Глава семнадцатая. Предпоследний сеанс

Веселый голос Хэкки вывел Рузвельта из горьких раздумий:

- Господин президент, еще бокал "Манхэттена"?

- Нет, Хэкки, спасибо, - сказал, не поднимая головы, Рузвельт. - Сегодня я больше не буду пить. Позови, пожалуйста, Приттимана.

- В спальню, мой друг, - понуро проговорил президент, когда появился камердинер.

- В спальню, сэр? - недоуменно переспросил Приттиман. - Но ведь вас уже давно ждут в гостиной! И миссис Шуматова, и все остальные...

"О господи! Этого только мне сейчас не хватало!" - подумал Рузвельт.

И даже мысль, что сейчас он увидит Люси, не избавила его от неприятного чувства. Однако выхода не было - отказаться от сегодняшнего сеанса означало бы растянуть работу Шуматовой еще на один день, а она обещала закончить портрет тринадцатого, то есть послезавтра.

Разочарование и отчаяние наверняка оставили след на его лице. И это заметят кузины и Хассетт, уловит своим профессиональным взглядом художница и конечно же в первую очередь почувствует Люси...

Нет, никто не должен видеть его измученным и обессиленным! Забыть! Забыть эту проклятую шифровку! Он президент великой Америки, он прежний Рузвельт, готовый к боям!

Черт побери! Его уже не раз хоронили! Еще в далеком тридцать втором году Луис Хау сообщил будущему президенту, что республиканцы собираются обнародовать заявление о том, что полиомиелит неизбежно поражает мозг. Тогда сразу же было заготовлено опровержение медицинских экспертов. В нем еще говорилось, что полиомиелит перенес Вальтер Скотт, и никаких поражений мозга у знаменитого писателя не было...

Рузвельт расправил плечи и заставил себя улыбнуться. Потом повернулся к Приттиману и, прислушиваясь к звуку собственного голоса, сказал:

- Так и быть! Вези меня на плаху. А потом принеси в гостиную накидку. Я оставил ее в спальне.

Как и в предшествующие дни, все уже были в сборе, когда Приттиман ввез президента в гостиную и пересадил из коляски в кресло. Маргарет Сакли держала в руках вышиванье, Лора Делано перелистывала какую-то книгу, Люси молча сидела на диване, Шуматова возилась со своими кистями, красками и блюдечками.

Встретившись взглядом с Люси, Рузвельт уловил в ее глазах напряженное ожидание и приветливо улыбнулся ей. Затем он обратился к Шуматовой и, стараясь, чтобы голос его звучал весело, сказал:

- Прошу прощения за опоздание. Но, честно говоря, я не виноват: разговаривал с Вашингтоном по телефону.

- Надеюсь, в Белом доме все в порядке? - светским тоном спросила Шуматова.

- В полном порядке, - ответил Рузвельт, чуть скривив губы.

- Как вы себя чувствуете, мистер президент?.. - спросила вдруг Люси.

"Неужели мое лицо все же выдает, что я получил удар в самое сердце? - подумал Рузвельт и тотчас же приказал себе: - Не поддаваться! Никто не должен знать, что душу мою скребут кошки, никто, даже Люси! Нельзя распускаться. Я должен быть в форме!"

- ...Как на собственных именинах, Люси, - шутливо ответил президент, хотя на людях очень редко называл ее "Люси"...

Приттиман принес накидку и бережно закутал плечи Рузвельта.

- Сегодня я надеюсь покончить с вашим носом, сэр, - сказала Шуматова, - а завтра...

- Покончить с носом? - весело переспросил президент. - Но ведь вы решили назвать картину "Президент в накидке", а не "Президент с носом"?

Шутка пришлась кстати. Все рассмеялись. Кроме Люси. И Рузвельт заметил это...

- Вы сегодня в чудесном настроении, мистер президент, - сказала Шуматова, делая первый мазок. - Хорошие вести из Вашингтона?

- Да, хорошие... очень хорошие, - проговорил Рузвельт, делая над собой огромное усилие. Ему хотелось позвать Приттимана, чтобы тот увез его из гостиной, увез в спальню, на веранду, на кухню, куда угодно. Лишь бы никого не видеть, лишь бы остаться наедине со своими горькими мыслями.

Но нет! Он должен казаться спокойным, довольным, уверенным в себе... Письма Сталина, удар по Конференции в Сан-Франциско и, наконец, это предательство - да, да, предательство! - не сломят волю президента Соединенных Штатов, не повлияют на решимость идти до конца в осуществлении его намерений.

- Господин президент, вы изменили позу! - донесся до Рузвельта неприятно резкий голос художницы.

- Но ведь я живой человек, миссис Шуматова! - с подчеркнутой вежливостью произнес он. - Да вы и сами советовали мне не напрягаться и думать о чем угодно! А теперь хотите, чтобы я превратился в мумию!

- Господин президент,- безапелляционным тоном проговорила художница, - я прекрасно понимаю, что ваш высокий пост не позволяет вам ни на минуту отвлечься от важных мыслей! Но я очень прошу вас войти в мое положение! Я как раз прорабатываю места, где нужно сделать едва заметный светотеневой или цветовой переход. Для этого ваше лицо должно быть живым, как всегда. А вы смотрите так, словно перед вашими глазами возникает какое-то видение, и, я позволю себе сказать, окаменеваете...

"Значит, не получается!.. - с отчаянием подумал Рузвельт. - Значит, мои мысли все же отпечатываются на лице! Неужели я не могу пересилить себя?.. Неужели мне отказывает самообладание? Почему я унываю? Ведь впереди столько возможностей! Еще почти четыре года мне предстоит быть президентом. Через какие-нибудь две недели в Сан-Франциско осуществится моя мечта!.."

- Вот теперь вы думаете о чем-то хорошем! - донесся до Рузвельта голос Шуматовой. - Если не секрет, мистер президент, о чем вы сейчас думаете?

- О России, - с улыбкой ответил Рузвельт и добавил: - Или, если хотите точнее, о встречах со Сталиным.

- Вы, конечно, иронизируете, сэр! - нахмурившись произнесла Шуматова.

- Почему вы так думаете?

- Никогда не поверю, что воспоминания о встречах с безбожником, диктатором, лишившим миллионы людей состояния, могут быть приятными!

Самоуверенный тон Шуматовой вызвал у Рузвельта сильное раздражение. Ему захотелось поставить ее на место, хотя неприязнь русской эмигрантки к Сталину должна была бы - именно сейчас - найти сочувствие у президента.

- Скажите, миссис Шуматова, неужели в царской России состояние было у миллионов людей? - спросил он.

- Ну... может быть, я несколько преувеличиваю. Но я считаю так: если вас ограбили, то вам довольно безразлично, много ли еще людей пострадало при этом. Я говорю то, что думаю, мистер президент, и не скрою от вас: мне представляется странным, что христианин, руководящий страной, где господствует священный принцип частной собственности, может симпатизировать тому, чье имя связано с разрушением вековых устоев России.

- И ты тоже права, дочь моя, - прищурившись, произнес Рузвельт.

- Что? - недоуменно спросила Шуматова.

- Так. Шутка. Притча о царе Соломоне.

Художнице очень хотелось спросить, при чем тут притча, но она не решилась.

К этому моменту ей удалось сделать главное, то, что в предыдущие сеансы не удавалось, - совместить в портрете президента как бы два образа: лицо открытое, жизнерадостное, даже задорное, знакомое всей Америке, всему миру, и лицо, на которое уже легла глубокая тень прошлого, омраченное невысказанной, затаенной мукой.

Шуматова бросила мимолетный взгляд на Люси - та смотрела на портрет с одобрением. Художница снова посмотрела на президента и с удивлением заметила, что губы его чуть шевелятся. Может быть, это ей только показалось?.. Нет, не показалось. Рузвельт напряженно думал о том, что сказал бы Сталину, если бы он сейчас был рядом с ним...

Шевелящиеся губы президента не давали Шуматовой покоя. "Может быть, он молится?" - мелькнуло у нее в голове. Ведь то, что президент был верующим, знала вся страна. Нет, тут же возразила себе художница, конечно, нет. Вряд ли он стал бы молиться во время столь светского занятия, как позирование. Скорее всего он репетирует очередную речь, которую ему предстоит произнести в ближайшем будущем.

"Что ж, еще несколько мазков, - подумала Шуматова, - и завтра можно будет перейти к накидке". Эта темно-синяя военно-морская накидка доставит ей еще немало хлопот. Складки не должны быть чересчур небрежными, будто накидка помята, но и нельзя, чтобы они были величественными, точно на тогах древних римлян. "Гарвардский" галстук не должен быть кричащим, а такая опасность есть, когда красное соседствует с темно-синим...

Шуматова продолжала работать и при этом думала: "Впереди у меня еще два дня. Успею ли я справиться? Впрочем, если не буду поспевать, то с помощью такого союзника, как Люси, мне, наверное, удастся уговорить президента согласиться еще на пару сеансов. Хотя это будет нелегко. Ведь он приехал сюда на отдых. Его, конечно, манят прогулки с Люси. А он вот уже третий день должен позировать в одних и тех же стенах..."

Но художница ошибалась. Во время сеансов у президента не было ощущения, что он замкнут в тесной гостиной "Маленького Белого дома". Едва усевшись в кресло, он начинал или продолжал стремительное "путешествие мысли".

Но сегодня Рузвельт жил настоящим. И это настоящее было мрачным, как грозовая туча.

Неожиданно президент почувствовал, что кто-то прикоснулся к его плечу. Он вздрогнул, повернул голову и увидел Шуматову, подошедшую вплотную к креслу.

- Извините, мистер президент, - сказала она, - я хочу немного поправить ваш галстук. Я обращалась к вам, но вы меня не слышали - видимо, были заняты какими-то важными мыслями... Кстати, мистер президент (если бы она знала, как некстати прозвучат ее слова!), вчера вечером я разговаривала с Вашингтоном. С той самой приятельницей, у которой сын на тихоокеанском фронте, - помните, я вам рассказывала? Так вот, художницы в иных случаях бывают могущественнее президентов. Несколько лет тому назад я писала портрет одного генерала. Сейчас он большая "шишка" в Пентагоне. Я посоветовала приятельнице обратиться к нему от моего имени. И, представьте себе, тот обещал помочь...

Она умолкла, увидев, как лицо Рузвельта исказилось легкой гримасой. Гримасой страдания. Сама того не подозревая, она, вопреки всем усилиям президента забыть о Японии, снова вернула его к горьким мыслям.

Рузвельт вдруг почувствовал, будто затылок его пронзила стрела. Острая боль исчезла две-три секунды спустя, но, видимо, он все же сделал какое-то конвульсивное движение, потому что Люси остановила на нем встревоженный взгляд.

- Тебе нездоровится, Фрэнк? - испуганно спросила она, назвав президента по имени.

- Чепуха! - подчеркнуто небрежно воскликнул Рузвельт. - Немного затекла шея.

Он поднял руку, высвободив ее из-под накидки, и сделал несколько массирующих движений под затылком.

- Может быть, прекратим сеанс? - уже спокойно, но все же со следами тревоги в голосе предложила Люси.

- Я немного устал, - тихо, точно стыдясь своей слабости, произнес Рузвельт. - Ничего, если я на несколько минут опущу голову?

- Разумеется, господин президент, - поспешно откликнулась Шуматова. - А я пока буду смешивать краски...

- Может быть, вам все-таки следовало бы отдохнуть? - вмешалась в разговор Люси. - Художники - жестокие люди. С одной стороны, они требуют от натуры, чтобы она была живой и естественной, а с другой...

- Я не хочу отдыхать, - упрямо прервал ее Рузвельт. - Мне надо многое обдумать. А мысли не могут Не отражаться на лице. Если же миссис Шуматовой нужна маска, то придется еще некоторое время подождать...

- Что ты такое говоришь, Фрэнк! - разом вскричали кузины президента.

- Не беспокойтесь, - ответил Рузвельт, - я имел в виду вовсе не то, что вы подумали. Хотя... Хотя каждый человек смертен, - добавил он с какой-то покорностью в голосе.

...Президент сидел в кресле, опустив плечи и бессильно склонив голову на грудь, словно не в состоянии совладать с ее тяжестью.

Но в душе его бушевала буря. Он призывал себя к стойкости, к мужеству, повторял, что никому не даст поставить себя на колени, даже Сталину, что двадцать пятого апреля состоится Конференция в Сан-Франциско, как бы ни вели себя русские, что сыны Америки не пожалеют своих жизней и разгромят Японию собственными силами...

Рузвельт почувствовал огромное облегчение, даже радость, когда услышал слова Шуматовой: "На сегодня достаточно, господин президент!" На часы он взглянул уже после того, как Приттиман доставил его в спальню и усадил в кресло.

На мгновение у него мелькнула мысль, что надо пригласить Люси. Она, наверное, обижена: в течение всего сеанса он был так занят своими мыслями, что почти не обращал на нее внимания. Но тут же он подумал, что пригласить Люси в спальню и остаться с ней наедине нельзя. Это было бы недопустимым нарушением этикета.

Но если бы президент и послал кого-нибудь за Люси, ее не нашли бы ни в коттедже, ни в "Маленьком Белом доме".

В эту минуту она переступала порог другого дома - того, в котором жил Говард Брюнн.

Люси пошла туда, заранее придумав правдоподобное объяснение - на тот случай, если встретит по дороге кого-либо из обитателей "Маленького Белого дома". Она скажет, что ей нужны капли от насморка. Но ей даже не пришлось воспользоваться этим предлогом - Люси никого не встретила, а охранники знали, что для нее никаких запретов не существует.

И вот она нажала кнопку звонка справа от дощатой двери коттеджа, и почти тотчас же на пороге появился доктор Брюнн в своей военно-морской форме.

- Миссис Разерферд? - несколько удивленно произнес он, увидев Люси, и тут же, отступив на шаг, сказал: - Прошу вас!

Когда Люси переступила порог, он закрыл дверь и спросил:

- Что привело вас ко мне? Вы себя плохо чувствуете?

Брюнн держался очень почтительно. Как и все окружение президента, он хорошо знал, какую роль играет эта женщина в жизни Рузвельта, но, придерживаясь установленных правил игры, не показывал и вида, что ему об этом известно.

Он проводил Люси в свой крошечный кабинет, усадил на один из стульев, стоявших у письменного стола, а сам сел напротив.

- Итак, миссис Разерферд, чем я могу вам помочь? - подчеркнуто внимательно спросил Брюнн и вдруг увидел, что ее большие глаза, всегда такие веселые и приветливые, наполнились слезами.

Однако он сделал вид, что не заметил этого, и, слегка подавшись вперед, ждал, что скажет Люси.

Наконец она произнесла тихо, точно опасаясь, что ее может услышать кто-нибудь, кроме Брюнна:

- Я... боюсь, доктор.

- Боитесь? - удивленно приподнял брови молодой врач. - Но чего же?

- Я боюсь... за президента. Сегодня во время сеанса он выглядел так, как... никогда.

- Как никогда? - переспросил Брюнн. - Что вы хотите этим сказать?

- Не знаю... Не знаю, доктор. Но он... не мог держать голову. Будто она чересчур тяжелая. Правда, собравшись с силами, он снова поднимал ее. Но ненадолго. И все же дело не в этом...

- А в чем же? - теперь уже встревоженно спросил Брюнн.

- Не знаю, - повторила Люси и, немного помолчав, еле слышно, точно страшась собственных слов, добавила: - В нем произошла какая-то перемена...

- Но в чем она выражается, в чем? Утром я, как обычно, осматривал его и не нашел никакого ухудшения по сравнению с предыдущими днями.

Теперь Брюнн говорил так, будто оправдывался. Ведь он отвечал здесь, в Уорм-Спрингз, за здоровье президента, за его жизнь.

- Нет, нет, - настойчиво, даже упрямо проговорила Люси, - он изменился! Даже по сравнению со вчерашним днем. Я уже привыкла к тому, что он так похудел, привыкла видеть глубокие морщины на его лице, но духом он всегда был молод, я это твердо знаю. А сегодня...

Она вдруг умолкла, точно испугавшись своих слов.

- Так что же было сегодня? - нетерпеливо спросил Брюнн.

- Доктор, простите меня, - проговорила Люси задыхаясь; казалось, каждое слово дается ей с трудом. - Я не врач, и мне трудно дать какое-то четкое определение... Но у меня все время было ощущение, что он здесь и в то же время не здесь... что он все время... как бы это точнее сказать... куда-то уходит!..

Ничего, в сущности, не произошло, подумал Брюнн. Если бы у президента был очередной пароксизм кашля или приступ тошноты, если бы он, не дай бог, потерял хоть на миг сознание... Тогда следовало бы, прервав разговор, броситься в "Маленький Белый дом". Но, судя по словам Люси, никаких тревожных симптомов не было. Она говорит что-то невразумительное о своих чисто эмоциональных впечатлениях, о неопределенных опасениях. Для врача это не может иметь существенного значения.

- Доктор, я прошу вас, я заклинаю вас, скажите мне правду! - срывающимся от волнения голосом воскликнула Люси. - Я знаю, что состояние здоровья президента - государственная тайна...

- Вы несколько преувеличиваете, миссис Разерферд, - улыбнулся Брюнн.

Но, казалось, Люси даже не слышала его слов.

- Я помню, что писали газеты после возвращения президента из Тегерана, особенно враждебные газеты. Они утверждали, что он впадает в немощь, что у него тромбоз, кровоизлияние в мозг, что-то с аортой... Я не в силах запомнить эти медицинские термины. Но знаю, что все оказалось ложью, было лишь частью кампании, которую вели, да и сейчас ведут против него враги. Я знала, что у президента далеко идущие планы. Ведь, вопреки всем этим инсинуациям, он нашел в себе силы поехать в Ялту... Вчера мы провели с ним два часа, и я снова убедилась, что его дух, его воля не сломлены... Но сегодня...

Она произнесла все это быстро, почти скороговоркой и вдруг умолкла, точно кто-то зажал ей рот.

- Миссис Разерферд, вы напрасно волнуетесь, - сказал Брюнн мягким тоном, каким врач говорит с очень мнительным человеком. - Поверьте, я с вами совершенно откровенен. Вы знаете, что я отвечаю здесь за здоровье президента. И должен вам сказать, что ничего опасного... никакой непосредственной угрозы мы не видим - ни адмирал Макинтайр, ни я. Конечно, физическое состояние президента оставляет желать лучшего, но мы, врачи, полагаемся прежде всего на объективный анамнез. А объективные данные таковы: нормальная температура, более или менее нормальное кровяное давление, никаких серьезных изменений на кардиограмме, функции почек, печени, зеркало крови - в пределах нормы. Не буду скрывать от Бас, что некоторые симптомы нас, врачей, немного беспокоят. Президент теряет в весе, у него явные признаки артериосклероза, хотя это, вообще говоря, естественно для человека его возраста... В прошлом году, как вы, конечно, знаете, он перенес очень тяжелый грипп, осложнившийся бронхитом и воспалением синусовых пазух. К тому же президент продолжает курить, что ему абсолютно противопоказано. Если бы вам удалось убедить его отказаться от этой губительной привычки!.. И, наконец, он крайне переутомлен. Короче говоря, я вовсе не утверждаю, что президент совершенно здоров. Но в его состоянии нет ничего такого, что можно было бы назвать... - Брюнн замолк, подбирая нужное слово, и сказал: - Роковым. А ведь вас беспокоит именно это, если говорить откровенно? Не так ли, миссис Разерферд?

Пока Брюнн говорил, Люси, подавшись вперед, напряженно слушала его, боясь пропустить хоть слово. Когда врач умолк, она, опустив глаза, спросила:

- Но ведь бывает так, что человек, чья жизнь неразрывно связана с жизнью другого человека, видит, чувствует нечто такое, что еще не показывают ни анализы, ни кардиограммы...

Миссис Разерферд, - строго сказал Брюнн, - я прощу вас, более того, я требую как врач, чтобы вы взяли себя в руки. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы президенту передалась ваша тревога. Он находится в состоянии стресса, и это немудрено на фоне травли, которой он подвергается в связи с ялтинскими решения-ми. Излишняя тревога и в самом деле губительно сказалась бы на его состоянии.

- Иными словами, мое присутствие здесь... - начала было Люси, но Брюнн прервал ее:

- Боже сохрани!

В его возгласе прозвучал даже некоторый испуг. Он подумал, что эта женщина, которая сама находится в состоянии тяжелого стресса, под влиянием его слов может вдруг покинуть Уорм-Спрингз, уехать отсюда из любви к Рузвельту... Но что будет с ним, Брюнном, если это произойдет и президенту станет известна роль, которую он невольно сыграл в отъезде Люси?!

- Боже сохрани! - повторил он. - Ни в коем случае! Вы не можете не сознавать, что ваше присутствие - источник величайшей радости для него. Без вас он уйдет с головой в дела, в бумаги, которые ему ежедневно доставляют из Вашингтона... Значит, мы договорились: ни в коем случае! Вы обещаете мне, да?..

Когда Люси вышла из комнаты, Говард Брюнн некоторое время сидел неподвижно, затем резко встал и принялся поспешно упаковывать свой докторский саквояж.