заповедей фронтира.

Главное - двигаться. Двигаться как можно быстрее.

"Потребность быстро преодолевать большие расстояния определила пути и способы передвижения по Западу кочевников-переселенцев. Над всем довлела спешка. Ведь того, кто был первым, всегда ожидало вознаграждение, ускользнувшее из рук отставшего, - пишет американский историк Дениэл Бурстин. - И еще нужно было преодолеть большие и опасные отрезки пути, чтобы уйти от палящего солнца, пустыни, безводья, снежных сугробов, враждебно настроенных индейцев. Может, Америка была краем будущего, но кочевникам-переселенцам она казалась землей, где господствует закон: "сейчас или никогда".

Американцы делали фургоны, строили пароходы, железные дороги, не думая о будущем или даже о завтрашнем. Ремесленники без всяких угрызений совести работали только на сегодняшний день. Ибо главное было добраться первым или одним из первых. Спешка определяла то, как путешествовали американцы".

Первый хватал за крыло птицу счастья.

Буквально за считанные часы богачами становились первые золотоискатели Клондайка. Лопатой гребли деньги и первые хозяева скважин "черного золота".

А в теплый апрельский день 1889 года толпы белых американцев собрались на границе Оклахомы. Кто был на коне, кто в фургоне, кто в бричке, а кто на своих двоих. И вот звучит сигнал: "Вперед!" И понеслось. Ржут кони, тарахтят подводы, тяжело дышат бегуны. Люди хватают землю, отобранную у индейцев. Землю, равную по территории крупной европейской стране. Землю, из которой вскоре брызнули нефтяные фонтаны.

Доставалась земля тому, кто первым домчался до нее.

Гонки стали образом жизни миллионов людей, двигавшихся на Запад.

На родине Марка Твена, в городке Ганнибал, мне довелось увидеть гонки по Миссисипи на самодельных лодках и плотах. В честь Тома Сойера. Это было 4 июля - в День независимости. На покатом зеленом берегу гудела веселая праздничная толпа. А в реке барахтались мальчишки и девчонки.

- Гребите обоими веслами! Быстрее! - подбадривают их болельщики.

Девчонки же никак не могут совладать со своей малоуправляемой посудиной:

- Да замолчите вы!

- Мы же за вас болеем!

Еще один плот еле-еле движется. Но энтузиазм хлещет через край.

- Вперед! Вперед!

Мальчишки изо всех сил гребут самодельными веслами. Увы, их плотик все больше кренится набок, Бултых - и ребята в воде.

Вот так и миллионы покорителей огромного Американского континента спешили, попадали на быстрину, в водоворот, тонули.

Первыми успевали единицы.

Это были гонки не на жизнь, а на смерть.

Торопясь, американцы устанавливали на судах паровые котлы с высоким давлением. Опасно. Но намного быстрее. Котлы взрывались, люди гибли, а оставшиеся упрямо продолжали свой путь на Запад.

В далекое путешествие брали с собой лишь самое необходимое. Сколько мог взять пилигрим на парусник? Еще меньше помещалось в фургоне. Пионеры бросали дома, землю, домашний очаг. Нередко оставляли до лучших времен и жену с детьми.

В дороге, когда падали быки и кони, приходилось бросать даже одежду. Лишь бы осталась краюха хлеба да глоток воды. Лишь бы в руках был топор и ружье. Лишь бы идти дальше...

В конце концов многие американцы привыкли, не жалея, бросать все, что перестает приносить немедленную прибыль.

Запад покрыт так называемыми городами привидений. Один такой городок, ставший музеем, довелось мне видеть в штате Невада. Среди голых черных гор вынырнули из-за поворота несколько домишек, кузница, салун. Когда-то здесь бурлила жизнь. Золотоискатели пропивали деньги, устраивали перестрелки. Но вот блестящие самородки исчезли. Обезлюдел городок, умолк гам салуна. Лишь брошенные домишки одиноко чернеют посреди пустыни.

Вот так и до сих пор американцы бросают машины, дома, метро, железные дороги, целые города. Бросают иной раз на произвол судьбы и соотечественников...

На границе люди как бы возвращались к детству Америки, к девственному лесу. Снова, как "отцы-пилигримы", они корчевали деревья, вспахивали целину, воевали с индейцами. Снова из коттеджей они переселялись в бревенчатую хижину.

В штате Кентукки сохранился такой сруб. В нем родился Авраам Линкольн. Крохотное жилище из кругляков мало чем отличалось от хижин негров-рабов. Лес на участке своими руками выкорчевал отец будущего президента.

То было время, когда "отцы нации" в Старом Свете с пеленок нежились во дворцах или на худой конец в роскошных господских апартаментах. Авраам же вырос в бревенчатой хижине. Возмужав, он сам двинулся дальше на Запад - в штат Индиана, где и начал свою деловую и политическую карьеру. Позднее еще дальше - в Иллинойс.

Бревенчатая хижина стала в Америке символом беспокойного духа пионеров, их презрения к любым трудностям, испытаниям, опасностям, невзгодам. Символом их предприимчивости. Символом схватки с дикой природой. Символом готовности без раздумий бросить все ради надежды.

Вот что писал своему другу с фронтира один из пионеров: "Если ты предпочитаешь деньгам и благосостоянию спокойную жизнь, то не приезжай сюда... Здесь не хватает самого необходимого, недостает рабочих рук, жилья и времени. И нос не показывай сюда, если ты не можешь смириться с мыслью, что привычный образ жизни, а по сути - все добрые старые обычаи здесь переиначены, изменены или отброшены как неподходящие. Но если ты способен вынести горе с улыбкой, удовлетвориться бревном у костра, досками вместо кровати или даже обойтись без них, если ты готов постоянно делать своими руками без каких-либо орудий самые невероятные вещи, если ты способен на это и еще на многое другое, то приезжай. Здесь царит дух взаимопомощи, хотя каждый думает о своей пользе".

Американцы шли через реки и горы. Отбивались от бандитов и индейцев. Распахивали целину. Перегоняли огромные стада коров и быков на тысячи километров.

Пусть он беден, пусть богатый сосед зарится на его землю, пусть ему грозит нападение на жену и детей, но пионер границы полон чувства собственного достоинства. Он готов в любое мгновение схватить свое ружье. Он по-прежнему "человек минуты". Только теперь он защищает не общину, а свой домашний очаг, свою судьбу.

А Жанны д'Арк "семейной фермы"?!

Женщина границы шила, стряпала, делала мыло, лекарства. А если надо, вставала с ружьем в руках рядм с мужем или одна.

Пионерам Запада, как и их предкам-пилигримам, некогда было раздумывать над вечными проблемами бытия. Нужно было выжить. Нужно было накормить себя и детей. Выстроить жилище. Сберечь посевы и скот. Защитить семью.

На пограничье не было места рожденной бездельем маниловщине, не было места людям, исполненным добрых намерений, но не способным пальцем шевельнуть.

"Действуй! Действуй мгновенно!"

Сама неумолимая и суровая действительность вбивала в голову американца эту заповедь. Так же, как и жажду действия, упорство. Как и веру в будущее, без которой вряд ли выжил бы пионер границы.

"Сделайте немедленно, сейчас!" С этими лозунгами и сегодня выходят американцы, требуя прекращения гонки вооружений или отмены непопулярного закона.

На границе царили грубые, далеко не утонченные нравы. Это был мир мужчин. Для многих "любовь" означала ночь в доме терпимости. Зато к любой женщине вне салуна они относились как к настоящей леди. А на детей сбегались смотреть, как на цирк.

Суровая жизнь определила утилитарный, потребительский подход и к вещам, и к тому, чем жива душа. Образование, искусство, религия, закон, обычаи - все должно было быть простым и удобным, как складной стул.

На Западе возродилось пуританское боготворение Библии. Она стала едва ли не единственным источником образования, норм морали, мудрости и эстетического наслаждения. К ней обращались во всех случаях жизни. Ее беспрерывно цитировали и в хижине, и в Белом доме. Собственно говоря, цитируют до сих пор...

Воинствующий практицизм на границе шел рука об руку с воинствующим невежеством. Местечковые савонаролы доводили паству до экстаза своим примитивным христианским шаманизмом. Они провозглашали, что все книги, кроме Священного писания, все песни, кроме псалмов, - это творение дьявола.

Америка за Аллеганами - страна "семейных ферм". Страна хуторов. Хуторская психология захлестнула местечки, просачивается в большие города, в Капитолий и Белый дом.

Долгое время вне узких рамок библейской мудрости духовная и культурная жизнь границы просто не существовала. Даже когда туда добирались с Востока колледжи и газеты. "Великая" культура Восточного побережья уже тогда становилась тем самым массовым суррогатом, которым торговало вразнос коммерческое искусство.

Граница пошла еще дальше в погоне за дешевизной и голым практицизмом. В колледжах преподавали лишь земледелие и другие естественные науки в усеченном, сугубо прикладном виде. Эти колледжи презрительно прозвали "ковбойскими". За Миссисипи они сохраняются до сих пор. Как-то один американец, рассказывая о своем отце, смущенно сказал: "Да он преподает в ковбойском колледже. Наверное, вы знаете, что это такое..."

Этакое милое простодушие царило и в газетах. Марк Твен был недалек от истины, описывая сельскохозяйственную газету. Стихи печатали вперемежку с объявлениями о продаже скота, кухонные рецепты - с романами, повести - с проповедями.

А рядом бурлила живая народная стихия. Народная баллада. Народная песня, мелодия, та самая, которая вместе с негритянскими спиричуэлз питала всю американскую музыку - от рэгтайма и джаза до наимоднейших роков.

Граница и доллар.

Вольный дух, мозолистые руки, локоть соседа. И "своя польза", поклонение золотому тельцу, воинствующий практицизм.

Удивительная смесь!

Но все это неделимое целое. Тот самый генетический код, который определил самобытность Америки и американцев...

И в старинных песнях, балладах, и в современных вестернах символом фронтира стал "одинокий странник". Тот самый, которого мы привыкли принимать за ковбоя. Загорелый, обветренный всадник в широкополой шляпе, с двумя кольтами за поясом, он скачет на коне по необозримым степям и пустыням.

Действительность, как всегда, была обыденнее.

Не стоило даже пытаться одному преодолеть огромные просторы, отбить нападение индейцев или бандитов. В поход шли сообща. Добровольное временное товарищество избирало своего вожака - самого смелого, сильного, ловкого или же, как потом выяснялось, самого вероломного и жестокого. Перед путешествием пионеры скрепляли сделку. По доброй воле они обязывались не нарушать суровые правила похода.

И, добравшись до Запада, пионеры создавали общину. Не могли не создавать. Ведь фермерам нужно было Отвоевывать землю у индейцев, защищать ее от более поздних переселенцев, от земельных спекулянтов, от - богатых землевладельцев, наконец, от властей. Ковбои отстаивали свои пастбища. Горняки и золотоискатели - богатые залежи. Так возникли клубы первопоселенцев, товарищества скотоводов, лагеря шахтеров.

Сотни и тысячи людей оставались далеко за пределами центральной власти. Приходилось им, как и "отцам-пилигримам", брать в свои руки и закон, и мораль. Традиция "Мэйфлауэрского соглашения" продолжала жить. Совет - это американское вече, в которое входили все мужчины, а иногда и женщины - заключал соглашение. Письменное. Слово чести почитают лишь на Юге, остальные же американцы и по сей день признают лишь бумагу - контракт. Пограничная община по соглашению обязывалась решать дела большинством голосов, избирала шерифа. Устанавливала и собственные законы: убийство, к примеру, каралось виселицей. И, словно на заре человечества, вводилось и такое наказание, как изгнание из общины.

Фермеры, ковбои, шахтеры фронтира были немного простоваты и наивны. Но они были мужественными, искренними людьми с широкой душой. Они были великими тружениками. Они умели постоять за себя. Умели стрелять. Стрелять, когда на них нападали.

Но была на границе тьма всякого сброда, ослепленнoгo золотым тельцом, были полчища авантюристов-грабителей. Они забирали землю у фермеров, пастбища - у ковбоев. Они-то и возвели коллективное линчевание в ранг "правосудия". И чем дальше на Запад, тем чаще "правосудие" брал в руки тот, кто быстрее выхватывал шестизарядный кольт.

Привычка хвататься за револьвер живуча. Известный историк Юга Ходдинг Картер так объяснял истоки тамошних нравов: "Южное общество во многих отношениях остается фронтиром. Эта черта их характена, породившая избитое клише о "вспыльчивых южанах", коренится в длительном приспособлении южного кодекса дуэли к границе, в привычке полагаться только на себя. И в господской усадьбе с белыми колоннами, и в убогой хижине жили люди фронтира. Плантатор, надсмотрщик, независимый фермер, изгнанный скваттер имели один общий долг - защиту от врага, защиту своей собственности и своего доброго имени. Ни сельская глушь, ни местечки не могли уповать на полицию. Часто не могут и поныне. Револьвер под подушкой или в кобуре, ружье на стене, длинный тесак в ножнах, охотничий дробовик были ближе, чем блюстители закона. Этот обычай живет на Юге до сих пор".

Впервые Картер столкнулся с ним, когда его назначили одним из "двенадцати разгневанных мужчин".

Произошла вот какая история. Парни с бензоколонки, большие шутники, частенько насмехались над своим соседом-луизианцем. Тот терпел, несколько раз урезонивал не в меру веселых парней. Напрасно. Тогда в один прекрасный день он вытащил свое ружье и разрядил его в насмешников. Оба были ранены. А оказавшийся рядом ни в чем не повинный человек был прошит пулями насквозь.

Прокурор обвинил темпераментного южанина в... неумышленном убийстве. Защитник доказывал, что обвиняемый прибег к... самозащите.

Для Ходдинга же, только что окончившего колледж на Севере', дело было ясное, как июльский день в его родном штате Миссисипи.

- Дело ясное, - провозгласил он, когда собрался суд присяжных. - Вряд ли у кого-нибудь будут сомнения.

- В самом деле, какие могут быть сомнения? - поддержал его фермер. Еще несколько человек согласно кивнули головой. Другие молчали.

- Хорошо. Он виновен.

Тут все возмущенно загалдели.

- Ты что, рехнулся? - перекричал всех фермер. - Он невиновен. Его никто не считал бы мужиком, не подстрели он тех ребят.

Позже, когда вспыльчивый южанин был оправдан, оторопелого Картера похлопал по плечу фермер: "Ты неплохой парень. Но тебе нужно набраться жизненного опыта. Пойми, человека нельзя сажать в тюрьму только за то, что он встал на защиту своих прав".

Больше Картера в суд присяжных не приглашали.

Было это после первой мировой войны. Но традиция жива до сих пор. В далекие бунтарские 60-е годы вышел в Америке "Беспечный ездок", чудесный фильм о людях, странствующих в поисках смысла жизни. Их нравы, мысли, даже внешний вид вызывали у обывателей лютую ненависть. И вот на Юге навстречу мотоциклу шел грузовик. Сидевший в кабине рядом с шофером мужчина небрежно поднял ружье. Выстрел - и пришел конец поискам смысла жизни.

Даже в старинной Новой Англии не забывают о самообороне. Однажды в штате Вермонт я заглянул в одинокий дом у дороги, в лесу. Дверь открыл худощавый мужчина лет шестидесяти. Когда-то он был владельцем небольшого лесопильного завода, и, наверное, Кто-то в его доме могло привлечь непрошеных гостей. - И вы не боитесь жить вот так, один? - удивился

Он молча показал за дверь. Там стояло ружье.

Нью-Йорк, Чикаго, Бостон и другие большие города Севера в Америке назвали "плавильным тиглем". Судьба бросала в него ирландцев, итальянцев, негров, славян, евреев, китайцев. Хорошенько встряхнув пришельцев, она разогревала их до точки кипения, перемешивала и штамповала новых людей - американцев.

Но пальма первенства в переплавке пестрого этнического сырья в американскую нацию принадлежит не Нью-Йорку и не Бостону. До революции города Восточного побережья были более или менее однородными. Британский корень лишь слегка затронули небольшие чужеродные отростки - голландцев Нью-Йорка, немцев Пенсильвании или французских гугенотов Северной и Южной Каролин.

"Плавильным тиглем" стал Средний Запад - прибежище третьей, послереволюционной волны переселенцев.

Первый город там, за Аллеганскими горами, в нынешнем штате Огайо, - Мариетту - основали в 1788 году ветераны революции из Новой Англии. Они создали его по образу и подобию пуританской общины. Но пуританский максимализм тогда постепенно уходил в тень, а верх брали такие черты характера, как трудолюбие, предприимчивость, бережливость, деловитость и конечно же торгашество.

Южане несли с собой рабовладельческие замашки. |Но вот парадокс: духом бизнеса они были заражены меньше и презирали янки-северян за их пресмыкание перед долларом.

Уже на фронтире Старого Запада, как тогда назывался нынешний Средний Запад, впервые сошлись вода и пламень - торгаши и бессребреники, сорвиголовы и проповедники. Это позднее на "диком" Западе виски будет литься рекой, пионеры будут стрелять с бедра в барах-борделях, скромно именуемых салунами.

На Старом Западе, как и на побережье, пионеры еще оглядывались на Европу. Именно там возник архитектурный стиль этакого местечкового Возрождения. До сих пор почти каждый второй дом украшен подобием портиков, колонн, пилястров - пусть деревянных или лепных. А сколько в Америке городов и местечек с громкими античными названиями - Афины, Сиракузы, Рим, Карфаген, Ганнибал! Столицу Кентукки - Лексингтон - провозгласили Афинами Запада. В Нашвилле воздвигли точную копию Парфенона.

Конечно, сейчас все это воспринимается как смехотворные торгашеские поделки, потуги нуворишей овладеть классической культурой за счет денег и самолюбования. Но при таком взгляде происходит смешение эпох. Картины великих мастеров Возрождения и французских импрессионистов скупали земельные спекулянты и "бароны-разбойники", разбогатевшие во времена монополистических трестов конца XIX века. Для пионеров же скромные поделки были частицей наследия, которое еще связывало их со Старым Светом.

Спросите сейчас любого американца за пределами узкого круга культурной элиты о Цицероне, Сократе, Овидии или современных европейских писателях, и он задумается: "Сисеро? По-моему, так звали знаменитого тяжеловеса". А письма простых пионеров Старого Запада были усыпаны цитатами из великих греков и римлян!

Но цивилизация границы все больше отдалялась от Восточного побережья, от Европы, и не только географически, но и своими привычками, традициями, образом жизни. Люди, заселившие три четверти континентальной территории Соединенных Штатов, воспринимали наследие Старого Света не в чистом виде, как виргинцы или бостонцы, а в усвоенном, переработанном побережьем на свой лад.

Так все народы питаются сокровищницей мировой цивилизации. Как пчела превращает цветочный нектар в мед, так и они обогащают и развивают духовные ценности человечества. И в таком виде эти сокровища становятся неотделимой частью национальной культуры. Древние греки заимствовали у египтян и крито-микенцев архитектуру, у финикийцев - алфавит. Рим щедро брал и у этрусков, и у греков, и у восточных народов, и даже у варваров. Среди японцев мало кто сейчас догадывается, что знаменитое искусство составления букетов - икебана - происходит из Индии. Получив мощный толчок от китайской цивилизации - а через нее от индийской и даже античной, - Страна восходящего солнца пошла своим самобытным путем. Древняя Русь вобрала эллинистическую и римскую цивилизацию в византийском варианте...

Переселенцы из Старого Света пошли своим путем. А фронтир пошел еще дальше англосаксонского побережья. Тем более что на Старом Западе уже было много немцев, скандинавов, славян. Да и ни в лесах Огайо, ни в прериях Небраски не было моря, того самого, которое наложило такой неизгладимый отпечаток на образ жизни новоанглийцев и виргинцев, не говоря уже об их предках с Британских островов.

Из смеси северян-янки, южных "джентльменов", пришельцев из континентальной Европы, разнородного племени, все меньше испытывающего влияние его английской прародины, складывалось нечто новое, более американское, чем Новая Англия или Виргиния.

Здесь можно проследить тот таинственный процесс зарождения нации, который ученые называют этногенезом.

А как же крест, который тащили с собой в Новый Свет "отцы-пилигримы"? Что произошло с верой в "сияющий град на холме"?

Они остались. В новой, практической, заземленной - сугубо американской - ипостаси. На границе набирала силу мысль об исключительности Америки, слепая вера в то, что Америка - "земля божья". Что в ней все возможно. Надо лишь действовать. Действовать быстро, решительно и безжалостно.

Американцы убедили себя, что захват всего континента от Атлантического до Тихого океана, от Канады до Мексики - это их право, их долг. Более того - божественная миссия. Эту удобную идейку приукрасили, обновили и объявили доктриной "предопределения судьбы". Мол, сам бог предначертал американцам покорить огромный континент. Почему именно американцам, а не индейцам, мексиканцам или канадцам - одному богу и ведомо.

Каждая волна переселенцев двигалась по трупам тысяч и тысяч индейцев. Еще на первом фронтире некий преподобный отец провозгласил: "Индейцы ведут себя, как волки, и с ними надо обращаться, как с волками". В Массачусетсе награждали за каждый скальп индейца - мужчины, женщины или ребенка. И сейчас на огромной территории между Атлантикой и Миссисипи от коренных американцев остались лишь названия рек, озер, гор да магазинчики "под индейцев".

Под колеса имперского движения Америки попали не только индейцы.

Слово "ястреб" стало своим для многих языков. А впервые его употребили в этом переносном значении еще в... 1812 году. Тогда верхушка конгресса, по словам одного из лидеров оппозиции - Дж. Рандольфа, захлебывалась "патриотической песней", монотонно повторяя одну и ту же ноту: "Канада! Канада! Канада!" Этим господам не терпелось прихватить Канаду вопреки воле ее обитателей. Впрочем, кончилась эпопея далеко не так, как виделось "ястребам". Англичане захватили Вашингтон, президент Джеймс Мэдисон сбежал из Белого дома, оставив на столе остатки трапезы. К счастью для американцев, это было последнее сражение с иноземцами на собственной территории.

Были, правда, и в те времена "голуби", предпочитавшие действовать долларом. Третий президент, Томас Джефферсон, купил у Наполеона за 15 миллионов долларов тогдашнюю Луизиану - огромную территорию от Миссисипи до Скалистых гор. В 1867 году США приобрели Аляску у России.

Но чаще Америка пускала в ход меч и заговоры.

Пионеры, просачиваясь на территорию испанских колоний, а затем и Мексики, провозглашали "самоопределение" и "добровольное вступление" в лоно Соединенных Штатов.

Техас - первая территория, захваченная американцами не у индейцев, не у колониальных держав, а у суверенного американского государства Западного полушария.

Именно там движение на Запад переросло в захват, не прикрытый традиционными ссылками американцев на их борьбу против колониальных держав Старого Света.

На юге Техаса, почти у границы с Мексикой, в Сан-Антонио мне довелось видеть стены Аламо - бывшего монастыря, ставшего для американцев крепостью. Полтора века назад в нем защищались двести сорвиголов против нескольких тысяч мексиканских солдат. Теперь здесь музей.

"Помни Аламо!" - звучит из динамиков.

С этим кличем шли американцы в последний неравный бой.

"Помни Аламо!"

Горят глаза у тщедушного темноволосого работника музея в темно-синей куртке и брюках с лампасами.

- Им сказали: "Не надейтесь на подмогу. Выбирайте: либо сдадимся, либо попробуем сбежать, либо будем сражаться до последнего. Кто за то, чтобы сражаться, шаг вперед!" Все сделали шаг вперед. Вон там лежал Дэвид Крокетт. Он был болен. Но и он порешил ножом двух или трех мексиканцев...

Горят глаза мальчишек и взрослых. "Помни Аламо!"

Меняются слайды. Звучит голос командира защитников Аламо полковника Тревиса:

- Мексиканцы наступают. Покажите им, что такое пекло!

Потом рассказывает диктор:

- Они отразили атаку, вторую... Но третью пришлось отбивать врукопашную. Это было утром 8 марта 1836 года. Защитники Аламо погибли. Но их героическая оборона на полтора месяца задержала наступление мексиканских войск и спасла независимость Техаса. Сэм Хьюстон, главнокомандующий, будущий президент Техаса, получил драгоценное время, чтобы снарядить армию. Через сорок шесть дней в Сан-Хасинто техасцы пошли в бой с кличем "Помни Аламо!" и победили мексиканцев.

Для американцев Аламо - легендарная битва времен завоевания фронтира. Символ мужества и славы.

Героизм и смелость защитников монастыря, ставшего крепостью, заслуживают восхищения.

Но из песни слова не выкинешь.

Американцы не замечали и не замечают, что речь шла о чужих землях-землях, принадлежащих индейцам и мексиканцам.

В музее есть красноречивая реликвия тех времен.

"Эмигранты, желающие помочь Техасу в эти решающие дни, могут бесплатно поехать туда и получить необходимое снаряжение, обратившись в гостиницы "Нью-Йорк" и "Филадельфия", - призывает афиша. - Сейчас самое время разбогатеть на земле. Тот, кто останется в Техасе на протяжении всей войны, получит 1280 акров земли, полгода - 640 акров, три месяца - 320 акров.

Переселенцам гарантировано 4600 акров на семью, 1470 акров - на холостого мужчину.

Новый Орлеан, 23 апреля 1836 года".

До сих пор история с провозглашением "независимости" Техаса-подстрекаемый "ястребами" заговор во имя захвата огромного куска территории соседнего мирного государства-преподносится в романтических, возвышенных тонах чуть ли не как "революция", "освобождение" от мексиканских "поработителей".

Техас был только началом.

В 1848 году американская армия, дойдя до Мехико-Сити, под стволами орудий вынудила своего южного соседа расстаться с необозримыми богатейшими землями. Они составили добрую четверть нынешней территории США. Не только Техас, но и Калифорния, Аризо на, Нью-Мексико, Невада, Юта, Колорадо - все эти штаты живут и здравствуют на землях, силой отобранных у мексиканцев.

А в конце прошлого века как эхо клича "Помни Аламо!", как призыв к завоевательной войне прозвучало: "Помни "Мэн"!"

"Мэн"-это американский броненосец, взорванный в Гаване. Кем - неизвестно до сих пор. Во всяком случае не Испанией, которая шла на любые уступки, лишь бы избежать войны. Но американским "ястребам" очень хотелось "блестящей маленькой войны". Оттолкнув дряхлую колониальную империю, Соединенные Штаты оккупировали Кубу, захватили Филиппины, Пуэрто-Рико, Гавайи...

Это произошло почти сразу после того, как в 1890 году Бюро переписей объявило, что фронтира больше нет.

Почти три столетия история Америки означала прежде всего колонизацию, заселение новых земель, движение на Запад. И вот история как будто оборвалась.

Но проповедники молодого американского империализма заговорили о "предопределении судьбы" уже применительно ко всему миру. Под сводами Капитолия сенатор Биверидж заявил: "Бог готовил англоязычные и тевтонские народы в течение тысячелетия не к тому, чтобы они вели пустой, ленивый, самодовольный образ жизни. Нет! Он сделал нас главными организаторами на свете для того, чтобы водворить порядок там, где господствует хаос. Он вселил в нас дух прогресса, чтобы подавлять силы реакции на всей земле. Он сделал нас знатоками государственной администрации, чтобы мы могли управлять дикими и инертными народами. Если бы не эта наша сила, мир снова впал бы в состояние варварства и тьмы. Из всей нашей расы бог выделил американский народ как своего избранника, которому в конечном счете суждено руководить возрождением мира".

Друг сенатора Бивериджа президент Теодор Рузвельт высказался проще и доходчивее: "Говори мягко и держи дубинку - пойдешь далеко".

Ушли в небытие мустанги, объезженные дерзкими ковбоями. Отгудели поезда. Замедляют ход автомашины: надо экономить бензин.

Но американцы не унимаются. Им донельзя хочется чего-то этакого. На огромной скорости. Вот и изобрели они для себя безопасную механическую игрушку - "американские горки". Раньше в США их называли "русские горки", а сейчас - "роллер-костер".

В Диснейленде самые длинные очереди выстраиваются около таких горок у надписи: "Сердечникам и беременным женщинам запрещено".

Вот открытый вагончик набирает скорость. Вверх, вверх... Тьма, не видно ни зги. Тишину прорезает жуткий вой, и вдруг на тебя бросается огромный снежный человек. Свирепо горят его глаза, пасть разинута. Вот-вот он схватит своими мощными лапами. Но поезд в последний момент поворачивает вбок, и так резко, что, кажется, вылетишь прямо в темную бездну и не соберешь костей. Удержались. И тут всю кавалькаду со страшной скоростью потянуло вниз. Перехватывает дух. Внутри как будто все оборвалось. Вот-вот сорвется и вагончик. Вылетаешь с горы, судорожно хватаясь за стальную перегородку кресла. Перед глазами - огромное светлое пятно. Это солнце. Внизу люди слышат дикий вой ужаса, а через несколько секунд

появляется кавалькада любителей острых ощущений. Еще круче, еще страшнее склоны "американских горок" в городке развлечений под Атлантой. Одна из них протянулась над прудом как гигантский серебряный дракон с несколькими крутыми горбами. Вагончики медленно набирают скорость, потом резко бросаются вниз. Еще раз и еще. Вокруг невероятный визг и брызги...

Визжат, кстати, не зря. Не знаю почему, может, при воспоминании о каратэ, в котором выкрик усиливает удар, мне пришло в голову, что перед крутым обрывом надо... не визжать, конечно, подобно детям и женщинам, и не орать, как японцы-каратисты, а просто резко выдохнуть. И сразу стало легче: не забивает дыхание.

И вот, вооруженный этим открытием, осваиваю "высший пилотаж" - горку, названную "умопомрачительной". И не зря. Вот где нужны крепкие нервы! Две мертвые петли. Подряд. Без пологих склонов, на которых можно было бы перевести дух. Вагончик сразу же набирает бешеную скорость. И вот уже висишь вниз головой, и, кажется, сейчас полетишь вверх тормашками. Выйдя из виража, мчишься, как в пропасть. Еще одна мертвая петля. Нервы на пределе, слегка кружится голова.

Моя дочь Оксана, ей тогда было шестнадцать лет, не пропускала ни одной горки и смело мчалась по ним. Но "умопомрачение" оказалось слишком сильным. Она сошла с поезда бледная как мел и еле-еле передвигала ногами. Американские же дети выскакивали довольно бодро.

Быстрее, быстрее...

Движение, движение, и... все меньше движения. Лодку, фургон заменили пароход, поезд, машина и, наконец, самолет, где все движение - прогулка по аэровокзалу и через приставной проход прямо в салон.

Нехватка движения. Гиподинамия. А американцы жаждут стройности и моложавости. Ведь это не только здоровье, это и шик, и признак жизненного успеха, и своеобразный пропуск в круг избранных.

И пришлось американцам с сиденья машины опуститься на грешную землю. Когда я приехал в Америку, то, бывало, потихоньку трусил по нью-йоркскому парку Карла Шульца, что над Ист-Ривер. Почти один.

Но где-то в середине 70-х годов как будто взорвалось.

Америка побежала.

Да и разве не побежишь, если бег рекомендуют и как чудодейственное лекарство, и как верный способ повышения статуса, и как путь к "познанию" господа бога и даже улучшению половой жизни?! Не говоря уже о фигуре и цвете лица!..

Бегут студенты по набережной реки Чарльз в Кембридже. Бегут молодые бизнесмены по широким тенистым аллеям Толидо, бегут в лучах закатного солнца поэты и инженеры по золотым пляжам Калифорнии.

Бегут десятки миллионов людей. Это тот случай, когда польза моды и рекламы несомненна.

И по маленькому парку Карла Шульца бегут с утра и до поздней ночи. Иногда бегут тесно, как на массовом марафоне.

Бегут в хорошем настроении.

Молодая негритянка на ходу бросает комплимент:

- Я видела, что вы бегаете с прошлого года. И видно, что сбросили вес.

Или улыбается незнакомый стройный парень:

- Вы чудесный человек. Продолжайте бегать.

Восхищение, почти экстаз. Заводной народ американцы.

Жажда новых рубежей неистребима, как дух народа. Она стала частью американской психологии.

Не зря к этому лозунгу так любят обращаться в Америке. Особенно политические деятели, рекламирующие свои обещания.

"Наш последний фронтир давно уже достигнут. Свободной земли нет", - напомнил в 1933 году президент Франклин Рузвельт. И, пытаясь преодолеть тяжелейший экономический кризис, провел смелые реформы, ставшие новым рубежом в американской истории. До этого государство удовлетворялось ролью "ночного дозорного" капиталистических устоев общества. Рузвельт не побоялся сделать из него совет директоров компании "Америка", пекущийся о создании приличных условий для бизнеса и успокоении народа подачками. Не побоялся открыть новый фронтир и во внешней политике, установив наконец дипломатические отношения с нашей страной.

Джон Кеннеди так и назвал свою политику - "новый фронтир". У нас перевели этот Девиз как "новые рубежи".

Новым фронтиром в Америке назвали и борьбу за гражданские права черных, и новые открытия науки, и "золотой" штат Калифорнию. И первые шаги человека по Луне.

Новым фронтиром в Америке называют каждый шаг в неведомое.