Глава I «МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПАРТИЕЙ ЛИБЕРАЛЬНЫХ ПРИНЦИПОВ, СПЛАНИРОВАННЫХ ДЕЙСТВИЙ, ПРОСВЕЩЕННОГО ПОДХОДА К МЕЖДУНАРОДНЫМ ДЕЛАМ...»

«ПРОЦВЕТАНИЕ» В РУИНАХ

Для неоконсерваторов в Америке наших дней давно стали правилом похвалы по адресу «эпохи Калвина Кулиджа», почти десятилетней полосы правления республиканцев в 20-х годах XX в., отмеченного промышленным бумом, стремительным обогащением олигархической верхушки общества на финансовых аферах. В еще большей степени это обогащение происходило на базе обеспечения монополиями США ведущих позиций в мировой хозяйственной системе капитализма за счет конкурентов США, обескровленных и обессиленных войной, послевоенной разрухой, застоем и внутренними политическими кризисами. Хотя большинство американских историков (и среди них много весьма умеренных по своим убеждениям) считают «эру процветания» самым большим провалом в истории государственных институтов США, тем не менее приверженцы идеи неограниченного, ничем и никем не регулируемого верховенства бизнеса во всех без исключения сферах социально-экономической жизни нации стоят на своем. Рональд Рейган, например, заявлял, что в годы деятельности администрации Кулиджа США «пережили, возможно, самый большой подъем процветания за всю свою историю» (McElvaine R. S. The Great Depression. America, 1929-1941, N. Y., 1984. P. 14). Увы, он ничего не сказал о том, что же это за феномен, если иметь в виду общество в целом, и, что еще более важно, чем все это кончилось.

Спору нет, осуществив благодаря золотому дождю военных прибылей широкую технологическую модернизацию, американская экономика сделала огромный рывок вперед, оставив позади весь остальной мир. Производительность труда возросла многократно. За 1923 - 1929 гг. производство стали возросло с 49 млн до 61,7 млн т; добыча нефти - с 732 млн до 1 007 млн баррелей; производство электроэнергии - с 71,4 млрд до 116,7 млрд кВт ч (См.: История США: В 4 т. М., 1983-1987. Т. 3 (1918-1945). М., 1985 С 90). Были созданы новые отрасли (радиотехническая, производство бытовых электроприборов и др.), превратившие, точнее сказать, преобразовавшие старые ценности в новую потребительскую мораль (консьюмеризм), который стимулировал в свою очередь индустрию рекламы, ставшую неотъемлемым атрибутом фундаментальных перемен в экономике.

Но ни один продукт промышленного производства не символизировал столь же полно и выразительно новую потребительскую культуру, как это сделал автомобиль. Именно с его производством были в большей степени связаны высокие темпы экономического роста в целом и благополучие доброго десятка других отраслей промышленности, стабильность товарооборота.

Небывалая предпринимательская лихорадка и спекулятивная горячка на фондовых биржах, поощряемые правительственным оптимизмом, в сознании многих людей создавали ложное впечатление, будто привычные опасности капиталистического цикла позади, процветание нескончаемо, что в Америку уже никогда не вернутся кризисы, массовые банкротства, нищета и голод, а вместе с ними классовая рознь, социальные конфликты. Пропагандистские рупоры крупного капитала усердно культивировали эти иллюзии, утверждая, что в экономике США действуют новые экономические законы, якобы исключающие антагонистические противоречия, в той или иной мере свойственные экономике других капиталистических стран. Концепция развития «нового, специфически американского типа цивилизации», как утверждалось, гармонически сочетавшего в себе возможности ничем не ограниченной капиталистической конкуренции, социального партнерства, невмешательства государства в дела бизнеса, культ техницизма и национального превосходства были возведены в ранг официальной идеологии.

Монополистический капитал захватил командные позиции в экономике и политике. Его агрессивная наступательность по всем линиям привела к свертыванию многих учреждений, призванных оградить общественные интересы от своекорыстных посягательств со стороны денежных магнатов, к росту консервативных настроений среди широких масс населения, оглушенных антирадикальной истерией и поверивших рекламе «нового капитализма». Одним из основных принципов его политической философии было противодействие любым нововведениям, не угодным и не санкционированным капиталом. «Это был период, - писал видный американский историк А. Линк, - почти уникальный благодаря необыкновенно сильной реакции против идеализма и реформ» (Link A. S. What Happened to the Progressive Movement in the 1920's? // American Historical Review. July 1959. P. 833).

Особо тяжелый урон в результате спада общедемократического движения и подавления социально-критической мысли понесло рабочее движение. Лишенное динамического руководства, разобщенное и скованное установками профсоюзного экономизма в его наиболее крайних проявлениях, политически зависимое от двухпартийной системы, ослабленное полицейскими репрессиями и травлей в годы «красной паники» (1917 - 1920), деморализованное пропагандой «классового мира» и «процветания», рабочее движение США переживало период затяжного спада и внутреннего застоя. Прогнозы на будущее даже со стороны сочувствующих наблюдателей из числа либеральных аналитиков не сулили ничего утешительного: данные свидетельствовали об уменьшении числа организованных в профсоюзы рабочих. Как найти верные ориентиры, какой путь избрать - вот чем были заняты мысли здорового ядра рабочего движения, его авангарда, в деятельности которого важная роль принадлежала Компартии США. Правительственный курс республиканцев в 1921 - 1933 гг. в целом как нельзя лучше отвечал всем самым далеко идущим вожделениям деловых кругов, в особенности их лидирующих группировок. Поклонение политической экономии Адама Смита, ничем не ограниченной стихии рыночных отношений, свободной от прямого правительственного регулирования и контроля, стало краеугольным элементом экономической стратегии федерального правительства. Самой популярной в вашингтонских департаментах была установка, выраженная в лаконичной формуле: «Предоставьте бизнес самому себе, а он позаботится о вас». Разумеется, ее не следовало понимать упрощенно, т. е. в том смысле, что участие государства в экономической жизни объявлялось в корне недопустимым, но единственно, где признавалась активная роль государства, так это в сфере охранительной деятельности. Бизнес был заинтересован в жестком правительственном контроле за всеми формами самодеятельности рабочего класса и неуклонно добивался проведения такой политики в рабочем вопросе, которая давала бы все преимущества капиталу и вела к подрыву позиций организаций трудящихся, их моральному разоружению. Отравление религией делового успеха духовной жизни общества привело ко многим негативным последствиям. Фактически распалось прогрессистское движение, выступавшее длительное время влиятельной общественной силой и ставшее инициатором многих преобразований. Лишившись поддержки со стороны рабочего и фермерского движения, оно сбилось на повторение старых лозунгов и незаметно оказалось на обочине общественной жизни, в изоляции от ее главного русла. Беспорядочное отступление либерализма под натиском консервативной ортодоксии приводило к утрате им почти всех главных позиций на верхних и средних этажах государственного здания. Никто не мог поручиться, что он когда-либо вновь сможет играть заметную роль в определении общего вектора общественного развития, не говоря уже о правительственном курсе.

Замешательство среди либералов усиливалось по мере того, как демократическая партия, еще недавно, казалось, склонявшаяся к идее превращения в партию умеренно-популистского толка, свернула вправо, публично объявив устами своих лидеров, что она не меньше республиканцев озабочена, как создать лучшие условия для процветания монополистической верхушки общества. В конце 20-х годов новоявленный председатель Национального комитета демократической партии (сам вчерашний республиканец) миллионер Джон Раскоб заявил, что вся разница между двумя главными партиями лишь в том, что демократы были «мокрыми», т. е. стояли за отмену сухого закона, а республиканцы - «сухими», т. е. против такой отмены.

Так же решительно, как и республиканцы, отмежевываясь от радикализма и обещая стране «окончательно» ликвидировать последние следы бедности, демократы все же несколько под иным углом зрения смотрели на происходящее за пределами США. Они не позволяли ослепить себя безрассудной верой во всесилие Америки, способной якобы в одиночку, не связывая себя никакими обязательствами, опираясь на грубую силу или на угрозу применения силы, не только реализовать собственные имперские амбиции, но и одновременно обеспечить повсюду выгодный США баланс сил. Сохраняя верность лозунгу В. Вильсона о мессианской роли США и не изменяя притязаниям американского империализма на мировое лидерство, демократы противопоставили внешнеполитическому изоляционизму республиканцев концепцию активного вторжения в международные дела в интересах утверждения многостороннего влияния Вашингтона на ход мирового развития В этом они видели основное условие укрепления экономических, военно-стратегических и идеологических поциций США, а вместе с тем и эффективное средство «сдерживания революции». По- своему демократы более трезво оценивали главные тенденции мирового развития, более чутко улавливали пульс времени и настроения широких избирателей по вопросам войны и мира.

Сокрушительное поражение на президентских выбоозначало, что партия начисто утратила надежду взять реванш в будущем. Пессимизм, овладевший большой частью руководства партии, не затронул честолюбивой группы молодых политиков, среди которых выделялся бывший заместитель военно-морского министра в администрации Вильсона и кандидат демократов на пост вице-президента в 1920 г. Франклин Делано Рузвельт. Энергичный, буквально на ходу улавливающий изменения обстановки и легко приспосабливающийся к ней, беззаветно верящий в свою звезду Рузвельт в «просвещенных» кругах финансово-промышленного капитала Северо-Востока вызывал неподдельный интерес. В нем видели воплощение всех добродетелей либерализма той его разновидности, которую представлял Вильсон, но сдобренного большой дозой прагматизма в духе новой предпринимательской морали. Даже тяжелая болезнь Рузвельта (1921т.), в результате которой он стал калекой, не понизила его акций в глазах деловых кругов, поддерживавших демократов.

В марте 1928 г. после длительного пребывания в тени Рузвельт делает первый уверенный шаг в новом туре борьбы за национальное признание. Те, кто поддержал Рузвельта, бросившего вызов республиканцам, разделяли его глубокие убеждения, что удар следует нанести там, где позиции противника слабее всего. Мишенью был избран внешнеполитический курс правящей партии. До того крайне редко выступавший в печати, Рузвельт принялся за написание статьи для журнала «Форин афферс» с целью, как он отмечал, «дать представление о точке зрения демократов на внешнюю политику США» (Library of Congress (далее - LC). Norman H. Davis Papers. Box 51. Franklin D. Roosevelt to Davis. March 30, 1928). Чувствуя, однако, себя не вполне подготовленным к выполнению такой задачи, будущий президент обратился за советом к многоопытному Норману Дэвису, видному американскому дипломату, стороннику внешнеполитических концепций Вильсона. Рузвельт просил его набросать краткий конспект основных идей внешнеполитической платформы демократов, из которых затем можно было бы «вытесать» нечто цельное, нешаблонное и внушительное. Акцент, как полагал Рузвельт, следовало при этом сделать на выявлении «ошибок» республиканцев, чреватых в будущем неизбежными серьезными провалами для дипломатии США.

Н. Дэвис откликнулся обстоятельным письмом, в котором четко просматривалась линия размежевания между республиканской доктриной и позицией демократов. Дэвис резко, в частности, критиковал республиканцев за их нежелание использовать возможности Лиги Наций и чванливое третирование ими приемов традиционной дипломатии. Он не рекомендовал кандидату демократов (кто бы он ни был) ставить вопрос о вхождении в Лигу Наций по причине неподготовленности общественного мнения страны, но считал важным объявить о том, что демократы «стоят за сотрудничество с другими странами мира в искренних усилиях, направленных на устранение войн и сохранение мира» (Ibid N. Davis to F. Roosevelt. April 12, 1928). Невежество и неискренность, по мнению Дэвиса, завели во многих случаях в тупик внешнеполитический курс Вашингтона. И самые печальные последствия это имело для отношений США с латиноамериканскими странами. Дэвис считал, что, пока не поздно, Соединенные Штаты должны сменить тон и предстать в глазах своих многочисленных южных соседей эдаким добрым родственником, самим воплощением миролюбия и бескорыстия. «Я думаю, - писал он, - было бы хорошо для нас заявить, что мы желаем взаимовыгодных отношений дружбы, равноправных и прибыльных торговых контактов с близкими нам латиноамериканскими республиками; нам следует прекратить вмешательство в их внутренние дела, которое обернулось массовыми убийствами американскими солдатами так называемых мятежников, и другие виды несанкционированных вторжений, как это было в случае с Никарагуа».

Рузвельт был в восторге от этой шпаргалки. Скроить из нее статью, обещанную им журналу «Форин афферс» и призванную, как он мыслил себе, быть внешнеполитическим манифестом демократической партии, не составляло труда. Но то, что появилось в июльском номере за 1928 г., имело ярко выраженную антиизоляционистскую окраску и напоминало прямой вызов внешнеполитическим принципам республиканской администрации. Сказав о том, что в истории Америки были периоды, когда ее политическое руководство подавало цивилизованному миру пример доброй воли и миролюбия, Рузвельт тут же отметил, что с победой республиканцев летом 1919 г. США «сделали очень мало или ничего не сделали» для решения острых проблем, с которыми столкнулось мировое сообщество. Удивив многих, кто был знаком с его политической карьерой, Рузвельт обрушился на программу возобновления военно-морского строительства, начатого республиканцами («в поражающих масштабах») (В 1927 г. администрация Кулиджа объявила себя сторонницей разработки новой гигантской программы строительства военно-морского флота. Лишь в 1916 г., т. е. в годы первой мировой войны, и накануне вступления в нее США Вашингтон принимал более обширную, чем эта, программу строительства флота. Дебаты вокруг планов милитаризации страны в правительственных учреждениях, в конгрессе и прессе неожиданно вызвали бурю протестов и оживление антивоенного движения. Рузвельт, уклонившись от определения своей принципиальной позиции, идентифицировал себя с оппозицией курсу тогдашних «ястребов», яростно нападавших на пацифистов и обвинявших их в сговоре с... большевиками и стремлении разоружить Америку (см.: Маныкин А. С. Изоляционизм и формирование внешнеполитического курса США, 1923 - 1929гг. М., 1980. С. 160, 161, 167 - 169, 197)), обвинил их в подрыве «принципов мира» за отказ от сотрудничества с Лигой Наций и Международным судом. Автор статьи не высказывался за вступление в Лигу Наций, но в духе наставлений Дэвиса ратовал за более активное участие во всех процедурах и начинаниях этой международной организации.

В той части статьи, где говорилось о политике Соединенных Штатов в Латинской Америке, Рузвельт заявил о невозможности для США в сложившихся условиях, не считаясь ни с чем, выполнять присвоенные ими самими жандармские функции на континенте. По-своему развивая идеи Дэвиса, Рузвельт предлагал использовать здесь новые, более соответствующие изменившейся обстановке методы, с тем чтобы удержать «братские страны» в вассальной зависимости от США. «Пришло время, - писал он, - когда мы должны следовать... новому, улучшенному стандарту поведения в международных отношениях». Рузвельт считал, что лишь в случае, когда южные соседи будут время от времени испытывать внутренние потрясения, США должны прийти им на помощь для восстановления порядка и стабильности. «Но, - говорилось далее в статье, - Соединенные Штаты не могут и не должны ссылаться на свое право или обязанность прибегать к интервенции без согласования с другими странами региона. Обязанностью США является совместное с другими латиноамериканскими республиками изучение проблемы и, если условия того требуют, предоставление помощи (либо в одностороннем порядке, либо вместе с другими странами) от имени всей Америки. Политике вмешательства во внутренние дела других государств на основе односторонне принятого решения должен быть положен конец; в сотрудничестве с другими странами мы обеспечим больше порядка в нашем полушарии...» (Foreign Affairs. July 1928. P. 573-586)

Итак, «дипломатия канонерок» должна стать более улыбчивой и более... коллективистской. Ведь чрезмерное упование на право США осуществлять единоличный диктат в отношении южных соседей роняет репутацию Вашингтона и не приносит успеха усилиям, направленным на сохранение старых продажных антинародных режимов. Гибкая же тактика придаст лику внешней политики и дипломатии США благопристойные черты, более соответствующие демократическим тенденциям в международной жизни, укореняющимся с Октября 1917 г. Рузвельт был очень доволен своей работой. Она заставила говорить о себе, хотя консерваторы в обеих партиях и пытались замолчать саму тему внешней политики, упирая больше на «триумфальную поступь» материального преуспеяния страны и на фантастические способности большого бизнеса без чьего-либо вмешательства извне решать любые проблемы.

А между тем эти проблемы продолжали накапливаться незаметно для ослепленных внешними эффектами экономических прорицателей нескончаемого капиталистического «процветания». Впрочем, было ли оно для большинства трудового населения Америки? Факты показывают, что на этот вопрос ответ должен быть только отрицательный. Диспропорции в экономике сохраняли и после первого послевоенного экономического кризиса очень острой проблему занятости. Безработица и в «хорошие времена» буквально по пятам преследовала рабочих многих отраслей, положение которых оставалось неблагополучным, а иногда и просто бедственным. Гарантией сохранить рабочее место никто из них похвастаться не мог, а вот опасность оказаться без работы в течение нескольких месяцев подстерегала каждого. Точное число безработных установить было трудно: учет был весьма несовершенным. Но выборочные данные показывают, что в разгар «процветания» безработица почти никогда не опускалась ниже 4% численности занятых в различных отраслях экономики помимо сельского хозяйства (Historical Statistics of the United States. Colonial Times to 1957. Wash., 1960. P. 73).

В 1929 г. один из популярных общественно-политических журналов США опубликовал статью председателя Национального комитета демократической партии Джона Раскоба под названием «Каждый должен быть богатым». Однако статистика беспощадно развенчивала эти лицемерные призывы. В самом распределении доходов содержался ответ на вопрос о том, устранима ли бедность и классовая дифференциация в Америке, чего можно было ждать в будущем. Согласно данным Института Брукингса, доход верхушки американских семей (0,1% общего числа) в 1929 г. был равен доходу 42% семей, находившихся на нижних ступенях социальной лестницы. Проведенные исследования показывали, что «процветание» сопровождалось не сужением пропасти между бедностью и богатством, а ее расширением (Leven M., Moulton H. G., Warburton C. America's Capacity to Consume. Wash., 1934. P. 54-56, 93-94, 103-104, 123).

Данные об имущественном расслоении населения еще более характерны. Почти 80% всех американских семей (21,5 млн семей) не имели никаких сбережений. 24 тыс. самых состоятельных семей (0,1% всех семей) являлись владельцами 34% всех сбережений, 2,3% семей с годовым доходом 10 тыс. долл. и выше контролировали 2/3 всех сбережений (McElvaine R. S. Op. cit. P. 38, 39). Разумеется, были категории населения, для которых «процветание» не только всегда оставалось чисто призрачным явлением, недостижимым фантомом, но и в определенной мере бедствием, периодом мучительной ломки, выталкивания их из сферы общественно полезной деятельности в сферу пауперизма. Это относится к рабочим некоторых традиционных отраслей (добыча угля, большинство отраслей легкой промышленности), мелким предпринимателям, бесцеремонно вытесняемым крупным капиталом, и, конечно, к сельскохозяйственному населению, фермерам.

Иногда 20-е годы в истории США называют «ревущими 20-ми», желая передать дух и особый размах деляческой инициативы, спекулятивной горячки и показного оптимизма, которые придали специфическую окраску этому периоду. Говоря о положении фермерства, эта дефиниция пригодна в том смысле, что его протестующий голос был особенно громким в силу прямого и самого значительного по своим масштабам обнищания под ударами затяжного аграрного кризиса. Все время раздвигающиеся «ножницы» между ценами на промышленные товары, потребляемые фермерами, и сельскохозяйственными продуктами (первые непрерывно росли, вторые так же непрерывно снижались) сделали большинство хозяйств мелких и средних фермеров хронически убыточными. Доля семей фермеров, представлявших 22% населения США, в 1920 г. составляла 15% в национальном доходе страны. Через восемь лет эта доля уменьшилась до 9%. В 1929 г. средний ежегодный доход жителя сельской Америки составлял 273 долл., средний доход американца-горожанина - 750 долл (Ibid. P. 21). Все увеличивающееся бремя задолженности, разорения буквально сгоняли фермерство с земли, которое бежало в города, пополняя армию безработных, малоимущих групп населения.

Оказавшееся в тисках кризиса перепроизводства, напрасно взывающее о помощи со стороны правительства: и, пожалуй, больше всех тогда заинтересованное в правительственном вмешательстве, фермерство и в целом аграрный сектор экономики были прообразом ближайшего будущего всей экономики. Удивительнее всего, однако, было то, что столь явно заявившие о себе симптомы заболевания, свидетельствующие о надвигающемся крахе, не вызывали общественной тревоги, а отдельные трезвые прогнозы тонули в шумной разноголосице восхвалении в адрес экономической стратегии крупного капитала. Даже циничная ревизия социальной доктрины «прогрессивной эры» не привела к пробуждению публики и не заставила ее выйти из состояния апатии и безмятежности. Как должное и как последнее слово философии делового успеха были восприняты многими нападки на вильсоновских либералов за допущенные ими «расширительные» толкования конституции, которые якобы ослабляли правовую защиту «против социалистических посягательств на собственность». Здесь в первую очередь имелось в виду некоторое расширение договорных прав профсоюзов, наносящих якобы непомерный ущерб собственническим интересам бизнеса. Идеология застоя, обращения вспять движения к переменам, отказ от поиска новых правовых форм общественных отношений, разумной социальной политики, диктуемой изменившимися условиями, жизнью, нашли свое законченное выражение в постулате, выдвинутом председателем Верховного суда У. Тафтом еще в 1921 г.: «Лучше терпеть зло, нежели прибегать к разрушительным нововведениям, в ходе которых эти нововведения могут оказаться хуже зла» (См.: Сивачев Н. В. США: государство и рабочий класс. 1982. С. 127).

Получив столь авторитетную моральную санкцию, «зло» в виде ущемления прав трудящихся, гонений на их организации, стачечную и политическую деятельность, безудержной проповеди индивидуализма и расизма, презрения к неудачникам и обездоленным пустило глубокие корни, порождая новое зло и создавая условия, как выразился однажды Рузвельт, возвращения эпохи «нового экономического феодализма» - абсолютного, ничем не ограниченного произвола олигархической верхушки общества (FDR. His Personal Letters. Ed. by E. Roosevelt. 4 vols. N. 1945 - 1950. Vol. 3. P. 119 - 120). В 1929 г. продолжительность рабочего дня американского рабочего была больше, чем в других индустриально развитых странах. Системы социального страхования по безработице не существовало, в то время как в европейских государствах она давно уже служила средством защиты (пускай слабой) трудящихся от превратностей экономической конъюнктуры. Использование детского труда, дискриминация черных и женщин ставили Соединенные Штаты вровень с самыми отсталыми странами мира. В Америке и в годы «процветания» большие массы населения оставались во власти вопиющей нищеты и бесправия, глубина и масштабы которых были неизвестны за пределами Соединенных Штатов.

«Конечной причиной всех действительных кризисов - говорил К. Маркс, - остается всегда бедность и ограниченность потребления масс, противодействующая стремлению капиталистического производства развивать производительные силы таким образом, как если бы границей их тэазвития была лишь абсолютная потребительная способность общества» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Ч. II. С. 26). Главное экономическое противоречие американского капитализма к осени 1929 г. дошло до высшей точки. Капиталистический способ производства вновь восстал против способа обмена, но на этот раз сила взрыва всех антагонистических противоречий не знала себе равных. Было и еще одно обстоятельство, которое говорит о многом: США стали эпицентром мирового экономического кризиса, именно отсюда поступали разрушительные импульсы, подрывающие мировое хозяйство и оказывающие дестабилизирующее воздействие на международную обстановку в целом.

Страна была ввергнута в водоворот мирового экономического кризиса в тот момент, когда еще не улеглись страсти избирательной кампании 1928 г., памятной безудержным бахвальством республиканцев в отношении достижений «новой эры», обещаниями их лидера Герберта Кларка Гувера сделать американцев «еще богаче» и натужными усилиями демократов убедить избирателей, что они могут делать все то же самое, только лучше и скорее «великой старой партии».

Лавина банкротств, падение производства (до самой низшей отметки в 1932 г.), многомиллионная безработица смыли румяна «процветания» и обнажили все противоречия капиталистической экономики и глубину социального неравенства в стране. В кричащей форме проявилась необеспеченность широчайших слоев населения, иллюзорность, призрачность их благополучия. Общество, привыкшее судить о себе по красочным рекламным щитам, обнаружило, сколь мало еще доступность и дешевизна тех или иных потребительских ценностей выражают прочность основы, которая позволяет ему не только гармонично развиваться, но и просто существовать. Вмиг сотни тысяч семей, еще вчера пользовавшихся благами высокоиндустриализованной цивилизации, с потерей кормильцем работы оказались один на один с нищетой и голодом, без всякой поддержки и, что хуже всего, без права получить такую поддержку. Знаменитый острослов Билл Роджерс мрачно съязвил: «Мы являемся первой в истории человечества нацией, следующей в приют для нищих в автомобиле» (Hughes E. J. The Living Presidency. N. Y., 1972. P. 121).

Самым тяжелым последствием господствующей социально-экономической доктрины была полнейшая незащищенность трудовой Америки от губительных ударов безработицы. Размеры ее могли показаться просто нереальными. «Сколько американцев не имело работы в марте 1933 г.? - спрашивал в одном из своих выступлений в 1936 г. ближайший помощник Рузвельта, его правая рука Г. Гопкинс. - Если вы назовете цифру в 18 или даже в 13 миллионов, то и меньшая из них способна навести ужас» (Principal Speeches of Harry L. Hopkins, Works Progress Administrator (далее - Principal Speeches). Address by Harry L. Hopkins before the United States Conference of Mayors at Mayflower Hotel. Wash., November 17, 1976). А что же общество? Оно отвернулось от этих терпящих бедствие своих членов, алчущих помощи и участия, но взамен наталкивающихся на стену равнодушия и... оскорбительную подозрительность. По словам того же Гопкинса, «существовала тенденция обвинять безработных в отсутствии патриотизма, в попытке жить за чужой счет» (Ibidem). Между тем государственная политика США в вопросе социального страхования по безработице на протяжении многих десятилетий выражалась в неуклонном следовании пресловутой формуле «твердого индивидуализма». В переводе на обычный язык это означало, что забота о миллионах американцев, оказавшихся жертвами кризиса, является их личным делом или в крайнем случае прерогативой местных властей и частных благотворительных фондов. По мнению Гопкинса, этой «социальной слепоте» не было оправдания. «Мы сталкивались со значительной безработицей, - говорил он, - на протяжении 40 лет, но официально для решения этой проблемы вплоть до самого последнего времени не делалось ничего другого, кроме того, что ее упорно игнорировали» (Ibidem).

Нью-Йорк одним из первых среди больших городов США оказался в положении осажденной крепости, оставшейся без всего самого необходимого. Армия нищих росла как снежный ком. Каждый новый день увеличивал ее на тысячи семей, подвигая город к критической черте. Нетрудно понять, почему именно здесь, в Нью-Йорке, среди политиков либерального толка (в основном демократов) росло убеждение, что уменьшить вероятность катастрофы смогут только энергичные действия властей. Нью-йоркская действительность 1929 - 1933 гг. на всю жизнь оставила у многих из них острое ощущение глубины переживаемого страной социального кризиса и опасной близости взрыва в избытке скопившегося повсюду горючего материала. «Я самым тесным образом, - отмечал Гопкинс в 1936 г., - связан с проблемой руководства программой помощи безработным с первых дней кризиса... Я видел, как в широких масштабах стали проводиться увольнения, и был свидетелем ужасных потрясений, заставивших тысячи крепких семди помощью к благотворительным организациям. Я видел, как удлинялись очереди за куском хлеба и чашкой кофе и переполнялись ночлежки для бедняков... Скопища мужчин слонялись на тротуарах в безнадежных поисках работы... Впавшие в отчаяние, озлобленные толпы безработных штурмом брали местные муниципалитеты и помещения организаций помощи только для того, чтобы узнать о пустой казне и быть рассеянными с помощью слезоточивого газа. Женщины, дети и старики, физически страдая от холода и голода, молили власти о крохах, чтобы хоть как-то продлить свое существование...» (Principal Speeches. Address by Harry L. Hopkins before a Luncheon Meeting of the United Neighbourhood Houses of New York at Biltmore Hotel. New York City, March 14. 1936 )