Чтобы мир переделать… [1984 Васильев Г.В. - Америка меняющаяся и неизменная]

Все это было вчера. А сегодня я приехал в Гарлем в гости к Аи тару Мберри. Мне давно хотелось поговорить с ним не спеша, не на случайных встречах, как это бывало обычно, а расспросить его, узнать поближе, Что греха таить, живешь в чужой стране годы, а людей ее по-настоящему, близко не очень-то и знаешь. Отгораживает тебя от них вызывающий у одних чувство отчуждения, у других - настороженности статус иностранца, отгораживают и текущие заботы корреспондентской жизни, отгораживает, как ни странно, и поток информации - ежедневно обрушивающиеся на тебя сотни страниц газет и журналов и такое, казалось бы, всезнающее и всевидящее телевидение: лихорадочно рисуя перед тобой внешний облик жизни, лихо раскрашивая его пестрыми красками, оно мешает проникнуть в суть жизни, в души людей. А что интереснее и важнее в любой стране, чем люди? Сколько бы мы ни писали о природных условиях, экономике, образе жизни страны, в конечном счете этот образ жизни и само лицо страны - ее люди, тем более страны такой пестрой, разноцветной - и не только в смысле разной пигментации кожи американцев,- как Соединенные Штаты Америки. А с Антаром по душам мне поговорить особенно хотелось. Хотелось понять, как видится эта страна чернокожему американцу, хотелось знать, какой путь проходит он, становясь коммунистом.

Антар Мберри молод, чернокож, курчав. У него темно-шоколадное, несколько вытянутое лицо. Яркие глаза в опушении длинных ресниц. Лицо застенчиво-улыбчивое. Из тех, на которые смотришь и думаешь: а мысли у него где-то далеко, Правда, наверное, мне это только кажется. Потому что я знаю, что QH поэт. А кроме того, он коммунист. И еще безработный, временно, как он считает.

С Антаром Мберри я познакомился на съезде Коммунистической партии США в Чикаго в 1976 году. В зал, где после завершения заседаний шел самодеятельный концерт, ворвался какой-то парень, показавшийся мне развязным и чересчур экстравагантно одетым. Невысокий, тонкий, почти как мальчик, в яркой разноцветной рубахе. На голове широкополое соломенное сомбреро. Держа его за руку, за ним едва поспевала симпатичнейшая девочка лет пяти-шести с мелкими завитушками волос на круглой головке. Дочь, как я узнал позднее. Оказалось, что колоритный парень не просто зритель, а участник концерта. Он прочитал несколько своих стихотворений - о Поле Робсоне, о Ленине, об острове Свободы.

Трудно было определить литературный уровень стихов, которые я слышал на неродном мне языке. Одно было ясно - в словах чернокожего юноши звучали неподдельная убежденность, истинно негритянская страстность.

Потом мы несколько раз встречались на разных перекрестках Америки. Антар прислал мне книжку своих стихов и выпущенный под его редакцией сборник произведений молодых чернокожих поэтов Америки - афроамериканцев, как они называют себя. Стихи разной степени поэтического совершенства объединяли общие для негритянской поэзии США настроения щемящей грусти и гнева, какой-то детской радости жизни во всех ее проявлениях и воспарения духа. Очень естественно, органично в них соседствовали образы черного Юга Америки и борющегося Вьетнама, Кентский университет в штате Огайо, где была расстреляна демонстрация студентов, и Шарпевиль в ЮАР, улицы которого обагрились кровью тех, кто протестовал против системы апартеида. В стихах звучали отзвуки тоскливых спиричуэле и дробный ритм африканских тамтамов, напевные обороты негритянских преданий и лозунговый язык политической публицистики. И что особенно впечатляло - это чувство сопричастности авторов стихотворного сборника с борьбой народов за новую, лучшую жизнь, где бы она ни шла. Их неподдельная радость успехам Кубы и Анголы, Вьетнама и Никарагуа.

Антар встретил меня у выхода из станции метро. Он был встревожен и расстроен.

- Только что позвонила одна моя знакомая,- сказал он.- Ей сообщили, что в Южной Африке погибла ее мать. Вроде бы просто несчастный случай, но я не верю. Думаю, что это не так, потому что знакомая моя - политический эмигрант. Ей пришлось уехать из ЮАР, для того чтобы продолжать борьбу за освобождение своей страны. Думаю, ей за это отомстили. Так случалось уже не раз: люди, участвующие в движении за равноправие чернокожих, или их родственники гибли от наемных убийц, а выдавалось это за несчастный случай.

По узкой крутой лестнице поднимаемся в холостяцкую обитель поэта. Он разведен с женой: «Не выдержала испытания моей неприкаянной жизнью». В узкой, как пенал, комнате типичный беспорядок, приличествующий интеллектуалу, тем более поэту. Книги на полках, книги на столе, книги на диване. Неубранная кровать, на полу, на тарелочке горка медяков.

- Это дочери на рождественский подарок. Только так вот, откладывая центы, я смогу купить его,- говорит Антар.

Со стен, с плакатов, смотрят на нас те, кому поклоняется молодой поэт: Ленин, Пабло Неруда, Поль Робсон, Генри Уинетон. «Художник,- заявляет росчерком своего пера Поль Робсон,- должен сделать выбор: бороться за свободу или за рабство. Я такой выбор сделал. У меня не было другой альтернативы...»

Старый, просиженный диван, две чашечки кофе на низком журнальном столике. Кладу рядом с ними портативный магнитофон.

- Нет, ничуть. Скрывать мне нечего. Тем более от тебя.

Медленно тянет ленту магнитофон. Быстро бежит время. АН тар Мберри, житель Гарлема, чернокожий американец, после немалых мытарств, поисков, колебаний и сомнений нашедших свое место в жизни, рассказывает о себе. Не будем перебивать его. Давайте лучше послушаем.

- От рождения меня звали Томас Луис Гендерсон. Имя, ко торое дал мне отец. Когда я повзрослел и стал разбираться что к чему, я невзлюбил это имя. Как и у большинства американски? негров, фамилия моя происходила от имени хозяина-рабовла дельца. К тому же это было не африканское имя, а ведь моя предки прибыли из Африки. Не понравилось мне имя Том. Вы знаете, в Библии есть образ сомневающегося Тома, этакого скептика, циника, а потом, конечно, есть дядюшка Том, добрый негр находящийся в услужении у белых. Я хотел сбросить со свои; плеч этот груз, наследие, доставшееся от рабства, вернуться к национальным истокам моих предков. И я взял себе имя Антар Судан Кантара Мберри...

Антар - это историческая личность. Так звали жившего VI веке знаменитого арабского поэта и военачальника. Он был сыном рабыни и богатого купца. Прославился боевыми подвигами и прекрасными лирическими стихами, посвященными воз любленной по имени Абла. Погиб он в битве. Следующая сое тавная часть моего имени Судан, что означает «черный». Кан тара - «революционер». Мберри - «всегда вперед и никогда назад». Это мое новое имя помогли придумать мне друзья-африканские студенты из Нигерии... Когда сказал родителям что меняю имя, отцу это очень не понравилось. Мы долго с нш спорили. Потребовалось лет десять, чтобы убедить его в том, что я прав.

Как я стал коммунистом? Как стал поэтом? Наверное, это один и тот же вопрос, потому что любовь к слову, к музыке человеческой речи, к образу, что еще в детстве заставляла меня браться за ручку и бумагу, по-настоящему заговорила во мне тогда, когда я нашел новую веру. Произошло это, когда я учился в университете штата Огайо, в городе Атенс, в который посту пил в 1967 году. В то время я был человеком далеким от политики, в плане какой-то организованной деятельности был, я бы сказал, стихийным бунтарем. В то время я увлекался спортом.

Показывал хорошие результаты в беге на стометровку, в прыжках в длину, был заядлым боксером. Собственно говоря, и в университет-то меня приняли не только по академическим показателям, но и по спортивным. Это нередко случается с афро-американцами - путь в университет или колледж открывает им подразумевающееся обязательство защищать честь учебного заведения на беговой дорожке, в секторе для прыжков или на ринге.

Атенс - это по-английски Афины. И человеку, проезжающему по шоссе мимо этого небольшого городка, раскинувшегося среди зеленых холмов в семидесяти пяти милях юго-восточнее столицы главного города штата - Колумбуса, может и впрямь показаться, что он видит оазис благополучия, обитель знаний. Но в Атенсе и вокруг него все то же самое, что и в других районах страны - деление людей на белых, черных и цветных, богатство одних и бедность других, тяжелый, изматывающий труд, особенно вокруг, в этих идиллических зеленых долинах, где черные дыры в склонах холма смотрят на тебя беззубым ртом старого аппалачского шахтера, где оголенные, изуродованные открытой разработкой угля холмы кажутся то ли исполосованными шрамами лысинами, то ли расколотыми черепами жертв автокатастрофы.

Старый Джим Кроу (Джим Кроу, джимкроуизм - расизм. Происходит, по-видимому, от имени плантатора-рабовладельца Кроу., )хоть он и немножко отступил в последние годы, был жив-здоров в университете. Примерно из двадцати тысяч студентов черных было человек двести. Я сразу же столкнулся с теми же проявлениями расизма, которые хорошо знал, живя в Нью-Йорке. Студентам-афроамериканцам, даже тем, кто мог заплатить за жилье, не сдавали в аренду комнат. Невозможно было найти работу, чтобы подработать на жизнь. Университетские власти всячески старались отказать в предоставлении финансовой помощи. Полиция в этом тихом университетском городке была не лучше гарлемской. К чернокожим придирались по любому поводу и без повода. Если «копам» казалось, что ты ведешь себя непочтительно, что у тебя «дерзкий взгляд», норовили избить, арестовать... Мы поняли, что надо что-то делать, чтобы защищать себя. Мы создали координационный комитет студенческих действий. Возглавил его Джим Стил. Вы его, конечно, знаете. Сейчас он лидер Лиги молодых рабочих за освобождение, американского комсомола.

- Да, мне повезло. Я встретил хороших, политически активных, убежденных людей. Но вообще-то если говорить о том, как, почему и отчего, то надо было бы начать не со студенческих лет, а с дней более ранних.

Ранние годы я провел в смешанных кварталах нью-йоркского района Бронкс, где жили чернокожие, выходцы из Латинской Америки, белые. Помню первые презрительные замечания: «ниггер», «бедняк», «ты с той, негритянской части улицы». Девочка, которая сторонится тебя потому, что ты черный. Хозяин бакалеи ной лавочки, который смотрит на тебя как на жулика только потому, что у тебя смуглый цвет кожи. Все это вызывало обиду, горечь, желание драться с ребятами с той стороны улицы. Но были и хорошие, добрые, разумные белые, в том числе учителя, Они помогали мне узнавать мир. Я зачитывался книгами о героях освободительной борьбы Америки.

С ранних лет работал, помогая родителям. С восьми лет мыл полы в магазинах, разносил газеты, ходил от двери к двери, продавая всякую мелочь. И все время фантазировал. Жил как бы в ином мире. Представлял себя борцом за дело своего народа лидером, которому после его героической гибели - тут у меня самого на глазах навертывались детские слезы - ставят памятник на могиле. Рано стал пробовать свои силы в литературе, писать. Думаю, что многим я обязан своим родителям. Я рос в семье, где царил дух социального самосознания. Отец - он у меня мастер на все руки - работал то грузчиком, то плотником, то каменщиком, стал даже чем-то вроде мелкого предпринимателя. Человек общественного темперамента, всю жизнь он старается сделать что-то не только для себя, но и для других, для своих соседей, для своей улицы.

Знаменитый снимок, обошедший страницы американских газет. В городе Бостоне избивают американским знаменем подвернувшегося под руку негра

- Кажется, я учился в третьем или пятом классе, когда прочитал стихотворение Илиаса Липмана «Я - американец». Патриотическое стихотворение. Его у нас приводят во всех школьных учебниках. Стихотворение мне понравилось. И в то же время я чувствовал, что чего-то очень важного в нем не хватает. Мне захотелось написать стихотворение по-своему. И я сделал это. Назвал стихи «Я - черный американец». В классе возникли споры о моем детском произведении. Тогда я написал другое - «Я-патриот». Я вспомнил о тех чернокожих американцах, которые сделали так много, внесли такой большой вклад в развитие на шей страны, но имен которых почти не встретишь в исторических книгах и учебниках. Вспомнил о чернокожих американцах, от важно сражавшихся в войсках Джорджа Вашингтона против солдат английского короля, вспомнил о первом чернокожем американце, погибшем в начале борьбы североамериканских колоний,- о Криспусе Аттикасе, сраженном пулями англичан во время разгона демонстрации в Бостоне... Но это были, так сказать, детские стихийные импульсы. Взгляды на жизнь, на политику на поэзию по-настоящему сложились позднее, когда я учился в Огайском университете...

Все шире развертывается в Соединенных Штатах антивоенное движение. 'Работу, а не бомбы!' - требуют демонстранты

Накручивает кассету магнитофон. Рассказывает Антар. Говорит о важном, о серьезном, а в глазах смешинки, дескать, вот какая забавная эта штука, жизнь. Он вообще такой. Улыбка то смущенная, то насмешливая не сходит с его лица. Вот и на фото снимке, что висит на стене его квартиры, он улыбается: судья поднял руку победителя, а рядом стоит какой-то совершенно очумевший, видимо незадолго перед этим побывавший в нокдауне

белый парень. Это фотодокумент из истории спортивных достижений хозяина комнаты. А напротив - массивное, словно отлитое из бронзы, лицо Генри Уинстона, председателя Коммунистической партии США, с начертанными через все поле плаката знаменитыми словами: «Они лишили меня зрения, но не смогли отнять проникновения в суть вещей».

От стены до стены каких-то два с половиной метра, от снимка до плаката - путь, пройденный моим гарлемским другом за годы его возмужания.

Конец 60-х годов был бурным временем в жизни американских университетов. Это ощущалось и в тихом городке Атенс, бывшем когда-то, более ста лет назад, перевалочным пунктом на «подпольной железной дороге» - пути, которым бежали на север взбунтовавшиеся черные рабы. Выступления против вьетнамской войны, движение в защиту арестованной и брошенной в тюрьму Анджелы Дэвис, демонстрации в поддержку профсоюза сельскохозяйственных рабочих, развернувшего в то время активную борьбу против сверхэксплуатации мексиканцев на виноградных плантациях Калифорнии. Стараясь избавить свой университет и свою страну от несправедливостей и произвола, ребята искали ответ на волнующие вопросы жизни, исторического развития. Многие начинали усваивать основы левой идеологии. Некоторых поиски приводили к марксизму-ленинизму.

- В это время я был в основном националистом - яростным черным националистом,- продолжает Антар,- мне хотелось взять за глотку белого человека, казавшегося источником всех бед, которые я видел вокруг. Во время летних каникул, чтобы подработать, поступил на химический завод в городе Акрон, который у нас считают центром резиновой промышленности США, а может быть, и всего мира. Назывался он «Питсбург плейт глас». На заводе работали в основном белые. Только трое черных. Среди них был один старый рабочий, которому оставалось всего лишь шесть месяцев до пенсии. Он был какой-то забитый, запуганный, и, чувствуя это, расисты издевались над ним как хотели. Проходя мимо, вроде бы шутя, но очень больно били его по лысой голове, оскорбляли глупыми вопросами. Меня это вывело из себя. «Почему ты позволяешь им издеваться над собой?» - спросил я в сердцах бедолагу. Старик посмотрел на меня печальными глазами и сказал: «Дорогой мальчик. Ты здесь новичок, а я проработал на этом заводе уже двадцать лет. Мне осталось только шесть месяцев до пенсии. Я должен терпеть все. Когда я уйду на пенсию, я куплю цветной телевизор. Я так долго работал, мечтая о цветном телевизоре. Они просто хотят спровоцировать меня, чтобы можно было досрочно уволить. На их оскорбления мне абсолютно наплевать. Я вытерплю все, что бы они со мной ни делали».

В то время мне дали, может быть, самую худшую работу на заводе. Называлось это каустиковая шахта. После химического процесса каустик затвердевал и превращался в камень.

Я должен был отбойным молотком дробить его, мельчить. Я стучал этим молотком по восемь часов в день в клубах ядовитой пыли. Руки у меня разъедало, стала слезать кожа. Я попросил хоть какие-то средства защиты - перчатки и герметические очки. Надо мной только посмеялись. А было летнее время, жарко. Я работал в безрукавке и видел, как руки мои покрываются лишаями... Я пошел к доктору. «Приходите завтра утром»,- сказал он. Об этом узнал мастер. «Тебе не нужно ходить к доктору - сказал он.- Я уже у него был. Он говорит, что ты вполне здоров». Все же на следующее утро я пошел к врачу. Оказалось, что мастер с ним и не разговаривал.

Негодование мое достигло точки кипения. И когда я снова увидел, как проходивший мимо черного старика белый рабочий ударил его по лысине, я взорвался. Я избил его, избил очень сильно. Незамедлительно последовало наказание - меня уволили. За столом в заводоуправлении, куда меня вызвали, чтобы сообщить эту новость, сидел чернокожий служащий, а нанимал на работу белый. Я подумал: это они нарочно сделали, чтобы мне было еще больнее. Я сказал ему: «Почему ты разрешаешь использовать себя против своих же братьев?» Не в первый раз в душу мою закралось сомнение насчет правильности противопоставления черных белым. Я почувствовал, что есть что-то более важное, чем цвет кожи, есть какое-то более серьезное и фундаментальное деление людей.

Тогда я написал поэму «Как сталкивают людей лбами». Сейчас я вижу, что это было не очень удачное стихотворение, но политически оно было правильным. Я хотел сказать, что корни расизма не столько в предрассудках людей, сколько в самой системе. Я обрушился не на белых американцев, а на капитализм. В это время я уже изучал марксистскую философию, читал прогрессивную литературу. К этому времени Комитет защиты Анджелы Дэвис в нашем университете стал важным политическим форумом. Большую роль сыграло и создание центра афроамериканских исследований. В то время по всей стране в учебных заведениях чернокожие студенты стали требовать изучения и преподавания истории негритянского народа Америки. По настоянию студентов руководство университета вынуждено было пригласить прочитать лекции нескольких прогрессивных профессоров, в том числе историка-марксиста Герберта Аптекера. Все это еще больше укрепляло меня в антиимпериалистических настроениях, заставляло читать и перечитывать труды Маркса, Энгельса, Ленина. В 1970 году в нашем университете было создано отделение Лиги молодых рабочих за освобождение. Это было большим шагом вперед. Вместо деления на белых и черных у нас возникла организация, объединяющая прогрессивных студентов, как чернокожих, так и белых.

Мое увлечение политикой не прошло незамеченным для глаз университетского начальства. Начальству это не нравилось, особенно моему спортивному. Тренер - его звали Стен Хози - сказал, что я должен перестать заниматься глупостями и выйти из всех этих левацких организаций. Меня поставили перед выбором: либо я подчинюсь приказу тренера, либо меня исключат из команды. И я бросил легкую атлетику. Немедленно меня лишили стипендии за спортивные показатели. Пытались лишить всех крох финансовой помощи, которые американский студент, если он хорошо учится, получает от различных фондов и благотворительных организаций. Но остановить, запугать теперь меня было уже невозможно. Я нашел свой путь и не собирался сворачивать с него.

Что такое быть коммунистом в Америке? Прежде всего надо быть готовым на жертвы, на трудности с подысканием работы, на слежку ФБР, притеснения, преследования. После окончания Огайского университета я, например, работал некоторое время преподавателем в одном из нью-йоркских колледжей, принадлежащих городским властям. Работал недолго. Узнав о моих взглядах, отцы-попечители колледжа постарались от меня избавиться, тем более что подвернулся, с их точки зрения, подходящий предлог - я должен был ехать на Кубу. Партия поручила мне подготовить нашу молодежную делегацию к поездке на фестивать молодежи и студентов. Когда я вернулся, двери для меня в колледже были закрыты прочно и навсегда. Переход на активную партийную работу чаще всего означает резкое снижение твоего заработка. И это ощущаешь каждый день. Ведь надо платить за электричество, за газ, надо покупать книги. Хочется купить одежду, старая поизносилась. Всегда не хватает, всегда ты у кого-то в долгу. И конечно, постоянное психологическое давление: «Смотрите, он красный! Остерегайтесь его! Держитесь от него подальше!» Ведь многие американцы еще верят всяким наговорам и поклепам на коммунистов, которых здесь стараются изобразить как «агентов иностранного коммунизма», «врагов Америки». Но все это можно пережить, можно вынести, если уверен, что ты прав, что ты нужен другим, что ты делаешь важное дело для своего народа.

А я с последних курсов университета с головой ушел в политику - активно участвовал в работе Лиги молодых рабочих, не только учился, но и преподавал на курсах афро-американских исследований, штудировал труды Ленина, Маркса. Как это сказал Владимир Маяковский: «Мы открывали Маркса каждый том, как в доме собственном мы открываем ставни»? Вот именно, как открываем ставни: открываешь их - и вливается свет солнечного дня, все видишь ярко, четко. Это новое пришедшее ко мне видение мира я стараюсь воплотить в поэзии. Я не согласен с теми, кто говорит: политика убивает поэзию. Для меня нет различия между поэзией и политикой. Политика есть поэзия, и поэзия - политика. То, что ты афро-американский поэт, делает это трудным вдвойне. А то, что ты молод, умножает эти трудности... Очень трудно пробиться в издательства. Тебе говорят: нам нравятся ваши стихи, но мы не можем опубликовать их из-за политического содержания. Или наоборот: нам нравится ваша поэзия и мы готовы публиковать вас, но только стихи ваши чересчур личные.

Стараясь вырваться из тисков издательств, я все чаще выступаю с чтением своих стихов. Это мне очень по душе. Выступаю на массовых митингах, в школах, несколько раз удалось выступить по телевидению. Читал стихи в Нью-Йоркском университете в День афро-американской солидарности. Сейчас пишу сценарий для вечера, посвященного Полю Робсону. Затем сяду за текст для вечера слета чернокожих ветеранов бригады Авраама Линкольна, сражавшихся с фалангистами в Испании.

Уже почти не осталось ленты на второй стороне магнитофонной кассеты. Слезится подтеками окно - там, на улице, все еще идет дождь. Сколько времени мы уже сидим за этим книжным столиком? Час, два?

- Ну как, ты удовлетворен? Может быть, на этом кончим? - В улыбчивых, опушенных мохнатыми ресницами глазах Антара радость: мной интересуются, меня знают даже в Советском Союзе и смущение: я же не Карл Сэндберг и не Роберт Фрост, чтобы давать длинные интервью.

- Давай,- говорит Антар,- заглянем к моему старику. Он будет так рад видеть гостя из Советского Союза.

На той же омываемой дождем 125-й улице открываем стеклянную дверь на первом этаже старого трехэтажного дома. В небольшом зале с голыми стенами совещаются человек пять. Один, невысокий, пожилой, сидит за старым, ободранным столом. Остальные - на таких же, словно подобранных на свалке, побитых стульях. Антара встречают возгласами приветствия.

- Мой отец,- говорит Антар, обнимая невысокого, широкоплечего старика.- А это его компаньоны.

Формально отец Антара вроде бы бизнесмен, предприниматель, скупающий недвижимость и перепродающий ее. По существу он - общественный деятель местного масштаба, пытающийся что-то сделать, чтобы помочь собратьям, спасти тонущий Гарлем.

- Нет, нет, это не бизнес. Мы называем это «крестовый поход»,- говорит старичок.- Крестовый поход, чтобы очистить кварталы, возродить их, научить людей помогать самим себе. Собираемся объединить пять тысяч человек.

Старичок полон энергии. Маленький, круглый, как мячик, он чуть не подпрыгивает от энтузиазма. Ведет нас на улицу, под дождь, за угол, показывает какой-то свежеоштукатуренный дом. Говорит, что он пришел в негодность и вот компания купила его, отремонтировала и скоро сдаст под общежитие студентам. Он сыплет афоризмами вроде: «Нужда - мать изобретений», «Будущее - это то, что ты сотворишь сам». И я понимаю, откуда эта энергия, это стремление помочь своему народу у моего молодого гарлемского друга.

Все тот же разговор о судьбах негритянского гетто, о том, куда оно движется. Безработица? Люди переглядываются. Кто. знает, какая она, Двадцать восемь процентов, вам сказали в городском управлении? Ну, это чепуха. Может быть, восемьдесят процентов, может быть, девяносто. Мы потеряли счет. Подите на улицу и увидите - все безработные.

Джефф Джиованетти, один из руководителей американской компании 'Фуд машинери корпорейшн', успешно сотрудничающей с советскими внешнеторговыми организациями

Один из компаньонов, довольно интеллигентный парень в больших очках: «Когда война, то на черных спрос, когда мирное время и кризис - нас увольняют».

Могучий негр в синем комбинезоне, прораб и правая рука отца Антара, глубоким, словно исходящим из какой-то пещеры голосом: «Чего добились в шестидесятые годы? Так, всякой мелочи. По существу мало что изменилось. Появилось несколько черных конгрессменов, черные бизнесмены, но их затирают, отказывают в финансировании».

Говорит отец Антара: «Если чего и добьемся, то только своими силами. Уступки, на которые нам идут, делаются только под давлением людей».

- Мы часто с ним спорим,- говорит Антар потом, когда мы идем на автобусную остановку.- Отец - сторонник малых дел, он считает, что чего-то можно добиться, создавая такие вот «народные», как он их называет, предприятия, поддерживая на выборах более приличного кандидата. Он всегда был активным сторонником демократической партии. Я думаю, что все эти мелкие дела для Гарлема, для «черной» Америки все равно что мертвому припарки. Посмотрите вокруг, на всю эту нищету, безысходность, деградацию людей. Разве переборешь все это, действуя «в рамках системы»? Знаете, какие слова я люблю цитировать, когда мы спорим с отцом? Слова Карла Маркса: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его.» Да, переделать на совершенно иных основах. Как это сделали вы в России, как это делают на Кубе, во Вьетнаме, в Анголе, в Мозамбике...

Более полувека, с того дня как в 1922 году он был принят в Кремле В. И. Лениным, крупный американский бизнесмен Арманд Хаммер последовательно выступает за расширение взаимовыгодного торгово-экономического сотрудничества между нашими странами

Возвращаюсь из Гарлема автобусом. Последовал совету Антара: «Поезжайте поверху, и вы увидите социальный срез города». Остановка на углу 125-й улицы и Пятой авеню. Не верится, что это та самая знаменитая дорогими магазинами Пятая. Здесь это просто Гарлем. Справа - двухэтажные кирпичные дома с навсегда зашторенными железными решетками окнами. Когда-то здесь были магазины. Слева - вроде бы солидный пятиэтажный кирпичный дом, но двери сорваны, ни в одном окне нет стекол. Дом покинут. Затем какой-то пустырь с грудами битого кирпича и мусора. Действительно, как после бомбежки. И все тот же холодный опостылевший дождь. И снова заброшенные кирпичные дома с подпалинами пожара у окон.

Советское грузовое судно в порту города Окленда

Где-то в районе сто десятых улиц слева вырастают многоэтажные кирпичные башни, нечто более новое, не очень привлекательное, но не столь безрадостное, как старые кварталы Гарлема. Это муниципальные здания. Дома, где, может быть, один из многих тысяч гарлемцев получит более доступную, более приличную квартиру. Потом снова унылые, почерневшие кварталы.

В районе сотых улиц справа за стеклом, затуманенным струйками воды, появляются темные очертания деревьев, бегущая каменная стена. Начался Центральный парк. И как-то незаметно, но очень быстро все изменилось. Слева пошли уже приличные десяти-, пятнадцати-, двадцатиэтажные дома из серого камня. Тротуары чище, у обочин много машин последних марок. А вот уже слева надвигается закрученный, словно завитки раковины, знаменитый Гугенгеймовский музей - одно из наиболее известных творений архитектора Фрэнка Ллойда Райта, а справа, через несколько улиц, вырастает большое, длинное, тяжелое здание музея «Метрополитен».

И вся Пятая авеню уже другая. Теперь дома слева еще основательнее. Тротуары чистенькие, словно языком кто вылизал. Над тротуарами у входов домов - полотняные навесы. У обочин - «кадиллаки» и «мерседесы». Швейцары, важные, в мундирах, с золотыми галунами, похожи на капитанов морских лайнеров. Услужливо распахивают дверцы автомашин, прикрывая зонтиками от дождя элегантных дам в меховых накидках, мужчин в изящно выкроенных черных, серых, бежевых пальто. Здесь где-то живет Жаклин Кеннеди-Онассис. Ей принадлежит, говорят, целый этаж одного из зданий. Здесь жил Нельсон Рокфеллер, здесь обитают и другие миллионеры.

Нищий на Пятой авеню в Нью-Йорке

А с 59-й улицы потянулись ярко освещенные витрины самых дорогих магазинов. Сверкающие всеми цветами радуги бриллианты за пуленепробиваемым стеклом, струящиеся шелковистым мехом манто на длинноногих красотках-манекенах. Смело выкроенные платья и костюмы от Пьера Гардина и Сен-Лорана. Цены скромно не указаны. Но все ньюйоркцы знают: заходить сюда не стоит, это лишь для тех, кто живет там, рядом с Центральным парком, или в фешенебельных пригородах на Гудзоне.

Побывав в Гарлеме, совершив нехитрое путешествие автобусом по Пятой авеню, начинаешь по-другому смотреть на Америку, иначе, чем если бы ты не заглянул туда. Сколько бы ни говорили здесь об успехах среднего класса, сколько бы ни осуждали тех, кто мыслит «устаревшими категориями 30-х годов», старая, примитивная схема - кричащие контрасты, богатство и нищета - живет и здравствует в сегодняшнем Нью-Йорке, и не только в Нью-Йорке. Живет, бросая тень на все чудеса науки и техники этой страны, все достижения промышленности и сельского хозяйства, тая в себе семена будущих социальных потрясений.