День первый

Сквозь сон я слышу этот острый, нарастающий звук. Он ввинчивается в мозг, как жало бормашины, впивающееся в больной зуб.

"У-а-а-а... У-а-а-а... У-а-а-а..."

Дикий вопль сверлит сознание, гонит сон. Что за странный звук? Откуда он взялся?

"У-а-а-а... У-а-а-а... У-а-а-а..."

Звук то набирает звенящую высоту, то опускается до басовитого рокота. Ему отвечает другой такой же голос. К жутковатому хору присоединяется третий.

Взбудораженные вопли сирен гонят остатки сна. В сознание входит густой шум улицы - гул моторов, раздраженные гудки автомашин, голоса. Краем глаза вижу темно-вишневую плоскость тумбочки, тяжелые складки штор. И все становится на свое место. Я на Уэст-энд-авеню, в гостинице "Эспланейд". За окном шумит Нью-Йорк.

У каждого города свой шум, свой воздух, свой запах. Голос Нью-Йорка - неумолчный вой полицейских сирен. Их душераздирающий вопль постоянно звучит в городской симфонии, исполняемой оркестром моторов, автомобильных гудков, человеческих голосов. Не успели сирены растаять вдали, как снова рождается этот режущий воздух звук. На этот раз его сопровождает частый звон колокола. Завывая сиренами, весело звеня медью, по улице проносятся пожарные машины. И так целый день. Кажется, что в городе что-то ежеминутно взрывается, происходят какие-то несчастья.

Вчера под вечер "боинг" компании "Эйр Франс", совершив прыжок через Атлантику, прямо из тумана скользнул на влажный асфальт аэропорта имени Кеннеди. Потом был зал с лентами транспортеров, у которых орудовали над чемоданами и сумками придирчивые таможенники, объятия друзей, прорвавшихся сквозь чиновничий кордон, знакомый холл с железными лепестками абстракционистской конструкции под потолком, вежливо распахивающиеся "электронные" двери.

Выписав плавные развороты вокруг автомобильных площадок аэропорта, машина вырвалась на шоссе. Бежала навстречу мокрая лента дороги, простроченная до самого горизонта красными бусинками автомашин. Распластывались в стремительном полете яркие светильники, излучавшие таинственный зеленоватый свет. Потом за ветровым стеклом выросла мрачноватая гряда небоскребов, замелькали по сторонам неоновые огни, бурые кирпичные стены старых домов.

Прильнув к стеклу, я всматривался в знакомое и странное, словно всплывшее во сне, лицо города. Стекло затягивали струйки дождя. Я видел мокрые плиты тротуаров, снова вспыхнувшую вязь неоновых вывесок, одиночных прохожих под зонтиками. Смотрел, стараясь понять, что же изменилось здесь за три года. И почти не находил примет чего-то нового, важного.

Автомашины стали еще длиннее и распластанней - это факт. Дома, облачившись в модную одежду из подкрашенного стекла, полегчали и прибавили в росте - тоже факт. Платья женщин значительно укоротились, а шевелюры мужчин, особенно молодых, наоборот, прибавили в длине и европейской лохматости. Но ведь все это мелочи, пустяки. А где же признаки тех самых "глубинных сдвигов"?

Влажный асфальт, как и раньше, струился красными, зелеными змейками светофоров, и слышанные мною рассказы о бурных событиях в Штатах, о смятении в душах американцев, о катаклизмах, переживаемых этой страной, казались досужим вымыслом.

Приезжая в незнакомую тебе страну первый раз, видишь яркие мазки. Восприятие твое подобно тому, как видит мир ребенок. Глаз остро улавливает кусочки мозаики и не воспринимает картины в целом и даже в ее отдельных эпизодах. Встречаясь со страной вторично, ловишь себя на мысли, что ты теряешь бесценное для журналиста качество первооткрывателя - острое видение детали. Но потери компенсируются приобретениями. Теперь ты подготовлен для того, чтобы разглядеть всю картину, попытаться понять суть происходящего, оценить тенденции развития.

Второй раз занесла меня корреспондентская судьба в город на берегу Гудзона. Газетная Фемида, представшая в облике заместителя главного редактора "Правды", оказалась довольно суровой. "Посылается на два месяца", - начертала она на решении редколлегии о командировке спецкора в Нью-Йорк. Шестьдесят дней. Не так уж много. А вопросов в записной книжке - длинный перечень. Придется сосредоточиться на главном.

...Я снова в Нью-Йорке. Хожу по улицам, вглядываюсь в лица прохожих, вдыхаю такой волнующий для старожила нью-йоркский воздух - смесь бензиновой гари, запаха апельсиновых корок и еще чего-то, слившихся в неповторимый букет, хожу и стараюсь понять: что же изменилось здесь за три года?

На 6-й авеню поднялись в небо стеклянные щиты новых небоскребов. Как глыбы зеленоватого льда. Словно огромные отполированные айсберги. Величественно, просто и холодно. Любопытно: пока их было мало, пока они стояли плечом к плечу со старыми каменными домами-башнями, стеклянные параллелепипеды радовали глаз. Выстроившись в улицу, они вдруг выставили напоказ свое холодноватое однообразие. И, увидев себя в этом зеленом недобром зеркале, Америка отшатнулась. Ее потянуло к старому - к первородному камню, сучковатому дереву, к ржавому железу, темной, окислившейся меди.

С удивлением рассматривают приезжие забавное здание, выросшее на 42-й улице близ штаб-квартиры ООН. Один дом запрятан в другой. Между стеклянными стенами пышный ботанический сад, а дальше за деревьями - светящиеся ячейки окон. В новом здании даже днем нельзя работать без электричества. Вся эта гигантская комбинация, как бочка обручами, стянута железными, подчеркнуто ржавыми балками. Богатый фонд Форда не поскупился на деньги для своей штаб-квартиры. Соображения экономии, здравого смысла смело отброшены прочь. Здесь торжествует иррациональность.

Америка устала от алюминия, нейлона, стекла, пластмасс. Вдоль 3-й авеню протянулась цепь антикварных магазинчиков. Десятки лавок древностей, выплеснувших на улицу свои богатства: старые викторианские кресла, закопченные подсвечники, нескладные фаянсовые блюда, чугунные псы, бронзовые будды, обломки "подлинных греческих статуй". Добротно одетые леди и джентльмены с энтузиазмом роются в этом грязноватом старье. Мне рассказали, что хождение по антикварным магазинам стало в последние годы излюбленным занятием многих зажиточных американцев.

Что это - дань "нейлоновой усталости", естественное желание человека как-то вырваться из-под психологического пресса современной городской жизни? Или, быть может, ностальгия по старым добрым временам, когда не бунтовали негры, не гремела вьетнамская война и небоскребы не заслоняли солнца?

Присматриваясь к настроениям жителей гигантского муравейника, замечаешь парадоксальное - американцы зачастую враждебны к тому, что другие считают достоинствами этой страны, и любят то, что, казалось бы, должно быть им не по душе.

Американец нередко боится техники - лифтер в Рокфеллер-центре со злостью говорит о новых, автоматических лифтах: "Они съедают работу".

Человек, создавший урбанистический макрокосм, бежит из города в обманчивую идиллию "тихих" пригородов.

Нация, не знавшая королей и герцогов, словно тоскует по обошедшему ее феодальному прошлому, на пачках сигарет золоченые короны, самый большой размер тюбика зубной пасты называется королевским, а на радиаторах новейших машин - геральдический щит как эмблема автокомпании.

Новые времена, тревожные времена то и дело напоминают о себе. Напоминают порой не очень заметным, но характерным штрихом. Под вечер витрины на Бродвее затягивают железные решетки; раньше такое я видел только в трущобных районах верхней части города после первых волнений бедноты. Дом, в котором живет мой старый знакомый, встречает замкнутой изнутри парадной дверью; теперь, чтобы войти, надо нажать кнопку против соответствующей фамилии и объяснить в микрофон на стене, кто и зачем прибыл. После этого дверь заверещит и поддастся руке.

А вот еще одно любопытное напоминание об электронном веке: радиомагазин предлагает американцам большой выбор микротехники для подслушивания и тайной записи разговоров. За зеркальным стеклом витрины на самом почетном месте сверкают хитрые штучки: микрофон вместо камня в заколке галстука, магнитофон в портсигаре, миниатюрный радиопередатчик размером не больше спичечной коробки - положил такой в машину соседа и сиди себе дома, слушай все, о чем он говорит.

Оригинальные штучки! Но чертовски дорогие. Чем меньше игрушка, тем больше нулей на ярлычке.

На углу около драгстора сгрудился отряд полиции. Человек десять синемундирников переминаются с ноги на ногу, ждут чего-то. Перед отрядом расхаживает седоватый сержант, нервно поглядывает на часы, рукой в белой перчатке прикладывает к уху серую коробочку с прутиком антенны. О, да это только часть воинства! И на следующем перекрестке группа темно-синих френчей, и дальше. На Сентрал-парк-авеню вышла целая армия "блюстителей порядка". Можно подумать, приближается большое сражение.

Спрашиваю рослого молодца в высокой фуражке с кокардой, чего они ждут.

- Демонстрация... Опять эти проклятые мирники, - бросает полисмен, виртуозно накручивая подвешенной к кисти дубинкой.

"У-а-а-а... У-а-а-а..." - вой сирены нарастает. По улице, сверкая красным фонарем, катит полицейская машина.

Сержант подает команду. Полицейские выстраиваются у расставленных по краю тротуаров деревянных барьеров.

Пролетает еще один сверкающий фонарем зеленый "плимут". А вон и неприятель. Вдали чернеет густая толпа людей. Она растет, надвигается. Можно разобрать буквы огромного лозунга, который несут во всю ширину улицы: "Прекратите военное безумие! Прекратите немедленно!"

По улице течет людской поток. Нестройно, ломаными рядами, не в ногу идут мужчины и женщины, старики и молодежь, белые и негры. Молодая женщина толкает перед собой коляску с курчавыми близнецами. На спине у мужчины привязанный ремнями походный стульчик, в котором сидит девчушка лет трех.

В одной из колонн шагает человек с пластмассовым рупором.

- Чего мы хотим? - громко вопрошает он. - Мира! - отвечают ряды.

- Когда?

- Сейчас!

Зеленый оазис Центрального парка заполняет людское море. Кажется, нет уже свободного клочка травы на огромной Овечьей поляне, а демонстранты все подходят.

На платформу, где установлен микрофон, поднимается красивая женщина с черными, падающими на плечи волосами. Ее встречают громкие аплодисменты, приветственные возгласы.

- 4 апреля 1967 года, - звенит голос женщины, - мой муж Мартин Лютер Кинг выступил с большой речью против вьетнамской войны. 4 апреля 1968 года он пал от руки убийцы.

Госпожа Кинг зачитывает последние записки, найденные в кармане покойного негритянского лидера. Это десять заповедей Кинга по Вьетнаму:

Не верь, что сайгонское правительство пользуется поддержкой народа.

Не верь пентагоновцам, лгущим, что во Вьетнаме США защищают свободу.

Требуй немедленного прекращения грязной войны.

- Аркни Уорд - председатель антивоенного комитета вьетнамских ветеранов, - объявляет председатель.

Парнишка-негр в солдатской пилотке на круглой стриженой голове говорит горячо, яростно.

- Нас обманывали! - кричит он. - Теперь мы знаем, что бомбы, сбрасываемые на хижины вьетнамских крестьян, взрываются и у нас дома, в гетто Гарлема и Уоттса!

Его сменяет высокий сутуловатый человек. Дэвид Ливингстон, председатель одного из нью-йоркских профсоюзов, говорит, что реакционные лидеры АФТ-КПП не выражают настроений всех рабочих. Вашингтон должен кончать преступную войну.

Над толпой, как осы над вареньем, кружат полицейские вертолеты. Жужжат, стрекочут моторами, стараясь заглушить голос оратора. Чуть не цепляются за гроздья репродукторов, вознесенных в небо стрелой высоченного автокрана.

Но, перекрывая гул вертолетов, гремит над парком голос певца Пита Сигера:

Стонут в садах деревья, 
Скрежещет песок не зря 
Печаль в этом доме, 
Беда в этом доме. 
Гневом звенит земля. 

Давно, наверное, не видел Центральный парк столь внушительного мирного нашествия. Да, это море, людское море. Кудрявые кроны деревьев, окружающих поле, - зеленые берега. А над ними скалами поднялись в насыщенный влагой воздух сизоватые громады небоскребов.

Спрашиваю полицейского, сколько, по его подсчетам, пришло на митинг.

- Восемьдесят тысяч, - отвечает полисмен.

- Больше, - говорит корреспондент агентства АП. - Тысяч сто.

Сто тысяч для Нью-Йорка, конечно, не предел. Но ведь вышли на улицы, открыто сказали "нет" войне самые решительные, самые убежденные противники агрессии. Их не испугали угрозы "ультрапатриотов", не остановила опасность прослыть "красными", подвергнуться травле и преследованиям. На каждого такого активиста приходятся, наверное, десятки, сотни людей, мучимых тревогой, беспокойством, сомнениями.

Вспомнились антивоенные пикеты 1965 года, первые демонстрации протеста после начала разбойничьей эскалации. Жиденькая цепочка на тротуаре, десятка три-четыре демонстрантов, а кругом враждебная, в лучшем случае безразличная улица. Контраст разительный! Действительно, кое в чем Америка меняется.

Далекая маленькая война не волнует среднего американца, самоуверенно объявляли тогда мудрецы из буржуазной прессы. Но далекая и теперь уже совсем не маленькая война больно задела, разворошила Америку. Она пришла в Штаты списками убитых, публикуемыми в газетах, призывными повестками в почтовых ящиках, ростом налогов, повышением цен.

Не будем упрощать, оппозиция вьетнамской войне в США разнородна: одних война отталкивает своим империалистическим, откровенно несправедливым характером, других страшит возможностью быть посланным на убой, третьих глубоко беспокоит пагубными последствиями для экономики страны. Как бы то ни было, история США не знала более непопулярной военной кампании. Вьетнамская война стала проклятием Америки.

Вечером иду купить газеты. Интересно, что пишет о сегодняшней демонстрации "Дейли ньюс"? На третьей странице неприметное сообщение, озаглавленное "Сборище мирников на Овечьей лужайке". А на первой полосе аршинные буквы: "Ожесточенные бои дельте Меконга", "Массированные налеты сверхтяжелых бомбардировщиков В-52". Да, война продолжается. Несмотря на все призывы к благоразумию, осуждение, протесты.

...Трещат автоматные очереди. Короткими перебежками, пригибаясь к земле, долговязые парни в касках преодолевают заросшее травой поле. Прижались к остаткам каменной стены. Выдвинули базуку. В оптическом прицеле дом под черепичной крышей.

"В этом доме, как предполагают, засели вьетконговцы", - объявляет диктор.

Выстрел, густые клубы дыма, и там, где был дом, груда пылающих бревен.

Переключаю программу. Темнота, пламя, пожирающее груды бумаг. Бегут куда-то люди. Полицейские дубинки обрушиваются на чьи-то головы. Кого-то волокут. Перевернутое лицо молодого человека. Лицо искажено болью. Спутанные волосы намокли, на виске что-то липкое и черное.

На этот раз не Вьетнам. Это Нью-Йорк, бунтующий Колумбийский университет.

Передача по соседнему каналу называется довольно миролюбиво: "XXI век. Чудеса техники". Неожиданно и тут начинается свалка. С одной стороны улицы надвигается толпа чернокожих людей. С другой подъезжает автофургон, и шустрые люди вытягивают из него здоровенную трубу. Труба, как гаубица, нацелена на демонстрантов, и вот уже хлещет по улице пенящийся поток. Густая, пузырящаяся масса заполняет улицу, обволакивает людей. Они скользят, падают, задыхаются.

"Пенистая жидкость. Прекрасное средство нейтрализации бунтовщиков!" - торжествующе провозглашает ведущий.

Да, в сегодняшней Америке и впрямь все время что-то взрывается, вспыхивает, кричит.

...За окном шинами по мокрому асфальту шелестит нью-йоркская ночь. Где-то в отдалении рождается острый, режущий воздух звук. К нему присоединяется второй голос, третий... Стаей гончих псов летят куда-то полицейские машины.