Глава четвертая. Еще шаг в прошлое

Имя Сталина - с тех пор как началась война и в особенности после того как он познакомился лично с советским лидером, - неизменно вызывало в сознании Рузвельта цепь воспоминаний. Это имя означало для президента Россию - Советскую Россию. Иначе и быть не могло. Со Сталиным, Россией был связан ряд важнейших решений, важнейших действий Рузвельта. Признавать или не признавать Советы? Помогать России в войне против Гитлера или, как рекомендовали Трумэн и его единомышленники, ждать, пока русские и немцы истребят друг друга? Открывать или не открывать второй фронт? Когда? И где? Рассчитывать на послевоенное сотрудничество или нет?

Это были вопросы глобальные. А сколько других, менее значительных, но столь же тесно связанных с Россией, приходилось решать президенту!

Когда он вернулся из Тегерана, где состоялась его первая встреча со Сталиным, десятки людей одолевали его вопросами: что представляет собою Сталин? Правда ли, что он - коварный диктатор, стремящийся большевизировать весь мир и в первую очередь Европу? Можно ли полагаться на его слова? Как будут складываться дальнейшие взаимоотношения между Союзниками? Как Сталин отнесся к очередной отсрочке второго фронта?

Много воды утекло с тех пор. Второй фронт открыт, победа союзников в Европе обеспечена. И, что сейчас самое важное, Сталин обещал вступить в войну с Японией через два-три месяца после капитуляции Германии. О военных действиях в Европе знает весь мир. Обещание Сталина пока что остается государственной тайной. Но слово дано... Да, многие события, когда судьба не только России, но и всей антигитлеровской коалиции висела на волоске, отошли в прошлое. Но, очевидно, есть особое наслаждение в том, чтобы вспоминать время, когда над тобой нависала грозная опасность.

"В сущности, - подумал президент, - я ведь даже не пытался проанализировать характер Сталина как личности. Я лишь ставил конкретные вопросы применительно к той или иной обстановке. Как он проявит себя в качестве полководца? Не сгорит ли его воля, его душа в огне бушующего пожара? В какой мере можно положиться на его верность целям антигитлеровской коалиции? Стерлись ли в его памяти горькие воспоминания о послереволюционной интервенции? До каких пор он будет шагать в ногу со своими союзниками, придерживающимися иных политических и социальных взглядов?"

В психологию этого загадочного человека Рузвельт никогда не вдавался. И теперь ему трудно было ответить на вопросы, которые он сам себе задавал. В какой мере обида может повлиять на дальнейшее поведение Сталина? Простит ли он Америке бернскую авантюру? Поймет ли трудности англичан, обещавших распустить польское эмигрантское правительство, но до сих пор так и не сделавших этого? Не возьмет ли он обратно свое обещание вступить в войну с Японией? Не сорвет ли уже достигнутую союзниками договоренность о создании Организации Объединенных Наций и о порядке ее работы?

В том, так еще и не написанном ответе Сталину президенту предстояло не просто дать свою версию "бернского инцидента", не просто отвергнуть упреки, связанные с "польским вопросом", но и убедить Сталина в своих дружеских к нему чувствах.

"Умный? Хитрый? Знающий? Прямолинейный? Коварный? Жестокий?.." Снова и снова пытаясь постичь Сталина как политика и человека, Рузвельт даже не вспомнил о том, что эти же вопросы ставил перед собой сегодня утром, лежа в постели.

Казалось бы, после длительной переписки с советским лидером, после личных встреч с ним, и не просто встреч, а многочасовых переговоров, споров по сложнейшим, запутанным вопросам мировой политики, президент должен был бы знать ответ на эти да и многие другие вопросы.

Но он был не в состоянии постичь характер Сталина. Рузвельту никогда не приходило в голову, что разгадка станет простой, если он будет исходить из того, что вовсе не "таинственность", не элементы мистики, не какие-то недоступные пониманию простых смертных свойства души советского лидера определяют его как личность, а тот факт, что он - представитель иного социального мира, со всеми вытекающими из этого политическими и психологическими последствиями. Не понимания этого, президент по-прежнему не мог найти слов для ответа Сталину на его обидное письмо - таких слов, которые не формально, а по-человечески убедили бы Сталина.

"А может быть, подобные слова в этой ситуации вообще невозможно найти? - подумал Рузвельт. - Ведь такому человеку, как Сталин, черное за белое не выдашь!"

Президента раздирали противоречия. И разговор с Шуматовой снова ввергнул его в их гущу. Он мысленно вернулся к осени 1943 года, когда на европейском театр военных действий довольно четко наметился поворот в пользу антигитлеровской коалиции - прежде всего, конечно, благодаря беззаветной отваге русских. Но практически это означало возможность капитуляции фашистских войск только перед Красной Армией, что совершенно не устраивало бы Черчилля, да и вряд ли пришлось бы по вкусу самому Рузвельту.

"Но ведь мы же о многом договорились в Тегеране, предусмотрели, казалось бы, все варианты!" - с досадой подумал президент.

Но тут же он сам себе возразил, что жизнь с ее конкретными коллизиями гораздо сложнее, чем схемы договоренностей, - она выдвигает новые задачи, завязывает новые гордиевы узлы.

Может быть, он допустил какие-либо ошибки? В Ялте или - еще раньше - в Тегеране?

Рузвельт вспомнил, как активно настаивал британский премьер на встрече "Большой тройки". На первый взгляд в его настойчивости не было никакого "подтекста". Казалось бы, что удивительного в том, что в сложнейший период войны, когда лучи Победы стали наконец пробиваться сквозь грозовые тучи, лидеры стран-союзников хотят встретиться, чтобы договориться по ряду вопросов дальнейшей совместной стратегии?

Но президент знал: не только это естественное желание руководит Черчиллем. Из бесконечной переписки с английским премьером, из личных бесед во время его посещений Соединенных Штатов Рузвельт вынес совершенно определенное впечатление: главное, что беспокоит Черчилля, определяется двумя словами - "второй фронт".

Намерение открыть этот фронт в Европе, хоть как-то разделить бремя борьбы, которую ведет с Гитлером истекающий кровью русский солдат, западные союзники высказывали не раз. Более того, они и публично, и в секретных посланиях Сталину давали обещание открыть второй фронт, хотя сроки его открытия неоднократно передвигались под разными предлогами - от якобы недостаточной концентрации войск, предназначенных для высадки, до густых туманов, окутывающих Ла-Манш.

Но основная причина отсрочек определялась другим фактором: вопрос о том, где именно должен быть открыт второй фронт, все еще не был решен.

В согласованных "Большой тройкой" официальных документах второй фронт, под кодовым обозначением "Раундап" (впоследствии "Оверлорд"), должен был явиться результатом высадки англо-американских войск в Северной Франции. Сначала речь шла о 1942 годе, затем - о 1943-м. Планы эти были сорваны - главным образом под давлением Черчилля. Но этого мало. Английский премьер стал настаивать на другом варианте - "балканском". Не требовалось особой проницательности, чтобы распознать подлинную цель этого варианта: все стратегические расчеты строились на том, чтобы не допустить Красную Армию в Восточную Европу и на Балканы.

А Рузвельт? Какова была его позиция? Она была двойственной. Президент поддерживал идею военных операций в Средиземном море и одновременно выступал за подготовку к высадке в Северной или Северо-Западной Франции.

Почему? Соображения Рузвельта носили сложный характер. Он исходил из того, что после победы не Англия, вековая "владычица морей", экономическая и духовная хозяйка континента, а Соединенные Штаты должны стать бессменным директором "Европейского банка" со всеми вытекающими из этого политическими последствиями.

И опять клубок змей начинал шевелиться в душе президента. Он уговаривал, убеждал себя, что им руководят лишь помыслы о победе над варварами, не отдавая себе отчета, что преследует и другие цели.

Сознавал ли Рузвельт противоречивость своей позиции? Трудно представить себе обратное - он был умен и военно грамотен.

Снова и снова вспоминал он притчу о царе Соломоне, признавшем правоту и того, кто захотел развестись, и той, кто не хотела давать развода, и министра, которого удивила противоречивость советов мудрого Соломона, отсутствие в них элементарной логики: "И он прав, и она права, и... ты прав".

Как субъективно честный человек президент понимал, что, не поддерживая "Оверлорд" безоговорочно, он способствует затягиванию войны и гибели миллионов людей. Однако как сын своего класса он не мог не сочувствовать желанию Черчилля сделать все возможное, чтобы не допустить проникновения "красных" в Восточную Европу и на Балканы.

Тогда Рузвельт еще не знал Сталина лично и мог предполагать, что этот человек не выдержит нажима двух своих союзников. Следовательно, для встречи "Большой тройки" были достаточно веские основания. К тому же война выдвигала ряд других важных проблем, требовавших совместных решений: будущее Германии, которую, по твердому убеждению Рузвельта, надо было расчленить на несколько мелких государств, положение на Дальнем Востоке и, наконец, создание Объединенных Наций - организации, которая сделает невозможными войны в будущем.

Созыву "Большой тройки" предшествовала активная переписка между Рузвельтом, Черчиллем и Сталиным...

- Я думаю, что можно было бы уже закончить сеанс, не правда ли, миссис Шуматова?

Это сказала молчавшая до сих пор Люси Разерферд.

Рузвельт вздрогнул, как задремавший пассажир самолета, внезапно коснувшегося земли своими колесами.

Голос Люси вернул его в сегодняшний день из далекого путешествия в прошлое.

Он посмотрел на художницу, затем на Люси. Лучистые глаза показались ему непривычно строгими. На лице же Шуматовой было написано явное разочарование.

- Я понимаю, господин президент устал, - неуверенно проговорила она. - Но у меня как раз пошло дело с накидкой. Еще час. Ну хотя бы даже полчаса, - поспешно добавила она.

- Я думаю, вам следует отдохнуть, - на этот раз уже мягким, почти извиняющимся тоном сказала Люси. - Да и президенту тоже, - добавила она.

Шуматова вопросительно взглянула на Рузвельта, ожидая его окончательного решения.

При этом ей бросилось в глаза то, что до сих пор было как бы заслонено от нее привычным обликом президента - обликом, запечатленным на тысячах газетных и журнальных фотографий.

"Даже сегодня утром, когда он появился в этой комнате, - подумала художница, - он выглядел лучше, чем сейчас. Или мне это кажется? Нет, нет! Глубже обозначились морщины. Темнее и больше стали мешки под глазами".

Ее вдруг пронзила мистическая мысль: не отнимает ли она своим портретом то здоровое и молодое, что еще осталось в Рузвельте, не создает ли "позитив", оставляя реальному человеку лишь "негатив"?

Маргарет Сакли, одна из кузин президента, отбросила свое вышивание; другая, Лора Делано, неодобрительно взглянула на Шуматову.

- Люси права! - воскликнула она. - Даже мы, простые зрительницы, устали. А что же тогда говорить о президенте?

- Да, да, конечно, - несколько растерянно произнесла художница.

До сих пор молчавший Рузвельт откинулся на спинку кресла, высвободил руки из-под накидки, словно сбрасывая с себя незримые оковы, и сказал, не обращаясь ни к кому в отдельности:

- Пожалуй, вы правы. - Он посмотрел на часы и добавил, как бы оправдываясь: - Мне еще надо поработать. "Джефферсоновская речь" до сих пор не готова. И, скажу вам по секрету, в сегодняшней почте из Вашингтона немало вопросов, которые мне предстоит решить. - На изможденном его лице появилась улыбка, и он медленно проговорил: - Будем считать, миссис Шуматова, что я похитил у вас, - он взглянул на часы, - минут сорок - пятьдесят. Торжественно обещаю вернуть украденное завтра.

Произнеся эти слова, Рузвельт громко крикнул:

- Билл!

Уильям Хассетт появился почти мгновенно.

- А теперь, друг мой, - сказал ему президент, - мы можем вернуться к неотложным делам. Тащи свое "белье", займемся стиркой. За примерное поведение я освобожден досрочно. Ну, что у нас там осталось?

Хассетт несколько растерянно обвел взглядом дам, потом вопросительно посмотрел на президента, словно сомневаясь в том, что должен отвечать на этот вопрос в присутствии посторонних, и, поскольку Рузвельт выжидающе молчал, произнес:

- Из неоконченных дел, сэр, - "джефферсоновская речь" и ответ в Москву. Из новых - вопрос об отмене закона Джонсона и продовольственный. Кроме того, Объединенный комитет начальников штабов...

- Хватит, Билл, - прервал его президент, - нанимай "студебеккер" и грузи дела навалом. Нам и впрямь не справиться с ними за сегодняшний день.

В этот момент раздался голос Люси:

- Но я вовсе не это имела в виду, мистер президент. Я думала, вам следует отдохнуть и подышать свежим воздухом.

Рузвельт перевел взгляд с Хассетта на Люси. И прочел в ее глазах мольбу.

"Господи, до чего же я туго соображаю! - подумал он. - Люси просто хочет побыть со мной, ведь мы хоть и рядом, но так редко бываем вместе без посторонних!.. Если бы она знала, что переутомление - всего лишь предлог! Ведь я согласился поехать в Уорм-Спрингз, согласился на это мучительное позирование только ради того, чтобы побыть с ней... Но я обманул ее ожидания".

- Хассетт! - резко произнес Рузвельт. - На сегодня работа отменяется. Миссис Разерферд права, мне надо сделать хотя бы несколько глотков свежего воздуха. Так нельзя... Я поеду на прогулку. Ненадолго. Скажи Рилли, чтобы позаботился о машине и... обо всем прочем.

Последние три слова Рузвельт произнес явно нехотя. Он сказал "я поеду", но всем было ясно, что поедет президент вдвоем с Люси. А неизбежное упоминание о Майке Рилли означало, что они будут незримо окружены охранниками. Но тут уж ничего не поделаешь...

От Люси не укрылся чуть укоризненный взгляд, который бросил на нее Хассетт.

- Я предложила бы вам, мистер президент, съездить на источники, - сказала она, словно стремясь отвести от себя этот молчаливый упрек. - По-моему, вы еще ни разу там не были с тех пор, как приехали сюда. А у Грэйс скопились десятки писем от лечащихся здесь людей. Они жаждут увидеть своего президента. Ведь они знают, что и больница, и лечебные купальни, одним словом, все, что здесь есть, создано по вашей инициативе и главным образом на ваши деньги... Да и вам, как мне кажется, было бы приятно увидеть своих "пациентов", знакомых и незнакомых. А мы вам уже, наверное, порядком надоели.

Но напрасно хитрила Люси. Все прекрасно знали: президент поедет, конечно, с ней и только с ней.

И все же это было не так просто.

Предлагая Рузвельту поехать на источники, Люси понимала, что взять ее с собой туда он не может и не возьмет. Декорум должен быть соблюден. Президент поедет в машине один, если не считать вездесущего Майка Рилли.

А потом... Она знала, что будет потом. И в "Маленьком Белом доме" все это тоже знали.

Посетив источники, президент отправится на свою любимую гору Пайн-Маунтин, где его будет ждать в своей машине Люси.

И тогда исчезнет Рилли, исчезнут охранники и связисты, словом, все, кто обеспечивает безопасность президента, - многолетняя практика научила их превращаться в невидимок.

Исчезнут все в обозримом пространстве. А Люси перейдет в машину президента. И они останутся одни на вершине горы. Небо, деревья, птицы. И они. Вдвоем в целом мире.