Джеффри Уорд. В поисках нового прошлого

Несколько лет назад ранним утром мы с женой плыли в лодке мимо пристаней Бенареса, глядя на удивительные берега Ганга, казавшиеся бронзовыми под лучами только что взошедшего солнца, на глядящиеся в воду храмы и полуразрушенные дворцы, толпы паломников, спешащих смыть свои грехи в этих священных водах. Старик лодочник неожиданно спросил меня, откуда мы.

- Амрика,- ответил я, произнося это слово так, как его обычно произносят в Индии.

- О-о,-улыбнулся он.- Линкоун.

На моем лице отразилось недоумение, как, впрочем, и на его тоже: как это я, американец, не знаю имени самого великого человека своей страны.

- Ав-ра-ам Линкоун,- медленно и раздельно повторил он.

И я понял: Авраам Линкольн. Мы оба радостно заулыбались.

- Линкоун и Махатма Ганди - они похожи,-промолвил лодочник, налегая на весла.- Большая душа. Бедняки.

И пока мы медленно поднимались по реке, а потом вновь спускались по ней вниз, сопровождаемые перезвоном колокольчиков, молитвами на санскрите и ритмичным поскрипыванием уключин, мы говорили об Аврааме Линкольне. Старый лодочник, родившийся в глинобитной лачуге (прочная, из толстых бревен хижина Томаса Линкольна показалась бы в его родном селении невиданной роскошью), не переставая говорил о скромном происхождении президента, его последующих успехах, принесших ему достаток и славу, и о странной цивилизации, где простому землепашцу предоставлялась такая возможность. И еще он говорил о том, что Линкольн освободил рабов.

Авраам Линкольн, 1858

Мне казалось непостижимым, как этот бедняк, житель перенаселенных городских окраин, так много знает о Линкольне. Но я также понял, что это имя значило для человека, никогда не покидавшего берега этой реки, где со времен основания древнейшего, как он нам сказал, из городов мира трудился весь его род-дед, отец, он сам, его сыновья и внуки.

Соединенные Штаты по сравнению с древней Индией невероятно молодая страна. Моей бабушке, когда она была маленькой девочкой, посчастливилось сидеть на коленях у Бизона Билла, дед которого защищал Американскую революцию. Вся история США вместилась в этот короткий отрезок времени, и кажется странным, что так много американцев так мало знают о ней.

Не я первый сетую на это. Более века назад Мозес Койт Тайлер, которого когда-нибудь назовут первым историком Америки, преподававшим этот предмет в американских колледжах или университетах, очень метко сказал: «Кто может объяснить это странное противоречие в наших национальных традициях - мы неумеренно восхваляем свою историю и упорно не желаем что-либо знать о ней».

У. Г. Рид. «Бесстрашный отряд Тээди»

Мое поколение студентов было обязано хоть что-то знать из истории, несмотря на то, что многое из того, что мы изучали, не всегда было достоверным, а многое вообще было ненужным. Историк Бернард А. Вайсбергер сравнил американскую историю, которую изучали молодые люди его и моего поколения, с огромным мозаичным панно, где всем известные события изображены необычайно возвышенно. Первые поселенцы, ступавшие на берег, не замочив даже ног, разутые патриоты в снегах Вэлли-Форджа (Ставка Джорджа Вашингтона, главнокомандующего континентальной армией в 1777-1778 г.), «железнобокие», Льюис и Кларк (Первооткрыватели американского Запада.), золотоискатели 1849 гогда, Линкольн в Геттисберге и Теодор Рузвельт в Сен-Хуан Хилле, начало строительства железной дороги, первые полеты на аэроплане братьев Райт, небоскреб Эмпайр стейт билдинг.

Теперь мы знаем, что наше воображаемое панно страдает всеми недостатками этого вида искусства: краски чрезмерно яркие, как в книжках комиксов, герои - идеализированы, злодеи - окарикатурены, позы и жесты персонажей неестественны, многое упрощено до гротеска. Создавалась безоблачная картина страны, где историю творили преимущественно мужчины страны, почти не знавшей противоречий, не сомневающейся ни в своих достоинствах, ни в своем будущем.

И все же это был рассказ о нас, напоминавший нам о великих свершениях, в которых есть и наша доля участия. Хотя в последние годы мы позволили краскам панно несколько потускнеть, ничто до сих пор не смогло заменить в нашем национальном сознании созданную картину.

Сейчас в половине американских высших учебных заведений не изучают историю Америки и совсем уже редко где изучают всемирную историю. Но, кажется, это никого не тревожит. Недавний выборочный опрос семнадцатилетних учащихся высших учебных заведений, большинство из которых избрало предметом изучения историю, показал, что одна треть из них не знает, в каком веке экспедиция Колумба покинула берега Испании или когда была подписана Декларация независимости. Две трети не знают, когда была Гражданская война в Америке или же первая мировая война, половине учащихся неизвестны имена Уинстона Черчилля и Иосифа Сталина.

Что же произошло?

Ни одна нация мира не возвещала о своем рождении столь громко и уверенно, как наша.

Торжественная церемония забивания «золотого костыля», Юта, 1869

Мы считали себя счастливыми наследниками истории всех стран и народов, нацией наций. «Мы, американцы,- писал юный Герман Мелвилл,- особый, избранный народ. Мы - Израиль нового времени; в нашем ковчеге - свободы всех народов мира. Господь предопределил нам свершить великие подвиги, и человечество ждет их от нас. Наши души жаждут дерзаний. Недалек тот день, когда мы оставим позади все народы. Мы достаточно долго страдали от скептицизма по отношению к самим себе, мы сомневались, придет ли политический Мессия. Он пришел, он в нас». Основатели Американской республики были хорошо осведомлены об античных республиках Греции и Рима и считали себя их законными наследниками. Они видели себя в тогах римских сенаторов, учили своих детей латыни и постоянно пеклись о том, чтобы молодую республику не постигла удасть ее далеких предшественниц. Но многие из их последователей даже этот осторожный интерес к античной истории считали причудой и чем-то предосудительным, как тайный грех. Древняя история не нужна Новому Свету. Убежденные в прекрасном будущем, мы не нуждались в прошлом. «Пусть другие народы похваляются своим прошлым,- писал Джеймс Полдинг,- и,как болтливые старики, вспоминают о былых победах, лишь подчеркивая этим свою дряхлость. Мы преисполнены радостных надежд, мы смотрим вперед и пророчески предвидим свое будущее».

Джефферсон Вейл. Монтичелло. Дом президента Томаса Джефферсона

По мере того как Америка развивалась и шла вперед, создавая нацию из тринадцати разбросанных по побережью штатов, продвигалась в глубь континента, пережила кровавую гражданскую войну, едва не погубившую американский опыт самоуправления после почти полувекового его существования, поглощала одну за другой волны иммиграции со всех концов мира, прощалась с пасторальной изолированностью и становилась мощной индустриальной сверхдержавой, американцы неуклонно сохраняли веру в то, что судьба уготовила им непрерывный прогресс на зависть другим народам.

«История,- говорил в 1916 году Генри Форд,- это в той или иной мере обман. Нам не нужны традиции, мы хотим жить настоящим, и лишь та история, которую мы творим сегодня, что-либо значит». История, которую написали и стали изучать американцы, отражает этот хвастливый неизбывный оптимизм. Именно такое, исполненное гордости за себя, кричащее яркими красками мозаичное панно моегр детства и должно было иллюстрировать нашу историю, дальнейший ее пафос, неизменно подкреплявшийся богатой национальной символикой, памятниками и историческими местами, овеянными подвигами. Плимутская скала (Предполагаемое место высадки переселенцев-пуритан в Северную Америку в 1620 году.), Колокол победы в Филадельфии, звездно-полосатый флаг, поле битвы в Геттисберге, Арлингтонское клабдище - ко всему этому американцы испытывали чувство благоговейного трепета, грозившее порою стать сильнее религиозных чувств. Лишь совсем недавно все памятные места в городе Спрингфилде, штат Иллинойс, и его окрестностях, связанные с именем Линкольна, официально считались местами паломничества. Мы достигли многого в такой короткий срок потому, что считали так было предопределено судьбой. Наша юность была долгой и удивительно плодотворной, но впереди ждала «зрелость», как принято деликатно называть средний возраст человека, возраст, когда приходит усталость.

Штат Коннектикут, г. Томпсон в 1890 годы. Деревенская почта

Идеи прогресса рано родились в Европе. Их яркий свет еще не погас для нас в начале 20-х, но затем стал меркнуть, не перенеся ударов кризиса 1929-1933 гг. и ужасов второй мировой войны, которая несла за собой страх и нарушение привычного порядка вещей.

Мы более не верили в прогресс и еще меньше в то, что история - его летопись. Когда-то мы начинали свое существование как единственный колониальный народ, сбросивший иго европейского господства. Теперь это можно сказать о большинстве народов, и мы более не уверены, какую особую роль (если это действительно так) мы все еще должны играть в этом жестоком и вместе с тем взаимозависимом мире, на прочность которого мы уже не можем полагаться. Доядерное прошлое кажется таким далеким, что нам трудно понять, какое отношение к нам имеют уроки, преподанные человечеству историей времен мушкетеров, парусников и паровых машин.

Поэтому наши школьники с большим интересом изучают «социальные науки», нежели историю. События прошлого, лишенные ярких красок жизни, изложенные в учебниках мертвым сухим языком и наспех проиллюстрированные на уроках с помощью наглядных пособий, не способствуют полному пониманию того, как живет и развивается общество. Даже ученые-историки избегают искать в истории множественность путей и моделей. Расходясь во взглядах на тенденцию развития американской истории, если таковая имеется, они отказались от метода повествования и отдают предпочтение псевдонаучному перечислению ключевых фактов истории вместо жарких споров о методах их анализа исторической наукой.

Уинслоу Хомер. «Игра», 1872 (игра «щелкни кнутом»)

«Критически настроенные историки в той или иной мере каннибалы,- бросил упрек своим коллегам-историкам Альберт Бушнелл Харт еще три четверти века назад.- Они живут лишь тем, что опровергают друг друга». Это казалось тогда слишком суровой критикой. Такой она кажется и сейчас. В свободном обществе история всегда будет областью непрекращающихся дискуссий и споров, и ревизионисты могут быть уверены, что и их взгляды тоже подвергнутся ревизии. Живые острые дебаты в среде американских историков в последние тридцать лет значительно обогатили понимание прошлого нашей страны, разрушили старые мифы, резко изменили наше отношение к отдельным фактам, казавшимся некогда бесспорными, которые теперь, хотя и с опозданием, наконец, возможно, займут свое законное место в нашей исторической науке, как, например, история черного населения США, женский вопрос, положение индейцев и других меньшинств. В дни моего детства эти аспекты нашей истории не входили в школьную программу.

С течением времени наше целостное представление о прошлом самым опасным, возможно, даже роковым образом было нарушено, подвергшись фрагментации. Это подтверждают научные доклады, представленные некоторыми историками на недавнем совете Организации американских историков. Например: «Раздельное обучение и школьная политика в штате Нью-Йорк в конце XIX века»; «Шоссе № 95 между штатами Нью-Йорк и Флорида и черное население Майами»; «Учебная серия Питмена. Система прерывности в работе актера над ролью»; «Корни, дом, домашний очаг как убежище: роль постоянства места в Лагуна Пуэбло, штат Нью-Мексико»; «Политика класса: Городская реформа и рабочее движение в Кливленде и Милуоки в 1905-1912 гг.»

Незначительностью темы, своей чрезвычайно узкой направленностью подобные работы напоминают старательно собранные заметки какого-нибудь вечного аспиранта для диссертации, которая так никогда и не будет им написана. Слишком многие академические ученые-историки «испугались того, что жизнь имеет свой сюжет», заметил в одном из интервью писатель и историк Шелби Фут. «Я не утверждаю, что то, что они делают, не представляет ценности. Я лишь говорю, что в этом нет искусства». А раз это так, история для многих кажется неинтересной.

Вопрос даже не в том, что история слишком важная область науки, чтобы оставлять ее только историкам. Слишком многие из них просто перестали разговаривать с нами. Те из нас, кто заинтересован в том, чтобы найти положительные модели в американском прошлом, вынуждены все больше полагаться на самих себя и искать эти модели в областях, не имеющих отношения к исторической науке.

В 30-х годах ряд небольших городов штата Массачусетс исчез под водой в результате создания огромного водохранилища. Старые кладбища были перенесены, но города ушли под воду. Много лет спустя один мой знакомый, человек преклонного возраста, родившийся и выросший в одном из затопленных городков, вспоминал, как однажды под вечер, взяв лодку, он поплыл по бескрайней глади водохранилища. Он кружил по нему до тех пор, пока в глубине вод, пронизанных косыми лучами заходящего солнца, не различил знакомый шпиль и колокольню старой церквушки. Он рассказывал, каким огромным утешением было для него снова обрести прошлое и вместе с тем как печально, что это длилось всего лишь мгновенье. Очевидно, подобные чувства должны охватывать каждого из нас, когда мы смотрим на реликвии нашего прошлого.

В том бешеном темпе, в котором проходит не только наша политическая, но и повседневная жизнь, есть революционное начало, характеризующее нашу страну. Мы беспокойны, мы нетерпеливы, полны стремления все время что-то совершать, иногда даже не совсем представляя что. «Если бы Господь неожиданно призвал нас на суд свой,- писал один из южноамериканцев, посетивший Северную Америку в 1818 году,- глас Господень застал бы две трети американцев в пути, спешащих куда-то, как муравьи». Это в большей чем когда-либо степени относится к нашему времени. Лишь немногие из нас продолжают жить в местах, где жили наши родители. Я-домосед по сравнению со многими из моих друзей. Но, родившись в штате Огайо, я рос и воспитывался в штате Иллинойс и за свои сорок восемь лет дважды туда возвращался. Я также успел пожить какое-то время в штате Коннектикут, трижды избирал местом проживания штат Массачусетс и дважды - штат Нью-Йорк, пока, наконец, не обосновался в Манхеттене.

Мы всегда приближали время, словно смотрели на него в телескоп. Большинство наших городов возникло на глинистых берегах рек или на лесных вырубках. Кучки хижин превращались сначала в торговые города, затем в крупные центры со скоростью, которая неведома жителям Старого Света.

«Быстрее! Быстрее! Быстрее!»- этот призыв сопровождал нас в начале, в середине и в конце пути, был альфой и омегой строителей американских городов»,- писал один из английских переселенцев в 1818 году. То же стремление движет теми, кто с тех пор перестраивает их. Но ими движет также желание украсить их, сделать лучше, доказать, что и старый родной городок может быть не хуже нового.

Так каждое поколение стремится по-своему трактовать понятие красоты и единства, вдохновлявшее предыдущие поколения. Американцы XIX века сносили дома колониального периода, считая их архитектуру удручающе простой, и возводили на их месте величественные дома с красиво украшенными фасадами, которые, в свою очередь, заменялись строгими «функциональными» зданиями, которые нам теперь кажутся мрачными и мертвыми, и мы тоже сносим их.

Когда мчишься по шоссе мимо похожих друг на друга мотелей, кегельбанов, придорожных закусочных, человеческий глаз может отдохнуть лишь на случайно мелькнувшем пейзаже, той картинке природы, которую Ральф Уолдо Эмерсон назвал «отдохновением души». Рукотворная Америка становится все более однообразной.

Наше чувство общего прошлого неизбежно страдает от этих перемен и нашего стремления к похожести. В этом процессе среди прочих потерь мы теряем и свою историю. Слабеют узы, связывавшие нас с местами, где мы родились. В сущности, лишь Монтичелло мог дать нам Томаса Джефферсона, Линкольн не был бы Линкольном без деревушки Нью-Сэлем, благословившей его в далекий путь, тишина и покой Спрингвуда, родного дома Франклина Рузвельта на высоком берегу Гудзона, дали ему ту уверенность, с которой он смотрел на мир. Однако, когда президент Ричард Никсон, будучи на отдыхе в родной Калифорнии, захотел показать своим помощникам место, где он родился, он не смог найти его. Президент Джордж Буш сменил двадцать четыре дома в двадцать одном городе.

Однажды осенью к концу своей долгой жизни мой дед решил повезти меня в Томпсон, красивый городок в штате Коннектикут, где прошло его детство. Томпсон был редким исключением для беспокойной изменчивой Америки, или он просто показался мне таким двадцать лет назад. Он скорее был похож на большую деревню в Новой Англии XIX века. Когда мы остановили машину на краю деревенского выгона, на деда нахлынули воспоминания. Увидев два больших дерева, стоявших поодаль друг от друга, которые в дни его детства были всего лишь тоненькими деревцами, он тут же вспомнил забавную историю, как однажды в них умудрился заблудиться пьяный, возвращавшийся ночью из кабачка из соседнего городка Верной Стайлс. Бедняга громко выражал свои претензии к лесу, который необъяснимым образом вырос за ночь там, где утром его еще не было.

Мы с дедом нашли большой фермерский дом, в котором он жил в 1880-х и 90-х годах, и церковь-на ее колокольню в канун Дня независимости они с приятелем однажды забрались, чтобы еще до рассвета разбудить всех колокольным звоном. Сохранился даже камень, в глубокую трещину которого было удобно прятать секретные записки по дороге в школу и вынимать их, возвращаясь домой. Дед вспомнилп что в их школе в те времена был всего один класс.

Мне кажется, мой дед был очень доволен, что приехал в Томпсон, пока не заметил, что старому городу чего-то не хватает. Он помнил, что через несколько домов от них стояло крохотное здание банка, построенное еще при президенте Эндрю Джексоне в псевдогреческом стиле из кирпича, а затем оштукатуренное. Как хорошо было играть в прятки за его четырьмя дорическими колоннами и складывать заготовленные снежки на его узком крыльце. В этом банке он мальчишкой открыл свой первый счет и каждую неделю вносил на него ту небольшую сумму, что платил ему дядя за чистку курятника и сбор яиц. А изредка это был даже серебряный доллар, полученный от дяди побогаче, когда тот приезжал в их края поохотиться на фазанов.

Теперь же старого банка не было, вместо него остался поросший травой пустой участок земли. Не осталось даже кирпича, словно здание уничтожил пожар или, одряхлев, оно рассыпалось в прах. Никто из тех, кто жил теперь в Томпсоне, не знал моего деда, а сдержанность, присущая уроженцу Новой Англии, которая привилась деду за то время, что он жил здесь, не позволяла ему обратиться с расспросами к незнакомым людям. Он покидал Томпсон изрядно опечаленным и никогда больше не изъявлял желания побывать в нем снова.

Случилось так, что в том же году зимой я побывал в Олд Старбридж Виллидже, который был любовно воссоздан в семнадцати милях от Томпсона и, как утверждалось, представлял собой «наиболее характерный тип небольших поселений в южной части центральной Новой Англии 1830-х гг.» День был снежный, и я не без труда пробирался по немощеным улицам, как нельзя лучше подтверждавшим историческую достоверность городка. Вот здесь и произошла моя встреча с банком детства моего деда. Он красовался тут, целый и невредимый, на своем классическом, обведенном белым, цоколе. Когда в тот же вечер я позвонил деду из мотеля и сообщил ему об увиденном, он очень обрадовался, что старый банк не снесли и он теперь служит другой цели. И все же ему было грустно, что это красивое маленькое здание, так много значившее для него, было лишено теперь привычной для него среды, что его сняли с места и доставили сюда в качестве стерильного образца прошлой эпохи.

Олд Старбридж во многих отношениях прекрасное историческое место, один из лучших центров туризма и отдыха, каких появилось теперь много по стране. Даже тощие куры, роющиеся в пыли возле настоящей фермы, кажутся возникшими из далекого прошлого. Посетив дом священника, кузницу, амбары, мастерскую бондаря и исправно работающую мельницу, начинаешь верить, что попал в Америку своих предков.

Но иллюзия остается недолго. Белый след самолета, прочерченный в холодном осеннем небе, кучка школьников в современной одежде мгновенно способны разрушить ее. Но есть еще и что-то другое, не видимое глазу, что не дает заблуждаться. Жители Новой Англии XIX века отличались не только тем, что были искусны в ремеслах, изобретательны и бережливы, что так убедительно прославляет Олд Старбридж. Их характеризовали помимо независимости характера и врожденного недоверия к централизованной власти в лице городского собрания также и менее похвальные черты и особенности, такие, как предрассудки, провинциальная отсталость, причуды и самодурство отдельных личностей. Всего этого не могут передать анонимные экспонаты и предметы материальной культуры древних времен, ибо воспроизведенное безличное прошлое, как бы хорошо оно ни было представлено и сохранено, остается всего лишь музеем.

Президент Ф. Д. Рузвельт в Гайд-парке, 1941

Америка прошлого, как и современность, была полна драматических противоречий, жестокой жизненной правды и человеческих пороков. Если бы мы перенеслись в Олд Старбридж прошлого, встретились с его обитателями, посетили их дома и узнали их повседневные трудности, заботы, несчастья, начиная от пропавшей свиньи до ужасающих санитарных условий и высокой детской смертности, мы бы поняли, что для них эти проблемы были тогда не менее значимыми, чем те, с которыми наш современник сталкивается сегодня. Однако многие интересующиеся историей американцы почему-то не хотят понять этого. Вместо суровых реальностей прошлого они предпочитают видеть нечто милое и уютное.

Для них история представляется живописной лавкой сувениров, где в изобилии яркие лоскутные одеяла, ароматизированные свечи и ностальгия. Писатель Уолтер Карп, уловивший это настроение, определил его как «комплекс вины Св. Андреаса, присущий американской душе,- некий разрыв между нашей верой в технический прогресс и грызущими нас сомнениями, что наша старая сельскохозяйственная республика была лучше, отважнее и свободнее той индустриальной Америки, в которой мы живем».

Однажды в Риме мне довелось наблюдать сценку, когда группа пожилых американских туристов медленно, по одному, выходила из автобуса, остановившегося перед развалинами Форума. Состояла она в основном из женщин, с редкими вкраплениями их уцелевших небрежно одетых мужей. Один из них, в голубой бейсбольной кепочке и зеленых брюках для гольфа, постояв немного в группе, столпившейся вокруг гида, и услышав, что перед ним развалины более чем тысячелетней давности, недовольно покачал головой и направился к авхрбусу. «И без его слов видно,- пробурчал он, влезая в автобус и готовый поскорее вернуться в отель.- Почему они все это не отремонтируют?»

В этом - квинтэссенция американского отношения к старине. Для европейца, как отмечал историк Даниел Бурстин, «прошлое - это сокровищница величия и романтики, которые исчезают в прозаизме неразрешимых проблем нашего настоящего». Поэтому, считал он, «актом патриотизма является сохранение памятников прошлого в их неприкосновенности, как бы ни разрушило их время». Наша американская традиция совсем иная. Уверенные в том, что мы являемся вершиной развития истории и что прошлое может интересовать нас лишь в том аспекте, в каком оно способствовало созданию такого общества, как наше, мы отвергаем большинство из тех его страниц, которые напоминают нам о тяжелом и жестоком начале нашего пути.

Мы наконец пришли к той степени оседлости, когда поняли, что и у нас есть реликты, заслуживающие сохранения. Но мы, однако, считаем непременным подновлять и прихорашивать их, чтобы они блестели и всегда имели новый вид. История, о которой они нам говорят, успокаивает, ее легче понимают американские туристы, семьями, на собственных автомобилях посещающие памятные места. Со временем будоражащие память и сознание реальности истории незаметно, как бы сами собой, в порядке привычной музейной рутины, изглаживаются и исчезают. Первое, что сделал Национальный парк, получивший под свою охрану дом Франклина Рузвельта после его смерти в 1945 году, он принял решение убрать все пандусы, позволявшие покойному президенту свободно передвигаться по дому в инвалидной коляске. Таким образом, помимо всего прочего, исторический памятник стал недоступен многочисленным инвалидам в колясках (правда, потом пандусы были восстановлены).

Тем, кто придавал плантациям Юга тот вид, который они имели до войны Севера с Югом, лишь недавно пришло в голову обратить внимание также на сохранившиеся кое-где хижины рабов, без которых уютная и красивая жизнь в поместьях рабовладельцев не представлялась бы возможной.

Ярко-красный кирпич восстановленных корпусов текстильных фабрик вдоль реки Мерримак в Манчестере, штат Нью-Гэмпшир, исключает мысль о невыносимых условиях, созданных за этими стенами для тех, кто там работал. Однако от идеи строительства деревни индейцев на краю красивейшей Плимутской плантации, воссозданной вблизи места высадки первых поселенцев, все же пришлось отказаться. Приглашенные поселиться в ней индейцы, справедливо болезненно относящиеся к своему положению, встречали непрошеных гостей куда менее приветливо, чем встретили их когда-то далекие предки.

Чарльз Рассел. «Охота на бизонов», № 39, 1919

Когда мои дети были еше детьми, они не скрывали того, что я им надоел своей одержимостью прошлым, которая выражалась в том, что я обязательно посещал все восстановленные дома и деревни, мимо которых нам случалось проезжать на машине. Вначале они покорно плелись за мной. Но ретивые гиды в одежде первых пилигримов, размахивающие перед носом посетителей щипцами для снятия свечного нагара или ножичком для срезания яблочной кожуры, неизменно задающие дежурный вопрос: «Спорю, что вы не знаете, что это такое?» доконали моих детей. Разумеется, они знали, для чего эти щипцы и ножичек, но они были слишком воспитанными детьми, чтобы огорошить своими знаниями гидов. Таким образом, моих детей перестала интересовать история. Вскоре они уже отказывались выходить из машины, а там и я последовал их примеру.

Когда-то мои дед и бабушка, а также их сверстники дополняли знания, полученные из учебника истории, чтением дешевых книжонок, рассказывающих о знаменитом охотнике Бизоне Билле и других полулегендарных героях еще не старого тогда Запада. В моем детстве мы обращались к кино,- этому самому американскому виду искусства. Кино облекало в плоть сухие и голые, как кость, даты, имена и названия исторических мест, которые мы должны были запомнить, и я уверен, большинство американцев по-прежнему пополняют свои более чем скромные знания истории, глядя на экраны кинотеатров. Прошлое, время от времени мелькающее на экранах кинотеатров и телевизоров, больше говорит о тех, кто создал фильм и кто его смотрит, чем о реальной жизни, которую попытался воссоздать режиссер.

Сама Америка была героем многих фильмов, которые я так любил в детстве. Она воссоздавала свой образ с помощью ковбоев и фермеров, строгих школьных учительниц и солдат, городских мэров и бравых кавалеристов. Фильм Джона Форда «Кто убил Либерти Валенса», созданный в 1962 году, рассказывал, как дотошный редактор газеты обнаружил, что карьера одного из известных политических деятелей страны (его играл Джеймс Стюарт) построена на обмане. Он присвоил себе славу другого человека (роль его исполнял Джон Уэйн), который освободил территорию от ига жестокого хулигана и убийцы и тем дал ей возможность получить права штата и встать на путь цивилизованного развития. В конце фильма политик (Джеймс Стюарт) спрашивает редактора, будет ли он публиковать правду теперь, когда он ее знает. «Нет, сэр! - отвечает тот. - Это Запад. Здесь, если легенда оказывается фактом, надо публиковать легенду».

Голливуд всегда питал пристрастие к мифам и легендам. Предвзятость сулила большие кассовые сборы, чем голая правда. Но деньги не всегда были главным. Мне кажется, кинопродюсеры сами верили в мифы, которые создавали. Примером был Д. В. Гриффит. В 1930 году Голливуд утратил к нему интерес. Немое кино уступило дорогу звуковому, и безжалостный в своей критике только что возникший журнал «Нью-Йоркер», рупор интеллектуальной элиты, предрек знаменитому режиссеру автоматическое исключение из «нашего круга», поскольку он тяготел в своих фильмах «к банальной слащавости и безвкусице». Последний фильм Гриффита «Девушка с панели» не имел кассового успеха, и, что особенно было невыносимо для режиссера, впервые за его карьеру пресса уделила ему меньше внимания, чем исполнительнице главной роли, зажигательной Люпе Велес («Хуппи Люпе»). У актрисы был в то время в разгаре роман с Гарри Купером, наделавший много шума в прессе.

И тем не менее в этом же, 1930 году Гриффиту удалось уговорить студию «Юнайтед артисте» пустить в прокат его немой фильм «Рождение нации» с сопровождением музыкальной дорожки. Чтобы придать высокое идейное звучание копии старого семнадцатилетней давности фильма, не потребовавшей почти никаких дополнительных затрат, Гриффит снабжает его вновь отснятой озвученной концовкой, в которой дети, мальчик и девочка, с широко открытыми от любопытства и восторга глазами, тайно проникают в освещенную огнем камина и уставленную книгами библиотеку, чтобы подслушать, о чем будет говорить Великий режиссер с киноактером Уолтером Хьюстоном, которому вскоре предстоит сняться в роли Линкольна у Гриффита. Этому фильму суждено было стать предпоследним фильмом режиссера.

Оба собеседника во фраках, камера медленно снимает, как каждый из них раскуривает сигару, прежде чем начать, как сообщает голос за кадром, свою «задушевную беседу». Между словами Хьюстон вручает Гриффиту в дар саблю конфедерата. Гриффит, поднявшись с кресла во весь свой неимоверный рост, галантно принимает дар и благодарит гостя. Он вертит в руках саблю, рассматривая ее, и задумчиво роняет, что и у его отца была такая сабля. Хьюстон принимается рассказывать о том впечатлении, которое на него произвел фильм «Рождение нации». Гриффит скромно улыбается. Он обязан был снять этот фильм, говорит он, поскольку сам, будучи пятилетним ребенком, неоднократно слышал рассказы отца, забравшись под стол, за которым сидела их семья. Все, что он рассказал в своем фильме, «правда», заверяет он Хьюстона: «Такая же правда, как этот сабельный клинок»,- и затем добавляет: - Как спросил Понтий Пилат: «Что есть истина?»

Все, кому довелось видеть «Рождение нации», помнят эту «правду» по Гриффиту, поставленную с ног на голову действительность времен реорганизации (Reconstruction - период так называемой реорганизации Юга в 1865-1877 гг. после его поражения в Гражданской войне воспринимался ортодоксальными южанами как время их величайшего унижения.) южных штатов. Фильм убеждает зрителя, что белые, а не черные становились «жертвами бесчинств толпы»; что рассовая интеграция в судах возмутила всех настолько, что потребовала немедленного возмездия; что члены Ку-Клукс-Клана, бесстрашно противостоявшие трусливым и коварным вольноотпущенникам, нападавшим из засады, требовали всего лишь справедливой кары для черных нарушителей порядка. Высочайшим долгом конфедератов и куклуксклановцев было объединиться во имя общего «арийского наследия» и не допускать черное население к избирательным урнам, пока последний из черных не будет выслан в Африку.

Неизвестный автор. «Золотоискатели». Калаверас, Калифорния, 1853

Своим первым успехом фильм в значительной мере был обязан режиссерскому мастерству Гриффита. Даже теперь, в нечеткой копии с изъятиями наиболее одиозных мест, с добавлением сентиментальной озвученной концовки и музыки Стивена Фостера, фильм оставлял у зрителя впечатление: батальные сцены напоминали правдивые фотографии Мэттью Брэди; кадры капитуляции южан в Аппоматтоксе и убийство Линкольна до сих пор впечатляют своей пугающей достоверностью. Но в 1915 году фильм нашел отклик у зрителя не только благодаря своему пафосу, но и благодаря новаторскому использованию средств выражения. Его версия реорганизации Юга была версией большинства белых американцев на Севере и на Юге. Протест либеральных кругов и пикетирование, устроенное тогда только еще возникшей Национальной ассоциацией в защиту цветного населения, лишь способствовали популярности фильма. Президент Вудро Вильсон назвал фильм «историей, написанной росчерком молнии». «Приходится лишь сожалеть, что все это было»,- добавил он. Научные труды об этом периоде свидетельствуют, что мнение историков о реорганизации Юга отличается от откровенного расизма Гриффита только степенью накала.

Почти четверть века спустя после премьеры «Рождения нации», когда Голливуд снова вернулся на поля Гражданской войны в своем фильме «Унесенные ветром», кинозрители все еще были в плену прежних заблуждений: где-то существовала страна благородных белых, страна хлопковых плантаций, называемая Старым Югом. Фильм начинается кадрами заката и возвращения вполне счастливых рабов с работы домой. «В этом фильме вы увидите последних рыцарей и их прекрасных дам, хозяев и рабов. Теперь вы можете найти это только в книгах, ибо все это ушло, как сон, оставивший лишь воспоминания»,- звучит закадровый голос.

Иоганн Мангле Калверхаус. «Катание на коньках в Центральном парке у 59-й улицы». 1865

Звезда фильма - английская актриса Вивьен Ли-прекрасно сумела воплотить в образе героини традиционную голливудскую трактовку истории. Сойдя с трапа самолета в Атланте, куда ее доставили из Голливуда на премьеру фильма, и услышав, как оркестр школьников заиграл «Дикси», веселый гимн конфедератов, она улыбнулась обворожительной улыбкой и воскликнула, схватив за руку своего возлюбленного, Лоуренса Оливье: «О, они играют песню из моего фильма!» Исторические фильмы устаревают так же быстро, как фильмы о современности. Даже откровенно предубежденный фильм Гриффита о Гражданской войне кажется сегодняшнему зрителю удивительно наивным, и, как говорит его реклама, «жизнью, которая канула в вечность». Идеализированный Юг в фильме «Унесенные ветром» не сможет обмануть теперь даже неуча-студента из университета Миссисипи, а Запад Джона Форда, пленивший мое детское воображение в 50-х, кажется далеким, давно изведанным и безнадежно нереальным. Непонятно, как он мог так долго держать меня в плену. Фильмы 60-х гг., где мы так болезненно лишали романтики наше прошлое, расставались со старыми мифами, такими, так «Маленький большой человек», «Бонни и Клайд», «Банда», кажутся такими же устаревшими, как те идеи и настроения, которые они пытались передать.

Фильмы моего детства можно найти лишь на полках видеосалонов. Скоро изображение жестоких и кровавых страниц американской истории в фильмах «Взвод», «Неприкасаемые», «Цельнометаллическая куртка» и многие другие также лягут на полку и, я уверен, когда-нибудь покажутся будущим зрителям такими же безусловно талантливыми, но ужасно наивными, какими кажутся нам теперь фильмы старых мастеров.

Палатки бездомных в Центральном парке Нью-Йорка. Начало 1930 годов

Жилые кварталы Верхнего Вест-Сайда в Манхеттене, где я теперь живу, заселялись в конце века умеренно состоятельными ньюйоркцами, которые устремились сюда, когда приток иммигрантов стал постепенно перемещаться к северу из перенаселенной оконечности острова. Каждый дом здесь претендует на свой стиль, свидетельствующий о вкусах прежних обитателей. Здесь можно увидеть итальянский палаццо в миниатюре, французскую загородную виллу, голландский домик со ступенчатой крышей.

Да, мы нация, находящаяся в постоянном развитии. Большинство из нас не имеют родственных связей ни с сельской республикой, которую запечатлел Олд Старбридж, ни с необъятными просторами прерий, воспетых в наших фильмах. Мы скорее потомки тех пятидесяти миллионов иммигрантов, первые из которых в 1789 году решили начать здесь новую жизнь, а отнюдь не тех, кто обосновался здесь раньше и столь неприветливо встретил вновь прибывших. «Кто такой американец, этот новый человек?» - вопрошал в 1782 году французский поселенец Мишель Гийом Жан де Кревкёр. Окончательный ответ на этот пресловутый вопрос сможет дать лишь последний переселенец.

Нигде эти две кардинальные истины об Америке не подтверждаются столь убедительно, как на переполненных улицах Манхеттена. Здесь всё находится в движении. Где только вчера, проходя мимо, ты видел жилые кварталы, сегодня уже стоянка машин, и кто знает, что будет завтра. От голландского Нью-Йорка осталось меньше, чем от Греции Перикла, отмечает историк Маршалл Дэвидсон. Последнее связующее звено-старая сучковатая груша, посаженная губернатором Питером Стайвезантом (Питер Стайвезант-правитель голландской колонии в Америке в 1647-1664 гг. Голландские поселения возникли в Америке в начале XVII века.) в 1647 году на углу Третьей авеню и 13-й улицы была сломана неосторожно развернувшейся каретой ещё во времена Гражданской войны. И никому до этого не было дела.

К. У. Пил. «Томас Джефферсон». 1791

Если выйти из моего дома и повернуть налево, попадаешь в Центральный парк, раскинувшийся на площади в 840 акров. С озерами, лужайками и полянами, он протянулся длинным прямоугольником до самого центра острова, от 59-й до 110-й улицы, и делает густонаселенный Манхеттен пригодным для проживания. Заложенный в 1850-х годах парк и его окрестности полны памятников нашей забытой истории, прежними подвигами и утраченными надеждами, воплощенными в бронзе и мраморе. Любители оздоровительного бега, отдуваясь, гуськом пробегают мимо приземистой, погруженной в раздумье статуи Даниеля Уэбстера, не замечая слов, начертанных на пьедестале, которые когда-то должен был знать каждый школьник: «Свобода и единство, ныне и вечно, единая и неделимая». А дальше, в юго-восточной части парка-конная статуя генерала Гражданской войны Текумзе Шермана, грозно смотрящего на юг, туда, где он жестоко усмирил один из восставших штатов во имя сохранения свободы и единства. Конная статуя Теодора Рузвельта с фигурами индейца и африканца перед огромным зданием Музея естественной истории прекрасно воплощает характер американского империализма начала века. Теодор Рузвельт едет на коне, его спутники идут пешком, но все они движутся в одном направлении.

Мой дом можно увидеть на одной из фотографий времен Великого кризиса. Он возвышается над лачугами из кровельного картона, которые великодушные отцы города разрешили тогда построить бездомным и безработным на территории парка. На одной из лачуг гордо развевается американский флаг. Там, где стояли лачуги, теперь лужайка, поросшая густой травой. По субботам и воскресеньям молодежь играет здесь в бейсбол, а в тенистых аллеях отдыхают семьями в основном черные ньюйоркцы или латиноамериканцы, для которых этот парк стал излюбленным местом отдыха. Отец учит сына пускать змея, резвятся собачонки у очереди театралов, ждущих, когда в открытом театре начнется спектакль Шекспира. Студенческий струнный оркестр играет Моцарта. Белые лепестки цветущих деревьев тихонько падают на головы и плечи музыкантов и их благодарных слушателей. Но среди толпы глаз внезапно выхватывает одинокие фигуры бездомных. Их сейчас меньше здесь, чем во времена кризиса. Для ночлега они тоже вынуждены довольствоваться скамейками парка.

Повернем теперь направо к шумным Авеню Колумба, Амстердам-авеню и Бродвею и мы убедимся, что даже теперь, когда граница продвижения переселенцев закрыта, а политика «новых рубежей» (Курс президента Джона Кеннеди.) без малого три десятилетия мертва, мы до сих пор продолжаем открывать себя.

Америка все еще продолжает притягивать к себе иммигрантов со всех концов света, ищущих своего счастья и, в той или иной мере, надеющихся пустить здесь корни. Одни знают, а другие, возможно, и не знают, через какие трудности прошли первые поколения американцев, что они претерпели, утверждая и защищая те права, которыми мы, американцы, и те, кто приезжают к нам, теперь пользуемся. Давно когда-то пролитая кровь фермеров на траве Лексингтона кажется чем-то далеким для вновь прибывшего иммигранта из Вьетнама или Камбоджи, еще не забывшего кровь, пролитую на родной земле. Но в их сердцах живет то же стремление к личной свободе и та же вера в неограниченные возможности человека, за которые был готов вести свою войну Авраам Линкольн и которые так хорошо понял старый лодочник в далекой Индии.

Мы не уступаем ни одной нации мира в нашем фанатичном патриотизме. Где, в какой стране кандидат в президенты лично разъезжает по стране, агитируя сам за себя? Какому правительству придет в голову выпустить почтовую бумагу и конверты для авиапочты в четыре цвета и украсить девизом «Восславим Америку», чтобы его граждане пугали такими письмами своих друзей за океаном?

Нас невозможно также превзойти, мне кажется, в стремлении публично исповедоваться, заниматься самобичеванием, каяться в грехах, которые, в сущности, присущи всему человечеству. Опаленные вьетнамской войной ветераны 60-х и 70-х, чье понятное разочарование почти во всем приводит их к выводу, что американская эпопея не заслуживает того, чтобы быть рассказанной, ошибаются, считая наши грехи и пороки присущими только нам. Они так же слепы в этом, как были слепы их отцы, верившие в исключительность наших добродетелей.

Даже наши самые серьезные пороки - стойкость наших предрассудков, потворствующих рабству и ущемляющих права потомков рабов, наше упорное нежелание понимать свой долг перед неимущими, самоуверенность и жестокость в наших действиях за пределами страны - все это мы пытаемся искупить великими делами тех американцев, кто борется и отстаивает высокие идеалы нашей нации.

Неразумно поклоняться памяти предков так, как это мы делали прежде, но столь же неразумно смотреть на них со снисходительностью, как это делают многие теперь. Наши малые знания о них, как отдельных личностях, мужчинах и женщинах, непонимание подлинной действительности, в которой они жили, заставляют нас думать, что они были проще и наивнее, чем такие искушенные люди, как мы. Мы забываем, что нет ни простых эпох, ни простых людей. Они только такими нам кажутся, потому что мы уже отчасти знаем результаты того, что они когда-то начинали.

Знать наших предков такими, какими они были на самом деле - одновременно смелыми и трусливыми, бесстрашными и испытывающими страх, просвещенными и невежественными, побежденными и победителями,- все это должно вселять в нас уверенность, а не страх. Знать их и их дела-значит познавать самих себя и понимать, что мы должны делать. Томас Джефферсон в своих «Заметках о штате Вирджиния», написанных в 1781 году, призывал сделать историю основой всех учебных программ для средних школ страны. «История, познакомив их с прошлым,- писал он,- позволит им понять будущее; она поможет воспользоваться опытом других эпох и народов, различить тщеславие под любой личиной, которую оно может принять, и, распознав, бороться с этим злом».

Джефферсон писал об античной истории, о тех уроках, которые его сограждане могут извлечь из печального опыта первых республик, и писал он свой труд тогда, когда его республика, существовавшая всего пять лет, имела слишком недолгую историю, чтобы на ее опыт опираться. Но у нас есть богатый двухсотлетний опыт истории, опыт, показавший, какие личины может принимать у нас тщеславие. Если мы надеемся и далее изобличать его и верно оценивать действия и помыслы других людей, нам прежде всего надо дать правильную оценку как самим себе, так и нашему прошлому.

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

В конце 50-х годов вышел его роман «Тают снега», повести «Перевал» и «Стародуб», а затем каждое его новое произведение становится заметным явлением в советской литературе. «Звездопад», «Кража», «Пастух и пастушка» и, наконец, роман «Царь-рыба» принесли ему читательское признание. На протяжении двадцати лет работал над повестью в рассказах «Последний поклон», во многом автобиографической, опубликовав перед этим автобиографическую повесть «Где-то гремит война». Огромной популярностью пользуется его роман «Печальный детектив», вышедший в 1986 году. Участник Великой Отечественной войны, человек с трудной судьбой, на протяжении многих лет он пишет цикл «Затеей», включающий короткие рассказы-воспоминания, лирико-философские раздумья о жизни, природе, любви, пишет и большие рассказы, очерки, публицистику, киносценарии. Рассказы и очерки вместе с «Печальным детективом» вышли недавно в книге «Падение листа», а самые заметные публицистические выступления - в книге «Всему свой час».

Его перу принадлежат драматические произведения «Черемуха» и «Прости меня», киносценарий «Не убий» (совместно с Е. Федоровским), по которому снят фильм, с успехом прошедший по экранам. В последние годы работает над книгой «Зрячий посох», главы которой публикуются в периодической печати, и большим романом о войне. Его публицистические выступления по проблемам нравственности, экологии, осмысления недавнего прошлого занимают особое место в общественной жизни.

БАРРИ ЛОПЕС

Известен по нескольким написанным им сборникам рассказов, некоторые из них были отмечены литературными премиями. Например, «Арктические сны» удостоены Национальной Литературной Премии в 1981 году, а «О людях и волках»-медали Джона Барроу в 1979 году. Барри Лопес-лауреат Литературной Премии Американской Академии-Института Искусства и Литературы, он сотрудничает с журналами «Харперс» и «Норт Америкэн Ревью». Его последняя книга, недавно увидевшая свет,-сборник очерков «Пересекая открытую землю» - также была тепло встречена читателями и литературно-критическими кругами.