КАК ПОМОЧЬ «ЗАБЫТОМУ ЧЕЛОВЕКУ»?

Главным призом демократов на выборах 1928 г. было губернаторское кресло в штате Нью-Йорк. Победа, Рузвельта, похоже, удивила самих боссов партии. Ожидание неудачи было связано не только с утратой демократической партией популярности у избирателей, но и с опасениями, что претендент сам по себе скорее оттолкнет, чем привлечет голоса. У вступившего на путь борьбы за победу в имперском штате Рузвельта с точки зрения стандартных критериев было слишком много слабых мест. В прошлом он никогда не избирался на выборную должность более высокого уровня, чем скромное место в легислатуре штата, дважды потерпел поражение на последних выборах, в которых участвовал в качестве кандидата демократов, связал себя с прогрессистским крылом партии в эпоху расцвета консерватизма и, наконец, был частично парализован.

Сам Рузвельт тоже не надеялся на успех, да и не хотел его по той простой причине, что такой успех неизбежно сделал бы его кандидатом демократов на выборах 1932 г., победить на которых никто в Таммани-холле (штаб-квартира демократической партии.- В. М.) и не рассчитывал. Поскольку демократы считали, что «республиканское процветание» будет длиться долго, Рузвельт и его советник Л. Хоу секретно планировали начать борьбу за Белый дом только в 1936 г. Помимо своей воли (и это глубоко символично), таким образом, в 1928 г. Рузвельт сделал первый шаг к президентству. Дальше ход событий принуждал его часто изменять самому себе. Ирония судьбы? И да, и нет. Политик-прагматик, Рузвельт чувствовал себя непринужденно в любой ситуации, заранее готовый к любым неожиданностям.

Став губернатором Нью-Йорка и оказавшись лицом к лицу с самым крупным очагом национального бедствия, Рузвельт сохранял верность принятому плану. Он следовал тем же курсом, что и республиканская администрация. Лишь в августе 1931 г. губернатор решил создать Временную чрезвычайную администрацию помощи в штате Нью-Йорк (ГЕРА), которая призвана была осуществить некоторые мероприятия, вызванные неотложными нуждами обеспечения материальной помощью семей безработных. Первоначально Рузвельт полагал, что надобность в ТЕРА сама по себе вскоре отпадет, и потому заботился главным образом 6 том, чтобы все начинание выглядело как можно благопристойнее в глазах консервативных критиков. Ему удалось уговорить встать во главе ТЕРА Джесси Страуса, председателя правления торговой фирмы «Мейсис и К°». Величественный Страус, не представлявший, как подступиться к делу, дав согласие, поспешил подыскать такого директора-распорядителя, на которого можно было бы свалить вину, если бы затея с ТЕРА провалилась. А в этом почти никто не сомневался. Все поиски, казалось, будут безуспешными: никто не хотел выступать в роли мальчика для порки. Неожиданно согласился скромный деятель благотворительной помощи Нью-Йорка Гарри Гопкинс. Рузвельт никогда не жалел о своем выборе.

Уже вскоре Страус постарался избавиться от тягостных обязанностей президента ТЕРА и, выхлопотав себе пост посла во Франции, уехал туда. Он и Гопкинсу предложил поехать вместе с ним в качестве помощника. Последовал отказ. Перспектива стать «салонным шаркуном» Гопкинса не устраивала. Его планы простирались значительно дальше дипломатической карьеры и офисов госдепартамента. Освободившийся пост президента ТЕРА, близость к губернатору открывали кратчайший путь наверх. Гопкинс знал, что Рузвельт был доволен его предприимчивостью, лояльностью, умением находить выход из различных щекотливых положений, не докучая жалобами и просьбами.

Большинство историков сходится на том, что пребывание Рузвельта на посту губернатора Нью-Йорка не было ознаменовано какими-либо существенными достижениями. Экономика штата находилась в столь же плачевном состоянии, как и повсюду, а тем временем власти в Олбэни (столица штата Нью-Йорк) занимали такую же выжидательную позицию, как и республиканская администрация в Вашингтоне.

Лишь ТЕРА на фоне полицейских жестокостей, чинимых правительством над безработными, давала Рузвельту то психологическое превосходство над Гувером, в котором он так нуждался, начиная дуэль за президентское кресло. После дикой расправы над пришедшими летом 1932 г. в Вашингтон за помощью ветеранами первой мировой войны, вызвавшей бурную реакцию в стране, Рузвельт возблагодарил собственное благоразумие, удержавшее его от рискованного шага - призыва под ружье Национальной гвардии для «усмирения» голодных бунтов в его собственном штате, Нью-Йорке (Tugwell R. G. In Search of Roosevelt. Cambridge (Mass.), 1972). К тому моменту, когда в связи с ростом безработицы обстановка в штате достигла особого напряжения, ТЕРА играла роль громоотвода, хотя коэффициент ее полезного действия был невелик, а ресурсы ограниченны.

Впрочем, в начале избирательной кампании 1932 г. все заметили, что в риторике губернатора Нью-Йорка появились новые интонации. И дело было вовсе не в том, что менялись, становясь более решительными, настроения его советников, членов так называемого «мозгового треста». Правилам правописания их обучали улицы промышленных городов, заполненные возмущенными людьми, бурлящие, готовые ощетиниться баррикадами, деревенские проселки, поднявшиеся на вооруженную борьбу с полицией и бандами хозяйских наемников шахтерские городки. По стране прокатилась волна общенациональных голодных походов безработных, везде выросла численность и активность их организаций. Как правило, их возглавляли коммунисты и левые силы. Вслед за подъемом рабочего движения бурно начало развиваться фермерское движение. Вспыхивали фермерские забастовки, сопровождавшиеся бойкотом посреднических компаний, вооруженными выступлениями против властей. В конгрессе постоянно велись дебаты вокруг вопроса о неизбежной (в случае дальнейшего распространения голода и массовой пауперизации) вспышке стихийных бунтов и перерастании их в нечто более серьезное и опасное для капитализма как системы («Я с ужасом слежу за вашей американской трагедией, - писал Г. Ласки Ф. Франкфуртеру в феврале 1932г. - Кажется невероятным, что человек может так инертно наблюдать этот спектакль, как это делает Гувер» (LC. F. Frankfurter Papers. Box 74. H. Laski to Frankfurter. February 2, 1932)). Во что все это могло вылиться? Цепную реакцию разрозненных мятежей или настоящую революцию? Настораживали события в Европе: исторический опыт свидетельствовал, что США не были отгорожены от нее непроходимым рвом, влияние подъема классовой борьбы в европейских странах сказывалось все сильнее. Осенью 1931 г. Рузвельт специально попросил известного журналиста Ф. Аллена ознакомить его с положением в Германии (LC. Thomas J. Walsh Papers. Box 183. Frederick Allen to Walsh. December 30, 1931).

Внутренне Рузвельт, пожалуй, сознавал глубже и острее, чем кто-либо другой в руководстве демократической партии, необходимость назревших перемен, но выработанная с годами привычка быть скрытным, не посвящать никого (даже самых близких единомышленников) в свои планы, вера в эффект внезапности удерживали его от каких-либо определенных заявлений на этот счет. И тем не менее, взяв на вооружение тактику выжидания, он исподволь принялся убеждать Америку, что в его лице она имеет политика-реалиста, обладающего чувством нового и отдающего себе отчет в причинах случившихся потрясений. Мастерски проведенная Рузвельтом осенью 1930 г. кампания по переизбранию его на пост губернатора Нью-Йорка и одержанная им крупная победа убедили скептиков в руководстве демократической партии, что этот обреченный, как многим казалось, на бездеятельность, физически немощный политик способен спасти ее саму от бесславного развала. Джим Фарли, новый лидер демократов в штате Нью-Йорк, через день после выборов сказал журналистам: «Я не знаю, как м-р Рузвельт сможет избежать того, чтобы не стать кандидатом своей партии на президентских выборах 1932 г., даже если никто не пошевелит пальцем в его поддержку». Рузвельт ни слова не говорил Фарли о своих намерениях, но заявление, сделанное последним, было тщательно отредактировано Л. Хоу, тогда главным советником губернатора (Lash J. P. Eleonor and Franklin. The Story of Their Relationship. N. Y., 1973. P. 450).

В вышедшей в 1931 г. при содействии Л. Хоу и супруги губернатора Э. Рузвельт книге журналиста Э. Линдли Рузвельт был причислен к разряду «прогрессивных политиков», и, хотя эти лавры были отпущены губернатору Нью-Йорка явно в кредит, они ко многому обязывали.

Весной 1931 г. Рузвельт говорит о «новых и не испытанных еще средствах», о необходимости экспериментировать, доверить государственное управление «позитивному руководству» в силу изменений в «экономическом и социальном балансе» страны (The Public Papers of Governor Franklin D. Roosevelt, 1929 - 1932 4 Vols. Albany, 1930 - 1939; 1931 vol. P. 740 - 741, 734). Высказав ряд нелестных замечаний по адресу экономической доктрины республиканизма, Рузвельт в июне 1931 г. рекомендует законодательному собранию штата Нью-Йорк программу действий, включавшую ассигнования на прямую помощь безработным и организацию общественных работ. Обращаясь к членам собрания, Рузвельт с особой значимостью зачитал следующее место своего послания: «Обязанности штата перед гражданами аналогичны обязанностям слуги перед его хозяином. Одной из обязанностей штата является заботиться о тех гражданах, которые стали жертвами неблагоприятных обстоятельств, лишивших их возможности обеспечить самое необходимое для жизни... Помощь этим гражданам должна быть предоставлена правительством не в качестве благодеяния, а в качестве исполнения общественного долга...» (Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt, N. Y., 1938 - 1950. Vol. 1. P. 458 ) На фоне упорного повторения 1 увером тезиса о пагубности правительственного вмешательства в дело помощи неимущим эти заявления звучали почти революционно.

Весной 1932 г., фактически вступив в избирательную кампанию за овладение Белым домом, Рузвельт окончательно придает своим речам неортодоксальное звучание, умудряясь при этом не сказать ничего конкретного о том, как добиться перелома, и не высказываясь по существу важнейших проблем внутренней и внешней политики США. Основной упор был сделан на необходимость поставить во главу угла общую идею приспособления к новым реальностям в экономике и политике. Выкладывавшие на стол Рузвельта готовые радикальные проекты перестройки экономики члены «мозгового треста» с немалым удивлением затем узнавали, что большинство из них переплавлялось в некое довольно-таки безобидное блюдо и преподносилось общественному мнению в виде туманного призыва к активным действиям, направление которых должен был определить случай, стечение обстоятельств, политическая конъюнктура.

Хотя тон избирательной кампании Рузвельта задало его знаменитое выступление по радио 7 апреля 1932 г. (речь о «забытом человеке»), принципиальный подход к решению трагических проблем Америки был изложен им в другой речи, произнесенной месяцем позже в Оглторпском университете (в мае 1932 г.). Со временем она стала подлинным евангелием рузвельтовских либералов и одновременно мишенью для их критиков. Рузвельт говорил: «Страна нуждается, и, если я не ошибаюсь, страна требует смелого и настойчивого экспериментирования. Здравый смысл подсказывает обратиться к какому-нибудь методу и испытать его. Если он себя не оправдает, надо честно признать это и найти другой метод. Но прежде всего нужно что-то испробовать» (Ibid. P. 646). Однако короткое выступление 7 апреля, наделавшее еще больше шума и отражавшее новые ценностные ожидания 30-х годов, прояснило социальный и гуманистический аспекты идеи смелого экспериментирования, ставшей главной темой предвыборной кампании Рузвельта.

Написанная Р. Моли, тогда ведущей фигурой в «мозговом тресте», речь о «забытом человеке» объясняла происхождение экономического бедствия низким уровнем потребления масс и переносила внимание на проблемы перераспределения доходов. Экономическая политика Гувера, игнорирующая нужды миллионов простых американцев и целиком ориентированная на оказание помощи имущим Классам, была подвергнута критике как прдявление обанкротившегося элитарнога подхода. В речи проводилась параллель между сложившимся в стране чрезвычайным положением и войной и выражалось убеждение в неизбежности расширения роли правительства в ходе решения вставших перед страной проблем. Страна нуждается, сказал Рузвельт, «в планах, напоминающих те, которые были реализованы в 1917 г. (намек на военную экономику США. - В. М.) и которые строились как бы снизу вверх, а не сверху вниз, т. е. в планах, повернутых в сторону интересов забытого человека, находящегося у основания экономической пирамиды». Далее следовало признание, перечеркивавшее официальную версию о причинах экономического краха. Настоящее средство, способное вернуть экономике устойчивость, заявил Рузвельт, «должно уничтожать бактерии внутри системы, а не лечить внешние симптомы заболевания» (McElvaine R. S. Op. cit. P. 125).

Речь о «забытом человеке», короткая и неформальная, вызвала самые разноречивые отклики: надежды в демократических низах и гнев верхов, усмотревших в ней чуть ли не желание посеять классовую рознь в стране, противопоставив низы верхам и возродив традиции популизма. Сторонник Рузвельта сенатор К. Хэлл (штат Теннесси) с опаской говорил о повторении «еще одной кампании Брайана», а многолетний лидер демократов А. Смит сделал заявление в форме протеста, объявив речь Рузвельта чем-то вроде подстрекательства, способного-де вызвать раскол в обществе, а вслед за тем и другие страшные последствия. То, о чем умолчал Смит, было понятно каждому. Напряжение в стране возрастало с каждым днем, заставляя рассматривать предстоящие выборы как референдум о судьбах капитализма в США (Уолтер Липпман еще в октябре 1931 т. писал в частном послании «Встает очень важный вопрос, а именно: способно ли индустриальное капиталистическое общество сохранить свою жизнеспособность, если его эластичность снизилась из-за скопления благополучия на одном полюсе и растущего бремени всяческих тягот на другом» (LC. F. Frankfurter Papers. Box 78. W. Lippman to Frankfurter. October 22, 1931)).

Реакция на его речь о «забытом человеке» показала Рузвельту, что для него самого наибольшей опасностью оставалась возможность вообще выбыть из числа претендентов от демократической партии на пост президента США. Никто не мог дать Рузвельту гарантии того, что он одержит победу на съезде демократической партии, который должен был собраться в июне 1932 г. Национальный комитет демократической партии, контролируемый Раскобом и его людьми, побаивался Рузвельта, делая ставку на А. Смита (прогрессивно настроенный Гарольд Икес назвал его «восторженным младшим братом богатства») и на Джона Гарнера, сенатора от штата Техас, который некогда пользовался репутацией популиста, но к началу 30-х годов рассматривался руководством партии в качестве «демократического Кулиджа». Но, к счастью для Рузвельта, те, кто вершил делами в партии, понимали, что, если даже Смит и Гарнер смогут завоевать две трети голосов делегатов на съезде демократов, они вместе или порознь провалят все дело, заняв место знаменосцев партии. Настроения в стране изменились круто и, судя по всему, надолго.

Без такого молчаливого консенсуса в отношении признания необходимости придать облику демократической партии новые черты (У. Липпман еще в феврале 1931 г. писал, что демократическая партия не обладает ни сплоченностью, ни руководством, ни программой (LC. F. Frankfurter Papers. Box 78. W. Lippman to Frankfurter. February 5, 1931)), символизирующие ее близость к массам, Рузвельт бы, наверное, не решился дать указание Моли подготовить записку о переориентации партии в свете приближающихся выборов и задач завоевания большинства избирателей на ее сторону после двенадцатилетнего пребывания в оппозиции. Моли выполнил задание с тщанием, на которое только был способен. В результате на столе у Рузвельта появился длинный меморандум, призывающий демократическую партию к повороту в сторону прогрессивных реформ и к укреплению массовой базы за счет привлечения под знамена партии демократических слоев населения - рабочих, фермерства, средних слоев. «В стране нет места для двух реакционных партий»,- писал Моли. Народ, утверждал он, не хочет делать выбор между двумя названиями одной и той же реакционной доктрины. Он жаждет реальной альтернативы. И ее должна предложить «партия либеральных убеждений, спланированных действий, просвещенного подхода к международным делам... демократических принципов» (Rosen E. A. Hoover, Roosevelt and the Brains Trust: From Depression to New Deal. N. Y., 1977. P. 141). Моли заметил, что новый курс демократической партии придаст ей динамизм и привлекательность. Он предложил сделать эти два слова - «новый курс» - эмблемой эпохи, поскольку-де они определяют содержание полосы качественных преобразований (от которых, кстати, сам Моли вскоре отречется).

Просочившиеся сведения о домашних «заготовках» Рузвельта вызвали в недрах демократической партии движение «Остановить Рузвельта». Давние и непримиримые враги оказались в рядах этой пестрой коалиции - А. Смит, У. Макаду, Б. Барух, У. Херст. По самым благожелательным для Рузвельта оценкам, добиться победы над ней на съезде демократической партии было делом непосильным. Так думали многие, но, похоже, это не могло вывести из равновесия самого Рузвельта. Изменив свою позицию по отношению к Лиге Наций (Рузвельт слыл сторонником вхождения США в эту международную организацию) и заявив о негативном отношении к ее деятельности, Рузвельт добился поддержки Херста, идеолога шовинистического движения «Америка прежде всего». Многие «интернационалисты» среди демократов сочли это проявлением беспринципности. Однако сделка с Херстом принес ла Рузвельту голоса делегации Калифорнии на съезде демократической партии, которых так недоставало перед последним, четвертым туром голосования. Эта же сделка привела к полюбовному соглашению о снятии кандидатуры Гарнера, расставшегося со своей розовой мечтой стать президентом взамен должности вице-президента, которую он ни во что не ставил. Впрочем, это мало кого интересовало в окружении Рузвельта: «демократический Кулидж» позволил добиться примирения с Раскобом, Барухом, Херстом и даже (временно) со Смитом, т. е. со всеми, теми, кого тревожил «радикализм» губернатора Нью-Йорка.

Речь Рузвельта на съезде демократов в Чикаго 2 июля 1932 г., куда он прибыл, поломав многолетнюю традицию, на самолете, подтверждала факт достигнутого компромисса с консервативным крылом партии. Это верно, что она базировалась на идеях известного меморандума Р. Моли. Противопоставить им что-либо иное в тот момент, когда в Вашингтон со всех сторон стекались участники общенационального голодного похода безработных ветеранов первой мировой войны и с каждым часом нарастало политическое напряжение, было бы, как считал Рузвельт, самоубийством для двухпартийной системы. Здесь у него разногласий с Моли не было. Несколько важных пассажей речи были также почти целиком заимствованы у Моли. Так, Рузвельт обрушился на идею «тори» о «просачивании», утверждавших, что если богатству будет оказана поддержка, то в этом случае благополучие снизойдет и на «рабочих, фермеров и мелких предпринимателей». И снова, вторя Моли, Рузвельт заявил, что народ Америки жаждет сделать настоящий выбор. «Мы, - сказал он, - должны быть партией либеральных принципов, спланированных действий, просвещенного подхода к международным делам и трудиться с максимальной пользой для подавляющего большинства нашего народа». Рузвельт вновь поднял тему о «забытых» американцах, которые требуют более справедливого распределения национального богатства (Этому тезису Рузвельт не изменял на протяжении всего пребывания на посту президента США. Он был положен в основу его политики в области налогообложения, хотя, как признано сейчас многими исследователями, проведенные Рузвельтом реформы имели чисто символическое значение, никак не затронув существа дела (Leff M. H. The Limits of Symbolic Reform: The New Deal and Taxation. 1933-1939. Cambridge, 1984)). Именно к ним было обращено его обещание проводить политику обновления.

Все это укладывалось в идейно-политический кон-поворота влево, начатый речью о «забытом человеке». В остальном же выступление в Чикаго отличалось от меморандума Моли своей более умеренной интонацией. В частности, Рузвельт говорил и о омощи тем, кто находился на вершине социальной пирамиды, имущим классам, а изложенная им программа неотложных мер в целом не могла вызвать никакого беспокойства у буржуазии. Здесь были: режим экономии в отношении правительственных расходов, отмена «сухого закона», новое законодательство, регулирующее рынок ценных бумаг, организация общественных работ, меры по охране лесов, регулирование сельскохозяйственного производства, снижение процентных ставок на ссудный капитал, снижение внешнеторговых тарифов. Финансовый и промышленный магнат Бернард Барух, ранее не входивший в число сторонников Рузвельта, одним из первых засвидетельствовал свое почтение новому и теперь уже единоличному лидеру демократической партии. Но, сделал это без помпы, подчеркнуто незаметно.

Рузвельт пожинал плоды искусного маневра. Вся партия демократов, за исключением крайне правой группировки, встала под знамена «нового курса». Более того, в стане ее противников оказалось больше симпатизировавших Рузвельту, чем вчерашнему кумиру республиканцев Г. Гуверу. В штатах появились лозунги, призывающие сторонников республиканцев голосовать за их кандидатов в конгресс, а вместе с ними за Рузвельта на пост президента США. Сенатор-демократ от Луизианы Хью Лонг в присущей ему грубоватой манере заявил репортерам, что «самая большая беда демократов в том, что они контролируют все голоса, но сидят без денег». И тут же предложил: «Мы можем продать президенту Гуверу миллион голосов за полцены, которую он собирается заплатить, чтобы заполучить их. Мы можем обойтись и без этих голосов, а вот деньгам найдем применение» (Schlesinger A. M. Jr. The Crisis of the Old Order, 1919-1933. Melbourne; L.; Toronto, 1957. P. 445). Деньги тоже вскоре появились: самые большие взносы в избирательный фонд Рузвельта сделали виднейшие представители финансово-промышленного капитала - Б. Барух, У. Вудин, В. Астор, Дж. Раскоб, У. Херст, П. Дюпон, Дж. Кеннеди, Дж. Хёрли и др. Охотно принимая эти «знаки внимания», Рузвельт стремился придать своим речам дополнительную эластичность, часто порождавшую недоумение и тревогу той части его сторонников, которые видели, что в сложившейся обстановке никому не удастся ограничиться разговорами, что нужны практические шаги с целью улучшения бедственного положения масс в качестве первого условия устранения опасности социального взрыва.

Однако Рузвельт после съезда в Чикаго не изменил тактический рисунок своей политической линии. Его выступления носили общий, расплывчатый характер; порой же складывалось впечатление, что они как бы уравновешивали друг друга. В Колумбусе (штат Огайо) кандидат демократов атаковал Гувера за чрезмерные действия в области регулирования экономики и призывал создать условия для конкурентной борьбы. Напротив в речи в Сан-Франциско Рузвельт подтвердил свои убеждения в назревшей потребности правительственного регулирования. Однажды он удивил Моли, попросив его из двух вариантов речи по тарифу (в одном отстаивалась идея протекционизма, в другом содержалась похвала свободной торговле) сделать один, синтетический. В речи в Питтсбурге (штат Пенсильвания) он ратовал за всемерное сокращение правительственных расходов, сбалансированный бюджет и децентрализацию государственного управления. А в другой речи, произнесенной в Портленде (штат Орегон), Рузвельт пообещал сделать все возможное, чтобы поднять благосостояние народа и защитить его от вожделений верхушки общества. Последнее предполагало вмешательство государства во все сферы экономической жизни и расширение его социальной функции. В итоге никто не знал, что можно ждать от кандидата демократов, хотя все связывали с его именем грядущие перемены.

В июле 1932 г. Рузвельт получил письмо от губернатора Северной Каролины Макса Гарднера, совсем не радикала, предупреждавшего его о провале в случае неверного истолкования им настроений масс. «Американский народ, - писал Гарднер, - против существующего порядка вещей. Мы больше, чем слепцы, если думаем, что американский народ станет цепляться за status quo... Если бы я был Рузвельтом (т. е. кандидатом в президенты. - В. М.), я бы занял более либеральные позиции. Я бы шел вместе с толпой, ибо массы сейчас находятся в движении, и если мы хотим спасти нацию, то мы должны дать либеральную трактовку тем ожиданиям, которые переполняют сердца людей...» (Ibid. P. 432 )У. Липпман отозвался о поведении Рузвельта после съезда демократической партии еще более скептически, чем он это делал прежде в своей переписке с теми, кого он относил к убежденным либералам. «Две вещи в отношении Рузвельта, - писал он Франкфуртеру 14 сентября 1932 г., - беспокоят меня, а именно: то, что эн любит политическую игру саму по себе и прекрасно чувствует себя в ней. Стремление продемонстрировать свое виртуозное искусство толкает его на путь ультраполитиканства. Еще одно мое опасение связано с тем, что он так дружелюбен и впечатлителен, так хочет всем угодить и, как я думаю, так нетверд в собственных убеждениях, что почти все зависит от характера его советников. Меня в этом полностью убедили последние недели, и особенно вся эта история с заигрыванием с группой Херста - Макаду. Есть, разумеется, вещи, которые заставляют сочувствовать ему, - это стремление к переменам и его общее убеждение в необходимости переоценки ценностей. Но я очень медленно прихожу в себя от потрясения, которое произвела на меня его политическая кампания, предшествовавшая съезду демократов» (LC. F. Frankfurter Papers. Box 78. W. Lippman to Frankfurter. September 14, 1932).

Даже в семейном кругу Рузвельт наталкивается если не на оппозицию, то на несогласие с его тактикой. Элеонора Рузвельт, супруга президента и энергичная поборница широких социальных реформ, высказывала опасения (совсем не лишенные основания), что уклонение Рузвельта от четких обязательств в отношении требований масс приведет к росту их разочарования в политическом либерализме и к переходу на позиции поддержки левых сил. Когда много позднее один из ее ближайших сотрудников признался, что в 1932 г. он голосовал не за Рузвельта, а за кандидата социалистической партии Нормана Томаса, Элеонора Рузвельт не удивилась. «Я бы сделала то же самое, - сказала она, - если бы не была женой Франклина» (Цит. по: Lash J. P. Op. cit. P. 462). Американский историк Роберт Макэлвейн высказывает на первый взгляд парадоксальную, но в основе своей верную мысль, когда пишет, что Гувер своими обвинениями Рузвельта в приверженности к радикальным переменам привлек на сторону последнего больше избирателей, чем это сделал сам кандидат демократической партии (McElvaine R. S. Op. cit. P. 133). И в самом деле, пропагандистская антирузвельтовская кампания правых сил, рисовавших его радикалом, объективно делала Рузвельта привлекательным для сотен тысяч избирателей, сочувствующих левым силам. Окажись на его месте Смит или Гарнер, эти американцы отдали бы свои голоса социалистам и коммунистам. «Настроение в стране такое, - признал после подсчета голосов один из членов администрации Гувера,- что мы, пожалуй, еще удачно вышли из этого положения, получив Рузвельта вместо социалиста или радикала» (Ibid. P, 134).

Выборы 1932 г. еще раз подтвердили вывод В. И. Ленина, сформулированный им следующим образом: «Либералы «проходят к власти» лишь тогда, когда побеждает демократия вопреки колебаниям либерализма» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 22. С. 334). Миллионы рабочих, фермеров, представителей городских средних слоев дружно голосовали за партию «нового курса». Стихийно, таким образом, стала складываться новая демократическая, антимонополистическая по своему характеру коалиция левоцентристских сил. Растущее рабочее движение не играло в этой коалиции руководящей роли, хотя и было ее главной опорой. Заметим к тому же, что идеологически само рабочее движение оставалось расколотым, а в организационном отношении сильно ослабленным. Не здесь ли кроется причина, почему впечатляющая победа демократов, избрание Рузвельта президентом, поражение всех реакционных кандидатов, баллотировавшихся на вакантные места сенаторов и членов палаты представителей, не сдвинули с места разработку ясной и четкой программы преобразований, которых так ждал народ? Напротив, начался период политического маневрирования, бесцветных дебатов и препирательств. Складывалось впечатление, что полученный демократами мандат был им в тягость.

Однако события весны 1933 г. заставили новую администрацию действовать более решительно. Накануне вступления Рузвельта в должность президента в Вашингтоне были получены известия о том, что во многих штатах, объявив о банкротстве, закрылись все банки. В дополнение к едва теплившейся деловой жизни это грозило в самое ближайшее время полным экономическим параличом. Паника и страх перед будущим охватили людей. Огромные толпы осаждали банковские учреждения, требуя возврата своих вкладов. Закрывались предприятия, школы и муниципалитеты...

Газета «Нью-Йорк тайме», вышедшая утром 4 марта, в день инаугурации (церемония вступления в должность президента) Рузвельта, писала в передовой: «О нем будут думать как о чудотворце». Да и сам новый президент хорошо понимал, что время выжидания прошло и только действия, немедленные, энергичные и непреклонные, могут предотвратить перерастание панических настроений в направленный социальный взрыв, способный изменить старый порядок вещей снизу доверху. Американский капитализм оказался на краю пропасти. «Многие высокопоставленные лица в Вашингтоне и других городах, - отмечал в своих воспоминаниях бывший корреспондент «Нью-Йорк тайме» в Вашингтоне Чарльз Хёрд, - искренне благодарили господа за то, что день вступления нового президента в должность пришелся на субботу, когда банки, биржи и другие финансовые учреждения были официально закрыты. Никто не знал, какое пламя могло бы заняться от искр, высекаемых сменой правительства. Некоторые или, лучше сказать, многие боялись бунтов и мятежей в городах, которые могли вспыхнуть в задавленных оедностью кварталах или в хибарочных поселениях безработных. Хотя воинские части были введены в шингтон для помпы, штабу генерала Макартура было поручено быть готовым использовать эти силы и для более серьезной миссии...» (Hurd Ch. When the New Deal was Young and Gay. N. Y., 1965. P. 32)

Ненастье последних дней перед инаугурацией как бы подчеркивало давящую тяжесть обстановки. Было очевидно, что даже обычно уверенный в себе вновь избранный президент несколько подавлен. Стоя утром 4 марта на ступенях Капитолия, он принял присягу, все время сохраняя необычное для него напряженное выражение лица. Лишь после того как он произнес первые фразы заготовленной для этого случая речи, напряжение спало, снова появилась раскованность и свобода. Слова врезались в сознание прильнувших к радиоприемникам американцев как призыв сохранять надежду, не впадать в отчаяние, ждать перемен. «Итак, прежде всего, - говорил президент, - позвольте выразить мое твердое убеждение, что единственно, чего нам следует бояться,- это самого страха, безликого, неосознанного, неоправданного ужаса, который способен парализовать усилия, так необходимые, чтобы превратить отступление в наступление».

Рузвельт, еще не зная, располагает ли он временем для перегруппировки сил, говорил о скором контрнаступлении. Это должно было вселять оптимизм. Обрушившись на некомпетентность банкиров, этих «неразборчивых в средствах ростовщиков», поставивших на место благородных социальных ценностей власть чистогана, Рузвельт объявил себя сторонником действий в интересах простых людей. Из всех обуревавших народ ожиданий он выделил только одно - обретенное сознание взаимозависимости друг от друга, сознание того, «что мы не можем просто брать, мы должны также и отдавать». Радио разносило по всей стране слова президента: «Нация требует безотлагательных действий... Мы должны действовать незамедлительно». Создавшееся положение Рузвельт отождествил с состоянием войны, потребовав от «народа и конгресса» чрезвычайных полномочий, аналогичных тем, какими пользуется президент в военное время (The Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt. Vol. II. P. 11-16 )

Во второй половине дня 4 марта 1933 г. в Овальном кабинете Белого дома состоялось первое рабочее заседание новой администрации. Президент обещал возвращение уверенности. Первыми эту уверенность обрели те, кто обитал на вершине социальной пирамиды: кабинет больше чем наполовину состоял из хорошо известных деятелей консервативного или умеренного толка. Присягу принесли: один из столпов консервативного крыла демократов в конгрессе, сенатор от штата Теннесси К. Хэлл (государственный секретарь); миллионер В. Вудин (министр финансов); малоизвестный в то время в политических кругах независимый республиканец Г. Икес (министр внутренних дел); либерал У. Уоллес (министр сельского хозяйства), кандидатура которого была поддержана лидерами фермерских организаций; снискавшая себе известность на поприще осуществления социальных программ в Нью-Йорке Ф. Перкинс (министр труда); X. Каммингс (министр юстиции); Д. Роупер (министр торговли), занимавший административные посты еще в правительстве В. Вильсона; Дж. Фарли (министр почт); К. Свэнсон (министр военно-морского флота), вирджинский политик, пользовавшийся поддержкой рузвельтовской партии в сенате, и Дж. Дерн (военный министр). Никто из видных представителей профсоюзов или фермерских организаций в кабинет Рузвельта не вошел.