Глава третья. День начинается...

Рузвельт потянулся к пачке сигарет "Кэмел", лежавшей на прикроватной тумбочке, и взгляд его остановился на круглых настенных часах в деревянной коричневой оправе.

Стрелки на медном циферблате показывали без двадцати одиннадцать. "Это черт знает что!" - мысленно обругал себя президент. Он не удосужился взглянуть на часы, когда проснулся. Сколько же времени он провалялся в постели? И это при том, что Хассетт ждет его с неотложными делами, что до сих пор не написано письмо Сталину и не отшлифована речь памяти Джефферсона. Шуматова уже наверняка в гостиной, но бог с ней, с Шуматовой, - ведь там конечно же и Люси!..

А он лежал, попусту теряя время! Но почему никто не счел нужным поторопить его?

Рузвельт был неправ. За это время дверь, ведущая в комнату секретарей президента, бесшумно приоткрывалась не раз, - Хассетт, уверенный, что президент все еще спит, хотел разбудить его, но каждый раз за спиной секретаря оказывался Говард Брюнн, шепотом повторявший:

- Не трогайте его. Не беспокойте. Ни в коем случае! Сон для него лучшее лекарство. Это счастье, что ему удалось снова заснуть.

"Конечно, они были уверены, что я сплю! - подумал президент, вставляя сигарету в мундштук. - Сколько же я провалялся? Час? Два? Три?.. Три часа безделья?" И вдруг, словно полемизируя сам с собой, мысленно произнес: "Пусть три часа. За это время отсюда даже до Северной Каролины не доберешься! А я был значительно дальше. Годы, люди, события безостановочно мелькали, проходили передо мной, точно центы и доллары на счетчике такси. За эти часы я покрыл тысячи миль, промчался сквозь десятки лет, и каких лет!.. Я еще и еще раз понял, как надо ценить время и, главное, использовать его разумно. Очень многое из того, что важно для страны и для всего мира, мы делали слишком поздно или неправильно... Время! Ошибки можно иногда исправить, но прошлое восстановить нельзя. Время!.. Надо торопиться".

- Приттиман! - крикнул президент. - Вставать!

- Что мы наденем сегодня, сэр? - спросил мгновенно появившийся Приттиман.

Рузвельт с удивлением посмотрел на него. Вопрос и в самом деле мог показаться нелепым. Президент не придавал никакого значения одежде. Серый твидовый костюм. Одноцветные носки. Синий или коричневый галстук. Иногда "гарвардский" красный... Рузвельт впадал в ярость, когда ему говорили, что к вечернему приему он должен надеть фрак и белый галстук.

Конечно, Приттиман все это знал. Он просто решил, что присутствие Люси побудит президента надеть что-нибудь понаряднее. Но Рузвельту это даже не пришло в голову. Да и к тому же ведь предстояло позирование. А Шуматова пожелала создать "Портрет президента в накидке" и никакой другой.

Рузвельт любил эту форменную военно-морскую накидку, темно-синюю, с черным вельветовым воротником, черными галунами и желтой металлической пряжкой. Его, передвигавшегося в коляске, накидка избавляла от возни с длинным и неудобным пальто...

- Что за нелепый вопрос! - ответил он стоявшему в ожидании камердинеру. - Сорочку, любые брюки и накидку. Да, и "гарвардский" галстук. Я же собираюсь позировать, как светская красавица!

Через несколько минут Приттиман вкатил коляску, в которой сидел президент, в гостиную, где его ждала художница Елизавета Шуматова, дородная женщина в неизменном темном жакете с приколотым к лацкану искусственным цветком. Но не к Шуматовой с ее мольбертом, не к двум кузинам, сидевшим на широком диване, устремился взгляд президента, когда его коляска миновала порог гостиной. Он смотрел на Люси. Конечно, она была здесь, сидела в глубоком кожаном кресле и из-за этого казалась меньше ростом.

Но Рузвельт видел только глаза любимой женщины, большие лучистые глаза...

Потом он прислушался к птичьим голосам. На их фоне раздавалось жужжание одинокого шмеля, безнадежно бившегося о раму полураскрытого окна и пытавшегося преодолеть стеклянную преграду.

"До чего же он глуп! - вдруг подумал президент. - Стоит ему на несколько дюймов изменить направление, и путь для него будет открыт... Как это похоже на многих людей! Разбивают себе лбы в кровь, с тупым и бессмысленным упорством пытаясь пробить стену, тогда как рядом - открытый, свободный, разумный путь к цели... Впрочем, черт с ними, с этими глупцами! Пусть они провалятся, я хочу видеть только Люси, быть только с ней, только вдвоем".

Рузвельт резко толкнул большие колеса своей коляски, задавая ей направление к креслу, в котором сидела Люси. Она чуть приподнялась навстречу ему...

Но в это время раздался резкий голос Шуматовой:

- Куда же вы, мистер президент? Вы забыли, где вы позируете? Вот здесь, боком к окну!

На мгновение коляска остановилась. Но этого мгновения было достаточно, чтобы Рузвельт уловил выражение глаз Люси. Бесконечная тревога в них уступала место нарастающей радости. Они как бы говорили, эти глаза: "Я так волновалась, что тебя долго нет, милый, милый!.. Мне сказали, что ты спишь".

"Я не спал, я думал, - отвечали глубоко запавшие глаза президента, - прости меня, дорогая. Все, о чем я размышлял, не стоит и крупицы сознания, что ты здесь, рядом..."

О, как ему хотелось бы повернуться к Шуматовой и решительно заявить: "Сегодняшний сеанс отменяется!" А потом сказать кузинам: "Оставьте нас вдвоем с Люси, дорогие..."

Но Рузвельт не мог себе этого позволить. Это противоречило бы привычному стилю их поведения на людях. О том, чтобы побыть вдвоем, они должны были уславливаться заранее, хотя о его отношениях с Люси знали, конечно, все... А ведь он мог бы провести с ней утренние часы, если бы встал раньше. А теперь поздно. "Поздно! Опять упущено время!" - повторил он про себя слова, которые мысленно не раз уже повторял в это утро.

Он молча положил руки на колеса и направил коляску к окну, на свое вчерашнее место. С помощью Приттимана пересел в кресло.

- Что ж, продолжим? - берясь за кисть, не то спросила, не то просто объявила Шуматова.

Вошел Хассетт. В руке у него была черная кожаная папка, которую он еще издали протягивал Рузвельту, точно опасаясь, что президент откажется ее взять.

- Японская сводка, сэр! - вполголоса проговорил он, подойдя почти вплотную к креслу.

"Ну конечно, в таких вот папках и носят эти сводки из Комитета начальников штабов, - с раздражением подумал Рузвельт. - Папка весом в два фунта, а содержимое - листок папиросной бумаги".

Впрочем, сердиться президенту было не на кого - разве что на самого себя. Ведь он приказал доставлять ему сводки военных действий на Тихом океане в любое время дня и ночи. Раздражало Рузвельта другое: то, что он заранее угадывал содержание очередной шифровки от адмирала Кинга и редко ошибался. Президент взял папку из рук Хассетта и раскрыл ее. В комнате стояла тишина. Даже Шуматова, услышав слова "японская сводка", на несколько мгновений застыла со своей кистью в приподнятой руке.

Рузвельт прочел, точнее, как бы проглотил разом шифровку. Ничего утешительного... Война на Дальнем Востоке приобретала явно затяжной характер. Вопрос мог быть решен кардинально только высадкой огромного десанта на основные японские острова. Об этом президенту сообщали уже не раз. Но одновременно и адмирал Кинг, и адмирал Леги, и генерал Маршалл не забывали напомнить, что такая попытка будет стоить Америке около миллиона жизней ее солдат, и еще неизвестно, насколько она будет удачной.

- Карандаш! - негромко сказал Рузвельт, хотя хорошо знавший свое дело секретарь уже держал карандаш в протянутой руке.

"Ф. Д. Р." начертал президент на полях шифровки в знак того, что он с ней ознакомился. Однако по крайней мере два человека - Хассетт и Люси - заметили, что он вывел свои знаменитые инициалы не твердо и быстро, почти одним росчерком, как обычно, а медленно и слегка дрожащей рукой.

Хассетт бережно положил листок в папку и направился к двери. Рузвельт посмотрел ему вслед отсутствующим взором и подумал: "Сколько еще времени осталось до окончания войны в Европе? Ведь пока Гитлер не будет разбит, русские не придут нам на помощь на Дальнем Востоке!"

Помощь... Но ведь услуги, подобные той, на которую рассчитывал Рузвельт, оказывают друзья и оказывают друзьям. Остался ли его другом Сталин?..

Рузвельт повернул голову к Люси, и ему показалось, что она не только смотрит на него своими ласковыми лучистыми глазами, но и беззвучно произносит слова, которые он так любил повторять: "Если хочешь иметь друзей, будь другом сам".

Тем временем Шуматова снова приступила к работе. Она привычным движением два-три раза стряхнула воду с кистей прямо на пол, точно забыв, где находится, но тут же, словно спохватившись, принялась аккуратно вытирать их фланелевой тряпочкой.

Потом смешала краски, обмакнула в них кисточку, наложила несколько мазков на ватман и пробормотала, точно разговаривая сама с собой: "Ну вот, теперь, пока высохнет лицо, попробуем справиться с накидкой..." Отвела свой взгляд от мольберта, взяла мисочку, наполненную бурой от красок жидкостью, и сказала, обращаясь к Люси:

- Деточка, будь добра, вылей, пожалуйста, эту бурду и принеси чистой воды. Мне не хотелось бы отрываться от работы.

Люси покорно встала и взяла мисочку. Хотя кухня была рядом, Рузвельту не понравилось, что кто-то - даже в такой мелочи - распоряжается его возлюбленной. Она должна находиться здесь. Ведь, в конце концов, только ее присутствие оправдывает это тягостное позирование...

Но Шуматова, судя по всему, чувствовала себя здесь хозяйкой.

- Мистер президент, - продолжала командовать она, когда Люси принесла мисочку с водой, - не откажите в любезности чуть повернуться в сторону окна. На ваше лицо падает зеленый отсвет деревьев... Так. Спасибо. - Она замолчала и, казалось, ушла с головой в работу. Потом - совершенно неожиданно для Рузвельта - сказала: - Мистер президент, вы можете не отвечать мне, но я дала слово моей близкой приятельнице - ее сын сражается на тихоокеанском фронте - спросить у вас: как понимать то, что Советский Союз денонсировал свой договор с Японией? Приблизит ли это конец войны или, наоборот, отдалит его? И как вы вообще расцениваете этот факт?

- Вы, кажется, хотите превратить наш сеанс в пресс-конференцию? - улыбнулся Рузвельт.

- О нет, мистер президент! Извините, если это так прозвучало. Но когда мать просит... вы же понимаете, что речь идет о жизни ее единственного сына... Я вспомнила об этой просьбе, когда вам принесли какую-то бумагу, связанную с Японией... Вы знаете, - продолжала Шуматова, опуская свои кисти, - эта несчастная женщина пыталась узнать о судьбе сына через своих знакомых военных. Они ничего ей не ответили. Скажу вам по секрету, она пыталась даже связаться по телефону со штабом генерала Макартура. Ее ни с кем не соединили, а просто подняли на смех... Вы знаете, сэр, почему я завидую вам - президентам, премьерам и прочим сильным мира сего? Вам доступно то, что для других недостижимо. Стоит вам захотеть поехать куда-то, встретиться с кем-то, и этого желания уже достаточно. Никаких виз и паспортов, никаких военных пропусков, никаких билетов, никаких таможен. Все это для нас, простых смертных. Нужно договориться о встрече в Касабланке, в Тегеране, в Ялте? И это просто. Все к вашим услугам: телефон, телеграф, радио... Впрочем, я явно заболталась. А ведь, по существу говоря, у меня только один вопрос - просьба моей приятельницы.

Вначале бесцеремонность Шуматовой вызвала у Рузвельта раздражение. Сотни тысяч американских парней гибнут там, на войне. Судьба многих из них неизвестна. Какое же право имеет та женщина на исключение? Какое право имеет и эта дама с вульгарным цветком на лацкане жакета обращаться к нему с подобным вопросом? На каком основании? Только потому, что рисует его портрет?.. Ее следовало бы поставить на место! Президент хотел было ответить ей резко, но вдруг подумал: "Ведь речь идет о сыне! О жизни и смерти неизвестного мне, но бесконечно дорогого для той женщины американского юноши. Жизнь - самое ценное. Смерть - страшное "никогда". Нет, недаром в мирное время он из всех поступавших к нему бумаг просматривал прежде всего ходатайства о помиловании.

Но заниматься делами неведомого военнослужащего Рузвельт сейчас не мог. Не имел нравственного права. Сказать, что в шифровке не было ничего утешительного, тоже не мог - это было бы жестоко. Заверить художницу, что все изменится, если русские выполнят свое обещание?.. Боже сохрани, это государственная тайна!

Слова, сорвавшиеся с губ президента, поразили Шуматову. Рузвельт сказал:

- Хорошо. Я вам отвечу. Договор с Японией денонсировал Сталин. Он знает, что делает. На него можно полржиться.

- Вы шутите, конечно! - едва сдерживая возмущение, воскликнула Шуматова. - Воображаю, с каким чувством вы отправлялись в Тегеран и в Ялту для встреч с этим безбожником! Ведь все, что свято для вас, чуждо и враждебно ему.

- Вполне возможно, - пожал плечами Рузвельт. - Может быть, и все. За одним исключением. Есть нечто святое для нас обоих.

- Что же? Не могу себе даже представить.

- Верность.

Он произнес это слово и тут же подумал: "Верность... А сколько раз мы обманывали его со вторым фронтом?.."

Сеанс продолжался в полном молчании.