Глава пятая. "Будь они прокляты, эти воины!"

От "президентской зоны" до лечебного комплекса было всего лишь несколько минут езды. Но когда Рузвельт остановил свой открытый темно-синий "форд" у источников, его уже с нетерпением ожидали десятки людей.

Слухи о том, что президент находится в Уорм-Сприигз, уже несколько дней циркулировали по городку, и его обитатели не верили сообщениям газет, которые все, что относилось к Рузвельту, печатали с пометкой "Вашингтон, Федеральный округ Колумбия".

Но откуда же люди узнали, что президент с минуты на минуту прибудет в лечебный комплекс? Догадаться было нетрудно: к источникам неожиданно подкатило несколько "джипов", переполненных полицейскими в форме и охранниками в штатском. Они выскочили из машин, едва те замедлили ход, окружили купальни и с грубоватой вежливостью стали оттеснять в воду тех, кто начал было вылезать из нее.

К счастью, близ источников уже находился мэр Уорм-Спрингз Фрэнк Оллкорн, которого заблаговременно предупредили по телефону. Зная, что этот курорт - любимое детище президента, мэр городка понимал, что Рузвельт захочет увидеть там "своих" пациентов, старых друзей, а не созданную охраной пустыню. И он позаботился о том, чтобы среди ожидающих президента людей у источников были и те, с кем ему уже доводилось встречаться раньше. Мэр поспешно послал машины за Нилом Китчензом, восьмидесятишестилетним врачом, у которого президент как-то раз обедал, за доктором Ирвином, главным хирургом лечебного комплекса, и его женой Мэйбл - их Рузвельт тоже знал лично.

...Перед глазами президента, сидевшего за рулем "форда", предстало зрелище, которое человеку со стороны могло бы показаться фантастическим и жутким.

Люди в купальных халатах или в шортах - хромые, скрюченные, изуродованные жестокой болезнью - сидели в своих колясках или тяжело опирались на костыли. Они встретили Рузвельта радостными возгласами. Потрясая костылями и палками, они приветствовали его не только как президента, но и как "своего", как собрата по страданиям, как человека, для которого забота о себе неотделима от заботы о таких же, как и он, увечных людях. То, что происходило сейчас, напомнило бы постороннему наблюдателю картины Босха или Гойи - страшные видения ада, апокалипсиса, апофеоза войны. Но у Рузвельта такие ассоциации не возникали. Он был счастлив - его глубоко тронули эти изъявления симпатии и благодарности. Прорвавшись сквозь полицейский заслон, его окружили друзья, все они знали, что президент хотел помочь им избавиться от мук, от которых сам избавиться не смог. Это было братство несчастных людей. Но никто не жаловался, никто не упрекал Рузвельта в том, что созданная им "юдоль надежд" далеко не всегда оправдывает человеческие надежды.

Неожиданно для всех Фрэнк Оллкорн, стоявший среди больных, громко крикнул:

- Прошу внимания, леди и джентльмены!

Те, кто ранее не замечал присутствия мэра, теперь увидели его и смолкли.

- Мистер президент, - тихим и проникновенным голосом проговорил Оллкорн. - Перед вами люди тяжелой судьбы, люди, в сердца которых вы вселили надежду. И они благодарны вам. Мало кто знал, что вы окажете нам честь, приехав сюда, иначе здесь собрался бы весь город... Нет, не только болезнь, последствия которой вы так мужественно переносите вот уже более двух десятилетий, роднит вас, мистер президент, с теми, кому выпало счастье встретиться с вами сейчас. Сердца их наполняются гордостью от сознания, что вы нашли в себе силы встать во главе Америки. Вы спасли страну от страшного экономического кризиса, а впоследствии приняли великое решение: Америка присоединилась к антигитлеровской коалиции, и мы стали сражаться плечом к плечу с нашими братьями по языку и образу жизни - англичанами и столь отличающимися от нас и по языку, и по образу жизни русскими.

Оллкорн порывисто вздохнул, точно боясь, что ему не хватит воздуха, чтобы закончить свою речь, и продолжал уже более спокойно:

- Война в Европе не завершена, но победа уже близка, и наши мысли сейчас обращены к войне на Дальнем Востоке... Всемогущий бог в своей неисповедимой воле не уберег вас от тяжелой болезни, но зато дал вам ум и талант, роднящие вас с такими великими президентами, как Вашингтон и Джефферсон. Бог ниспослал нам президента с сердцем льва и душой честного человека... Это главное, что я хотел сказать, - дрогнувшим голосом произнес мэр.

Стояла полная тишина, слышно было лишь журчание воды в источниках.

- А теперь вот что, - окрепшим голосом заговорил Оллкорн, и лицо его озарилось улыбкой. - Мы мало чем можем помочь вам, мистер президент. Но если у нас есть возможность хоть как-то скрасить редкие минуты вашего отдыха, мы будем счастливы ею воспользоваться. Так вот, - сделав эффектную паузу, продолжал мэр, - такая возможность у нас есть. Мы знаем, что одно из ваших трогательных увлечений - коллекционирование марок. В муниципалитете Уорм-Спрингз мы уже несколько лет собираем для вас марки. Не какие-нибудь там обычные марки, а... особенные... экзотические. Ведь мы получаем письма из всех стран мира.

С этими словами Оллкорн вытащил из-под полы пиджака небольшой сафьяновый альбом, который до этого момента он незаметно придерживал рукой, и с легким поклоном протянул его Рузвельту.

- Конечно, мы могли бы уже давно переслать этот альбом в Белый дом. Но мы верили, что настанет день, когда вы снова посетите Уорм-Спрингз. И вот мы...

Фрэнк Оллкорн умолк. Было видно, что он уже не может справиться с волнением.

Не мог говорить и Рузвельт. Слушая мэра, он успел обдумать свой ответ. Но теперь понял, что не в силах произнести ни слова. Спазм сдавил ему горло. Несколько мгновений Оллкорн молча держал в дрожащей руке альбом, который он протягивал Рузвельту.

И в этот момент кто-то крикнул:

- Великому президенту Рузвельту - гип-гип ура!

Этот возглас как бы разом разрядил обстановку.

- Ура, ура, гип-гип ура! - кричали люди. Те, кто был в состоянии это сделать, высоко поднимали над головами свои костыли и палки, размахивая ими, как флагами.

Рузвельт протянул руку к альбому. Он хотел взять его и приветственно взмахнуть им над головой. Но альбом исчез. Мэр по-прежнему стоял с протянутой рукой, даже пальцы его были все еще сжаты. Но рука его была пуста. Оллкорн растерянно уставился на президента, словно пытаясь заглянуть за его спину, туда, где на заднем сиденье машины сидел Майк Рилли.

Рузвельт тоже повернул голову к Майку, чтобы спросить, куда делся альбом, и тут он услышал шепот своего охранника:

- Все в порядке, сэр! Эта штука у меня. Вот здесь. - И Рилли похлопал по ковру, прикрывавшему заднее сиденье. - Мы проверим альбомчик, и вечером он будет в вашем распоряжении.

"Да ты что, совсем спятил? - хотел было крикнуть Рузвельт. - А головы этих людей ты тоже собираешься проверять?"

Но в это время снова раздался голос мэра. Явно стремясь замять инцидент, он нарочито громко сказал:

- Наверное, мистер президент, вам будет приятно увидеть здесь своих старых знакомых! Вот доктор Китченз, вот мистер Ирвин с супругой... Уверен, они будут рады услышать от вас хоть одно слово.

- А я буду рад, если им удастся подойти к моей машине, чтобы я мог от всего сердца пожать им руки, - сказал Рузвельт.

Первым к нему подошел старик Китченз.

Рад видеть тебя здоровым и по-прежнему молодым, Нил! - воскликнул президент.

- Мне уже восемьдесят шесть, сэр, - пожимая руку Рузвельту, тихо проговорил Китченз.

- Позволь, но когда я у тебя обедал... - с наигранным недоумением начал было президент.

- Мне было семьдесят шесть. С тех пор прошло десять лет.

- А ты не хотел бы пригласить меня еще разок? - весело спросил Рузвельт.

- О, сэр! - растроганно произнес Китченз.

- Если не теперь, то в другой раз, - поспешно проговорил президент, понимая, что он смертельно обидит старика, если обманет его ожидания.

- Конечно, сэр, я понимаю... В другой раз! Но торопитесь - повторяю, мне восемьдесят шесть...

- Читал ли ты библию, старый безбожник? - широко улыбаясь, воскликнул Рузвельт. - Сколько лет жил Енох? Триста шестьдесят пять. А наш прародитель Адам? Девятьсот тридцать!

- Верно, - печально ответил Китченз, - но тогда не было автоматов, пушек и авиации. И сатана был еще относительно слаб.

- Но воля бога едина - и тогда, и теперь. Положись на нее.

Тут к машине подошел главный хирург курорта Ирвин со своей женой Мэйбл. Не успел президент поздороваться с ними, как увидел еще одно знакомое лицо.

- Буллок! - приветливо воскликнул он. - Клянусь, что это ты! Как твоя лавка, Минни, по-прежнему процветает? Сегодня же куплю у тебя пару блоков "Кэмел"! В кредит, конечно, как и всегда!

- Я сам пошлю вам ящик в подарок, сэр, и это будет для меня лучшей рекламой, - ответил лавочник.

Ему стали аплодировать.

Разговаривая с Буллоком, президент обратил внимание на незнакомого молодого человека, который стоял скрючившись и тяжело опираясь на свои костыли. Он заинтересовал Рузвельта, разумеется, не потому, что был увечным. Почти все здесь были такие же. И тем не менее их радовала встреча с президентом. Да, радовала всех, кроме этого парня, некогда конечно же обладавшего фигурой полубога, а теперь на всю жизнь искалеченного болезнью. Он, казалось, игнорировал сидевшего в открытой машине президента, а может быть, своим подчеркнутым равнодушием, своей легкой усмешкой хотел даже выразить неприязнь к нему.

Рузвельт заметил это и ощутил глухое раздражение, ответную неприязнь к незнакомому парню. Но то, о чем президент лишь подумал, для сотрудников его охраны было прямым поводом к действию. Они, видимо, еще раньше Рузвельта обратили внимание на этого парня, выделявшегося в толпе своей странной сдержанностью. Так или иначе, вскоре президент заметил, что между ним и молчаливым юношей появились люди в явно некупальных костюмах. Они как-то незаметно оттеснили парня и, медленно, но неуклонно наступая на него, стали загонять его за спины других людей.

- Прекрати это безобразие, Майк! - полуобернувшись к Рилли, процедил сквозь зубы президент.

- Какое безобразие? О чем вы, сэр? - спросил Рилли, делая вид, будто не понимает, чем недоволен Рузвельт.

- Я хочу, чтобы тому высокому светловолосому парню дали возможность подойти ко мне.

Рилли робко попытался сопротивляться:

- Но, судя по всему, он не проявляет ни малейшего желания это сделать.

- Трудно проявить такое желание, когда твои янычары вот-вот спихнут его в воду. Короче говоря, ты слышал, что я сказал...

Рилли поспешно выскочил из машины. Считанные минуты - нет, секунды - спустя чудо полицейской техники свершилось. Теперь уже толпа оказалась за спиной белокурого парня. Мягкими, даже ласковыми, едва заметными движениями его стали подталкивать к машине президента. Один из охранников не преминул слегка провести по его ребрам руками, словно полуголый человек мог скрыть бомбу или пистолет.

- Подойдите ближе, не стесняйтесь! - обращаясь к молодому человеку, сказал Рузвельт. Он был недоволен поведением своих охранников. - Вам очень больно, да? Как вас зовут, дружище?

- Кевин Робертс, мистер президент, - негромко ответил парень, уже находившийся у борта машины. При этом он сделал попытку выпрямиться, но лицо его тут же исказилось гримасой боли.

- Покрепче опирайтесь на костыли, но не делайте резких движений, - посоветовал Рузвельт. - Поверьте, уж я-то знаю, как надо передвигаться, чтобы избежать излишних страданий. Когда вы заболели?

- Заболел? - с какой-то странной усмешкой переспросил Робертс. - Не так давно. Около года тому назад.

- У меня это тоже началось уже в зрелом возрасте, - сказал Рузвельт. - Мы должны быть благодарны судьбе хотя бы за то, что страдания не омрачили наше детство... Значит, вы заболели около года тому назад?

- То, что вы, господин президент, называете болезнью, другие люди называют ранением. Двадцатого июля сорок четвертого я получил осколок в позвоночник. Во время боев за остров Гуам.

В этот момент Рузвельт услышал тихий голос доктора Ирвина, который склонился к президенту, перегнувшись через противоположный борт машины:

- Это не полио, сэр. У нас лечатся и после костных ранений.

"Как все нелепо получилось! - подумал Рузвельт, чувствуя, что краска заливает его лицо. - Ведь, по существу говоря, я заинтересовался этим парнем из чистого тщеславия. Не мог смириться с его демонстративным равнодушием на фоне столь бурных изъявлений радости". Он повторил про себя: "Гуам!.. В боях за него отдали жизнь тысячи американцев. Да, это было двадцатого июля прошлого года".

О чем он мог говорить с Робертсом? Что он мог ему сказать? Произнести банальные слова утешения? Поблагодарить от имени Америки за отличную службу? И парень обопрется на эту благодарность, как на третий костыль? От хорошего, приподнятого настроения, только что владевшего Рузвельтом, не осталось и следа. Ему захотелось уйти от устремленных на него взглядов, скрыться, исчезнуть.

И тут он вспомнил, что на Пайн-Маунтин его ждет и наверняка беспокоится Люси.

Но президент не мог уехать, даже не сказав несчастному Робертсу нескольких дружеских слов, не пожав ему руку.

- Я сознаю, что кощунствую, Кевин, - тихо проговорил Рузвельт, - но мне никогда еще так не хотелось быть чудотворцем, как сейчас. Я сказал бы: "Брось свои костыли и иди!" Но я простой смертный. И единственное, что в моих силах, - это поблагодарить тебя за верную службу от имени тех, кому твое мужество помогло остаться в живых.

Кевин молчал.

- Ты слышишь меня? - спросил президент.

- Я-то слышу, - ответил Робертс. - Но ребята, что лежат в земле или на дне океана, уже никогда не услышат.

- За них отомстят те, кто будет и дальше штурмовать острова в Тихом океане.

- Штурмовать? - с горькой иронией переспросил Робертс. - Да, штурмовать будут. Но представляете ли вы себе, господин президент, сколько людей погибнет при этом? Сколько американских солдат и офицеров?

"Миллион жизней, - подумал Рузвельт. - Такую цифру называет Комитет начальников штабов".

- Не мы начали эту войну, Кевин. На нас напали, ты это знаешь. А теперь... теперь у нас нет выхода.

- Он есть, сэр... - тихо сказал Робертс. - Уговорите русских помочь нам.

Точно молния ударила в сердце президента. "Что он, ясновидящий, что ли, этот несчастный парень? Что ответить ему? Что русские обязательно помогут? Что Сталин дал такое обещание? Но кто знает, выполнит ли он его теперь, когда американо-советские отношения явно ухудшились. И потом все это тайна, строжайшая государственная тайна".

- Сотни тысяч русских все еще гибнут в Европе, Кевин, - с глубокой печалью в голосе сказал Рузвельт. - Ведь и там война еще не закончилась... Но мы сделаем все... все...

Волнение сдавило ему горло.

...Немного успокоившись, президент повернулся к борту машины, у которого стоял Ирвин. Склонившись к доктору, Рузвельт тихо, почти шепотом спросил:

- Вы... вылечите его? Он будет здоров? Ведь это не врожденный органический дефект, это травма...

- Ранения в позвоночник очень опасны, сэр, - так же тихо ответил врач. - Конечно, мы приложим все силы...

Рузвельт резко повернулся к Робертсу и сказал:

- Они приложат все силы, Кевин, все силы!..

- Чтобы вылечить меня? - чуть кривя губы, спросил Робертс. - А тех, других? И тех, кому еще предстоит умереть?

- Верь, Кевин, мы сделаем все, - повторил Рузвельт. Ему хотелось сказать "все, чтобы снова наладить отношения с русскими, все, чтобы они сдержали свое обещание", - именно этот смысл вкладывал он в слова утешения, с горечью осознавая, что без "расшифровки" они звучат как ни к чему не обязывающее сочувствие.

Но то ли Робертс понял, что в словах президента заключен скрытый смысл, то ли счел неудобным злоупотреблять его вниманием, но только он сказал:

- Спасибо, господин президент. Вы хороший человек. Я рассказал бы о нашей встрече моему отцу, но он погиб еще в той, первой войне...

И вдруг громко, точно уже не в силах сдерживаться, воскликнул:

- Будь они прокляты, эти войны!

Слова Робертса прозвучали, как заклинание - столько горечи и страсти было в его голосе.

Затем он повернулся на своих костылях - поворот отдаленно напоминал строевой - и, ковыляя, скрылся в толпе.

В этот момент Рузвельт услышал голос Рилли:

- Вам пора ехать, мистер президент!

"Да, да, пора!" - подумал Рузвельт. И тотчас же перед его глазами снова встал образ Люси, одиноко сидящей в своей машине. Президент приподнялся, опираясь руками о борта машины, и громко сказал:

- До свидания, друзья мои! Мы еще обязательно увидимся! Спасибо вам за дружескую встречу. Без таких встреч трудно быть президентом!

Теперь он ехал один - Майк Рилли "исчез" по дороге. Возгласы, сопровождавшие отъезд президента, постепенно затихали в его ушах.

Пожалуй, в первый раз за долгие годы он направлялся на свидание с Люси, думая не только о предстоящей встрече. Кевин Робертс все еще стоял перед его мысленным взором, а в висках стучали слова: "Уговорите русских..." И резкий, точно стон большой умирающей птицы, крик: "Будь они прокляты, эти войны!"

Президент ехал медленно, и это было свидетельством того, что он погружен в глубокое раздумье, - в ином случае его машина, к ужасу наблюдавшей за ней охраны, развила бы скорость гоночного автомобиля. Но сейчас он едва нажимал на рычаг ручного акселератора. Слишком много мыслей одолевало его...

Уже сотни раз задавал он себе вопросы, связанные с войной на Тихом океане. Сотни раз мысленно отвечал на них... А потом спрашивал себя снова и снова. Что предпринять? Бросить войска на штурм основных японских островов и сделать это вопреки советам военных уже сейчас? Да, в случае успеха он выиграл бы ценное время - ведь Сталин обещал вступить в войну на Дальнем Востоке лишь через два-три месяца после окончания войны в Европе. А если бы Соединенным Штатам удалось разгромить Японию уже сейчас, не было бы этой зависимости от русских. Все вытекающие отсюда преимущества для Америки и Англии очевидны.

А в случае неудачи?..

Рузвельт представил себе страшную картину: бесконечное пространство, заполненное людьми, похожими на Робертса, людьми в колясках, на костылях, на досках-каталках. А за ними из-под земли медленно вставали призраки. Нет, это были не люди, а то, что от них осталось. Без ног, без рук, без голов... Они поднимались, облепленные ветками и листьями тропических растений, в мокрой, прилипшей к телу одежде, выползали на берег из воды, покрасневшей от крови.

И тут президент вспомнил... Вспомнил об оружии, разработка которого, судя по докладам военных, близится к скорому завершению. Страшное новое оружие, испепеляющее людей... Атомная бомба.

Рузвельт очень плохо представлял себе устройство этой бомбы, но, вспомнив сейчас о ней, вдруг почувствовал запах гари и гнили. "Нет, - подумал он, - применение этого чудовищного оружия повлечет за собой больше человеческих жертв, чем штурм основных японских островов. Конечно, жертвы понесла бы Япония. И все же..."

Президент не мог до конца разобраться в причине своей неприязни к этому страшному оружию... Конечно, война есть война, и полководец, щадящий своих врагов, выглядел бы по меньшей мере странно.

И все же... И все же Рузвельт хотел бы обойтись без этой бомбы. Только ли из сострадания к людям? Нет. Очевидно, он подсознательно понимал, что строитель "Дома добрых соседей" не может быть инициатором атомного катаклизма - спаситель и каннибал не могут воплощаться в одном и том же лице. Нет, он не хотел, чтобы в грядущие времена историки говорили: "Рузвельт? Он был сродни Нерону, Аттиле, Гитлеру". Нет, такое оружие можно применить лишь в том случае, если Америке будет угрожать гибель.

Значит, надо ждать... Ждать, пока Сталин выполнит свое обещание. А если... Ведь мы-то обманывали его, перенося сроки открытия второго фронта и в сорок втором, и в сорок третьем, и в сорок четвертом годах... Кто же посмеет попрекнуть Россию, если она, выйдя из европейской войны измученной, с кровоточащими ранами, с голодающим народом, решит отсрочить свою помощь американцам на неопределенное время или вообще откажет в ней? Эта мысль заставила Рузвельта содрогнуться. Но он тут же сказал себе: "Нет, нет, этого не может быть! Ведь еще в Тегеране были намечены вехи дальнейшего сотрудничества с Россией не только на время европейской войны, но и после ее окончания, а в Ялте, в секретном протоколе, было уже черным по белому записано обязательство России вступить в войну с Японией... Конечно, - с горечью и злобой подумал президент, - как только об этом узнает правая печать, она поднимет вой: Сталин в обмен на потворство большевизации Восточной Европы дал слабому и больному американскому президенту обещание помочь американцам в их войне с Японией. Неопределенное, ни к чему не обязывающее обещание!"

"Нет, нет, это обещание не было неопределенным и не было ни к чему не обязывающим! - мысленно проговорил Рузвельт, точно видя перед собой своих критиков. - Оно вытекало из всего духа Тегеранской и Крымской конференций - достаточно перечитать их протоколы!.. И срок выполнения этого обещания приближается с каждым днем. Что они принесут Америке, эти Дни? Ведь время летит!"

Президент напряженно смотрел вперед сквозь ветровое стекло машины, словно пытаясь разглядеть будущее Америки...

Дорога все еще шла в гору.

Он сильнее нажал на акселератор, точно стремясь скорее достичь вершины, с которой можно будет увидеть Грядущее.

И тут перед его глазами предстал знакомый "кадиллак". Машина стояла на вершине горы, радиатор ее был повернут в сторону дороги, по которой поднимался автомобиль Рузвельта...

Все тягостные мысли, одолевавшие президента, разом исчезли.

- Люси! - не в силах сдержаться, громко крикнул он, хотя понимал, что она не услышит - гул мотора заглушал его голос.

Рузвельт нажал на газ. Автомобиль сильно тряхнуло, когда он передними колесами перевалил через невысокий откос, за которым находилась окруженная деревьями площадка...

Люси сидела, положив руки на рулевое колесо. На ней была темная высокая шляпа-тюрбан, грудь прикрывало кружевное жабо, сколотое круглой серебряной, тускло поблескивавшей брошкой.

Эта старомодная и к тому же не соответствовавшая сезону одежда на мгновение озадачила президента, но он тотчас же понял намерение Люси: она хотела быть одетой так же, как в те далекие годы - годы их первого знакомства, она хотела сказать, что время бессильно над ними...

И ее настроение сразу же передалось Рузвельту. Он забыл о встрече на источниках, бесследно исчезли мысли, терзавшие его, когда он утром лежал без сна, да и потом, когда Шуматова продолжала рисовать его портрет... Все заслонила Люси. Заслонила не только своим обликом, не только реальностью своего существования - в самом имени "Люси", любимом женском имени, президент черпал силы и молодость.

- Люси! - снова крикнул Рузвельт.

Она чуть приподнялась и, опершись одной рукой о край ветрового стекла своей открытой машины, другою приветливо помахала президенту.

Ему захотелось шутить, смеяться... И когда Люси перешла в его "форд", он нарочито внимательно осмотрел ее тюрбан, кружевное жабо и спросил:

- Вы, кажется, собрались на прием к английскому королю, миледи?

- Для меня свидание с тобой важнее приемов у всех королей мира! - серьезно ответила Люси, но тут же улыбнулась и сказала: - Может быть, тебе следовало бы надеть свою знаменитую серую фетровую шляпу ради такого случая?

Рузвельт рассмеялся. Во время последней предвыборной кампании он носил серую фетровую шляпу, о которой говорила Люси. Впрочем, он надевал ее и во время первых трех кампаний. Он всерьез считал, что эта шляпа приносит ему счастье. И не он один. После успешных выборов 1940 года Рузвельт решил, что серая шляпа ему уже больше не потребуется, и пожертвовал ее благотворительному аукциону. Известные киноактеры Мельвин Дуглас и Эдуард Робинсон купили "счастливую" шляпу за пять тысяч долларов. А когда он баллотировался в президенты в четвертый раз, они преподнесли ее прежнему владельцу. Люси все это знала...

- Вот видишь, я вспомнила о том наряде, в котором была, когда мы встретились с тобой впервые, а ты забыл о своей "счастливой" шляпе, - с шутливым упреком сказала Люси.

- Когда ты со мной, мне ничего не надо ни от бога, ни от людей, - в тон ей ответил Рузвельт. - И "счастливая" шляпа тоже не нужна. Да и к тому же у меня ее нет с собой. Я искал ее, а потом выяснил, что она хранится в библиотеке Хайд-Парка.

- И ты, наверное, сегодня ездил туда, чтобы убедиться в том, что она цела, - поднося к глазам президента свои ручные часы, сказала Люси, на этот раз с мягким упреком. - Я жду тебя довольно долго, Уже потеряла надежду...