Глава седьмая. Первый шаг в прошлое

Итак, сегодняшний день после полудня принадлежал Шуматовой. Она собиралась начать рисование после двенадцати - ей нужно было, чтобы солнечный свет в окно падал непременно с запада.

Когда она вошла в гостиную - кабинет президента, - Рузвельт уже сидел в своем большом коричневом кожаном кресле слева от камина.

Две кузины президента расположились на широком диване, Люси Разерферд - несколько поодаль, в кресле.

Перед президентом стоял небольшой, похожий на ломберный, столик, и Шуматова увидела спину склонившегося над ним Хассетта, который вынимал из папки какие-то бумаги и подавал президенту.

Рузвельт просматривал документы мгновенно. Некоторые подписывал инициалами, другие возвращал без подписи. Погруженный в работу, он не сразу обратил вннмание на художницу.

Шуматова отметила, что президент одет именно так, как она просила, - темно-синяя военно-морская накидка, темно-серый костюм и красный гарвардский галстук.

Потом она стала устанавливать свой мольберт - это тотчас привлекло внимание президента. Демонстративно отстранив Хассетта, он протянул руку Шуматовой с таким выражением лица, словно хотел встать и пойти ей навстречу. Художница почти подбежала к креслу и пожала руку президенту. Ей показалось, что ладонь его стала более мягкой, вялой, не такой, как при рукопожатии в Белом доме два года назад.

Хассетт поспешно собрал со столика оставшиеся бумаги и ушел.

- Рад снова видеть вас, миссис Шуматова, - с улыбкой произнес Рузвельт.

Это дружеское приветствие стоило президенту больших усилий. Мысли его по-прежнему были заняты ответом Сталину и "джефферсоновской" речью, которую он так и не успел закончить.

Но президент справился с собой.

Сейчас ему вообще не хотелось ни о чем думать - пусть этот сеанс рисования станет для него отдыхом. Впрочем, если он будет молчать, это покажется художнице невежливым. Разговаривать с ней придется, но только на самые отвлеченные темы. В конце концов, это ведь тоже отдых.

Художница устанавливала мольберт, размещала на маленьком раскладном столике-скамейке кисти, краски, тряпки для вытирания кистей и при этом непрерывно говорила. О чем? О чем угодно. Ее как будто вовсе не интересовало, что может сказать президент, ей было вполне достаточно того, что она сама говорила.

Рассказав, как она всю ночь просила бога, чтобы он подсказал ей, какую позу следует избрать президенту, Шуматова спросила, участвовал ли Рузвельт в подготовке только что выпущенной почтовой марки к столетию штата Флорида. Ни секунды не ожидая ответа, она тут же заявила, что президент выглядит гораздо лучше не только, чем вчера, но даже чем в позапрошлом году, когда она рисовала его маленький портрет.

Одновременно художница установила доску с натянутым на ней ватманом, наклонила мольберт под углом примерно в восемьдесят градусов и сделала острым карандашом набросок - контур головы.

Потом внезапно спросила:

- Чем вы увлекались в детстве и юности, мистер президент? Я знаю, что вы всегда любили рисовать. Но занимались ли вы спортом?

- Футболом, плаванием, - с добродушной усмешкой ответил Рузвельт. - А еще редактировал университетскую газету. Она называлась "Гарвард Кримзон" и много места уделяла спорту.

- А я выросла в атмосфере искусства, - не без гордости сказала Шуматова. - Религия и искусство - вот что культивировалось в нашей семье.

"Что я знаю о ее семье? - спросил себя Рузвельт, - Да, кое-что знаю. Еще перед тем как было решено, что Шуматова будет рисовать мой первый портрет, Люси рассказывала мне об этой художнице. По происхождению она русская. Из богатой семьи. Эмигрировала в Штаты вместе с мужем, кажется, накануне революции".

Вот, собственно, и все, что президент знал о Шуматовой. Тогда, в сорок третьем, они почти не разговаривали во время сеансов. Впрочем, не разговаривать Шуматова не могла, но Рузвельт был слишком поглощен своими мыслями, чтобы вслушиваться в слова, которые она произносила. Именно тогда осложнились отношения с Россией, возмущенной тем, что обещанное открытие второго фронта беспричинно откладывалось вновь и вновь. Рузвельт был не в состоянии уследить за потоком слов этой полной, немолодой, черноволосой, слишком энергичной, может быть, даже назойливой женщины, но из вежливости время от времени повторял: "Да... Конечно... Очень интересно..." Причем нередко произносил эти слова невпопад.

Сейчас Рузвельт вдруг подумал: "Как странно, что меня, столько сил отдавшего русскому вопросу, оказавшегося лицом к лицу с ним в первое свое президентство и сейчас, столько лет спустя, опять поглощенного проблемами, связанными с Россией, вот уже второй раз рисует именно русская художница".

"Перст божий!" - сказал он себе, внутренне усмехнувшись.

Пришедшая ему в голову мысль об этом странном совпадении невольно заинтересовала его.

- Насколько я знаю, вы происходите из богатой русской семьи, миссис Шуматова? - спросил президент.

- Да, сэр, - опуская глаза на уже появившийся на бумаге набросок, ответила Шуматова. - Моей семье принадлежали две деревни и тысячи десятин земли.

- Как, как? - с интересом переспросил Рузвельт.

- Ах, простите, сэр, - поспешно сказала Шуматова, - русская десятина - это около трех акров.

- Значит, вы были богаче меня, - с усмешкой произнес президент.

- Я все потеряла, а вы многое приобрели, - с несвойственной ей горечью отозвалась Шуматова.

- Где вы жили в России? - пропуская ее слова мимо ушей, спросил Рузвельт.

- Родилась в Харькове, но вскоре вернулась в наше родовое имение Шидеево.

- Харьков я знаю, - задумчиво сказал Рузвельт, - он не раз упоминался в военных сводках. А Ши...

- Шидеево. На Украине.

- Вам, наверное, будет приятно узнать, что эта республика имеет все шансы получить право на само-стоятельный голос в будущей Организации Объединенных Наций?

- Кажется, не без вашей протекции, мистер президент?

- По протекции, если вам хочется употребить это слово, миллионов украинцев, погибших в боях против Гитлера.

- Так или иначе, мистер президент, по вашему росчерку пера Америка признала Россию. В результате - простите меня за дерзость - было узаконено то, что моя семья лишилась своего состояния.

Все, кто был в комнате, ждали, что Рузвельт вспылит и бросит Шуматовой одну из своих убийственно насмешливых фраз.

Но, к их удивлению, президент был настроен миролюбиво.

- Знаете ли, миссис Шуматова, - щурясь, сказал он, - я вообще люблю принимать законы молниеносно... Раз - проект! Два - закон! Не терплю бюрократических проволочек! Вы сказали, что Америка признала Россию одним росчерком моего пера? Вы недалеки от истины. Знаете, как это произошло? Так и быть, открою вам государственную тайну. В 1933 году моя жена побывала в одной из наших школ. В классной комнате она увидела карту с большим белым пятном. "Что это, - спросила она, - Северный полюс? Но тогда он явно не на месте..." Ей разъяснили, что подлинное название этого пятна упоминать не разрешается. Это и была Советская Россия. История с пятном показалась мне бюрократической глупостью, и я написал президенту Калинину письмо с предложением прислать своих представителей для переговоров. Вот и все. Раз, два, и признание!

Заметив, что Люси делает ей умоляющие знаки, Шуматова сдержалась и не стала возражать.

А Рузвельт молча опустил голову. Еще десять минут назад Шуматова наверняка попросила бы его не изменять позы. Но сейчас она не решалась сделать это.

"Значит, так, - думал Рузвельт. - Значит, одним росчерком пера..."

Прошлое вдруг хлынуло на него, как шквал, как прилив огромной океанской волны.

Нет, конечно, нет! Все это было совсем не так!..

Во время разговора с Шуматовой в сознании Рузвельта включился какой-то тайный механизм, тот самый, который автоматически приходил в действие перед сном. Это о нем он говорил Люси, когда они сидели рядом в машине на вершине горы. Путешествие мысли!

Сейчас для него перестали существовать и Елизавета Шуматова, и даже Люси Разерферд, да и вообще весь Уорм-Спрингз. Президент вдруг спросил себя: а может быть, тогда, в тридцать третьем, вовсе не следовало признавать Россию?..

Все началось с этого признания, да, да, именно с него! Если бы не оно, может быть, он не ломал бы себе сегодня голову над тем, как, не теряя собственного достоинства, не ссорясь ни с Черчиллем, ни со Сталиным, написать в Кремль необходимое письмо...

Ведь существовала же эта Россия и до тридцать третьего года! Но что он знал о ней тогда? В его представлении она оставалась едва ли не такой же, как до семнадцатого. Гигантская, покрытая лесами территория... Зимой бесконечные снега... Миллионы безымянных, неграмотных людей - рабов, и среди них - гиганты, чьи имена известны всему миру: Толстой, Достоевский, Гоголь, Чехов...

На чьей земле жили обитатели этого огромного, полураздетого, нечесаного мира? На своей? Нет, чаще всего на земле, принадлежавшей таким людям, как эта женщина, сидящая сейчас за мольбертом.

"Хорошо, - спрашивал себя Рузвельт, - а разве у нас в Америке нет социального неравенства? Было и есть! Но все же не такое. Не столь унизительное для миллионов людей".

Может быть, они, там, в этой России, были правы, совершив революцию? Мало ли происходило революций в разных странах, включая Соединенные Штаты! Ну, совершили революцию. Пусть и жили бы себе, как живут люди в других цивилизованных странах.

Нет, дело не в том, что русские совершили революцию. Дело в том, что они отреклись от бога, посягнули на право частной собственности, священное для каждой цивилизованной страны. Ввели странное правление - смесь диктатуры с анархией... И эту, именно такую Россию он, президент Америки, признал и вступил с ней в дипломатические отношения. От этого никуда не уйдешь!..

А может быть, вовсе и не такую?.. Рузвельту приходилось встречаться с американцами, побывавшими в России после семнадцатого. Да, многие ее проклинали. Но было немало и таких, которые отстаивали мысль, что в новой России все стало человечнее, честнее, что идея стала для русских дороже денег, дороже собственности... Может быть, его обманывали? Но почему же русский народ не поддержал интервенцию восемнадцатого? Интервентам платили, а защитники своей страны шли в бой голодные...

Если, как утверждают некоторые, революция была насилием большевиков над народом, то почему же он с помощью интервентов, с помощью солдат и офицеров, называвших себя "белыми", не выгнал этих большевиков вон?..

Случилось как раз обратное: народ изгнал интервентов и разгромил "белых"... Как много во всем этом неясного, непонятного, как все это непохоже на жизнь и самого Рузвельта, и всех американцев...

Однако кроме браков по любви всегда были и будут браки по расчету. Вторые иногда даже удачнее...

Там, в России, безбрежные рынки, а в Америке топят пшеницу, чтобы не продавать ее за бесценок. В тылу России опасный враг - Япония.

Почему же не признать эту Россию, если кроме собственного народа ее уже признали многие иностранные державы? Разве мы тем самым станем коммунистами и перестанем верить в бога?..

В мыслях Рузвельта о признании России было как бы два слоя. Первый, так сказать, "поверхностный" составляли ходовые аргументы "за" и "против". Признание России сулило новые рынки и прочие выгоды от дружбы с великой державой, но, с другой стороны, грозило "агрессией" Коминтерна. Советская Россия неукоснительно соблюдала все свои международные обязательства, но в то же время была страной "греховного атеизма"...

Рузвельт уже давно взвесил все эти "за" и "против", десятки раз обсуждал их и со своими помощниками, влиятельными людьми Америки.

Однако главную свою затаенную мысль Рузвельт не обсуждал почти ни с кем. А она-то была одним из основных аргументов в пользу признания России.

Просмотрев газеты или отложив в сторону детективный роман, он закрывал глаза и отправлялся в очередное путешествие мысли.

...Мало кто из американцев, годами воспитывавшихся в духе "изоляционизма", слышал здесь, в Америке, эхо сапог Гитлера. Япония? Да, конечно, "джэпов" надо опасаться... Но какая-то далекая Германия? Какое отношение имеет она к будущему Америки?

Однако проницательный Рузвельт видел, что над Америкой издалека нависают зловещие тени не только империалистической Японии, но и национал-социалистской Германии.

Эти зловещие тени, размышлял он, встают и над Россией. Значит, кроме всех прочих, у Америки с Россией есть глубокие общие интересы, связанные с их безопасностью. А если так, то эти интересы можно использовать к выгоде обеих стран, установив дипломатические отношения между ними.

Таковы были тайные мысли Рузвельта. Он прекрасно понимал: проникни они в печать - и проблема признания России тотчас приобретет военный характер. Найдутся тысячи охотников по обе стороны океана истолковывать признание России чуть ли не как военный союз с ней против Германии и Японии. Откроется широкое поле для политических спекуляций...

И тогда реальное, зримое, важное - глубоко мирный характер отношений с Россией - отойдет на задний план, будет заслонен многозначительной "пророческой" болтовней.

Время показало, что признание Советской России не было ошибкой. Непоправимым просчетом была бы политика прежней неприязни к этой стране.

Мысли о России пришли сейчас в голову Рузвельта не случайно и не внезапно. Он возвращался к ним почти каждый день, размышляя о послевоенном мире и об Организации Объединенных Наций. Особенно напряженно он думал о России в связи с последними письмами Сталина.

Рузвельт плохо спал последнюю ночь, но утаил это от своего врача во время утреннего осмотра...

Шутил ли президент, когда открывал Люси тайну своих ночных "путешествий мысли"?

Но если и шутил, но в эту последнюю ночь мысль о том, что ему необходимо подвести итоги сделанного за полтора десятилетия - и в Олбани и в Белом доме, - эта мысль действительно владела Рузвельтом.

...Внезапно видения прошлого исчезли. Перед глазами Рузвельта снова была Шуматова. Она сосредоточенно смешивала краски на откидных крышках этюдника и на фарфоровой пластинке. Потом проверяла результат на маленькой дощечке.

- Я никак не могу справиться с вашими глазами, господин президент, - сказала Шуматова, видя, что Рузвельт поднял голову и смотрит на нее. - Вы знаете, - продолжала она, - на свете существует несколько типов глаз. Славянские, англосаксонские, романские, восточные... У вас типичные глаза англосакса.

- Несмотря на большую примесь голландской крови? - с усмешкой спросил Рузвельт.

- И тем не менее. А может быть, они стали такими потому, что вы со дня рождения привыкли смотреть на все по-американски? - сострила Шуматова. - У меня не получаются ваши глаза, сэр, - уже серьезно сказала она, опуская руку с зажатой в ней кистью. - Правда, у нас еще будет время... Все же мне кажется, что выражение ваших глаз слишком часто меняется, как будто вы только что наблюдали свадьбу, а затем - похороны. Или какой-то дух - не знаю, злой или добрый, - время от времени крадет у вас душу, оставляя в неприкосновенности земную оболочку. Тогда мне кажется, что все как будто здесь, а души нет. А я хочу рисовать душу!.. Вот опять! Ну, пожалуйста, господин президент, не отворачивайтесь, что вы там такое видите в окне? Посмотрите на меня.

Президент послушно посмотрел на нее и подумал: "А ответ Сталину все еще не отправлен. И, в сущности, даже еще не написан. Как развеять недоверие Сталина? Как сделать из России союзника и на послевоенные времена? Ведь недоверие, когда закладываются основы нового мира, - очень опасная вещь. Сталин конечно же думает, будто история в Берне - нечто большее, чем даже сепаратные переговоры о мире. Он видит в ней символ нового отношения Запада к России, после того как война фактически выиграна. Как убедить его, что, пока я жив, Америка никогда не сделает России никакой подлости, что отношение к этой стране не временный и не конъюнктурный вопрос? Как напомнить Сталину о первой половине тридцатых годов, когда у большевистской России в Америке было не меньше врагов, чем теперь друзей, восхищающихся ее военными победами?.."

...Вдруг Рузвельту показалось, что его кто-то позвал:

- Мистер президент!

Нет, теперь это не был голос Шуматовой...

...Рузвельт ехал в своей коляске по коридору, ведущему в Овальный кабинет. Время было не очень позднее, и он решил еще поработать. Только что закончился обед, на котором вся семья была в сборе; как всегда, присутствовал и кто-либо из "мозгового треста" - если задерживался до этой поры в Белом доме...

Услышав, что его кто-то позвал, Рузвельт обернулся и увидел Рексфорда Тагуэлла, профессора Колумбийского университета, одного из главных своих советников.

Рузвельт любил этого человека. Моложавый, с открытым мужественным лицом, Тагуэлл всегда был элегантно одет - в Белом доме шутили, что он носил голубые рубашки под цвет своих васильковых глаз. Тагуэлл слыл остроумным человеком и часто поддразнивал своих коллег по Белому дому, повторяя, что "Америку надо переделать сверху донизу".

- В чем дело, Рекс? - с недоумением спросил Рузвельт. Ведь они совсем недавно попрощались.

- Трехминутный разговор, босс, - негромко ответил Тагуэлл.

- Говори.

- Если разрешите, я провожу вас.

Тем не менее до самой двери, ведущей в Овальный кабинет, Тагуэлл не произнес ни слова, лишь слегка подталкивал спинку коляски.

У двери в кабинет президента ждал камердинер, чтобы помочь ему перебраться из коляски за письменный стол, но Рузвельт сделал это без его помощи. Камердинер вышел. Тагуэлл остался в кабинете.

- Послушай, Рекс, - сказал Рузвельт, - не знаю, что ты собираешься мне сказать, но кое-что скажу тебе я. Перестань прославлять на всех перекрестках национальное планирование экономики. Это дает лишнее оружие нашим врагам.

- Разве вы считаете, - обиженно возразил Тагуэлл, - что от национального планирования надо отказаться?

- Наоборот! Я полагаю, что в пределах ограничений, определяемых нашим социальным строем, оно непременно должно осуществляться.

- Так почему же?.. - начал было Тагуэлл, но президент не дал ему договорить.

- Потому что английский язык достаточно богат. Вместо слов "национальное планирование" можно употреблять другие. Например, "более равномерное распределение доходов среди населения".

- Но если вы вкладываете в эти слова другое содержание...

- Успокойся. Я вкладываю в них то же самое содержание. Но совсем не обязательно давать нашим врагам повод обвинять нас в том, что мы копируем русский образец.

- Кстати, о русском образце, босс, - сказал Тагуэлл. Видимо, это и было целью его прихода сюда. - Несколько минут назад у меня был важный разговор с вашей матушкой.

- С мамой? - удивился Рузвельт.

- Вот именно. Она по секрету сообщила мне, что получает массу писем от христианских, женских и прочих организаций с призывом воздействовать на вас, чтобы вы не признавали Россию.

- Но какое им дело, и откуда они это знают?.. Я, кажется, еще ни разу публично не касался вопроса о признании России.

- Так ли, господин президент?

Рузвельт промолчал. Что говорить, вопрос о признании России имел для него особо актуальное значение. Ему, конечно, было известно, что этот вопрос уже не первый месяц дебатируется на страницах газет.

И все же... Еще месяц назад Рузвельт вызвал Луиса Хау. Этому маленькому уродцу оставалось жить всего три года, но пока что Хау, неряшливо одетый, в помятом пиджаке, лацканы которого всегда были обсыпаны пеплом сигарет "Суит Капорэл" - Хау курил их непрерывно, - был главным среди доверенных лиц президента.

- Послушай, Луис, - сказал тогда президент, открывая нижние ящики своего письменного стола, - ты видишь эти ящики? Они пусты. Я специально освободил их от разного хлама... Так вот, я хочу, чтобы через месяц эти ящики были полны. Левый будет называться "За признание России", правый - "Против". В них ты будешь класть газетные вырезки, обращения, частные письма и так далее. Ключи у тебя есть. А я открою эти ящики не раньше чем через месяц...

Рузвельт открыл их ровно через месяц. В течение этого месяца он конечно же не переставал читать газеты и кое-какие выводы мог сделать сам.

Но президенту хотелось, чтобы ответы на интересовавшие его вопросы предстали перед ним, так сказать, в концентрированном виде.

Не без волнения открыл он правый ящик, доверху набитый газетными вырезками и служебными записками.

Государственный секретарь Хэлл - против. Ладно, это известно. "Американский комитет кредиторов России" - против. Что ж, это естественно. Предводитель белоэмигрантов - против. Но ему-то сам бог велел. Председатель АФТ Грин - тоже. "Странно, почему руководители американских профсоюзов так боятся своих русских "братьев по классу"?" - с усмешкой подумал Рузвельт. Кто еще против? Ну конечно: бывший президент Гувер, сенатор Ванденберг, конгрессмен Фиш. Влиятельная компания!..

Чтение этих материалов отняло у Рузвельта не меньше часа, но и то он одолел только половину ящика.

С раздражением захлопнув правый ящик, президент открыл левый. Он тоже был забит до отказа.

"Ого, неплохо!" - подумал Рузвельт и погрузился в чтение.

Через два часа он уже знал, что Торговая палата США, а также такие крупные корпорации, как "Дженерал моторс", "Дюпон де Немур" и "Стандард Ойл", выступают за признание России. Очевидно, решил Рузвельт, на них подействовало заявление представителя СССР на Международной экономической конференции, что Советское правительство готово разместить заказы, в том числе и в Штатах, на один миллиард долларов. Результаты опроса, проведенного "Америкен Фаундейшн": за...

Пацифистские организации - "за", от них есть петиция на имя президента. Создан специальный комитет "За признание России". Один из бывших губернаторов штата Нью-Йорк заявил, что, хотя США и не одобряют советской формы правления, они не имеют "никакого права указывать другой нации, как она должна управляться". Американские фермеры - "за"... Компартия?.. Ну, это само собой разумеется! Поучительное, хотя и парадоксальное совпадение, казалось бы, противоположных интересов...

В глубине души Рузвельт уже не первый год считал непризнание государства, занимавшего одну шестую часть суши земного шара, нелепостью и даже проявлением невежества.

Как-то, будучи еще губернатором штата Нью-Йорк, он сказал об этом в кругу своих политических единомышленников, на что один из них, кажется, Сэм Розенман, ответил, что невежество - огромная сила, и кто знает, что она еще натворит в будущем.

Рузвельту понравилось это выражение. Он тут же сказал Розенману, чтобы тот нашел способ вставить его в одно из губернаторских выступлений. Но многомудрый "теневой автор" речей Рузвельта заявил, что сделает это лишь тогда, когда решит предать губернатора.

Оказывается, понравившаяся Рузвельту фраза принадлежала Карлу Марксу.

Став впоследствии президентом, Рузвельт окончательно убедился, что признание России - без всякой видимой инициативы с его стороны - все прочнее становится в повестку дня американской государственной и особенно экономической жизни. Но сам он хранил молчание. Изощренный в вопросах политической борьбы, Рузвельт выжидал, пока дело созреет без его участия и будет преподнесено ему, как говорится, на блюдечке.

Он отдавал себе отчет в том, что любое его публичное выступление в пользу признания России не ускорит эхо признание, а замедлит его и даст повод врагам президента обвинить его не только в следовании "красным" методам управления экономикой, но и в намерении накрепко связать богобоязненную Америку с безбожной Россией.

Именно от этого хотела удержать Рузвельта и его мать - Сара Делано Рузвельт.

Это была сильная, властная женщина. Она считала, что без ее советов президенту Соединенных Штатов так же не обойтись, как и в те дни, когда он ходил еще в коротких штанишках.

Сара неожиданно появилась в спальне сына после того, как Тагуэлл ушел из Овального кабинета, а Рузвельт уже лежал в постели и читал очередной детектив.

Молча присев на край кровати, она проговорила:

- Это правда, Франклин?

- О чем ты, мама? - откладывая книжку, переспросил Рузвельт.

- Я не скрыла своего беспокойства от Тагуэлла, а теперь хочу высказать его тебе. Ты действительно собираешься признать Россию?

- А почему бы и нет? Она же реально существует, - шутливо ответил Рузвельт.

- Благодаря козням дьявола, - не принимая шутки, резко ответила Сара.

То, что сказала мать Рузвельта, не было для нее пустыми словами. Она глубоко верила в бога, толкуя все его заповеди так, как их толковал священник епископальной церкви, а о Советской России знала лишь по правым американским газетам. Она была уверена, что признать страну, подобную нынешней России, означало бы продать душу дьяволу.

- Ты не сделаешь этого, - настойчиво повторила Сара, - иначе тебя проклянет вся Америка.

- Она уже не раз проклинала меня, - усмехнулся Рузвельт.

- Но сейчас другое дело, Франклин. Сейчас речь идет не о политике, а о совести христианина. Вспомни, ты всегда был богобоязненным мальчиком. До тех пор пока на горизонте не появилась эта ужасная страна, ты ничем не гневил бога. У тебя было все, что бы ты ни пожелал... Но теперь ты стоишь на такой высоте, что бог может сбросить тебя вниз, и падение будет ужасно.

Бедная старая мама! Она и впрямь считала, что перед ней, укрывшись одеялом, лежит маленький сын, по- прежнему нуждающийся в ее советах!

Послушный, богобоязненный, прилежный - таким всегда представлялся матери Франклин, пока дьявол не обратил на него своего греховного взгляда.

Старая женщина ошибалась. Ее сын с детских лет был вовсе не таким, каким она его себе представляла.

Но для матери, сидевшей сейчас на краю кровати, в которой лежал президент Соединенных Штатов, он все еще оставался ребенком, причем выдуманным ею самою.

- Послушай, Франклин, дорогой мой сын, - тихо и проникновенно сказала, скорее прошептала Сара. - Не искушай судьбу, не гневи бога. Достаточно того, что...

Она осеклась. При зеленоватом свете покрытой абажуром лампы Франклин смотрел на нее как бы из другого мира: без сожаления, но и без злобы.

- Ты хочешь сказать, что, несмотря на всю мою богобоязненность, я и так уже достаточно наказан? - с затаенной усмешкой спросил Рузвельт. - Но это неверно! Мне было послано не наказание, а испытание. Наказывают грешных и неисправимых. Испытания посылают сильным, чтобы проверить их мужество и преданность истине.

С этими словами Рузвельт закрыл глаза и повернулся лицом к стене.

Саре было стыдно за себя и жалко сына. Она ждала, что Франклин еще что-нибудь скажет и тогда она переведет разговор на другую тему, смягчит сына, сумеет оправдаться перед ним. Но Рузвельт молчал. Слышалось только его ровное дыхание.

Когда матери показалось, что сын заснул, она осторожно поправила на нем одеяло, истово перекрестила его, потушила лампочку и вышла, уверенная, что бог во сне посетит сына и направит на правильную стезю.

Но Рузвельт не спал. Как только мать на цыпочках вышла из спальни, он снова предался мыслям о России. После разговора с Тагуэллом он хотел почитать детектив и уснуть, но мать возвратила его к этим мыслям.

Расстановка сил была Рузвельту ясна. Промышленные компании, объединенные Торговой палатой, одна за другой штамповали резолюции, в которых доказывали, что торговля с Россией, предоставление Америке огромного, доселе нетронутого рынка сбыта дадут ей возможность окончательно выйти из кризиса.

"Политики" придерживались противоположных взглядов. Их представлял государственный департамент, а если говорить точнее, восточноевропейский отдел этого департамента, возглавляемый активным антикоммунистом Робертом Ф. Келли.

Летом 1933 года Келли подал президенту докладную записку о перспективах американо-советских отношений.

Когда речь шла о каком-либо спорном политическом вопросе, Рузвельт не боялся повышенно-эмоциональных выпадов со стороны своих врагов. Он знал, что уровень общественных эмоций колеблется в зависимости от того, кто из наиболее популярных ораторов произнесет нечто более звонкое по форме, в особенности если он критикует то, что вместе с ним готовы критиковать миллионы американцев. Такой оратор констатировал явление, но либо уходил от анализа его причин, либо давал объяснения, выгодные для него самого, но ложные по существу.

Именно тогда на сцене появлялся Рузвельт. Редко называя оппонента по имени, он умело переводил разговор на выяснение истинных причин того или иного явления.

Но то, что Рузвельт слышал о действиях Келли, настораживало его. Этот ответственный сотрудник государственного департамента, активно выступая против признания России, не прибегал к проклятиям и заклинаниям, а оперировал цифрами и фактами. При этом такими, которые не могли не производить впечатления на крупный бизнес, особенно на финансовых магнатов.

Вскоре после своего прихода в Белый дом Рузвельт обсуждал русский вопрос с государственным секретарем Хэллом.

Президент не считал нужным скрывать, что, по его глубокому убеждению, Америка и Россия должны жить в дружбе. Хэлл же выдвигал такие условия признания России, которые были унизительны для нее и противоречили логике.

Рузвельт не вдавался в подробности, не касался того, каким именно образом американо-советские отношения могут быть построены если не в духе дружбы, то хотя бы в атмосфере элементарной лояльности.

Вряд ли и сам президент имел в то время какой-либо конкретный план. Ему было отчетливо ясно одно: Россия - огромная страна, иметь ее в качестве недружественной державы только потому, что там другая социальная система, просто нелепо.

Искренне верующий в бога, Рузвельт сурово осуждал крестовые походы. Его гуманизм не мирился с тем, что для обращения сотен тысяч людей в свою веру надо обезглавить, заколоть, живьем зарыть в землю другие сотни тысяч. Президент не высказывал это публично, но внутренне издевался над теми, для кого Россия была синонимом ада, хотя и не одобрял строй, установившийся в этой стране в семнадцатом году.

Размышляя о России, ее огромной территории, ее потенциальных богатствах и особенно о ее географическом положении, Рузвельт все более склонялся к выводу о необходимости признания этой страны.

Но не так-то легко было сделать это в Америке начала тридцатых годов!..

Неудача в 1920 году, когда он баллотировался на пост вице-президента США, опыт, который он накопил, еще будучи сенатором, годы, проведенные на посту губернатора в Олбани - столице штата Нью-Йорк, приучили Рузвельта к самым разнообразным методам политической борьбы. Он научился уходить в сторону, когда его идеи могли быть успешно высказаны и претворены в жизнь другими, спокойно переносил оскорбления в печати и с митинговых трибун, если чутье подсказывало ему, что противник, ободренный молчанием губернатора или президента, закусит удила и в конце концов наговорит таких глупостей, что двух-трех иронических замечаний будет достаточно, чтобы решить исход борьбы...

Много лет спустя американские газеты подняли крик о том, что Рузвельт якобы специально послал эсминец за своей собакой Фалой. Очередную речь президент начал так:

- Друзья, я говорю не от своего имени, а от имени моей глубоко оскорбленной ложью собаки Фалы...

Словом, Рузвельт умел действовать как бы из засады, а когда нужно было, открыто выходил под обстрел. Тем более что однажды он действительно был обстрелян: в феврале 1933 года, во время пребывания в Майами, на него было совершено покушение, правда безуспешное.

Келли, как докладывали Рузвельту, уже не первый день готовил серьезные аргументы против признания России. В этом случае Рузвельт решил провести "разведку боем", чтобы знать, какого рода оружие будет использовано его противниками, когда начнется сражение.

Поэтому, воспользовавшись тем, что государственный секретарь был за границей, Рузвельт пригласил в Белый дом его подчиненного - шефа восточноевропейского отдела Роберта Келли.

- Господин президент! Позвольте мне на некоторое время прервать ваши размышления и попросить вас вернуться к нам, простым смертным!

Это был голос Шуматовой. Он заставил Рузвельта вздрогнуть. Ему вдруг показалось, что он заснул. Это было бы признаком слабости, а проявлять ее на людях Рузвельт не любил.

Он посмотрел на Шуматову. Та поспешно смешивала краски на откидных крышках этюдника, пробовала их на маленькой дощечке, окунала кисть в миску с водой, протягивала ручку кисти по направлению к лицу президента, словно измеряя: не изменилось ли расстояние между мольбертом и натурой.

Потом Шуматова схватила небольшое зеркало в яшмовой оправе, поднесла его к лицу президента и снова вернулась к портрету...

- Изящная вещица, - любезно заметил Рузвельт, указывая на зеркало.

- Да, очень, - согласилась Шуматова и добавила: - Мне подарила его миссис Харви Файрстоун.

- Я не слышал, чтобы старик Файрстоун производил, кроме шин, еще и зеркала.

- Ах нет, что вы, мистер президент, это просто подарок. Миссис Файрстоун купила его у "Тиффани".

- Тоже неплохое местечко, - с улыбкой сказал президент. - Ну как, фирма себя оправдывает?

- Ах, господин президент, дело не в зеркале! - с наигранным отчаянием сказала Шуматова. - Вы понимаете, самое трудное для художника - это глаза. Потом рот. Мой родственник - между прочим, отличный художник - учил меня, что рот должен быть возможно более... как бы сказать, нечетким. А линия между губами должна быть слегка изломанной. Прямая линия придает лицу выражение напряженного ожидания...

- Напряжение было бы в данном случае оправданно, - сказал президент, - ведь я ждал Келли.

- Простите, кого? - озадаченно произнесла Шуматова. Остальные сидевшие в комнате женщины тоже с недоумением посмотрели на президента.

- Вы задали мне вопрос, как произошло признание России? - обращаясь к Шуматовой, сказал Рузвельт. - Вот я и отправился в путешествие по времени. Келли был тогда шефом восточноевропейского отдела.

- Он выступал за? - спросила Шуматова.

- Пока он мне не сказал об этом еще ничего, - с хитрой усмешкой ответил Рузвельт. - Я пригласил его в Белый дом, и он с минуты на минуту должен войти в Овальный кабинет и доложить свое мнение.

- Что же он долежал?

- Но вы же не дали ему войти. - На этот раз Рузвельт широко улыбнулся.

- Хорошо, мистер президент, - решительно сказала Шуматова, - пусть каждый занимается своим делом. Я попытаюсь справиться с вашими глазами и линией рта. А господину Келли желаю быть более настойчивым...

Войдя в кабинет и подойдя к столу, за которым сидел Рузвельт, Роберт Келли увидел, что весь стол завален альбомами с почтовыми марками.

Конечно, он слышал о филателистической страсти президента, но, ожидая деловой беседы, подумал, что, может быть, спутал время и пришел некстати.

- Здравствуйте, мистер президент, - неуверенно произнес Келли. - Я не вовремя?

- Что вы, мистер Келли! Садитесь, пожалуйста, - гостеприимно произнес Рузвельт. - Лучшие часы моей жизни я провожу за марками. Так что вы пришли в мой лучший час.

- Польщен, сэр. Но не помешаю ли я вам?

- Отнюдь нет. Уверен, что, наоборот, поможете. Видите ли, среди марок, присланных мне недавно, я увидел вот эту...

Президент взял со стола пинцет и с осторожностью подцепил за уголок одну из неприклеенных марок.

- Как вы думаете, что это такое? - спросил он.

Келли протянул руку к марке.

- Ни в коем случае! - с неподдельным ужасом вскричал президент. - Марку нельзя брать руками. Только пинцетом. А вот и лупа, если она вам понадобится.

Рузвельт подвинул ближе к краю стола большое увеличительное стекло в черной оправе и на длинной черной ручке.

Келли был смущен. Ожидая официального приема, он явился к президенту в темном костюме, в галстуке бабочкой и с большим толстым портфелем, набитым различными документами. Разговор о марках несколько выбил его из колеи. Тем не менее он взял пинцет и сделал это с такой осторожностью, будто брал в руки бесценный бриллиант.

Келли не потребовалось никакой лупы. В пинцете была зажата выпущенная Временным правительством Керенского зеленая зубчатая марка. Она не предназначалась для почтовых отправлений, а имела хождение только как денежный знак.

Переводя взгляд с марки на президента, Келли заметил, что тот смотрит на него с уважительно-напряженным, пожалуй, даже тревожным вниманием - взгляд коллекционера на эксперта, которому сейчас предстоит вынести свой приговор,

"Черт побери! - подумал Келли. - Неужели президент - по слухам, опытнейший коллекционер - не может сам определить, чем он обладает: истинной редкостью или расхожим товаром?!"

Но высказать это свое недоумение прямо в глаза президенту Келли, естественно, не посмел. Он вернул Рузвельту пинцет с маркой и сказал:

- Видите ли, господин президент, я думаю, что эта марка представляет скорее социально-историческую, нежели филателистическую ценность.

- Как это следует понимать? - спросил президент, разжимая пинцет и кладя марку на альбомную страницу.

- Это русская марка, сэр. Ее нельзя было использовать по прямому назначению, но можно было расплачиваться ею в магазине или на рынке. Ее стоимость- две копейки.

- Это много? - спросил президент.

- Очень мало. Может быть, меньше цента в пересчете на реальные деньги. Впрочем, в условиях не только политического, но и экономического хаоса, который сопровождал революцию в России, реальную стоимость их денег определить очень трудно.

- Насколько мне известно, там были две революции, - заметил Рузвельт.

- Первую из них можно считать до некоторой степени закономерной. Говоря о хаосе, я имею в виду вторую революцию, большевистскую, поставившую Россию вне цивилизованного мира.

- А как вы относитесь к признанию современной России? - неожиданно спросил президент. - Насколько я слышал, вы настроены резко против этой страны?

- Господин президент, если хотите, я за признание. Но только после выполнения большевистским правительством ряда наших - то есть американских - требований. Как вы знаете, это правительство исповедует неприемлемую для нас коммунистическую идеологию.

- Стоп, Келли! - Рузвельт хлопнул ладонью по столу. - Значит, вы не любите коммунизм и боитесь его? Так? А я не люблю, но и не боюсь. Понимаете разницу? Кстати, вас не охватывал страх, когда вы оставались один в темной комнате? Ну... еще в детстве. Меня, например, никогда.

Рузвельт сделал паузу и постучал пинцетом по столу.

- Мы никогда не согласимся с коммунизмом как философией, - снова заговорил он. - Захват власти коммунистами в нашей стране я считаю совершенно невозможным. Особенно после успеха "Нового курса". Кстати, Келли, - иронически произнес Рузвельт, - если уж вы хотите чего-либо бояться, почему бы вам не обратить свой взгляд несколько западнее России?

- Вы имеете в виду, сэр...

- Вот именно. Хэрра Гитлера.

- Но пока он не больше чем трескучий барабанщик.

- Пока, Келли, пока!..

Некоторое время длилось молчание. Потом президент сказал:

- Коммунисты твердят о величии своей идеологии. Ну и пусть, история нас рассудит. Но хэрр Шикльгрубер - кажется, таково подлинное имя того немецкого господина? - призывает в поход. С оружием в руках. Пока он называет это "дранг нах остен". А завтра? Кто знает, куда он решит обратить этот свой "дранг"?

- Я мог бы примириться с красной Россией, если бы... - начал Келли.

- Если бы она стала белой? - с усмешкой прервал его президент.

- Нет, так далеко я не захожу. Но считаю, что в обмен на наше признание нынешние правители России должны публично отказаться от своих мировых революционных целей. И главное - от деятельности, способствующей достижению этих целей.

- У вас есть факты, Келли?

- Само существование большевистской России является таким фактом, сэр! - воскликнул Келли. - Однако вы, наверное, предпочитаете иметь дело с цифрами...

- Вы запаслись и цифрами? - спросил Рузвельт, и Келли не понял, чего больше в голосе президента - иронии или уважения.

Келли решил играть в открытую.

- Господин президент, - сказал он, - я чувствую, что русский вопрос вам небезразличен. Я понимаю, что вы пригласили меня, во-первых, потому, что сейчас временно отсутствует государственный секретарь, и, во- вторых, потому, что Россия числится по моему отделу. Узнав о том, что вы меня вызываете, я, естественно, предположил, что может возникнуть речь о России, и взял с собой основные данные. Если вы разрешите...

Келли сделал движение, чтобы открыть портфель.

- Конечно, Келли, меня в некоторой степени занимает Россия, - с деланным равнодушием сказал Рузвельт, - он не хотел, чтобы Келли понял, до какой степени его сейчас интересует эта страна.- Одному богу известно, что там происходит. Из газет и поступающих в Белый дом резолюций, обращений, призывов я могу, однако, извлечь два вывода. Первый: многих американцев привлекает мысль о признании России. Многих она приводит в ужас. Все это время я был занят нашими внутренними делами. Но время идет, и мне хотелось бы разобраться...

...Даже сейчас, восстанавливая в памяти все это, Рузвельт не без удовольствия думал о том, как водил за нос Келли.

Только ли политические и религиозные убеждения делали этого человека непримиримым врагом признания России?

"Ищите женщину!" - обычно восклицают французы, пытаясь распутать какую-нибудь сложную интригу.

"Ищите деньги!" - могут в подобных случаях призывать американцы.

Рузвельт отлично понимал, что атмосферу антисоветизма создали не только религиозные проповеди, обрушивавшиеся на Америку со всех трибун и со страниц газет, и не только то, что Россия исповедовала коммунистические идеалы. Сюда следовало добавить и проблему так называемых царских долгов.

Продолжая играть роль объективного, беспристрастного судьи, Рузвельт внимательно слушал, как самоуверенный Келли, взявшийся поучать президента, доставал из своего портфеля одну за другой всевозможные справки, докладные записки, при этом непрестанно оперируя множеством цифр.

Он информировал президента, что общая сумма долговых претензий к России, удовлетворения которых требовал государственный департамент, превышала полмиллиарда долларов - именно на этой сумме настаивали банки и эмигранты-белогвардейцы, требовавшие игнорировать советский режим, пока тот не признает свои долги и кредитные сертификаты...

- Долги, конечно, надо возвращать, - прервав Келли, задумчиво сказал Рузвельт. - Кстати, во время войны нам задолжал по меньшей мере десяток стран. За поставки оружия, сырья и продовольствия. Верно? Сколько стран выплачивает эти долги?

- Две, - несколько смутившись, ответил Келли.

- Так, так, - сказал Рузвельт, снова постукивая пинцетом по полированной поверхности стола.- И еще один вопрос: не объявились ли в России такие нахалы, которым взбрело в голову потребовать от нас возмещения убытков за ущерб, нанесенный их стране нашими войсками в восемнадцатом и девятнадцатом году?

- Как будто нашлись, - с некоторой опаской ответил Келли, - но подобные претензии мы конечно же отвергаем. Может быть, господин президент...

- Нет, Келли, - поигрывая пинцетом, успокоил его Рузвельт, - господин президент тоже капиталист и предпочитает получать, а не платить. Итак, что же дальше?

Поощренный этой шуткой, Келли с еще большим энтузиазмом стал перечислять возражения против признания России. Монополия внешней торговли. Атеизм. Система правосудия, резко отличающаяся от американской и не обеспечивающая защиты американских граждан, которые живут в России.

- Что же, их убивают? - снова прервал Келли Рузвельт.

- Не все так просто, сэр! - воскликнул Келли, удивляясь примитивности вопроса. - Но здесь, в Белом доме, мы не можем закрывать глаза на то, что информация об экономических секретах в стране пребывания - патриотический долг американцев.

- Речь идет об экономической разведке и шпионаже? - спокойно и даже сочувственно спросил Рузвельт.

- Конечно, сэр! - воскликнул Келли, еще более поощренный доброжелательным тоном Рузвельта. - Но русские ввели у себя прямо-таки драконовские законы.

- Не можем же мы заставить их официально разрешить у себя шпионаж?..

- В цивилизованных государствах, сэр, редко прибегают к этому слову. Однако мы могли бы облегчить работу наших доверенных лиц в России, заставив русских принять закон... Ну, скажем, о защите жизни и собственности американских граждан.

Рузвельт положил на стол пиниет, взял свой длинный мундштук и вставил в него сигарету.

Он еще долго слушал Келли.

Но думал совсем о другом. Все детали антисоветской кампании были ему хорошо известны, равно как и громогласные требования промышленников. Большой бизнес мечтал о новых рынках сбыта и готов был торговать хоть с самим чертом.

Знал Рузвельт и о широком общественном движении, особенно в рабочей среде, за признание первого в мире государства рабочих и крестьян.

Но не об этом думал он сейчас...

- Вы ищете спички, господин президент? - голос Шуматовой донесся до Рузвельта сквозь толщу времен.

Любопытное совпадение! Разговаривая тогда с Келли, он, кажется, тоже искал коробку спичек, которая была прикрыта альбомами с марками. Келли поспешно щелкнул своей зажигалкой в виде маленького пистолета. Может быть, потому эта минута и запомнилась президенту.

Дэйзи быстро схватила с журнального столика коробку спичек и помогла президенту прикурить.

Рузвельт автоматически кивнул в знак благодарности, но видение сидящего перед ним Келли не исчезло.

Теперь уже Рузвельту было ясно, что записка Хэлла писалась под влиянием Келли. Рузвельт снова вспомнил, что еще месяц назад конфиденциально обсуждал со своим государственным секретарем будущее американо-советских отношений. Тогда они не пришли к каким-либо определенным выводам, но Хэлл обещал президенту подготовить подробный меморандум, в котором будут высказаны все "за" и "против".

Вскоре Рузвельт получил меморандум Хэлла. Теперь, во время разговора с Келли, президенту стало окончательно ясно, что перед ним сидит подлинный автор этого меморандума.

- Значит, моя бедная марка никакого филателистического интереса не представляет... - с преувеличенным сожалением сказал на прощание Рузвельт. - Что ж, спасибо, Келли. Спасибо за ваши ценные разъяснения.

Келли ушел от президента в твердой уверенности, что Россию признавать не следует. На своем посту в государственном департаменте он решил делать все, чтобы это признание не состоялось.

Но он не видел взгляда, которым проводил его президент. А если бы видел, то мог бы понять его так: "Попробуй только!.."

Келли попробовал. На протяжении трех лет после обмена послами между СССР и США он делал все от него зависящее, чтобы "наказывать" коммунизм. Мешал развитию торговли между двумя странами, проводил линию, которую, пользуясь нынешней терминологией, можно было бы назвать "линией наименьшего благоприятствования".

Келли вел эту линию до лета 1937 года, когда вдруг узнал, что его восточноевропейский отдел переформирован, а ему самому предстоит занять место третьестепенного дипломата в одном из американских посольств.

Он обратился к президенту. Тот пожал плечами. "Штаты государственного департамента? Структура?" Но это же не его компетенция!

Прощаясь с Келли, Рузвельт повернул голову и был тотчас же наказан за это голосом Шуматовой.

- Господин президент, - недовольно сказала она, - куда исчез ваш подбородок? Вы знаете, как трудно сформировать подбородок? Наверное, не менее трудно, чем регулировать отношения с моей бывшей родиной, - простите за сравнение, конечно... Вот носы - это моя слабость. Очень люблю писать носы. А подбородки...

Рузвельт автоматически вернул свою голову в прежнее положение, но ничего не ответил Шуматовой. Он уже слишком глубоко погрузился в воспоминания, чтобы реагировать на пустые замечания "извне".

Что же было потом? Потом Рузвельт решил, что настало время поговорить в открытую с возвратившимся из-за границы государственным секретарем.

Те, кто знал Хэлла лишь поверхностно, удивлялись, чем мог привлечь президента этот худой, истощенный на вид, седеющий человек.

Некоторые газеты иронически отзывались о выборе президента; характеризуя нынешнего государственного секретаря, подчеркивали, что он немолодой, сутулый, что в разговоре с собеседником старается не смотреть ему прямо в глаза и к тому же страдает дефектом речи...

Но Рузвельту, пришедшему в Белый дом в дни, столь тяжелые для Америки, нужен был не ковбой из голливудских "вестернов", не Цицерон, а думающий, опытный политический деятель, не закосневший в чисто американских предрассудках.

Президент был уверен, что тихий голос Хэлла - лишь манера, за которой скрываются сила и цепкость. Иначе мог ли этот человек стать конгрессменом, затем сенатором и, наконец, председателем Национального комитета демократической партии Америки?

Да, Хэлл придерживался консервативных экономических взглядов, но это не пугало Рузвельта. Он и сам был скорее консерватором, чем либералом, но консерватором, не потерявшим здравого смысла, способным учитывать реальную обстановку в стране и в мире.

Вернувшись из Лондона, Хэлл, естественно, явился с докладом к президенту.

Но Рузвельта сейчас больше всего занимал русский вопрос. Особенно после того, как он выслушал Келли. Разговор с Келли убедил президента в том, что большинство препятствий, стоявших на пути к признанию России, следовало отнести к разряду предрассудков. Конечно, было бы хорошо получить с России ее довоенные долги, но это же нереально ни с экономической точки зрения - Россия разорена, - ни с политической; нынешним правителям России показался бы оскорбительным сам разговор об их ответственности за дела царского правительства, которое они же свергли.

Главным аргументом в пользу признания России было, конечно, то, что рынки этой страны представлялись действительно необозримыми.

Но пока "истинные христиане" все громче кричали о безнравственности любых отношений с дьяволом, пока коммерсанты прикидывали суммы их будущих барышей, Рузвельт, зорко следя за колебаниями общественного мнения страны, в то же время думал и о другом.

"Изоляционисты" были убеждены, что океан, как и во время прошлой войны, всегда будет служить надежной защитой Америки от угрозы со стороны любого внешнего врага. Существование океана лишь подтверждает божье предназначение Америки жить, отгородившись от других континентов, и заниматься своими чисто американскими делами.

Рузвельт размышлял иначе. Он был одним из немногих американцев, понимавших, что означает приход Гитлера к власти в Германии. "К чему ведет дело этот человек? - постоянно спрашивал себя Рузвельт. - Какова его конечная цель?"

Конечно, для подготовки к новой войне - а судя по устным и письменным выступлениям Гитлера, он к ней готовится - требуется время.

А что будет, если Гитлер завоюет Европу? Останется он один на один с Англией или поглотит и ее? Кто может "уравновесить" желания и возможности Гитлера? Этот вопрос часто задавал себе Рузвельт и неизменно отвечал: "Конечно, Советская Россия".

Но дело не только в Гитлере. Постоянный потенциальный враг Америки на Дальнем Востоке - Япония. Признать Россию - значило бы отрезвить Японию, которая к тому же и по отношению к России настроена достаточно воинственно.

Была у Рузвельта и еще одна мысль - не вполне оформленная: где-то в глубине сознания он мечтал о том, что не удавалось ни одному из его предшественников, да они к этому и не стремились. Он хотел создать дружеский, основанный на экономической выгоде союз мировых держав.

Президент еще никогда не высказывал эту мысль публично. Если бы он ее высказал, его непременно подняли бы на смех.

Это был бы злобный смех. На всех перекрестках, с газетных страниц кричали бы, что он витает в заоблачных высях, в то время когда у миллионов американцев нет куска хлеба и крыши над головой.

Нет, время высказать свою идею народу еще не настало. Но поделиться ею с государственным секретарем Хэллом Рузвельт счел возможным.

Разговор на эту тему не мог не свестись и в конце концов действительно свелся к обсуждению русского вопроса.

Сначала Хэлл сопротивлялся. Он повторял те аргументы против признания России, которые уже стали стандартными: "вмешательство во внутренние дела США со стороны Коминтерна", "отсутствие в России свободы религии" и т. д. и т. п.

Хэлл был слишком умен, чтобы не понимать: раз президент пришел к мысли о целесообразности признания России, он эту мысль не оставит. Окончательно поняв это, Хэлл отступил, - о ширившемся в стране движении за признание России было, разумеется, известно не только президенту.

Тогда Хэлл предложил компромиссное решение: восстановлению дипломатических отношений должно предшествовать предварительное обязательство России (непременно в письменном виде!) прекратить коммунистическую деятельность в США, признать наличие долгов Америке (с учетом разных вариантов их выплаты) и, наконец, обеспечить свободу религиозных обрядов для американцев, проживающих в России.

Великий мастер компромиссов, Рузвельт оставался им даже со своими приближенными: зачем таранить уже приоткрытую дверь, если она пусть медленно, пусть со скрипом, но все равно откроется?

Между тем неугомонный Келли представлял президенту новые меморандумы, в которых продолжал выдвигать все новые условия, подчеркивая, что если Россия не выполнит их, то не может быть и речи о ее признании.

Чувствуя, что его хотят потопить в бумагах, Рузвельт прибегнул к одному из своих излюбленных приемов: он перетасовал карты. Это значило, что, никого не устраняя и не освобождая от ранее порученных заданий (чтобы избежать криков: "Президент меняет линию!"), Рузвельт потихоньку давал такие же задания другим людям. Столь же преданным президенту, но более гибким и лучше его понимавшим.

Короче говоря, он вызвал в Овальный кабинет Генри Моргентау, которого прочил на должность министра финансов вместо нынешнего министра Уильяма Вудина, и напрямик задал ему вопрос:

- Не полагаешь ли ты, Генри, что настало время ввести русский вопрос через парадный ход, вместо того чтобы втаскивать его черным ходом?

Один из крупных финансистов страны, Генри Моргентау был не просто соседом Рузвельта по графству Датчесс - он считался любимцем президента. Министр внутренних дел Ихес, брюзга и задира, иронизировал, что Моргентау считает своим "божественным правом каждый понедельник завтракать наедине с президентом". А вице-президент Джон Гарнер, бывший всегда в натянутых отношениях с Рузвельтом, чуть ли не на другой день после того, как Моргентау стал министром финансов, назвал его "самым сервильным из всех членов кабинета".

Генри Моргентау был первым, кому Рузвельт прямо заявил о своем намерении обратиться с личным посланием к советскому президенту Калинину и пригласить в США советского представителя для ведения переговоров.

- Хорошо ли ты знаешь историю, Генри? - после долгого раздумья спросил Рузвельт.

- Мое дело - финансы, господин президент, - уклончиво ответил Моргентау.

- Честно говоря, - продолжал Рузвельт, - и мне особенно похвастаться нечем. В Гарварде выше оценкн "С" я по истории редко поднимался. Как, впрочем, и по другим предметам.

Конечно же гарвардские оценки Рузвельта не имели никакого значения: количество книг по истории, прочитанных им, могло бы составить честь любому ученому специалисту. Но характер Рузвельта мешал ему публично признавать свои достоинства и заслуги (исключение делалось только для предвыборных речей). Он претендовал лишь на то, что лучше других знает глубинную жизнь Америки, ближе, чем кто-либо другой, принимает к сердцу жизнь простого американца и лучше самого заядлого капиталиста знает, что тому следует делать, чтобы наживать - обязательно наживать! - деньги, не разоряя при этом других.

- Я напомню тебе один эпизод, детали которого и сам знаю не очень хорошо, - сказал Рузвельт. - Лет полтораста назад наш Континентальный конгресс направил в Россию делегацию, пытаясь заручиться поддержкой России в борьбе с Англией. Во главе делегации был, кажется, главный судья штата Массачусетс.

- Любопытно! И что же из этого вышло?

- А вышло то, что делегация даже не была принята из-за отсутствия дипломатических отношений между Америкой и Россией. Установить же эти отношения тогдашняя русская императрица Екатерина Великая наотрез отказалась. Мы были слишком революционны для ортодоксальной монархии.

- Екатерина Великая? А что она вообще собой представляла?

- Гм-м... Насколько мне известно, это была весьма любвеобильная леди.

- О, глубокое знание русской истории!

- Правда, лет тридцать спустя другой царь, Александр, соизволил нас признать. Теперь мы не признаем Советскую Россию уже шестнадцать лет. Получается нечто вроде "паритета".

- Вы опасаетесь отказа России иметь с нами дело? Пикантная ситуация! Полтораста лет назад Россия отвергала нас как бунтовщиков и революционеров. А теперь революционная Россия может заявить, что не желает иметь дело с капиталистами. Вы так всерьез считаете, господин президент?!

- Успокойся, Генри, - сказал Рузвельт, - эта ситуация подходит для политического водевиля, а не для серьезной политики. Можно как угодно относиться к нынешним правителям России, но глупцами их, конечно, не назовешь. Перейдем к делу.

Рузвельт взял чистый лист бумаги и остро отточенный карандаш.

- Сейчас, - хитро прищурившись, сказал он, - мы будем делать политику. Я знаю, что у русских есть в Америке коммерческая организация, через которую они ведуг дела с отдельными представителями нашего бизнеса.

- Да, конечно, - согласился Моргентау. - Она называется "Амторг". Вы же знаете, что русские затеяли индустриализацию всей страны. Им требуется разное оборудование и нужны специалисты, которые могли бы научить русских инженеров обращаться с американскими машинами. Торговля идет неплохо, но могла бы идти во много раз выгоднее для нас, если бы между нашими странами были дипломатические отношения... Кроме того, в Нью-Йорке у русских есть так называемое Информационное бюро. Его компетенция - печать, связи с журналистами, ведь официального представителя советского телеграфного агентства в нашей стране нет. А такое бюро есть. Оно расположено на Массачусетс-авеню. Большой дом. Я не раз видел его из окна машины. Даже заезжал. Там бывают наши конгрессмены, журналисты...

- Насколько я знаю, - продолжал Рузвельт, - во главе "Амторга" стоит человек, не являющийся дипломатом?

- Вы прекрасно знаете, что никто из советских дипломатов не аккредитован при государственном департаменте. Но один человек, официально связанный с "Амторгом", - его фамилия Сквирский - является в то же время неофициальным представителем Комиссариата иностранных дел... Я его знаю. В разговоре с ним я как-то раз даже намекнул, ничего, конечно, не уточняя, что со стороны Белого дома может последовать некий дружеский шаг. Сквирский, вероятно, решил, что речь идет о торговом соглашении.

- О'кей, но не будем забегать вперед. Этому учит нас история, - заметил Рузвельт. - Наверное, русские согласятся. Впрочем, чем черт не шутит. Кстати, моя мать убеждена, что идея установить отношения с Россией навязана мне именно чертом, и никем другим.

- У вашей матери много сторонников в Америке, сэр.

- Не больше, чем тех, кто уверен, что мною руководит бог, - саркастически сказал Рузвельт. - Однако вернемся к делу. Как ты считаешь, этот Сквирский достаточно авторитетен для своих боссов, чтобы мы могли вести с ним переговоры о признании?

- Не знаю, сэр. Но существует такое понятие, как логика. Если в стране только один приход, но возглавляет его не пастор, а, как ни странно, светское лицо, то венчаться все равно идут к нему, лишь бы оно знало соответствующую молитву.

- Ну, это кто как! Во всяком случае, при желании начать предварительные переговоры, видимо, надо обращаться к Сквирскому?

- Ни в коем случае, сэр! - решительно сказал Моргентау.

Президент удивленно приподнял брови.

- Я хотел сказать, - пояснил Моргентау, - что Сквирский годится лишь для того, чтобы выяснить, готова ли Россия вступить в переговоры. Поэтому никаких посланий, никаких документов. Иначе мы можем сесть в лужу.

- Ты хочешь приготовить яичницу, не разбивая яиц?

- Да. Но подняв их над сковородкой.

- Ты противоречишь самому себе. Вспомни твою притчу о приходе и пасторе.

- Я ее не докончил. Предусмотрительные люди информируют чиновника церкви о своем желании и просят узнать, как к этому отнесся бы полномочный пастырь.

- Довольно аллегорий, Генри. Что ты предлагаешь?

- Написать записку, в которой задать вопрос: как отнесется Россия к предложению Соединенных Штатов о восстановлении дипломатических отношений?

- И послать ее через Сквирского в Кремль?

- Ни в коем случае! - повторил Моргентау. - Прочесть ее Сквирскому вслух и ждать ответа из Кремля, обязательно письменного. Если ответ окажется положительным, наша записка, которую мы назовем тогда нотой, будет послана в Москву уже официально.

- Хитро придумано! Мне этот план нравится, - сказал президент. - Ты возьмешь все это на себя? Действовать через государственный департамент пока еще рано.

- А по-моему, самое время. Впрочем, Хэлла я бы пока оставил в покое. Надо взять кого-нибудь пониже рангом...

- Уильям Буллит? - быстро спросил президент.

- Вы прямо-таки читаете мои мысли, сэр, - подтвердил Моргентау.

Но президенту не надо было быть ясновидящим, чтобы назвать Буллита. Этот сорокадвухлетний дипломат был только что назначен на пост специального помощника государственного секретаря. Свою тайную мысль - если с Россией удастся договориться, направить туда Буллита послом - Рузвельт не поверял никому.

Но логика поступков президента, ожидание тех или иных важных политических событий и предшествующие им назначения позволяли близким сотрудникам президента связывать факты в определенную систему. В таких случаях не он читал их мысли, а они - его...

- Но основное дело за тобой - организация и прочее,- подчеркнул Рузвельт. - Буллит нужен на тот случай, если дело примет дипломатическую окраску. Согласен?

- Разумеется, - ответил Моргентау, - тем более что у меня есть повод обратиться к Сквирскому. Я имею в виду тот самый разговор.

- Вот именно, - удовлетворенно сказал президент. - Теперь давай писать пьесу.

- Пьесу, сэр? - с недоумением переспросил Моргентау.

- Ну, назови это сценарием, планом, чем хочешь. Но сценарий нужен, хотя и без голливудских звезд. Итак, я Генри Моргентау, а ты Сквирский. Дело происходит... Впрочем, ты сам потом решишь, где лучше провести встречу. Итак, я Моргентау, ты Сквирский...

Моргентау внимательно наблюдал за президентом. По его слегка покрасневшему лицу, сияющим от удовольствия глазам он видел, что Рузвельт увлечен этой своей игрой, как мальчишка решающим матчем в бейсбол.

- "Так вот, парень", - говорю я, то есть Моргентау, обращаясь к тебе, Сквирскому. Впрочем, нет, такое обращение у них, очевидно, не принято. Скажем проще: "Мистер Сквирский, некоторое время назад я намекнул, что вы можете ждать определенного шага с нашей, американской, стороны. Вы спросили, идет ли речь о дружеском шаге, и я ответил: "Да". Помните, мистер Сквирский?" Кстати, это я уже спрашиваю у тебя, Генри: будут ли поданы крепкие напитки... или разговор пойдет всухую?

- Я полагаю, что мистер Сквирский опьянеет и без напитков.

- Допустим. В крайнем случае, выпивка за счет Белого дома. А еще лучше - за мой счет. Мне это будет только приятно. Так вот, продолжаю я, Моргентау: "Через несколько минут сюда войдет мистер Буллит из государственного департамента. Он принесет важный документ и покажет его вам. Правда, документ еще не подписан". Подчеркни это обстоятельство - оно имеет важнейшее значение. Как ты будешь реагировать на мои слова, ты, Сквирский?

- До удара, очевидно, не дойдет, но упасть в обморок он может. Впрочем, у красных крепкие нервы.

- Ничего! От радости не умирают. Кстати, что вы со Сквирским делаете, пока Буллита нет? Все-таки коктейль необходим. Буллит входит через несколько минут. В руках у него листок бумаги - не папка, не портфель, а просто листок. Теперь ты, Генри, Буллит, обращаясь ко мне, Сквирскому, говоришь: "Как вас, наверное, уже информировали, сэр, у меня в руках недописанный документ. Однако он может быть оформлен как приглашение прислать сюда ваших представителей для обсуждения отношений между нашими странами..." Ты слушаешь меня, Генри? Ты должен проинструктировать Буллита. Чтобы не было никакой отсебятины. Ты можешь считать момент, который тебе предстоит пережить, поистине историческим... "Итак, - продолжает Буллит, обращаясь к тебе, Сквирскому, - мы хотим, чтобы самым секретным вашим шифром - это надо особо подчеркнуть! - документ был передан в Кремль, в ваше министерство, - словом, вам лучше знать, куда, с тем чтобы выяснить, приемлем ли он для

Москвы. Если да, то пусть ваши люди пришлют нам проект ответа, а мы, в свою очередь, сообщим вам, приемлем ли для президента русский проект". Ты внимательно слушаешь меня, Генри? Ты знаешь, есть вопросы, в которых я предоставляю исполнителям полную свободу действий. Но то, что я говорю сейчас, должно быть сделано именно так, как я говорю. "Если проекты окажутся взаимно приемлемыми,- должен сказать дальше Буллит, - президент подпишет этот документ, и оба письма могут быть обнародованы в Москве и в Вашингтоне". Затем ты, Буллит, сделаешь паузу и посмотришь, какое впечатление все это произведет на тебя, то есть на Сквирского. Ты же, то есть не Сквирский, конечно, а на этот раз уже ты, Генри Моргентау, потом подробно доложишь мне об этом впечатлении. И еще один момент, весьма важный. Спроси Сквирского, может ли он дать честное слово, поклясться, побожиться, что предварительной огласки обмена письмами не будет и до окончательного решения все сохранится в тайне.

- Конечно, он это сделает, - сказал Моргентау.

- Погоди, - строго сказал президент, - ты, кажется, чересчур вошел в роль Сквирского. Мне требуется его слово, а не твое. Пока мы его еще не имеем. Ну вот и все. Приступай к делу безотлагательно. Сегодня восьмое октября. Когда мы сможем провести всю эту операцию с полной гарантией, что о ней не пронюхает наша правая печать?

- Послезавтра, - после короткого раздумья ответил Моргентау. - Мне надо еще подготовить тот самый неподписанный документ, показать его вам, проинструктировать Буллита и предупредить Сквирского.

- О'кей, - согласился Рузвельт. Помолчав, он сказал: - Это - дело огромной важности. Сейчас трудно даже представить себе, какие результаты оно может дать в будущем!

- Кому? - не без иронии спросил Моргентау. - Нам или России? Впрочем, это шутка, конечно.

- Я так это и понял. Ты слишком умен, Генри, чтобы, подобно нашим политиканам, считать, что выгода для одного автоматически означает невыгоду для другого. Я за такие решения, которые выгодны обоим. Разумеется, если это честные решения. Не задерживаю тебя больше, Генри, и да поможет тебе бог. Кстати, информация о вашем совещании должна лежать у меня на столе не позже чем через час после того, как оно кончится.

...Через день на столе Рузвельта лежала записка Моргентау, датированная 10 октября 1933 года. Все произошло именно так, как это заранее было "прорепетировано" Рузвельтом. Новое заключалось лишь в следующих строках Моргентау: "...Сквирский спросил после слов Буллита: "Это означает признание?" Буллит уклонился от прямого ответа, сказав: "Можете ли вы ожидать большего, чем возможность для вашего пред-ставителя вступить в переговоры с президентом США?"

...Месяц спустя, в день 16-й годовщины Октябрьской революции, в Нью-Йорк по поручению Советского правительства для ведения переговоров с американским прибыли народный комиссар иностранных дел Литвинов в сопровождении руководителя пресс-бюро НКИД Уманского и секретаря коллегии наркомата Дивильковского.

В тот же день вечером их принял в Вашингтоне президент Соединенных Штатов Америки Франклин Делано Рузвельт.

Итак, Америка узнала о признании России Соединенными Штатами...

Одни газеты прославляли дальновидность и мудрость Рузвельта. Другие снова объявляли его "красным", упрекали в союзе с "безбожной страной", хотя никакого союза еще не было - он возникнет позже, в грозное военное время... Но сам этот союз был бы невозможен без решительного шага, который сделал он, Рузвельт, признав Советскую Россию в том далеком тридцать третьем. Признав не из любви к коммунизму, оставаясь лидером самой могущественной капиталистической страны в мире, но подчиняясь голосу рассудка, зову здравого смысла...

Тысячи, десятки тысяч писем стекались в Белый дом со всех концов страны. В одних содержались упреки, даже проклятия, в других - приветствия, поздравления.

Реакционные газеты по-прежнему твердили: президент - "красный", "красный", "красный"...

Сейчас, годы спустя, Рузвельт, словно ощущая в своих руках историческую нить Ариадны, вспомнил один эпизод...

Все началось с того, что в Овальный кабинет неожиданно вошла Элеонора. Она знала: в эти часы ее муж обычно занят государственными делами. Он принимает министров, сенаторов, крупных бизнесменов... Правда, знала она и о том, что все встречи, назначенные на сегодня, были окончены и президент решил отдохнуть, в сотый, в тысячный раз разглядывая свое необозримое сокровище - альбомы с марками.

В эти часы он не ждал жену и по другой причине. Президент знал, что у Элеоноры сейчас происходит прием. Какой? О боже, разве он был в состоянии запомнить все приемы, которые почти ежедневно устраивала его деятельная супруга? Прием сторонников расширения торговли с Россией. Прием противников такого расширения. Прием деятелей Национального фонда борьбы с полиомиелитом. Прием жен руководителей демократической партии. Ленч для жен министров. Для жен иностранных дипломатов. Для судейских чиновников. Для религиозных деятелей. Трудно было подсчитать, сколько человек перебывало на официальных и сугубо частных приемах, организуемых женой президента.

"Впрочем, - вспоминал Рузвельт, - однажды такая попытка была сделана. Кажется, в тридцать девятом году. По данным секретарей и помощников Элеоноры, ее приемы посетило около пятнадцати тысяч человек..."

Была выработана сложная процедура - приглашались только те люди, которых хотела увидеть жена президента, и те, кто непременно хотел увидеть ее...

Приемы? Переписка?.. О нет, этим далеко не ограничивалась деятельность неутомимой Элеоноры. Она вела колонку в газетах, писала статьи, тексты своих выступлений по радио, уверенная, что без ее помощи Рузвельт никогда не справился бы со своими много-сторонними обязанностями.

В тот памятный день, когда Рузвельт остался наконец наедине со своими марками, его супруга появилась с неожиданным предложением: не согласится ли он встретиться с одним "любопытным" человеком? Чтобы встреча эта не носила официального характера, Элеонора предложила Рузвельту перебраться на ее половину, где только что закончился очередной прием.

- Но я не могу, я не в силах! - с отчаянием воскликнул утомленный президент. - Кроме того, я должен еще...?

- Не хитри, Фрэнк! - энергично прервала мужа Элеонора. - Ты уже принял всех, кого хотел. А теперь намерен заняться своими марками. Но я предлагаю тебе еще одну очень интересную встречу. С человеком из тех сфер, которые ты почти не знаешь.

- С кем, черт побери?! - раздраженно спросил Рузвельт. - С очередной представительницей Общества по спасению падших женщин?

- Вовсе нет. Сегодня меня посетили представители организации помощи малоимущим студентам.

- С кем же ты хочешь меня свести? Как его имя?

- С мистером Джоном Смитом.

Для любого американца это имя звучит так же, как для русского - Иван Иванов.

- Почему я должен с ним встречаться? - на этот раз уже с удивлением спросил Рузвельт.

- Потому что президент должен знать все, что о нем думают.

- Мне уже надоело думать о том, кто и что обо мне думает, - пошутил президент, но все-таки спросил: - Что же он, хвалит меня или поносит?

- Как тебе сказать... - после паузы ответила Элеонора. - Пожалуй, и то, и другое.

- И в том, и в другом для меня нет и не может быть ничего нового, - сказал Рузвельт, открывая один из альбомов.

Но Элеонора была проворнее. Мгновенно оказавшись у кресла президента, она мягким, но решительным движением закрыла альбом.

- Я прошу тебя, Фрэнк, - сказала она. - Ты услышишь нечто новое о себе. Ручаюсь! В конце концов, я редко заставляю тебя присутствовать на моих приемах...

"Что же произошло дальше?.." - вспоминал Рузвельт.

А дальше было вот что: президента, оказавшегося не в силах противостоять настойчивой жене, доставили в зал, где только что кончился очередной прием; судя но еще не убранным стульям, здесь побывало человек тридцать.

Но сейчас в зале были только Элеонора, Рузвельт, следовавшие за коляской президента охранники, камердинер и какой-то совершенно неизвестный президенту человек.

При появлении коляски с президентом человек этот энергичным движением поднялся из-за стола, сделал несколько шагов по направлению к коляске и спокойно произнес:

- Здравствуйте, мистер президент!

- Хэлло, мистер Смит! - с обычной своей приветливой улыбкой ответил Рузвельт и протянул незнакомцу руку.

Смит быстро, однако без поспешности подошел к коляске и пожал Рузвельту руку.

"Кто же он такой, этот Смит?" - подумал президент, вглядываясь в стоявшего перед ним человека. На вид ему было лет сорок пять. У него было морщинистое узкое лицо, худое, словно после перенесенной тяжелой болезни, обветренное, как у моряка. В черных волосах пробивалась седина. Он слегка сутулился.

Рузвельт, не терпевший вялых рукопожатий, обычно пожимал руки мужчинам очень крепко, чтобы про-демонстрировать свою физическую силу. На этот раз он почувствовал, что ответное рукопожатие было, пожалуй, не менее крепким, чем его собственное.

- Очень рад с вами познакомиться, - сказал Рузвельт, торопливо перебирая в памяти всех известных ему лично сенаторов, конгрессменов, бизнесменов и все более убеждаясь, что никогда раньше не видел этого человека.

Смит сделал легкий поклон стоявшим за коляской президента телохранителю Гасу Дженеричу и полковнику Эду Старлингу, ведавшему в то время охраной Белого дома.

- Сейчас мы перейдем в другую комнату и выпьем по чашке кофе, - тоном, не терпящим возражений, сказала Элеонора, обращаясь ко всем присутствующим, но в первую очередь к Старлингу, который, как показалось Элеоноре, с самого начала смотрел на нее укоризненно.

- Ну уж если речь идет о том, что надо выпить, я предпочитаю коктейль,- с добродушной усмешкой сказал Рузвельт. Ему не терпелось узнать: кто же все-таки этот тип, ради которого Элеонора заставила его отвлечься от своих любимых марок?

Рузвельта перевезли в соседнюю маленькую гостиную и перенесли из коляски в кресло, стоявшее у кофейного столика. Загадочного Смита Элеонора усадила на стул у того же столика. Через две-три минуты президент получил свой любимый "Манхэттен", а перед отказавшимся от коктейля Смитом поставили чашку кофе и крохотный молочник.

- Не будем вам мешать, - неожиданно заявила Элеонора и направилась к двери, сделав охранникам и камердинеру знак удалиться.

Поглядев на спокойно-сосредоточенное лицо Смита, Рузвельт сказал:

- Вот мы и одни. Очевидно, ваше дело требует полной конфиденциальности. Но прежде всего прошу вас удовлетворить мое любопытство и сказать, кто вы.

- Ваш политический противник, сэр. Откровенно говоря, я не рассчитывал на встречу с вами. Но миссис Рузвельт... Если вас интересует, чем я занимаюсь, то я профессор Вермонтского колледжа имени Бенджамина Франклина. - Голос у Смита был низкий, чуть хрипловатый.

- Ваше имя мне уже сообщила жена, - как бы не обращая внимания на первую фразу, сказал Рузвельт. Его совершенно не интересовало, что делает в колледже этот Смит, но из вежливости он все-таки спросил: - Какой предмет вы преподаете?

- Политическую экономию, сэр, - вежливо ответил Смит.

- И давно? - поинтересовался Рузвельт просто для того, чтобы поддержать разговор.

- Это не простой вопрос, мистер президент, - с легкой усмешкой ответил Смит. - Я преподавал десять лет. Потом... Потом я получил долгосрочный отпуск.

- Почему? - спросил Рузвельт.

- В тридцать первом году власти штата перестали субсидировать наш колледж, как, впрочем, и многие другие учебные заведения. Директору пришлось сократить многих преподавателей.

- Вам удалось найти другую работу?

- Да. В нью-йоркских доках.

- Вы к тому же инженер? Или моряк?

- О нет, сэр. Для того чтобы работать грузчиком, Диплома не требуется, - спокойно ответил Смит.

На мгновение Рузвельту показалось, что наконец он понял все. Конечно, этот Смит - один из той огромной массы безработных, которую породила "великая депрессия". Теперь он проник к Элеоноре, чтобы просить...

Впрочем, нет! Он ведь только что сказал, что преподает в колледже. Значит, работа у него есть. Тогда в чем же дело?

- Я вас понимаю, - меняя светскую манеру на сочувственную, произнес Рузвельт. - Но теперь, благодарение богу, трудности позади...

- Вы уверены, что они позади, мистер президент? - глядя прямо в глаза Рузвельту, прервал его Смит, В тоне его послышалась легкая насмешка. Или Рузвельту это просто показалось? Тем не менее он ощутил невольное раздражение.

- Вряд ли сегодня в стране найдется много людей, которые доказали бы обратное, - сохраняя внешнее спокойствие, сказал президент.

- Я один из них, сэр, - тотчас отозвался Смит и теперь уже с явной усмешкой добавил: - Дело в том, что я "красный", мистер президент.

Однако он явно недооценивал свойственных Рузвельту выдержки и чувства юмора.

- О! - воскликнул президент. - Это значит, что мы союзники! Если вы подсчитаете, сколько раз за прошедшие годы наши газеты, политиканы и проповедники называли меня "красным", то наверняка получите астрономическую цифру!

- Я другой "красный", сэр, настоящий, - отклоняя шутливый тон Рузвельта, серьезно сказал Смит. - Я коммунист.

- Что ж, вас немного, но вы существуете, - стараясь сохранять хладнокровие, так же серьезно ответил Рузвельт. - И вы называете себя партией рабочего класса, партией интернационалистов. Ведь так?

- Мы не просто называем себя, а и в самом деле являемся подлинными представителями трудящихся американцев, - возразил Смит.

- Так почему же, - с обидой произнес Рузвельт, - вы называете себя противником человека, который ликвидировал кризис в Соединенных Штатах?

- Тем, что вы провозгласили "Закон о восстановлении промышленности"? - не без иронии спросил Смит. - Или "Акт о регулировании сельского хозяйства"? Или тем, что ввели все эти "кодексы честной конкуренции"?

- А вы считаете их бесполезными? - резко спросил Рузвельт.

- Для кого как. Я не отрицаю, что ваша "Федеральная администрация чрезвычайной помощи" сократила безработицу, хотя любой человек подтвердит, что кризис в Штатах еще далеко не ликвидирован. Не спорю, своим "Новым курсом" вы ввели в стране некоторые элементы разумного планирования. Но что заставило вас сделать это?

- Перечисляя то, что сделано моей администрацией,- все так же резко сказал Рузвельт, - вы забыли о признании Советской России.

- Мистер президент! Я не отрицаю некоторые из ваших несомненных достижений. Более того, чисто по- человечески вы мне симпатичны. ("Вот самоуверенный нахал!" - подумал Рузвельт.) Но ради кого и во имя чего ввели вы свой "Новый курс"?

- Всего мог ожидать от вас, но только не этих нелепых вопросов! - воскликнул Рузвельт. - Ради кого? Ради всех "Смитов", всех "Джонов" Америки! Во имя чего"? Во имя блага простых американцев. А вам, очевидно, кажется, что мы на пути в ад и уже находимся в какой-нибудь миле от пекла?

- Насколько мне помнится, миля - это точное расстояние между Белым домом и Капитолием. Не так ли? - подчеркнуто вежливо осведомился Смит. - Тем не менее, - продолжал он, - разрешите мне на минуту забыть, что я нахожусь в Белом доме и сижу рядом с "первым человеком" Соединенных Штатов. Я ненавижу лицемерие - вольное, вынужденное или искреннее, если такое вообще существует. Нет, мистер президент! Ваш "Новый курс" родился не из абстрактного сострадания к "смитам", а из желания спасти капитализм в Америке. Вас напугало, что только в последние год или два в рабочих стачках участвовало более четырех миллионов человек. Да, вы правы, не так уж мало "Джонов" и "Смитов" получили в последние годы работу и крышу над головой. Но о том, что ежегодные прибыли монополий благодаря всем вашим мерам возросли с трех миллиардов почти до шести с половиной миллиардов долларов, вы, очевидно, забыли. А безработных у нас и сегодня миллионы. Так не говорите, что все, что вы сделали, было сделано ради "Смитов". Человек такого интеллекта и такой субъективной честности, как вы, может позволить себе не быть лицемером!..

Рузвельту - он хорошо помнил это! - потребовалось немалое напряжение воли, чтобы закончить разговор шуткой.

- Насколько я понимаю, - сказал он, - вы обвиняете меня во всех бедах Америки. Можно в связи с этим рассказать вам анекдот? Говорят, что героя Марны маршала Жоффра как-то спросили: "Кто же все-таки выиграл битву на Марне?" - "Я точно не знаю, - ответил маршал, - но уверен, что если бы битва была проиграна, то в этом обвинили бы меня".

- Что ж, это было бы несправедливо, - сказал Смит, - но если крупные монополии не перестанут грабить народ, то в этом обвинят вас, мистер президент. Точнее, ваш класс. И это будет справедливо...

Спустя мгновение, как бы заканчивая свою мысль, Смит сказал:

- Впрочем, вы далеко не худший человек своего класса. На следующих выборах буду голосовать за вас.

Когда Смит ушел, Рузвельт раздраженно спросил Элеонору:

- На кой черт ты заставила меня встретиться с этим самоуверенным критиканом?

- Чтобы ты еще лучше знал настроения разных слоев нашего народа. Помогать тебе в этом - мой долг, - ответила Элеонора. - Выступления на предвыборных собраниях не всегда показательны, - добавила она. - К тому же этим "смитам" не всегда дают возможность говорить публично...

- Господин президент, получилось! - прозвучал вдруг на всю комнату голос Шуматовой.

Рузвельт вздрогнул и с недоумением посмотрел на художницу. Женщины столпились возле ее мольберта.

- Получилось! - еще радостнее повторила Шуматова. Но тут же, взяв себя в руки, строго осадила Люси и кузин президента: - Нет, нет, медам, прошу вас вернуться на свои места. Вы отлично знаете, что я никому не показываю портрет в незаконченном виде. Мне никак не удавались глаза, - с облегчением сказала она Рузвельту. - Но теперь они получились! Еще не совсем, но все-таки получились.

- А я имею право взглянуть в собственные глаза? - спросил президент.

- Пожалуйста, - решилась Шуматова, взяла мольберт и показала рисунок Рузвельту.

- Лю-бо-пытно, - сказал он после паузы.

- Вам не нравится? - упавшим голосом спросила Шуматова. - Но это же еще только набросок. Это еще должно обрести плоть и кровь.

- Вы знаете, как я себя сейчас чувствую? - шутливо спросил президент. - Как Алиса после того, как кот уже исчез.

Разумеется, все знали знаменитую сказку "Алиса в стране чудес", одним из персонажей которой был Чеширский кот, чья улыбка продолжала висеть в воздухе даже после того, как сам кот исчезал.

- Вы шутите, конечно, - обиженно сказала Шуматова. - Уловить выражение глаз человека можно за мгновение, но перенести их живыми на бумагу... Это отняло у меня почти час.

- Примерно столько же, сколько мне понадобилось, чтобы оформить признание России, - задумчиво сказал президент.

- Все это время вы думали о России? - удивленно спросила Шуматова, ставя мольберт на место.

- Вы сами послали меня в это далекое путешествие. Но глаза, как видно, оставались здесь, с вами, Я и вправду Чеширский кот. Одна из присутствующих здесь дам, - продолжал Рузвельт, бросая мимолетный взгляд на Люси, - подсказала мне любопытный способ путешествия в прошлое.

- На чем? - спросила Шуматова. - На уэллсовской машине времени?

- Нет, на более реальной. Оседлав собственную мысль, я вспомнил все: даже то, как учил Моргентау и Буллита, что им надо говорить, когда они встретятся со Сквирским.

- С кем?

- Кажется, я точно назвал фамилию этого русского.

- Какое это имеет значение столько лет спустя? - небрежно произнесла Шуматова.

- В начале нашего сеанса вы упомянули, что антигитлеровские войска приближаются к Берлину, - с неожиданной строгостью заметил президент.

- Да, - растерянно ответила Шуматова. - Я прочла об этом в утренних газетах. Это ошибка?

- Ошибка только в том, что даже сейчас вы не видите прямой связи между признанием России в 1933 году и тем, что в битве с общим врагом мы оказались вместе. В те времена многие меня проклинали. За то, что, признав Россию, я заключил союз с дьяволом. Оказалось, что союз был заключен против дьявола... Но не пора ли нам между тем пообедать?..

- Одну минуту! - с испугом воскликнула Шуматова. - Я умоляю вас, господин президент... Еще одну минуту! За дверью ждет Николас Роббинс. Вы с ним знакомы. Разрешите ему сделать несколько снимков. Мне нужно запечатлеть то выражение лица, которое было у вас во время сеанса...

Не дожидаясь ответа, Шуматова кинулась к двери и, распахнув ее, громко крикнула:

- Роббинс! Где же вы, Роббинс?

Увешанный фотоаппаратами, с треножником в руке, Роббинс тотчас появился в гостиной.

- Миссис Шуматова! - умоляющим тоном обратился к художнице Рузвельт. - Я очень устал. Кроме того, нам надо пообедать, а затем мне еще предстоит чтение документов! Ведь впереди у нас еще несколько сеансов! Нельзя ли отложить снимки на завтра или, скажем, на послезавтра? Гарантирую вам то выражение лица, какое вы потребуете.

Роббинс, лысоватый худой человек лет шестидесяти, смущенно стоял посреди комнаты, не зная, кого ему слушать.

- Решено! - весело сказал Рузвельт. - Мы отправляемся обедать!

- А после обеда? - жалобно спросила Шуматова.

- Я же вам сказал, - с легким раздражением ответил Рузвельт. - Дела!

Не мог же он объявить при всех, что остаток дня после работы над документами он хочет провести с Люси и только с ней!

Увидев, как огорчилась Шуматова, президент добавил шутливо торжественно:

- Даю вам слово президента Соединенных Штатов Америки, что при всех условиях найду время для мистера Роббинса. Завтра, послезавтра, через три дня, наконец!..

Франклин Делано Рузвельт дал обещание, которое не мог сдержать. Ни он, ни Люси, ни все остальные не знали, что президенту осталось жить менее трех суток.