Книга первая

Глава первая. Это был не обморок...

В то утро - 12 апреля 1945 года - Рузвельт проснулся рано. Первым, пока еще подсознательным ощущением была радость, что он здесь, в своем любимом Уорм-Спрингз, более чем в тысяче миль от Вашингтона.

Это место, расположенное близ Атланты, штат Джорджия, Рузвельт открыл для себя много лет назад. Еще в 1924 году он узнал, что есть на свете заброшенный богом и людьми провинциальный курорт для больных полиомиелитом. В те далекие годы он еще верил, что физические упражнения, в особенности плавание, вернут жизнь его омертвевшим ногам. Уорм-Спрингз, славился своими целебными горячими источниками, и Рузвельт надеялся, что они помогут.

Когда он начал купаться в источнике, его мертвые ноги действительно ожили. Улучшение продолжалось довольно долго, но оказалось все же лишь временным. Потом Рузвельт не раз приезжал в Уорм-Спрингз. Но в конце концов понял, что все его усилия тщетны. Он изнурял себя водными процедурами, гимнастикой, руки его стали необыкновенно сильными, железному торсу мог позавидовать любой тяжелоатлет, но ноги... Как и раньше, он передвигался на костылях, потом заковал ноги в специальные ортопедические аппараты - почти пять килограммов металла! Но и в них он мог двигаться лишь с посторонней помощью. В конце концов пришлось прибегнуть к коляске.

Несмотря на разочарование, постигшее его в Уорм-Спрингз, Рузвельт полюбил это место - его тишину, густые сосны, мерное журчание воды... Президент обращал не слишком много внимания на то, что его окружали убогие деревянные постройки. Единственным каменным зданием была старомодная, давно не ремонтированная трехэтажная гостиница. Для Рузвельта выстроили коттедж, вернее, несколько коттеджей, в том числе для гостей и для обслуживающего персонала. В 1927 году усилиями будущего президента был создан лечебный центр для жертв полиомиелита - "Джорджия Уорм-Спрингз Фаундейшн". Как утверждали, Рузвельт затратил на это две трети своего состояния.

...Теперь президент лежал в постели, наслаждаясь мыслью, что он так далеко от Вашингтона. Все было бы ничего, если бы не сильная головная боль. Голова болела, вероятно, оттого, что он плохо спал. По правде говоря, он чувствовал себя усталым и измученным. Совсем недавно он преодолел тысячи миль, посетил Ялту, где участвовал в Конференции руководителей трех союзных держав, которой - Рузвельт был уверен в этом - предстояло обеспечить благополучие послевоенного мира.

Президент надеялся отдохнуть, вернувшись в Вашингтон, но это оказалось нереальным - на него тотчас легло бремя бесчисленных новых забот.

Только теперь ему наконец удалось вырваться в свой любимый Уорм-Спрингз. Здесь он рассчитывал хоть не-много прийти в себя.

Сегодня Рузвельт, в сущности, мог бы еще поспать - негр Артур Приттиман, камердинер президента, с вечера предупредил его, что самолет с очередной почтой из Вашингтона задерживается ввиду нелетной погоды. Но хоть президент и не выспался, болезненная тяжесть в затылке мешала ему снова заснуть.

- Артур! - позвал он.

Приттиман появился тотчас же. Он был одним из людей, беззаветно преданных Рузвельту. Вообще все, кто составлял ближайшее окружение президента, были ему преданы. Рузвельт обладал удивительным свойством на всю жизнь привязывать к себе людей.

- Доброе утро, мистер президент! - с улыбкой сказал Приттиман. - Все в порядке?

Жаловаться на головную боль Рузвельт не стал. Об этом тотчас узнал бы врач, - нет, не личный врач президента Росс Макинтайр, а его помощник, молодой кардиолог Говард Брюнн, последнее время сопровождавший президента повсюду. Макинтайр остался в Вашингтоне. Никто в Соединенных Штатах не должен был знать, что президент на неопределенное время покинул столицу. Для миллионов американцев Рузвельт находился по-прежнему там, в Белом доме, за своим рабочим столом в Овальном кабинете.

- Почта не пришла? - на всякий случай спросил Рузвельт и, не дожидаясь ответа, попросил: - Принеси мне местную газету. И завтрак. Все как обычно: яичницу с беконом и кусочек поджаренного хлеба.

В еде Рузвельт был постоянен и неприхотлив.

- Слушаюсь, сэр, - отозвался Приттиман. Выйдя, он тотчас вернулся с газетой. - Завтрак будет сейчас готов, сэр.

Президент посмотрел на часы. Вставать он не торопился. Люси и Шуматова должны были прийти только после полудня - художницу не устраивало утреннее освещение. Шуматова уже три дня рисовала его акварельный портрет, и каждый день он видел Люси.

После того как доставят почту, он будет диктовать Грэйс Талли речь, которую ему предстоит произнести на Конференции в Сан-Франциско. Наконец, самое приятное - обед на лужайке у "Коламбус хайвэй". Главным блюдом будет "барбекю" - мясо, зажаренное на вертеле. На этот раз, кажется, зажарят поросенка.

Быстрым взглядом Рузвельт окинул первую страницу газеты "Атланта конститьюшн". Агентство Ассошиэйтед Пресс сообщало, что разгром нацистских армий продолжается, что русские на подступах к Вене, а Девятая американская армия в пятидесяти семи милях от Берлина. Гитлеровцы охотно сдаются в плен американцам и англичанам на западе, но продолжают ожесточенно сражаться с войсками Жукова и Конева, которых отделяют от Берлина всего тридцать две мили.

Рузвельт со снисходительно-ироническим чувством подумал о Черчилле, который сейчас, может быть, тоже читает эти сообщения в английских газетах и раздражается по поводу того, что его "балканский вариант" вторжения в Европу так и не состоялся...

Президент пробежал другие страницы газеты и с досадой отметил, что она не опубликовала очередное коммюнике из Белого дома. Несколько таких "камуфляжных" коммюнике было заготовлено заранее, чтобы регулярно печатать их во всех газетах и создавать впечатление, будто Рузвельт пребывает в столице.

Приттиман принес завтрак на маленьком узком столике, который удобно устанавливался на кровати, привычным движением приподнял голову президента и взбил подушку.

...Потом пришел доктор Брюнн. В руке он держал традиционный кожаный саквояж. На лице врача играла профессиональная улыбка, с которой медики обычно встречают пациентов, заранее внушая им мысль, что у них все в порядке. Как и его непосредственный начальник, главней врач Белого дома Росс Макинтайр, Говард Брюнн хорошо знал своего подопечного. Еще произнося слова приветствия, Брюнн заметил, что губы президента и ногти на пальцах рук отдают легкой синевой.

Доктор выслушал Рузвельта, потом бросил стетоскоп в саквояж и достал аппарат для измерения кровяного давления. Особых перемен в состоянии здоровья президента Брюнн не нашел. Однако он привык судить об этом не только но данным обследования, но и по ряду других специфических признаков. Брюнн заметил, что у президента временами расслабленно отвисала нижняя губа. Иногда создавалось впечатление, что он стал хуже слышать. Раньше Рузвельт был весел, разговорчив и охотно обменивался с врачом мыслями о текущих событиях. Но в последние дни он все чаще был безразличен ко всему, как будто не ощущал прикосновений врача и даже, кажется, не замечал его присутствия. Вообще он чувствовал себя явно хуже. Видимо, сказывалась усталость - результат огромного физического и умственного напряжения, которое не прошло бы бесследно даже для вполне здорового человека.

- Что ж, объективно все в порядке, мистер президент, - подчеркнуто жизнерадостно сказал Брюнн, покончив с измерением давления. - А как вы себя чувствуете? Никаких неприятных ощущений?

Брюнн знал, что президент очень редко жаловался на дурное самочувствие. Казалось, что и тяжелая болезнь никак не повлияла на его дух - обычно Рузвельт держался бодро, часто шутил и смеялся. Его склонность к юмору в самых затруднительных ситуациях была известна всей стране - так же, как сила воли и ясность ума.

- Итак, ничего неприятного? - повторил свой вопрос Брюнн.

- Все спокойно, док, - ответил Рузвельт и, немного помедлив, добавил: - Вот только побаливает голова.

- Ну, с этим мы быстро справимся, - весело ответил Брюнн, словно желая подчеркнуть, что недомогание такого рода - не столь уж большая беда. - Приподнимите, пожалуйста, голову, мистер президент.

После массажа шейных мышц Рузвельт почувствовал, что боль действительно прекратилась. Он поблагодарил врача и пригласил его к обеду. Когда Брюнн ушел, президент позвал Приттимана.

- Будем одеваться, Артур, - сказал он. - Художница еще не приехала?

- Она уже в гостиной, сэр, - ответил камердинер.

- Прекрасно, - сказал Рузвельт. - Значит, все собрались?

- Да, господин президент. Все.

Этот старый негр провел долгие годы возле президента и отлично знал, какой смысл вкладывает его хозяин в короткое слово "все". Сегодня Рузвельт имел в виду только одного человека - Люси Разерферд. Именно она летом позапрошлого года привезла к нему в Белый дом свою приятельницу Елизавету Шуматову, художницу русского происхождения. Люси уговорила президента согласиться на несколько сеансов, сказав, что хочет иметь его акварельный портрет.

Когда это было необходимо, Рузвельт умел отказывать министрам, финансовым и индустриальным магнатам, членам своей большой семьи, самому себе, наконец. Только Люси он не мог ни в чем отказать. Эту женщину он полюбил, когда еще был молод, до проклятой болезни. Тогда он мог, как все люди, передвигаться без костылей, без ортопедических футляров, без унизительной помощи сотрудников личной охраны.

Долгие годы он прожил в борьбе с болезнью. Но та давняя любовь, целиком захватившая его, не прошла. О ней знали все люди, близкие к Рузвельту. Знала о ней и его жена Элеонора. С ней было когда-то тяжелое объяснение. Но с годами Элеонора, кажется, поняла, что даже такой сильный и властный человек, как ее муж, не в состоянии вырвать из сердца эту любовь. Может быть, Элеонора надеялась на то, что ее мужу с каждым днем станет все труднее встречаться с Люси и что это постепенно сведет на нет их отношения.

...В одной из комнат коттеджа были установлены телефоны - в том числе прямой связи с Белым домом и Хайд-Парком. Брюнн разговаривал со своим шефом Макинтайром. За долгую и безупречную медицинскую службу в военно-морском флоте доктору Россу Макинтайру было присвоено звание вице-адмирала. Сейчас Брюнн докладывал ему о только что проведенном утреннем осмотре президента. Из-за тонкой перегородки до секретарей Рузвельта - Билла Хассетта и Грэйс Талли - доносились отдельные слова: "Давление 180 на 110... Со стороны сердца все то же - расширение и шум... Да, сэр. Конечно, сэр..."

...Приняв с помощью Приттимана ванну, Рузвельт одевался. Он знал, что должен быть одет точно так же, Как и в предыдущие три дня: темно-серый костюм, красный - "гарвардский" - галстук и темно-синяя с металлическими пряжками накидка. Военные моряки подарили ее президенту много лет назад - такие накидки выдавались офицерам военно-морских сил, и на ней особенно настаивала Шуматова. Она сказала, что будущий портрет так и будет называться: "Президент в накидке".

Мысль о том, что ему опять придется в течение часа терпеть суетливую и не в меру разговорчивую художницу, совсем не улыбалась президенту, но идея портрета принадлежала Люси, и этим было все сказано...

Тем не менее Рузвельт с раздражением думал о том, что он снова должен будет вынужденно бездействовать в течение часа и покорно подчиняться всем требованиям художницы ("Чуть ниже голову, господин президент... А теперь чуть выше... Нет, не так, поверните, пожалуйста, голову направо..."). Если бы он мог при этом все время глядеть на Люси, которая, конечно, будет сидеть в той же комнате...

Люси хорошо понимала состояние Рузвельта. Еще перед началом первого сеанса она сказала:

- Постарайтесь отвлечься, господин президент, - на людях она обращалась к нему только так, - думайте о чем-нибудь интересном и важном. Сидите и вспоминайте!..

Легко сказать!

Но Шуматова заверила его, что сегодняшний сеанс - предпоследний. Послезавтра он будет совершенно свободен... Да и сегодня ему предстоит веселый обед, своего рода пикник на лоне природы. На нем конечно же будет присутствовать и Люси!

Мысль об этом несколько развеселила президента.

Когда Рузвельт появился в маленькой гостиной, куда Приттиман вкатил его коляску, на лице президента была улыбка.

Как и в предыдущие дни, все женщины были уже в сборе. Маргарет Сакли, кузина президента, склонившаяся над вышиванием, отложила его в сторону. Другая кузина, Лора Делано, меняла воду в вазах с цветами. Шуматова хлопотала возле своего мольберта. На ней был застегнутый на все пуговицы тугой жакет. На левом лацкане его выделялся большой искусственный цветок.

Но президент не замечал этих женщин. Перед ним была Люси Разерферд. Когда она увидела Рузвельта, в ее глазах появился особый, им одним свойственный радостный блеск. Люси сидела на диване, держа сплетенные руки на коленях и напряженно выпрямившись. Как только президент наконец появился, она с облегчением откинулась на спинку дивана.

Почти всем, кто был в комнате, показалось, что хозяин дома весел и любезен. Он, как всегда, приветливо поздоровался с женщинами, шутливо осведомившись насчет поросенка, предназначенного для "барбекью".

С помощью Приттимана Рузвельт перебрался из коляски в свое кресло. Шуматова торопливо надела рабочий халат. На мольберте был туго натянут лист бумаги с почти уже оконченным портретом президента. Однако художница считала, что работа еще далеко не завершена - ей никак не удавалось найти выражение глаз, как следует высветить лоб, передать цвет "гарвардского" галстука, воспроизвести накидку президента со всеми ее складками. Стул-"тренога" уже был расставлен перед мольбертом; рядом, на низком столике, лежали этюдник, палитра, набор кистей, карандаши, губка, стояла миска с водой...

Говоря по-английски почти без акцента, Шуматова сказала президенту, что сегодня намерена "помучить" его несколько дольше, чем вчера.

- Только не за счет времени, предназначенного для "барбекью", - шутливо ответил президент. - Поросенок может пережариться.

Художница уселась на свою "треногу" и, прежде чем приняться за работу, пытливым, профессиональным взглядом впилась в лицо президента. Она поняла, что первое впечатление, которое произвел на нее президент, обмануло ее...

Ей хотелось написать Рузвельта таким, каким его знала вся Америка, весь мир: большой, открытый, ясный лоб, чуть удлиненный, лишенный морщин подбородок, участливый и вместе с тем иронический взгляд, легкая улыбка, обнажающая ровные зубы, белые, несмотря на то что президент был завзятым курильщиком... Она знала: именно таким его всегда видела и любила Люси.

Но сегодня, хотя президент и появился с приветливой улыбкой, хотя он и шутил, Шуматова не могла не заметить, что у него набрякли мешки под глазами, что на губах синева, а в глазах - глубокая, безмерная усталость...

Подчиняясь инстинкту художника, Шуматова невольно стала несколько иначе писать лицо президента, приближая его к тому, которое сейчас наблюдала.

Но тут же она почувствовала, что поступает неверно.

Безвольно опустив кисть, забыв вытереть ее и не замечая, что краска тяжелыми каплями падает на пол, Шуматова думала: "Нет, не такого портрета ждет Люси. Она не захочет, Наверняка не захочет, чтобы человек, который для нее дороже всего на свете, предстал перед глазами ее дочери в часы своего глубокого заката..."

Шуматова попробовала восстановить тот облик Рузвельта, который, как ей казалось, в общем удался вовремя первого сеанса. Она попросила президента повернуться в четверть оборота к окну, потом - вполоборота. Она вскочила со стула, подбежала к Рузвельту и, бесцеремонно обхватив его голову, попыталась откинуть ее назад, чтобы исчезли морщины на скулах и шее.

Все равно она не видела того, что ей хотелось увидеть. Тогда Шуматова прервала работу над лицом президента и сосредоточилась на галстуке и складках накидки. Она старалась воспроизвести красный цвет галстука и темно-синюю материю накидки с такой же естественностью, как на картинах старых мастеров.

Рузвельт, в свою очередь, почувствовал, что работа у художницы сегодня не клеится.

- Как говорят в Голливуде, - пошутил он, чтобы разрядить обстановку, - я сегодня, кажется, некиногеничен.

- У нас еще есть время, - торопливо ответила Шуматова. - Я имею в виду, конечно, мое время, - тут же смущенно поправилась она. - Если господин президент не очень торопится...

- Я никуда не тороплюсь, - на этот раз без улыбки, неожиданно серьезно произнес Рузвельт.

- Разумеется, - подхватила Шуматова. - Ведь вы в отпуске. После такой сверхчеловеческой работы вы имеете полное право...

- Да, я в отпуске, - медленно произнес Рузвельт и, помолчав, добавил: - Люди всегда стремятся использовать свой отпуск, прежде чем подать в отставку.

Он произнес эти слова задумчиво и тихо, но они прозвучали как отдаленный раскат грома.

Люси с испугом посмотрела на президента.

Маргарет Сакли попыталась обратить слова президента в шутку.

- Ты намерен стать безработным? - добродушно спросила она. - Скучаешь по началу тридцатых?

Президент молчал, полуопустив тяжелые, неестественно набрякшие веки. Казалось, он никого не слышал и ничего не видел.

Но это только казалось... Слова Дэйзи - так президент называл Маргарет Сакли - и в самом деле вернули его мысли к страшному для Америки кризису, разразившемуся в конце двадцатых - начале тридцатых годов.

Дэйзи повторила свой вопрос - она всячески старалась вывести президента из того странно-задумчивого, отрешенного состояния, в которое он неожиданно впал.

- Нет, - покачав головой, сказал Рузвельт, - стать безработным я не собираюсь.

- Что же ты будешь делать? - настойчиво продолжала спрашивать Дэйзи. Она была рада, что все-таки втянула президента хоть в какой-то разговор.

Рузвельт внимательно посмотрел Дэйзи прямо в глаза и очень серьезно сказал:

- Если бы это зависело только от меня, я хотел бы возглавить Организацию Объединенных Наций. Война скоро кончится. Теперь на повестке дня - будущее мира. Впрочем, - Рузвельт улыбнулся, - я еще не уверен, доверят ли мне эту работу.

Все облегченно вздохнули. Президент вновь шутил.

Тем временем в гостиную вошел Билл Хассетт, один из секретарей президента. В руках у него была груда пакетов, конвертов и бандеролей. Это означало, что почта из Вашингтона наконец пришла. При виде Хассетта Рузвельт сразу оживился. Он вцепился руками в подлокотники кресла, словно собираясь встать на ноги, по-дался навстречу Хассетту и с улыбкой сказал:

- Наконец-то! Что случилось с тем самолетом?

- В Вашингтоне со вчерашнего дня необычный туман, - ответил Хассетт. - Самолет поднялся, как только появилось небольшое "окно". Я говорил с пилотами.

- А я уж подумал, что его преследовали немецкие истребители, - пошутил Рузвельт.

- Им сейчас не до этого, мистер президент, - в той ему отозвался Хассетт.

- Очень жаль, что это проклятое "окно" все же появилось, - вздохнул Рузвельт. Кивнув на обильную почту, которую все еще держал в руках Хассетт, он добавил: - Здесь одного только чтения на целый час.

Хассетт свалил почту на письменный стол, стоявший позади кресла, в котором сидел президент, вышел из комнаты и через минуту вернулся с невысокой конторкой. Он установил ее почти вплотную к ногам Рузвельта, поставил на нее чернильницу с тушью, положил рядом ручку, а также несколько пакетов, предварительно отрезав их края длинными ножницами.

Рузвельт углубился в чтение. Шуматова, обрадованная тем, что в ее распоряжении остается еще не менее часа, возобновила работу.

После того как Рузвельт пробежал глазами содержание первых пакетов, на лице его появилась недовольная гримаса. В одном из конвертов были приказы о назначении почтмейстеров. По американской традиции их должен был назначать сам президент. Некоторые документы Рузвельт подписывал тушью и полным именем, другие - своим знаменитым "Ф. Д. Р.". Хассетт брал бумаги со стола и раскладывал на полу.

- Простите, - сказал он в ответ на полный недоумения взгляд Шуматовой, - но необходимо, чтобы это сырое белье просохло.

"Сырое белье" - так было принято называть официальные бумаги, которые президент подписывал тушью.

Президент подписал одобренный конгрессом законопроект о предоставлении государственных кредитов одной из корпораций, занимающихся проблемами продовольствия.

Далее шли приказы о награждении солдат и офицеров, отличившихся во время военных операций в Европе. Эти документы президент подписал с особым чувством, полностью начертав свое имя: "Франклин Д. Рузвельт"...

Хассетт продолжал раскладывать на полу "сырое белье" и собирать те бумаги, на которых подпись уже

просохла. Он невольно отметил, что в тех случаях, когда президент подписывался полностью, рука его как будто немного дрожала.

Наконец письменный стол опустел, и на полу уже не осталось ни одного документа. Рузвельт спросил:

- Надеюсь, это все? Газеты я посмотрю позже.

- Вчера вы распорядились, сэр, дать вам на подпись еще один документ, - ответил Хассетт.

- Какой еще документ? - недовольно спросил Рузвельт. И сразу умолк. Он понял, о чем говорил Хассетт. Это было письмо Сталину - ответ на короткое, исполненное обиды послание советского лидера, которое пришло меньше недели назад.

Обида - Рузвельт не мог этого не понимать - была нанесена не только Сталину, но и всему Советскому Союзу. Речь шла о состоявшихся в Берне закулисных переговорах между представителями западных союзников и фашистской Германии. Темой переговоров, которые велись втайне от Советского Союза, фактически была сепаратная капитуляция Германии перед Англией и Америкой.

Рузвельт уже хорошо изучил Сталина не только по переписке, но и по личным встречам - в Тегеране и в Ялте. Он гордился тем, что у него установились пусть не лишенные серьезных разногласий, но все же дружелюбные и даже доверительные отношения с этим человеком, который умел быть резким, прямолинейным, бескомпромиссным и в то же время мягким, даже обаятельным, готовым идти на уступки во имя единства между союзниками.

Сталин олицетворял в глазах Рузвельта и героизм советских солдат, и муки, которые пришлось перенести его народу, и грядущую победу над фашистской Германией. В отношениях с ним Рузвельт видел не только символ единства союзников. Эти отношения подтверждали, что он был прав, когда двенадцать лет назад добился признания Соединенными Штатами Советской России. Ему виделся в этом залог мира и дружбы с Россией и в послевоенное время...

Теперь на отношения с Советским Союзом легла тень взаимного недоверия. Отвечая на двусмысленное поведение правительства Америки (бернский инцидент!), Сталин отказался последовать примеру других стран и прислать на предстоящую Конференцию в Сан-Франциско своего министра иностранных дел. Теперь Россию будет представлять в Сан-Франциско не министр, а посол...

Но как бы то ни было, Сталину следовало ответить - и как можно скорее.

...Хассетт принес подготовленный текст. Письмо получилось вежливое и дипломатически тонкое. "Берн" трактовался в нем как мелкий инцидент на фоне того главного, что связывало в этой войне Соединенные Штаты и Советский Союз. "Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении Бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы. Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что когда наши войска установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся".

Рузвельт дочитал письмо до конца и тщательно вывел тушью свою полную подпись.

- Отправь! - сказал он Хассетту, протягивая ему письмо.

Потом посмотрел на часы.

- В нашем распоряжении, - обратился он к усердно работавшей своими кистями Шуматовой, - пятнадцать минут. Не больше.

Шуматова пришла в отчаяние. Она все еще билась над складками на накидке президента и цветом его галстука. О лице она на время как бы забыла. Но то, что сейчас сказал президент, испугало ее. Кто знает, согласится ли он позировать ей и завтра?..

Рузвельт посмотрел на Люси. Она приветливо улыбнулась ему в ответ, но тут же заметила, что взгляд Рузвельта неожиданно погас. Президент смотрел теперь не на нее, а куда-то в пустоту. Так смотрят слепые, которых порой трудно отличить от зрячих...

Люси не знала, что в это мгновение голову президента пронзила острая боль. Та же боль в затылке, что и утром, только гораздо сильнее. Люси показалось, что президент сник и сидел в своем кресле совсем не так, как несколько минут назад.

Неугомонная Шуматова тоже заметила это, быстро подошла к Рузвельту и укоризненно сказала:

- Вы опять изменили позу, господин президент.

Она старательно разгладила новые складки, появившиеся на накидке, и вернулась на свое место.

- Очень болит голова... - глухо сказал Рузвельт. Он закрыл глаза. Лицо его исказила гримаса страдания. И все же никто еще не понимал, что с ним происходит. Даже когда его рука упала с подлокотника и безвольно свесилась.

Маргарет Сакли спросила:

- Ты что-нибудь уронил?

Президент открыл рот. но не произнес ни звука.

- Франклин, что с тобой?! - с дрожью в голосе воскликнула Люси и подбежала к Рузвельту.

Маргарет Сакли отбросила свое вышиванье и тоже вскочила с места.

- Что с тобой?! - уже во весь голос крикнула Люси.

Но Рузвельт был без сознания и только тяжело, с хрипом дышал.

Шуматова бросилась вон из комнаты. Первым, кого она увидела, был Бири, сотрудник охраны президента.

- Врача, врача! - истерически закричала Шуматова. - Скорее врача! У президента обморок!..