Глава V СОВЕТСКИЙ ФАКТОР

ПРИЗНАНИЕ

На финише четвертой избирательной кампании 21 октября 1944 г. Франклин Рузвельт произнес важную речь перед членами Ассоциации внешней политики в Нью-Йорке. Коснувшись вопроса о советско-американских отношениях. Рузвельт заявил, что решение о признании Советского Союза он относит к самым большим достижениям внешнеполитической деятельности возглавляемой им администрации. Это «нечто такое, чем я горжусь», - сказал он, хотя хорошо знал, что эти слова могут прийтись не но нутру многим из присутствующих. Затем президент дал весьма своеобразную версию того, чем было вызвано такое решение. «В 1933 г., - в свойственной ему непринужденной, чуть интригующей манере говорил президент, - одна дама, сидящая за этим столом, напротив меня (Рузвельт говорил о своей супруге. - В. М.), вернулась из поездки, во время которой она посетила одну из школ. Заглянув в класс истории и географии, где занимались дети восьми, девяти и десяти лет, она увидела политическую карту мира с большущим белым пятном посередине. Одно белое пятно, и ничего более. Отвечая на ее вопрос, учитель объяснил, что школьный совет не разрешает ему ничего говорить об этом большом белом пятне, и все потому, что под ним подразумевалась Советская Россия, на территории которой живет 100 или даже 200 миллионов человек... В течение 16 лет до происшествия, о котором идет речь, американский и русский народы не имели никаких практических каналов для общения друг с другом. Мы восстановили эти каналы...» (The Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt. Vol. XIII. P. 342-354)

Своим замечанием (хотел он того или нет) Рузвельт признал не только абсурдность сложившейся к 1933 г. не по вине Советского Союза ситуации, но и бесплодность расчетов его предшественников в Белом доме достичь с помощью непризнания и блокады СССР далеко идущих целей, а именно добиться изменения социального строя Страны Советов и подчинения ее внешней политики диктату международного капитала.

Президент скорее всего умышленно сместил акценты, выдавая свое обращение к М. И. Калинину от 10 октября 1933 г. (в нем он приглашал направить в США представителей Советского Союза для обсуждения вопросов, связанных с восстановлением нормальных отношений между странами) за спонтанный акт, за некое озарение, возникшее по прихоти случая. Эта версия никак не вяжется с выработанным Рузвельтом правилом взвешивать все «за» и «против» в процессе принятия важных внешнеполитических решений, со свойственными ему осмотрительностью и осторожностью. И еще одно: Рузвельт обладал превосходной памятью, но для того, чтобы рассказанный им эпизод приобрел для него самого значение некоего символа, нужно было нечто большее, чем легкое потрясение от соприкосновения с политической косностью попечителей провинциальной школы. В самом деле, за смешной и одновременно дикой попыткой обмануть детей скрывался глубокий и длительный конфликт в общественной жизни США на самых разных ее уровнях. Его подоснова - глубоко укоренившееся за 16 лет несходство взглядов, несовпадение в подходах к советско-американским отношениям, в оценке их перспектив со стороны различных классов, общественно-политических слоев, групп, отдельных представителей бизнеса, интеллигенции и т. д. По времени зарождение этого конфликта следует отнести к знаменитым «десяти дням, которые потрясли мир».

Линия идейного разлома разделила тех, кто был на стороне Октября 1917 г. или даже просто стремился докопаться до истины и трезво судить о новой исторической ситуации, возникшей с появлением первого в мире социалистического государства, и тех, кто в ослеплении классовой ненавистью безоговорочно поддержал антисоветский курс в «русском вопросе», который был взят правительством США, едва только известия о социалистической революции в Петрограде достигли американского берега. В столкновении этих двух тенденций отражалась глубокая внутренняя дифференциация, пронизывающая ткань американского общества с момента вступления его в эпоху империализма, когда стремление монополистической буржуазии к экспансии соединилось с интервенционистским синдромом в отношении народов и стран, оказывавших противодействие этой экспансии или встававших на путь социального освобождения. Практически с того самого момента, как только стало очевидным, что Советская власть в России сумела утвердиться на значительной территории, правительство США отказало ей в официальном признании и выступило одним из организаторов интервенции против Советской страны. Для США Советское государство оставалось «незаконным» на протяжении долгих 16 лет.

Широкое распространение изоляционистских настроений в стране в 20-х годах, переключение внимания публики, поглощенной погоней за миражами «процветания», на проблемы чисто внутренние, вспышка антирадикализма - все это способствовало отвлечению американцев от раздумий о перспективах советско-американских отношений. Однако подспудно развивался контрпроцесс, осознание необходимости глубже и лучше понять происходящее в России и определить непредвзято его истоки и характер. Уже в 1926 г. неофициальный представитель СССР в США Б. Е. Сквирский сообщал о заметной перемене в отношении к СССР (См.: ДВП СССР. Т. IX. М., 1964. С. 26, 312, 313). В дальнейшем происходит усиление этой тенденции.

Движение американской общественности за прекращение интервенции на Советском Севере и Дальнем Востоке и за нормализацию отношений с Советской Россией носило весьма широкий и представительный характер. Оно не ограничивалось какими-то сословными рамками, не было исключительной принадлежностью какого-либо класса или общественного слоя. В нем участвовали (вопреки антисоветским установкам руководства АФТ во главе с С. Гомперсом) многие рабочие организации, представители деловых кругов, влиятельные деятели обеих ведущих буржуазных партий, широкие слои творческой и технической интеллигенции, ученые, юристы, военные и священнослужители. Важно также отметить, что критика политики непризнания касалась не отдельных промахов дипломатии Вашингтона, а самих ее идейных основ. На примере России многие американцы убеждались, что попытки американской дипломатии, опираясь на военную и экономическую мощь, навязать миру свою концепцию демократии и свой международный порядок, носят реакционный характер и противоречат декларациям о самоопределении народов, уважении их суверенных прав, невмешательстве и сочувствии борцам против деспотических режимов.

Вильсоновский «моральный империализм» и «изоляционизм» республиканцев на практике оборачивались военными авантюрами и политикой выкручивания рук, которые вызвали отпор и возмущение. В политических кругах Соединенных Штатов существенную роль в пропаганде нового подхода к советско-американским отношениям играла влиятельная группа общественных деятелей во главе с сенатором У. Бора и Р. Робинсом.

Знать о России правду, судить о ее революции непредвзято, использовать максимум возможного для совместных усилий Советской России и США в направлении реального укрепления международной безопасности, признание Советской России и установление с ней широких торговых связей - вот те посылки, которые, по убеждениям Робинса и Бора, необходимо было положить в основу поиска альтернативы явно зашедшей в тупик после краха интервенции против Советской России политики США в «русском вопросе». Никто из серьезных политиков Соединенных Штатов не видел в их предложениях противоречия с национальными интересами страны, если только не отождествлял эти национальные интересы с геополитическими целями неограниченной экспансии Америки.

В подходе к «русскому вопросу» политические реалисты исходили из необходимости видеть факты такими, какие они есть на самом деле, а не такими, какими они представляются ставшим жертвами предрассудков и предубеждений людям, просто неспособным уже отличать вымыслы от истины, тенденциозность и пропагандистские трюки от правдивой информации (Maddox R. J. William E. Borah and American Foreign Policy. Baton Rouge, 1969. P. 190). Доводы госдепартамента в пользу увековечения непризнания Советского Союза под предлогом наказания его за «ведение подрывной пропаганды против правительства США» оппозиция официальному курсу признала полностью несостоятельными, Многие ее представители в своих выступлениях раскрывали лицемерие этого тезиса, показав, что злонамеренность и злокозненность СССР в отношении США есть фикция и что в надувательстве американцев заинтересованы больше всего как раз те, кто рукоплескали вторжению интервентов на территорию Советской России и оказывали помощь оружием и деньгами контрреволюционным группировкам в самый критический для молодой социалистической республики момент (В бумагах Бора хранится интересное письмо известной американской общественной деятельницы Дороти Детцер, в котором излагались убедительные аргументы против наигранного возмущения по поводу «советского вмешательства» во внутренние дела США, типичного для противников признания. Она писала в апреле 1933 г.: «Очень разумно предположить, что на предстоящих переговорах русские будут решительно стремиться к выработке взаимных гарантий против «пропаганды» и «подрывных» действий. Ведь именно мы дважды вторгались в их страну в попытке свергнуть их правительство, и именно мы вложили миллионы долларов в руки разных военных авантюристов, которые пытались восстановить царскую монархию и, добиваясь этого, разрушить всю страну. На различные иностранные вторжения большевики ответили единственным оружием которое было в их распоряжении, - пропагандой... И хотя я не являюсь знатоком марксистской теории, я считаю, что русские исходят из невозможности импортировать революцию в саквояжах иностранной принадлежности. Они полагают, что революции вызревают силу условий, сложившихся внутри страны. Поэтому они не опыта Я заниматься миссионерством у нас. Из собственного опыта знаю, что они целиком поглощены строительством своей страны» (LC. W. Borah Papers. Box 371. Dorothy Detzer to U. Grant Smith. April 12, 1933)).

По мере роста международного авторитета СССР в истинном свете проявлялась и проблема вины и ответственности, на которой пыталась играть враждебная пропаганда. Росло убеждение, что сам факт военного вмешательства Америки во внутренние дела России в годы революции и гражданской войны, ущерб, нанесенный интервенцией, не давали США морального права поднимать вопрос о нарушениях международных норм и этики со стороны СССР, тем более что таких нарушений в действиях Советского правительства не было. И наконец, главные преимущества признания СССР связывались с налаживанием американо-советского сотрудничества в интересах содействия урегулированию наиболее жгучих проблем международных отношений. Особенно это касалось Дальнего Востока, где с каждым годом усиливалась напряженность, вызванная растущей воинственностью Японии и обострением американо-японского соперничества (Williams W. A. American-Russian Relations, 1781-1947. N.Y.; Toronto, 1952).

Однако сдвинуть с места вопрос о признании СССР, пока у власти оставались республиканцы, было невозможно. Между тем времени оставалось все меньше. Накапливались все новые признаки ухудшения положения на Дальнем Востоке, все более шатким становилось достигнутое посредством вашингтонских договоров временное равновесие. Но дипломатия Вашингтона следовала прежним курсом, так, как будто бы никто в столице США и не слышал о планах милитаристской верхушки Японии, нацеленных на захват Китая, установление господства во всей Азии и на Тихом океане.

Хорошо информированные американские политические деятели (Рузвельт принадлежал именно к этой категории) знали, что предпосылки для расширения контактов СССР и США по широкому кругу дальневосточных, и не только дальневосточных, проблем были налицо. Советская страна неоднократно выражала свою заинтересованность и готовность к поиску конструктивных решений. Об этом в своих интервью для американской печати говорил многократно В. И. Ленин (См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 40. С. 145, 147, 152). Не единожды на этих вопросах особо останавливался в заявлениях от имени Советского правительства Г. В. Чичерин (См.: ДВП СССР. Т. III. С. 84). Однако администрации Кулиджа и Гувера демонстративно отвергали эти сигналы. И так вплоть до начала японской агрессии и образования на Дальнем Востоке очага новой мировой войны. Более того, накануне кризиса в Северо-Восточном Китае, 13 августа 1931 г., Гувер сделал заявление о том, что целью его жизни является уничтожение Советского Союза (Williams W. A. Op. cit. P. 225; Вальков В. А. СССР и США (Их политические и экономические отношения). М., 1965. С. 179). Сторонники признания могли расценить его заявление двояко: и как воинственный призыв не дать распространиться оттепели, наступившей было в связи с ростом с конца 20-х годов интереса к «русскому эксперименту» (особенно в академических кругах), и как приглашение Японии нанести удар по советскому Дальнему Востоку.

Мириться с таким положением означало бы плыть по течению прямо к водовороту, стремясь одновременно миновать его. Примерно так относились к непротивлению гуверовскому курсу все те в Америке, кто независимо от их побуждений трезво оценивал ситуацию. Рузвельт, никак, впрочем, не высказывая публично своих убеждений, разделял именно этот подход. Время обязывало американцев пристально вглядеться в историческую ретроспективу под углом зрения ревизии предшествующего опыта и извлечения из него полезных уроков, которые в будущем могли бы предотвратить повторение прошлых ошибок. Вот та мысль, которая пронизывала все его размышления по поводу представлявшегося ему уже летом 1932 г. совершенно неизбежным перелома в отношениях между СССР и США. Истинное торжество здравого смысла, считал Рузвельт, требует от американцев самокритичного и мужественного признания банкротства доктрины, опирающейся на нежелание считаться с политическими реальностями и возводящей идеологические разногласия в ранг краеугольного принципа внешнеполитической деятельности.

Из поля зрения губернатора штата Нью-Йорк не ускользнуло и то, что весьма широко распространенное еще в 20-х годах в образованных слоях американского общества и в демократических низах любопытство по отношению к «советскому эксперименту» переросло в годы кризиса в устойчивый интерес и неподдельное восхищение. Нельзя было не видеть, как «чудо» преображения отсталой России в передовую индустриально развитую социалистическую державу на фоне погружения капиталистического мира в пучину экономического бедствия превращало скептиков в горячих почитателей нового мира. Редактор журнала «Нью рипаблик», хорошо известный в семье Рузвельтов Брюс Бливен, вернувшись из СССР, писал в 1931 г.: «Россия... это страна надежды. Именно это чувство охватывает вас, когда вы пересекаете границу» (Filene P. G. Americans and the Soviet Experiment, 1917-1933. Cambridge, 1967. P. 195). Знаменитый критик и публицист Эдмунд Вильсон отмечал: «Самое сильное впечатление, которое каждый получает в России, - это ощущение исключительного героизма... Вы чувствуете себя в Советском Союзе морально на вершине мира...» (Wilson E. Travels in Two Democracies. N.Y., 1936. P. 320, 321 )

Хотя движение за признание с каждым днем набирало силы, однако администрация Гувера стояла на его пути неприступным валом. 3 марта 1933 г., за день до ее отставки, заместитель госсекретаря Уильям Касл-младший вновь подтвердил отказ США признать СССР, сославшись при этом на проблему долгов и на избитый тезис о «советской пропаганде» (Maddux Th. R. Years of Estrangement. American Relations with the Soviet Union. 1933-1941. Tallahassee, 1980. P. 9).

Однако у противников этого курса появились к тому времени очень влиятельные союзники. Усилились настроения в пользу нормализации советско-американских отношений в широких демократических низах-среди рабочих, фермеров, средних слоев и т. д. (В защиту лозунга установления нормальных дипломатических и экономических отношений все решительнее выступало левоцентристское течение в профсоюзах США. Большую роль в этом сыграла деятельность Компартии США. Начиная с конца 20-х годов резолюции в защиту признания СССР принимались съездами профсоюзов учителей, рабочих текстильной промышленности, дамских портных, швейников, шляпников, Конференции за прогрессивное рабочее действие. Многие печатные органы профсоюзов осудили антисоветскую позицию руководства АФТ )Идея признания получила прочную поддержку и со стороны влиятельных политических кругов в руководстве обеих главных буржуазных партии, представителей крупного финансово-промышленного капитала, периодической печати и т. д. Миф о нежизнеспособности социализма буквально таял на глазах, реальность же - укрепление его экономических и политических основ - заставляла считаться с собой тех, кто еще недавно не допускал и мысли об этом. По некоторым данным, к весне 1933 г. только 1/3 американских газет была против нормализации советско-американских отношений (Ibidem). Особо должна быть отмечена роль университетской общественности и таких ее представителей, как Джером Дэвис, Джон Коммонс, Джон Дьюи, Райнольд Нибур, Захария Чеффи, Роберт Ловетт, Феликс Франкфуртер и др.

Симптоматичным был и поворот к этой проблеме лидеров демократов, победивших на выборах в ноябре 1932 г. В феврале 1933 г. профессор Джером Дэвис писал сенатору Бора, что полковник Хауз в разговоре с ним говорил о скором изменении в «нашей русской политике» и даже о возможном назначении его, Дэвиса, дипломатическим представителем США в Москве (LC. W. Borah Papers. Box 371. Jerome Davis to Borah. February 13, 1933). Полковник Хауз знал, о чем говорилось в резиденции губернатора Нью-Йорка. С мая 1932 г. в узком кругу советников Рузвельта шли обсуждения всех аспектов признания - внутренних и международных. Рузвельт отдал распоряжение собрать широкую информацию о позиции различных слоев по этому вопросу. Секретные опросы проводились многими его помощниками.

Неожиданно для непосвященных с большой речью в защиту признания СССР выступил бывший губернатор штата Нью-Йорк и кандидат на пост президента США от демократической партии в 1928 г. Альфред Смит. И сделал он это совершенно в духе сенатора Бора. «Я не вижу причин, - заявил он, выступая в конце февраля 1933 г. перед членами сенатской комиссии по финансам, - почему мы отказываемся сделать это». В экономическом плане, продолжал Смит, от политики непризнания США проигрывают больше, чем Россия, ибо другие страны, вступая в торговые отношения с ней, «с превеликой выгодой для себя пользуются нашей глупостью и близорукостью». Выдвигаемый в качестве главного довод в пользу воздержания от нормализации экономических связей между двумя странами несостоятелен и ложен от начала до конца. Смит пояснил: «Странным образом американскую публику заставили поверить, что русские из-за своего коммунистического правительства склонны умалять обязательный характер заключенных контрактов. Это ошибочное представление проистекает частично оттого, что Советское правительство, следуя практике большинства революционных правительств, отказалось признать ответственность за долги ниспровергнутого режима». Американцев убедили, что русские - ненадежные партнеры, тогда как это совсем наоборот, заявил Смит. Твердость их слова проверена всей практикой внешнеторговых операций Советского Союза с другими странами.

Еще более разительным контрастом с гуверовской концепцией нежизнеспособности социализма в СССР и использования блокады для ускорения его краха прозвучало то место из выступления Смита, в котором он подвел плачевные итоги 16-летней политики, являющей собой живое воплощение реакционной утопии. Он сказал: «В сущности лишенная помощи, сталкиваясь с враждебностью и недоверием всех остальных стран, Россия доказала свою способность выжить при минимальном уровне взаимосвязей с капиталистическими странами. Бойкот, экономический и политический, которому она подвергалась, оказался неэффективным...» (Journal of Commerce. March 2, 1933 )«Джорнел оф коммерс», который поместил пространное изложение выступления А. Смита, опустил ряд важных мест из его речи. Напротив, «Литерари дайджест» привел их полностью. Одно из них касалось пресловутой проблемы долгов. В нем оратор дал понять, что считает ее искусственно раздутой, и, объясняя свою позицию, заметил: «Некоторые говорят, что они (Советский Союз.- В. М.) должны нам 100 млн долл. А между тем мы послали войска в Россию на весьма значительное время, не находясь в состоянии войны с нею, и нанесли ей определенный ущерб. Я полагаю в связи с этим, что мы могли бы сесть за стол и урегулировать этот вопрос очень легко» (Literary Digest. March 18, 1933).

Из тактических соображений Рузвельт в ходе избирательной кампании 1932 г. и сразу после выборов воздерживался от публичных высказываний о признании, хотя его согласие ответить на вопрос журнала «Совиет Раша тудей» в октябре 1932 г. было само по себе весьма показательным (Maddux Th. R. Op. cit. P. 11). Он обещал изучить проблему в целом и подойти к ней без предубеждений. В январе 1933 г. сенатор Бора, отвечая на многочисленные запросы о политике вновь избранного, но не вступившего еще в должность президента, писал, что, по имеющимся у него сведениям, Рузвельт «серьезно и в позитивном духе обдумывает вопрос о восстановлении дипломатических отношений с СССР» (LC. W. Borah Papers. Box 371. Borah to A. Wunstorff. January 27, 1933). Нельзя не обратить внимание и на то, что среди ближайших советников Рузвельта существовал консенсус в отношении того, как должно поступить правительство в сложившейся обстановке. Немедленное признание СССР представлялось им как необходимое и обязательное условие более стабильного развития международного положения в целом. Об этом говорили Ф. Франкфуртер, Р. Моли, ставший помощником государственного секретаря, и др. (LC. F. Frankfurter Papers. Box 147. Frankfurter to Joseph E. Davis. February 25, 1933; LC. W. Borah Papers. Box 371. Jerome Davis to Borah. March 20, 1933), хотя в марте - апреле 1933 г. ветераны кампании за признание не могли еще с полной уверенностью сказать, когда наконец Рузвельт объявит о своем решении и как оно будет преподнесено. Р. Робине, например, писал в конце марта 1933 г. в частном послании: «Что касается признания России, то здесь сплошной туман... В этом вопросе необходимы те же мужество и решительность, которые Рузвельт проявил в других делах. Если мы победим, то можно будет считать, что дело сделано после 15 лет волокиты и помешательства на почве охоты на ведьм в нашей Дипломатической практике» (WSHSL. R. Robins Papers. Box 25. Robins to (фамилия адресата неразборчива). March 17, 1933).

Одно было очевидно: подтверждения доктрины непризнания, о которой страстно мечтали в определенных кругах, не состоится. Рузвельт двигался медленно, но неуклонно в намеченном им направлении. На первых порах он ограничился изучением настроений различных слоев (LC. W. Borah Papers. Box 401. R. Robins to Borah. October 31), хотя и без того было ясно, что оппозиция признанию (во всяком случае вне стен конгресса и государственного департамента) утратила инициативу. Впрочем, справедливости ради нужно признать, что сопротивление руководства и аппарата внешнеполитического ведомства США процессу нормализации дипломатических отношений между двумя странами было достаточно серьезным (Ibidem; WSHSL. R. Robins' Papers. Box 25. Robins to Jane Addams. August 26, 1933), чтобы не принимать его в расчет. Сознавая это, президент решил держать под своим контролем весь ход подготовки переговоров с Советским Союзом.

После обмена посланиями с М. И. Калининым 10 и 17 октября 1933 г., в которых выражалось обоюдное желание правительств США и СССР покончить с фактом отсутствия нормальных отношений между двумя странами, Рузвельт принял в Белом доме Раймонда Робинса, возвратившегося из СССР, где он находился около двух месяцев (LC. W. Borah Papers. Box 401. R. Robins to Borah. October 31). Во многих отношениях это была важная встреча. По словам Робинса, он информировал президента об итогах своей поездки в СССР и о последующем, накануне приезда в Вашингтон, турне по штатам Среднего Запада и Новой Англии, в ходе которого он не только ознакомил широкую аудиторию с достижениями Советского Союза, но и перепроверил свою оценку настроений различных слоев населения по поводу нормализации отношений между двумя странами. Мнение Робинса было однозначным: «В последние шесть месяцев в общественном мнении по вопросу о признании произошли огромные изменения» (Ibidem). С уверенностью можно сказать, что в разговоре с Рузвельтом Робине затронул и главную для него тему - об угрозе войны, а также вопрос о совместных действиях США и СССР в пользу всеобщего мира после восстановления отношений (Ibidem; WSHSL. R. Robins Papers. Box 25. Robins to Jane Addams. August 26, 1933).

В письмах сенатору Бора Робине с удовлетворением отмечал, что он нашел Рузвельта исключительно отзывчивым. «Когда я беседовал с президентом, - писал Робине, - он слушал меня с большим интересом. Его подход к вопросу характеризуется гибкостью и настолько отличается от подхода его предшественников, насколько это только можно вообразить» (LC. W. Borah FaPers- Box 401- R- Robins to Borah. October 31, 1933). Робине не раскрыл более полно существа взглядов Рузвельта на причины, побудившие его пойти на изменение политики США в отношении Советского Союза, но он дважды подчеркнул, что в основу своего подхода новый президент решил положить «реальные факты, а не пропаганду» (Б. Е. Сквирский в телеграмме в НКИД СССР от 17 октября писал: «Рузвельт имел беседу с Робинсом и Купером об СССР. Он сказал обоим, что собирается вскоре признать СССР, но не сказал об имеющих место переговорах. Получаемые мною сведения говорят о серьезности намерений Рузвельта. Избранный им путь разговоров для получения заверений объясняется желанием «успокоить оппозицию»» (ДВП СССР. Т. XV. С. 576)).

Разнообразные источники, введенные к настоящему времени в научный оборот, многочисленные исследования облегчают выяснение ряда важных моментов касательно понимания Рузвельтом (прежде всего сквозь призму его личного опыта) того, как следует США строить свои отношения с Советским Союзом после длительной полосы отчуждения и почти полного расстройства всех контактов на правительственном уровне. Что же прежде всего легло в основу выработанного им подхода?

Исходный пункт. Идее лидирующей, мессианской роли США в мировых делах (в стратегическом плане Рузвельт не отступал от нее ни на шаг) не противоречит новый подход к отношениям с СССР, которые, по мнению Рузвельта, следовало строить с учетом всего предшествующего негативного опыта, убеждающего в бесплодности политики непризнания, основанной на тирании догмы, и подрыва социализма путем грубого силового давления. Жизнеспособность Советского государства есть факт объективный, как бы к нему ни относиться. Быстрый подъем его экономики и международного авторитета подтверждает непригодность прежнего, до предела идеологизированного курса Вашингтона в советско-американских отношениях.

Следующая посылка вытекала из предыдущей. Усиление революционного брожения и национально-освободительного движения на всех континентах, ослабление международных позиций США, угроза со стороны Японии, изменение политической обстановки в самих Соединенных Штатах, подъем рабочего и демократического движения, все увеличивающийся разрыв между представлениями большинства американцев о том, какой должна быть внутренняя и внешняя политика государства в час испытаний, и зашедшей в тупик, застывшей в своем изначальном виде политикой примитивного антисоветизма - все это в глазах Рузвельта делало абсолютно неизбежным смещение акцента в отношениях с СССР в сторону активной дипломатии, предусматривающей, в частности, осуществление им личного руководства курсом в «русском вопросе».

Особая или во всяком случае отличная от всей предшествующей дипломатической практики США тактическая линия Рузвельта нашла свое проявление уже в первые дни пребывания народного комиссара иностранных дел СССР М. М. Литвинова в Вашингтоне (ноябрь 1933 г.) в ходе переговоров о так называемых дореволюционных долгах, когда президент начал с вынужденного признания законности советских контрпретензий в связи с ущербом, нанесенным Советской стране американо-японской интервенцией (Maddux Th. R. Op. cit. P. 12). Запись М. М. Литвинова о беседе с Рузвельтом 8 ноября 1933 г. гласит: «Он (Рузвельт. - В. М.) соглашался со мной, что необходимо избегать требований, охарактеризованных мною как вмешательство в наши внутренние дела, признал, что сам всегда сомневался в моральном праве Америки на получение царских долгов и что интервенция в Архангельске ничем не оправдывается» (ДВП СССР. Т. XVI. С. 609-610). Обращает на себя внимание также высказанное Рузвельтом желание разговаривать с Литвиновым с глазу на глаз, без формальностей, чтобы иметь возможность, как выразился президент, «поругаться немного» (Там же. С. 621). Он отклонил настойчивые напоминания госдепартамента об определении неких предварительных условий для переговоров, пообещав взамен проявлять «твердость и непреклонность» (Dallek R. Franklin D. Roosevelt and American Foreign Policy. P. 80-81; Soviet Diplomacy and Negotiating Behaviour: Emerging New Context for U.S. Diplomacy. Vol. I. Wash., 1979. P. 77-78).

Под нажимом левого крыла рабочего движения, широкой общественности и коммерческих кругов Ф. Рузвельт стремился к расширению экономических связей с Советским Союзом: он часто сам говорил об этом как о главном доводе в пользу признания. Но по-настоящему президент был озабочен тревожно складывающейся ситуацией на Дальнем Востоке и в Центральной Европе, усилением конкурентной борьбы за источники сырья и сферы влияния, ведущей к умножению числа международных кризисов и к военным конфликтам. Их исход для экономических и военно-стратегических позиций американского капитализма заранее невозможно было предугадать (Datlek R. Franklin D. Roosevelt and American Foreign Policy. P. 75). Вот почему вопрос об использовании СССР в качестве потенциального союзника в случае обострения американо-германских и американо-японских противоречий приобретал для Рузвельта весьма важное практическое значение. Вместе с тем признание СССР и зондаж его позиций на случай возможных осложнений с Германией и Японией предполагал заинтересованность президента полностью использовать выгоды геополитического положения США. Для этого в ожидании благоприятного шанса он намерен был предоставить событиям развиваться своим чередом (Ibid. P. 77; Offner A. A. American Appeasement. United States Foreign Policy and Germany. P. 279).

Депеши Буллита, первого посла США в Москве после восстановления отношений, служат еще одним подтверждением того, что внимание Рузвельта в процессе обдумывания им политики своей страны в «русском вопросе» в год признания фокусировалось на следующих ее аспектах: Дальний Восток и возможность использования СССР в качестве противовеса Японии; советский фактор в европейской политике США в свете прихода Гитлера к власти и роста угрозы фашистской агрессии; достижение верховенства США в рамках усовершенствованного мирового порядка, базирующегося на вильсоновской геополитической идее «американского превосходства» (FDRL. PSF. Box 67. W. BuHitt to Secretary of State. April 22, 1934 (этот документ не вошел в книгу: Bullitt О. Н. Ed. For The President: Personal and Secret. Correspondence between Franklin D. Roosevelt and William C. Bullitt. Boston, 1972); W. Bullitt to Franklin D. Roosevelt. August 5, 1934; W. Bullitt to C. Hull. October 2, 1934 (этот важный документ также не вошел ни в одно вышедшее в США издание дипломатических бумаг); W. Bullitt to Franklin D. Roosevelt. April 7-8, 1935), но учитывающего новые слагаемые объективной обстановки в мире.

Встречаясь и расставаясь с М. М. Литвиновым, Рузвельт много рассуждал об обоюдной заинтересованно сти обеих сторон в мире и о значении нормализации отношений между ними для совместной работы их правительств в пользу мира. В телеграмме М. М. Литвинова в Москву 8 ноября 1933 г. отмечалось, что главной темой его первой беседы с Рузвельтом были вопросы мировой политики. 17 ноября 1933 г. заключительную беседу с Литвиновым Рузвельт вновь начал с обзора международного положения, подчеркнув, что «Америка и СССР, не нуждающиеся ни в каких территориальных завоеваниях, должны стать во главе движения за мир...» (ДВП СССР. Т. XVI. С. 658). С тревогой он говорил о нацизме и о японских территориальных притязаниях. Президент в позитивном духе затронул вопрос о Тихоокеанском пакте (См. там же. С. 659). В письме отъезжающему из США М. М. Литвинову президент вновь поднял тему мира. «Сотрудничество между нашими Правительствами,- говорилось в нем,- в великом деле сохранения мира должно быть краеугольным камнем длительной дружбы» (Там же. С. 675).