География

Виктор Астафьев. Вечно живи, речка Виви

Вертолет-самая убаюкивающая машина из всех, на каких я ездил и летал. Мы и получаса не летели из Туры - центра Эвенкийского национального округа, а спутники наши сплошь уже позакрывали глаза, свесили головы на грудь. Два молодых эвенка в джинсах и модерновых куртках, открывшие было книги, так ни одной страницы и не перевернули, сморились, навалившись на борт вертолета, братски приникнув друг к другу. Даже Купец-старый белый кобель, долго искавший место в просторной утробе машины, нашел его наконец, бухнулся брюхом на пол и, отвернувшись от запасной бочки с бензином, дышал, запаленно высунув язык, тревожно вскидывая голову, чуткие и нежные ноздри его сочились мокротою, защищая «тонкий» собачий нюх от бензинового и выхлопного газа.

Наши спутники - Николай, Сабир и подросток Сережа тоже недолго сопротивлялись сладкой дреме и вяло, без азарта, поиграв в карты, отвалились на борта вертолета, отдались сладкой дреме.

На берегу великой русской реки Волги

Лишь мы, люди городские, зиму и большую часть лета просидевшие в городских квартирах, возбужденные наконец-то осуществившейся мечтой о рыбалке в первозданных местах просторной Эвенкии, никак не можем успокоиться, вертим головами, прыгаем от окна к окну, смотрим во все глаза на тихую светло-зеленую тайгу, расположенную между двумя великими реками: Енисеем и Леной. Здесь, на этом пространстве, может разместиться вся Америка, да еще и часть Канады.

Побывавши первый раз в Эвенкии, а затем в монгольской пустыне Гоби, я подумал, что у тесно живущего в Европе человечества есть хороший запас земли, да и для американцев, как из Штатов, так и из Латинской Америки, здесь места хватит. Дело за небольшим - мирно жить на земле и хоть часть средств из военных бюджетов, хоть маленький бы ручеек золота отделить и направить в русло созидания, на разумное освоение этих безлюдных пространств.

...Я сказал «мы», а «мы» - это красноярский скульптор и живописец Владимир Алексеевич Зеленов, мой внук Витя-младший и я.

Я в Эвенкии вторично, Владимир и Витя впервые. Мы летим на речку с чудным названием Виви, происхождение которого объяснить мне никто не смог.

Вертолет ровно и миролюбиво гудит, чуть покачивается, оставляя под сытым железным брюхом леса, горы, речки, спутавшиеся меж собою, словно вены на человеческой руке, тихие пустынные озерца на плоских седловинах горных хребтов. Нет-нет в изгибе безвестного ручья или речки белой лапшинкой засветится лед, которому нынче уже не растаять - на дворе август. Были уже иньи, остыла земля и вода, пал «главный» комар; на кустарниках ивы, на голубичнике, на красной смородине и редкой здесь уже рябине очерствел, повял и начал искриться мелкий лист.

Неподалеку отсюда упал в начале века Тунгусский метеорит, и все еще не разгадана его тайна, все еще идут споры о том, что это? Метеорит, межпланетный корабль, потерпевший аварию? Звездолет, сделавший вынужденную посадку и снова умчавшийся в миры иные?..

Дремлющий человеческий разум, просыпающийся лишь для судорожных, чаще всего злых и пакостных дел, все еще склоняется к мысли о том, что кроме нас в мироздании никого нету, а уж умнее и быть не может, стало быть, никакого и корабля прилетать не должно, трахнулся с неба камень и сгорел в земной оболочке или так глубоко ушел в недра, что и раскопать его невозможно.

Человек всегда искал упрощенные и легкие решения, кратчайшие пути к благоденствию, счастью и разрешению всевозможных тайн и загадок. Самый из них короткий и простой способ жить хорошо, благоденствовать, не утруждая себя, это - ни о чем не заботиться, отобрать хлеб у ближнего, не отдаст - смять его, растоптать, уничтожить, конечно же, самоуничтожаясь при этом, ибо рать кормится, а мир нет. Еще в древней пещере, выхватив кость у более слабого брата своего, более наглый и сильный брат подписал себе смертный приговор, и пятнадцать тысяч войн, происшедших на земле, восемь миллиардов людей, сгоревших в военном смерче,-это исполнение самого приговора, это - страшное проклятие земное и небесное существу, которое употребило разум свой не по велению божию, не по назначению природы, исказив лик свой и запакостив планету, которой он не достоин и как обитатель ее, и как хозяин, и как эксплуататор, беспощадный ко всему живому и растущему на земле. Природа сделала трагическую ошибку, вложив разум именно этому двуногому существу, и теперь сама, стеная, плача, корчась в судорогах, не в силах ни сдержать, ни исправить деяния своего выродка, так и не обуздавшего в себе первобытного зверя.

Пойма реки Оки

В этой части Эвенкии нет скальных вершин, каменных останцев. Почти все вершины хребтов плоски, в крошеве черных, полуголых, а то и совсем голых камней на склонах, промытых до серой плоти и покрытых серым лишайником. На щеках гор и по хребтам воронки огромного размера, вдавыши, в которых загнанными зайчишками запали, сжались в страхе вечные снега. Здесь царство камня и кустарника, здесь дуют вечные ветры, сгоняя всякую жизнь в долины рек и ручьев, и лишь в разгар лета, во время разгула лютого комара, сюда, на холодный обдув убегают олени и все ищущие спасения звери и зверушки.

Все летим, летим над землей, огромной, бесконечной, мало хоженой, почти неразведанной.

Вечер в Карелии (г. Малые Карелы)

А это всего лишь кусочек, малая часть страны под названием Сибирь, этакого российского Эльдорадо, которое составляет 29 процентов территории Советского Союза, и условная ее территория равна 6,5 миллионов километров. Плотность населения здесь в десятки раз ниже, чем в европейской части Советского Союза. В Восточной Сибири, где я и пишу этот очерк, в родной деревне Овсянке, на берегу Енисея, плотность населения реже, чем за Уралом, на западе страны, более чем в 30 раз. В момент присоединения Сибири к России на этих гигантских просторах почти не было русского населения. Здесь жило в основном коренное население 31 национальности, «инородцы», как звали их до революции, насчитывавшее чуть более миллиона человек.

Но с окончанием строительства Великой сибирской магистрали-железной дороги, протянувшейся на десятки тысяч километров, от Москвы до Владивостока, построенной, кстати, без большого шума и без брака, в рекордно короткий срок с помощью примитивных орудий труда, население Сибири неуклонно возрастало. Если в 1897 году оно составляло чуть больше 5 миллионов, то уже в 1926 году в Сибири проживало 13 миллионов человек, в основном переселенцев с Украины, из Белоруссии и худоземельного центра России.

С развитием дорог и транспортных связей Сибирь начинает участвовать в торговом обороте России, поставляя на международный рынок черные и цветные металлы, лес, уголь, нефть, газ. Более 300 предприятий Сибири ныне участвуют во внешнеторговых отношениях, но для такой страны, для таких богатств все равно это очень мало: всего 14 процентов от общесоюзного экспорта. Темпы производства продукции здесь не намного опережают общесоюзные.

В Сибири до революции добывалось более десяти миллионов пудов рыбы, что составляло 50 процентов от общего уровня добычи рыбы в России. Сибирь в ту пору занимала первое место по добыче пушнины и одно из первых - по добыче золота. Торговля сибирским маслом в общем экспорте России занимала 75 процентов. В 1913 году, например, Сибирь продала почти 72 тысячи тонн масла отменного качества, конкурировавшего с основными и давними его производителями в Копенгагене, Гамбурге, Лондоне, сбившего цены на общеевропейском рынке. Торговля сибирским маслом давала России золота вдвое больше, чем вся сибирская золотодобыча, давняя, кстати, славящаяся когда-то отрасль русской промышленности. Дело доходило до того, что русские купцы пытались подкупать государственных чиновников и железнодорожные власти, дабы не пропускать в Европу сибирский дешевый хлеб и масло.

Сибирь и поныне еще является мировым кладом, здесь столько угля, леса, газа, нефти, торфа, что если все это по-хозяйски добывать и продавать, то хватит снабдить сырьем и напоить пресной водой весь мир божий. Здесь находится уникальный мировой колодец - Байкал с чудодейственной водой и неповторимой фауной. Не хватает Сибири одного - настоящего рачительного хозяина.

...Качнуло машину, она резко развернулась и бочком-бочком начала прислоняться к каменистой косе, о вынос которой билась и, загибаясь птичьим крылом, неслась покато бурная речка саженей в полтораста-триста шириной.

Вертолет завис над косой, прицелился и осторожно угнездился на россыпи камней. Летчик выключил двигатель, лопасти над вертолетом какое-то время крутились бесшумно, и, наконец, крестообразно замерли.

- При-ие-ехали!-сказал, просыпаясь, Николай. Купец, как только открылась дверца, выпрыгнул из машины и начал вычихивать из себя едкий газ, потом задрал ногу на ближний куст тальника, сделал свое дело и потрусил по тропе, обнюхивая и исследуя местность.

Мы быстро выкидали багаж, вертолет снова затрещал, приподнялся над нами, и его понесло вверх по реке, взимая над лесами и горами, и несло до тех пор, пока зеленые пространства земли и голубые небесные дали не проглотили лихую, хвостатую козявку.

Охотничья избушка.

Это отдельная страница в жизни охотника. Когда-то топором рубил ее охотник. Наполовину вкапывал в землю, чтоб теплее, чтоб на сруб много лесу и трудов не тратилось. Низкая, темная, сырая, с лазом-отверстием вверху, служившим одновременно и дымоходом, печь-каменка, то есть из камня выложенный очаг, и нары из едва отесанных жердей, под боком хвойный лапник, ни дверей, ни окон, ни лампы, ни посуды - котелок, топор, нож, ружье и побольше припасу-пороху, дроби, пуль, гильз. Все надо было в тайгу носить на себе и беречь, беречь: соль, собаку, сухари, себя и прежде всего - припас.

Кремль в г. Тобольске

Пробегав короткий, с воробьиный носок, день по тайге, охотник проваливался сквозь дыру в яму-избушку, растапливал комелек, громко матерясь, кашляя, чихая, вытирая слезящиеся от дыма глаза черной рукой с потрескавшимися пальцами, начинал делать необходимые дела. Маленько отдышавшись, наскоро ел, затем обснимывал зверьков, распяливал и развешивал шкурки на промушку, затем заряжал патроны, выбивал отстрелянные пистолеты, забивал в горелые гнездышки новые, блескучие, сыпал мелкий порох, прессовал палочкой-толкушкой моховые пыжи, затем рубил дрова, драл бересту на растопку и уже под звездами, при свете яркой зимней луны неторопливо волокся к незамерзающему ключу, черпал котелком воду, из-под корня старого дерева откапывал туесок, накладывал в берестяную коробку горсть - другую соленой налимьей или харюзной икры - харюзная икра припасена с весны,- налим шел на икромет, сейчас, в морозы, и его добывал охотник нехитрой ловушкой-мордой, плетеной из ивы. Выпотрошив налима, охотник варил уху, скармливал собаке головы, сам нажимал на печенку - максу, пользительную для здоровья, особо для зрения.

Глухой, стылой ночью пил охотник чай, запаренный смородинником, иногда с мороженой ягодой - брусникой либо клюквой. Деревянный ушатик ведра на два, стоявший в углу избушки, заметно пустел: все и наслаждение охотника, вся радость - побаловаться чайком. Коротко перекрестившись трудно складывающимися пальцами - перстами, падал на нары охотник и проваливался в глубокий, медвежий сон, желая, чтоб нагревшаяся каменка подольше держала тепло, и в избушке, кисло пахнущей от коры и угарно от копоти, не так скоро выстыло бы...

Были избушки с хитро сделанными ходами-подкопами под бревна, и надо было в них не влазить, а подлазить, лягши на бок. В нашей местности бывалые охотники живали и в пещерах, дрогли длиннющую ночь под наскоро сделанным хвойным козырьком, если не успевали засветло вернуться к избушке.

Слава богу, что большинство из тех, кто носил и носит дорогие меха, никогда не живал в тайге, не видел красивую и ловкую зверушку, не добивал ее таяком раненую или в капкане, не изведал таежных тягостей и напастей, иначе он, городской сентиментальный житель, откажется носить меха, и рухнет золотое промысловое дело, отвеку кормившее и продолжающее кормить сибирских таежников.

Наша просторная избушка на Виви рублена из ошкуренного леса, крыта шифером, со струганым полом, артельным столом. В избушке печь из толстого железа, в прирубленной к избушке баньке даже и каменка по современному излажена, полок, тазы, ведра и провода, электрические лампочки. Зимой можно запустить электродвижок. На полках, прибитых к стене,- аптечка, старые журналы, рыбацкие принадлежности. Живи, охотник, мойся, отдыхай.

...Вертолет всему голова. Он и помощник великий, он и покоритель таежных пространств. Все, что нужно и даже не очень нужно, доставит машина в любой уголок тайги.

Ныне охотнику и патроны заряжать не надо-готовые продают, да и основное орудие ловли соболя нынче - капкан. На своем «путике», значит, на охотничьем участке охотник рубит иногда по две-три избушки - чтоб не возвращаться после изнурительной охоты «домой», к основному стану.

Прежде что спасало и кормило охотника? Обилие зверя. Ему хватало и короткого дня и малого круга, чтоб настреляться досыта - в родной моей местности охотник в двадцатые-тридцатые годы добывал за день с хорошей собакой по 40-50 белок. Случалось, и соболишку попутно прихватывал. Потом пошли капканы. Но сколько в охотничьей суме мог унести капканов охотник? Да и дороги, недоступны деревенскому жителю были те жестокие железы, поэтому ладили они древние, дедовские, хитрые ловушки на зверя и птицу: слопцы, наваги, пасти, ямы, петли, и опять труд, труд топором: надо было все это мастерить, копать и откапывать лопатой, погода-непогода, надо идти, ловушки настораживать и каждодневно проверять - не съели ли добычу мыши, совы, кукши, вороны, вольные блудливые звери вроде росомахи, волка, лисы.

Старообрядческое кладбище в поселке Койда Архангельской области

Жизнь охотника и поныне, хотя и благоустроена, да все так же трудна и опасна. Николай успел рассказать, как «обгорел» в устье этой речки с красивым названием. Ночью отчего-то загорелась избушка, выскочил, в чем спал, и пять суток сидел возле головешек, медленно умирая от холода и голода. Когда доставили его в больницу, в нем, крупном мужике, как в выходце из немецкого концлагеря, было тридцать пять килограммов. И в реку он проваливался, и деревом его придавливало; случалось, и болезнь валила, зверь нападал. Все случалось, все бывало, но без тайги жить не может, тайга - это отрава, его невод и свобода, его жизнь и мука, его труд и отдых. Он рассказывает о тайге и бывших с ним событиях и приключениях в ней непринужденно, без красованья и озорства. Работа и промысел в тайге - дело нешуточное, но дело любимое, душе и телу необходимое.

Ну вот мы и на рыбалке!

Рыба в Виви велась. Против наших, индустрией задушенных рек была она здесь даже изобильной, но брала не на «хопок», осторожно брала, на выбор, охотней утром и под вечер.

В избушке, в добычливом месте постоял отряд геологической экспедиции. Оставив кое-какую аппаратуру, синюшные пятна на воде, забрав лодку, экспедиция ушла вверх по течению, порядочно «настегав» речку Виви, выловив рыбу покрупней. Снабжаются ныне геологи, как и все жители Севера, очень плохо и без дополнительного продукта им хоть пропадай. Вот и ловят они рыбу повсюду, добывают зверя всеми дозволенными, но чаще - недозволенными средствами. Надо когда-то и работать: сезон полевой здесь короток.

Река Кама

Мой внучек, забредши с удочкой в струю поверх переката, быстренько выдернул на мушку десятка полтора вертких, сытых харю-зков и потерял к рыбалке всякий интерес. Слонялся по берегу, искал развлечений или валялся на нарах в избушке. Вот вам и наглядное расхождение в поколениях. Его дедушка, поймавши в Енисее пишуженца, на пятом году жизни готов был и кончить жизнь на берегу. В дырявых обутченках, когда и вовсе босиком, сразу после ледохода, обжигаясь подошвами о ледяную стынь, бывало, и между нагроможденных льдин сидел возле замкнутой удочки или животника и ждал удачи. Бывало, бабушка найдет меня, поджавшего ноги под зад, чтоб теплее было, посиневшего, дрожащего, с примерзшей к нижней губе белой соплей, и запричитает: «Да тошно мне, тошнехонько! Погибает, околевает на берегу и погибнет, околеет, видно. Озевали ребенка, изурочили...»- и силой меня домой тянет, продолжая высказываться в том духе, что пропащий я человек, что ничего путного, то есть настоящего хозяина, из меня не получится, буду я вечным пролетарьей и бродягой скитаться по свету с удочкой и ружьем, добывая ненадежное пропитание.

Что ж, бабушка была неплохим пророком. Так и не получилось из меня хозяина, зато рыбак я вырос яростный, с ревматизмом, с детства добытым, и, несмотря на это, готовым дни и ночи стыть и, если судьбе угодно, на каком-нибудь красивом бреге русской речки «забыться и уснуть».

Пришел Сабир с нижнего переката. На деревянную рагулину-сниску вздето у него два ленка и три крупных хариуса. Сережа, сын Николая, на «кораблик» поймал черного хариуса и ленка. Володя на «балду» - крупный пенопластовый поплавок, к которому прицеплена кисточка искусственных мушек - обманок, хорошо мотает хариуса, и я наконец поднял и привел на удочке в камни доброго хариуса, отчаянно сопротивлявшегося в струе, но быстро выдохшегося и только потряхивающего головой на мелководье - старается боец выплюнуть ярким цветочком к губе прилипшую гибельную мушку.

Вот на блесну и ленок взялся. На севере есть рыба-голец, близкая родня ленку, что-то между тайменем, хариусом и форелью этот самый ленок. Красивей рыбы в наших пресных водах нет. И бойчей. Почувствовав, что он попался, ленок яростно борется за свою жизнь, выпрыгивает из воды, мечется, ходит колесом, рвется вперед, встает поперек течения и часто сходит, особенно в порогах и на перекатах.

Мой ленок взялся в глубоком, сильном перекате, там он стоял за камнем и, совершенно незаметный в воде, подкарауливал мелкую рыбу и добычливо кормился. Сытый, сильный, он не хотел идти в тихую воду, к берегу, и выделывал такие фортеля, что я решил: сойдет, непременно сойдет. Когда его наконец вывел и выбросил на камни, весь я дрожал от азарта и долго сидел, глядя на эту, постепенно усмиряющуюся, упругую силу, на отгорающую красоту. Яркоперый, с оранжевым или раскаленным хвостом, с плавниками, похожими на лепестки сибирского жарка, весь по бокам в пятнах, колечках, искорках, с резко обозначенной ватерлинией, он еще как бы чуть тронут красноватым, закальным цветом, и только тугая, непокорная спина его темна и упруга. Все-все в этой рыбине было выстроено природой для вольного житья, для светлой воды, для прожорливой охоты, хотя рот у ленка невелик, зубы не очень остры и голова небольшая, короткая, с узким покатым лбом. Единственная из наших северных рыб, способная свиться в кольце на удочке. Могучими мускулами ленок может разжать самую сильную руку и выскользнуть из нее, потому что на нем нет чешуи, тело прикрывает крепкая, плотная кожа, к которой как бы приварены пупырышки, похожие на чешую. Кое-где эту рыбу зовут валек, за крепость тела, за округлую спину и бока, за умение поймать корм-добычу одним движением головы, не выходя из-за камня, за способность валяться, то есть кататься по камням-перекатам в воде, поднимаясь к порогам и нерестовым речкам на икромет, если потребуется, «пройти» малое расстояние по траве и мокрому прибрежному камешнику.

Завершенное создание природы! Как и всякое чудо, ленок не терпит плена, насилия, чуждой ему среды. Он не просто засыпает, он отдаляется от этого подлунного мира, превращаясь в темно-серую головешку, на которой лишь отдаленно что-то светится, догорает. Домой привозишь рыбу совсем темного тела, на всех рыб похожую, и кто не вынимал ленка из воды, тот и представить не может, как полыхал он ярко, празднично и как буйно боролся за свое существование, устремляясь к вольной воде, к светлому своему дому.

Мне хотелось бы описать каждую рыбину, пойманную мною и моими товарищами, норов ее и прыть, потому что каждая рыбина свою кончину встречает по-разному, и нет покорных. Все рыбы хотят жить, не понимают и не принимают смиренно смерть, как мы - человеки, в жизни блудливые, алчные, многословные, трепливые и трусливо-покорные перед смертью, до конца надеющиеся, что кого-кого, а меня, такого смирненького, примерного, богу и судьбе верного, она, косая, обойдет стороной, пощадит, повременит...

Наловили мы рыбы изрядно, поймали и таймешат, правда, крупного тайменя никому добыть не удалось. Крупных выловила и съела геология, прилетающие на вертолетах высокие гости и сами вертолетчики - большие мастера по очистке рек, тайги и всяческих богатых угодий, в том числе и тундры.

Сбылась наконец-то и моя мечта. Я поймал на блесну таймененка. Последний раз ловил я его... э-э, дай бог памяти? Году в пятьдесят восьмом, спускаясь по реке Чусовой мимо хариусной речки Бисер. Тогда на Урале во многих горных реках водился еще таймень, хариус и много другой рыбы. По берегам самой красивой в Европе реки Чусовой жили люди и плыли плот за плотом, лодка за лодкой отпускники, рыбаки и туристы. И лес плыл, сплавной, недогляженный, гиблый лес. Постепенно обрубались притоки Чусовой, наступление дошло до берегов, достигло водоохранной зоны. В середине пятидесятых годов кто-то из местных высоких мудрецов додумался и дал указание сдергивать сосны до скалистых берегов и утесов.

Я видел те «лесозаготовки». Работал в ту пору в газете «Чусовской рабочий», «вел» лес и транспорт, был свидетелем того, как, прикрываясь тем, что народное хозяйство, порушенное войной, надо срочно восстанавливать- враг не дремлет, не постепенно, а лихорадочно, с громом, шумом обламывали, обдирали, убивали, грабили, обрубали древнюю, богатейшую землю под названием Урал, пока не доконали ее окончательно. Ныне на Урале, по-существу, жить нечем и добывать нечего.

Волжский плес

Кто хочет увидеть полнейшее банкротство «великих» рачительных хозяев-пусть приедет и подивуется на лысые хребты, на мертвые реки, на гигантские опасные пустоты в недрах, под которыми на большой глубине клокочет и кипит океан горячей воды - единственное богатство, до которого еще не добрались современные покорители природы. Но доберутся, утопят в горячей преисподней, сварят себя и свой край, древний, могучий когда-то, а ныне примолкший, обобранный и угасающий. Урал - наглядный пример, горький укор нашему грозному обществу, вступающему во второе тысячелетие уставшим, больным, разоренным, уже стыдящимся говорить о светлом будущем, ради которого, собственно, и городился огород, шло повальное истребление сырьевых запасов - за десятки лет сгорело в доменных печах несколько месторождений руды, рассчитанных на века, в том числе железная «жемчужина» - гора Магнитная; повально сожжены или дожигаются уголь, нефть, газ. Но такого разбоя, такой напасти, какой подверглись уральские леса,- и вообразить невозможно, потому как не поддается это воображению.

Вершины Главного Кавказского хребта

Повторяю, всего я навидался на своем веку, но тех лесозаготовок на реке Чусовой мне не забыть вовеки. Ставились лебедки на лед, заносился на горы и в камни трос, удавкой нахлестывался он на ствол, и дерево сдергивали вниз. Кроша сучья, вершины, рвя кору, переламываясь на части, мерзлое дерево чаще всего застревало в камнях, но если на лед и вытаскивали чего-нито, так обломки, огрызки, коренья без стволов мало походили на красавицу сосну, тысячу лет выраставшую, укреплявшуюся на утесах и, наконец, гордо вознесшую к небесам свою зеленую головушку. По всему белому полю реки костры, сажа, черные промоины, в которых шевелилась испуганная вода.

Не из сентиментальных или патриотических чувств прекратились варварские лесозаготовки на реке Чусовой, а потому, что очень уж они накладны, дороги были...

Преступные дела лесозаготовителей завершал преступный, чаще всего гулевым, бесшабашным людом разведенный огонь. Пожары - вечное бедствие России-докончили уральские леса. Нынче берега реки Чусовой пустынны, доживают здесь сирый, хилый век свой редкие рабочие поселки, в которых еще можно узнать признаки древних уральских заводов.

И воды в реке Чусовой летами нет. В 1988 году реку в районе города Чусового можно было перейти вброд. И это та самая река, половодье и буйства которой так красочно описывал еще в начале нынешнего века в книге «Бойцы» (по названию утесов и скал) полузабытый русский классик Мамин-Сибиряк. На всем протяжении во много слоев река Чусовая устелена топляком, и я уверен, что придут еще лесозаготовители другого «профиля»- поднимать этот лес, выгребать его из-под каменьев, со дна реки - нужда заставит.

Я к тому так подробно остановился на воспоминаниях об Урале, что и над космически далеким, неохватно-пустынным и пространственно-непостижимым Эвенкийским краем нависла беда: на главной реке Эвенкии, Нижней Тунгуске, Угрюм - реке, как назвал ее в одноименном романе замечательный писатель и землепроходец Вячеслав Шишков, проектируется строительство самой могучей в мире - Туруханской гидростанции.

В устье Нижней Тунгуски, на правом, высоком осыпистом берегу Енисея, стоит один из старейших городов Сибири-Туруханск. Возник он после угасания древнего заполярного городка-становища Мангазеи, стоявшей на берегу Карского моря, между устий великих рек Оби и Енисея: новое поселение какое-то время звалось селом Монастырским, потому как началось с монастыря, воздвигнутого на острове против того места, где стоит нынешний Туруханск, звавшийся когда-то и Новой Мангазеей.

Километрах в ста двадцати выше устья Нижней Тунгуски, на больших порогах, реку сжимает каменный створ. Вода здесь полна, кружлива, волниста, темна от неспокойной глубины. С обеих сторон реки голые утесы. Идеальное место для плотины - решили гидростроители и пообещали большую экономию при строительстве «за счет естественных выгодных условий»...

В пустыне Кара-Кум

Этакий же вот скалистый створ в районе речки Шумихи решил когда-то участь Енисея. Там тоже было узко, дно реки каменистое, и «естественные выгоды» ускорили утверждение мошеннического проекта. Во что, в какую выгоду обернулось строительство Красноярской ГЭС-уже никто не помнит, но вред от этого сооружения городу, краю, Сибири велик и вечен, и никакими «выгодами» и временными победными успехами его не перекроешь. Вместо обещанной в проекте тридцатикилометровой полыньи получилась трехсоткилометровая, парит она всю зиму на оробелую землю, мучает реку и людей, особенно близкий Красноярск с миллионным населением. Раз в пять-шесть лет гидростанция сбрасывает «лишнюю» воду, и тогда начинается бедствие: вода все рушит, сносит и уносит - только летом 1988 года за четыре дня один Красноярск понес более тридцати миллионов убытков.

А сколько всего убытков в этом и других городах произошло от великих гидростанций- никто не объявит. Стыдно, неловко объявлять. Надо же еще прибавлять сюда

убытки от затопленных на протяжении многих стран километров лучших пойменных земель края, снесенных богатых сел и городков, погубленных лесов. По грубым подсчетам их плавало и плавает по захламленному водохранилищу 15 миллионов кубометров.

Начальник Красноярской гидростанции по фамилии Расторгуев, которого здесь справедливо называют Растаскуевым, видом и ухватками напоминающий Никиту Хрущева, в те еще времена за компанию с такими же, как он, хватами и ловкими дельцами, получивший звание Героя Соц. Труда, отмахивается от пищущей братии, как от мух: «А-а, эти писаки - они вечно со своими преувеличениями, всего и плавает-то в моем море полтора миллиона кубометров». Для товарища Расторгуева полтора миллиона погибшего леса - сущий пустяк: море-то - «мое», но все остальное - «наше». Свое, вплоть до десятикопеечного пирожка и командировочного рублика, сей рачительной хозяин считать и беречь умеет, урвать от земных благодатей не дурак, как и все местные, мелкие и крупные деятели до недавнего времени еще рвали. Я как-то был на Красноярском водохранилище в наиболее уловистом районе Дербино, и куда мы с лодчонкой и катером метеорологов ни сунемся - везде сети стоят, полуглиссеры, глиссеры, водометные и обыкновенные катера мечутся, отовсюду нас со спиннингами гонят - это флот начальника Расторгуева ведет промысел для гэсовского холодильника, из которого рыбка по указанию героя уплывает во все концы страны, особенно же по направлению к Москве, к высоким покровителям и «кормильцам» сибирских покорителей природы.

А ведь в Сибири уже 219 искусственных водохранилищ! И не 219, но тысячи героев-руководителей хозяюют здесь, топят, жгут, превращают в хлам, в отвалы лесные и всякие иные богатства, и по инерции бахвалясь, беспечно называют их неисчерпаемыми.

Тающий многолетний снежник на Чукотке

Но бахвалиться уже нечем. Только вокруг моего села Овсянки, по моим любительским подсчетам, весьма приблизительным, после затопления Енисея исчезли 32 ценнейших растения. Те же, что остались, мучаются на бесснежной, оголенной, окутанной холодными туманами земле, корчатся и вымирают от кислотных дождей, рассеиваемых близким городом, в котором дышать нечем, особенно в безветренные дни.

Прошлым летом кислотный дождь в одну ночь убил картошку в цвету, закрасил черными пятнами капусту и всякую другую овощь. Тут же было придумано название овощной болезни, и через печать последовало предупреждение: сжечь ботву, картофель желательно в пищу не употреблять. В одни почти сутки картофель был выкопан, спрятан в погреба, подполья. Его ели и едят мои, да и не только мои, односельчане. Но картофель быстро гниет, и одна надежда - не успеют люди много себе вреда нанести отравленной овощью. Но что они будут есть? В магазинах-то по-прежнему пустовато, на рынках, в коммерческих лавках и на рядах с трудящихся три шкуры дерут неувядаемые джигиты из соседних и дальних братских республик.

Красноярская и Саяно-Шушенская гидростанции принесли и еще принесут неисчислимые бедствия Сибири, в особенности Красноярскому краю. Но на долю Сибири в будущем возлагается основная задача по поставке сырья и топлива-к двухтысячному году Сибирь должна производить топлива 90 процентов от общесоюзного масштаба. Западная Сибирь, по подсчетам экономистов, будет добывать нефти и газа в два-три раза больше, чем вся остальная страна, и она же, Сибирь, должна производить 40 процентов всей электроэнергии страны. Только на долю Енисея и его притоков приходится 10-12 гидростанций, которые превратят Енисей, как и Волгу, в великую лужу. Так должно обеспечиваться благоденствие и процветание будущих поколений. Вот только выживут ли они, эти будущие поколения? Я не уверен, и люди, не совсем еще потерявшие совесть, не утратившие ответственности за будущее, тоже не верят и резонно спрашивают: для чего и для кого мы строим, воздвигаем промышленные гиганты? Ведь уже и сейчас во многих районах страны, в том числе и на разграбленном Урале и в растаскиваемой, как на пожаре, Сибири жить невозможно.

...Темным страхом наливаются глаза эвенков при одном только упоминании Туруханской ГЭС, да и эвенков ли только? Население всей нашей страны и близлежащих, прежде всего Скандинавских стран должно насторожиться и проявить бдительность. Бедствия от заполярной, снова «великой» и «выгодной», новостройки могут быть во сто крат большими, чем от аварии на Чернобыльской атомной станции. Гигантомания, дух захватывающие перспективы роста, экономии, процветания с новой силой охватили наших «покорителей», и в первую очередь - гидроэнергетиков.

Нижняя Тунгуска, пророчат гидроэнергетики, будет работать за десять Енисеев и в десять раз мощнее Красноярской и Братской будет Туруханская ГЭС. От нее прольется свет на всю великую страну. «Выгодно» через тысячекилометровые электропередачи подарим и продадим за кордон самую дешевую в мире электроэнергию. Зальем ярким светом напуганную Чернобыльской аварией западную половину своей родины и попутно старушку Европу осветим невиданным электросиянием.

Уже и стоимость одного киловатта подсчитана. Уже сказано, что «среда» на Нижней Тунгуске малостоящая, лес однороден и беден, недра, правда, плохо разведаны, но предполагаемые несметные залежи угля и нефти можно добывать из-под воды, как на Каспии и в Баку. Народ местный - его и всего-то по Тунгуске обретается 10-12 тысяч - переселить выше, в горы. Что? Он, эвенк, привык жить в поймах рек, где леса, где пастбища оленей, где зверь, рыба, ягода-вековечное, привычное обиталище. На голых ветряных вершинах эвенки попросту вымрут. Исчезнет целая древняя народность.

Жилище эскимосов на Крайнем Севере

Ну и подумаешь! И не только нации, еще более древние и достославные, исчезли ради «светлого будущего». «Лес рубят - щепки летят»,- говорил родной отец и учитель всех народов, и лозунг его, и методы возделывания земли, движения прогресса не, умерли вместе с ним. Приугас пламень тех лет, да живы те, кто готов встать на карачки и дуть, дуть в тлеющие угли, пока не загорится снова, пока не осветит яркий пламень охваченные энтузиазмом лица подвижников прогресса.

Около полутора тысяч километров протяженностью должно быть будущее, са-мое-самое водохранилище на Нижней Тунгуске. Вечная мерзлота полна рассолов, солей, под нею нефть, газ и другие сокровища, богатые-небогатые - никто не знает, но и возможность таяния мерзлоты, выхода соли и нефти не исключается. Речная вода в Туре, в центре Эвенкийского национального округа, и сейчас «чайного» цвета, солоновата на вкус, по существу, в питье не годится, а как сделают ее горючей, стоячей, глубокой, захламленной?..

Предоставим же слово людям, здесь, на севере, живущим и сыновне болеющим за свою родную землю. Вот письмо человека, думающего и много пережившего. Фамилию не называю, чтоб не подставить его под удар потому, что, несмотря на перестройку и гласность, удельные князьки - руководители ни в чем на деле не перестроились. Словам их верить нельзя - словам своим они и сами не верят, тратят их без счета и смысла, ради сиюминутного успеха. Это о них, местных деятелях, еще в пятидесятые годы писалось: «Здесь возносились, быстро меркли районной важности царьки, поспешно разбирались церкви и долго строились ларьки...»

Итак, слово туруханцу:

«Я родился в 1941 году, на Урале, в городе Златоусте Челябинской области. Жил и работал на Урале до 1974 года. Потом, после окончания вечернего техникума, уехал работать на Север. До настоящего времени живу и работаю в Туруханске, старшим инженером-геофизиком в Туруханской партии геофизических исследований скважин. На работу летаем на буровые вертолетами за 300- 400 километров, домой прилетаем только в гости. Ищем нефть и газ. Очень больно видеть загубленные реки и речки на Урале, но как губят их в Сибири! Если мы не защитим их, то кто же? Что мы оставим потомкам? Да они проклянут нас за все наши «гиганты» - самые мощные в мире, если вокруг будет пустыня. Человек должен быть хозяином своей Родины-неважно, где он родился и где живет. Если бы те прожектёры, которые запланировали строительство Туруханской ГЭС, хоть однажды проехали на моторке по красавице Тунгуске и увидели бы ее берега, посмотрели бы на «Смерть-скалу», где белогвардейцы расстреляли большевиков-красногвардейцев и сбросили с этой скалы в Тунгуску-с тех пор эта скала получила такое мрачное название,- я уверен, что у кого-нибудь из прожектеров защемило бы сердце: что мы делаем?

Но там, наверху, никого и ничем не проймешь, ведь они - указующий перст, и стоит пошевелить им, как ретивые исполнители пониже рангом враз заорут: «Даешь!»

Убежден, что именно сверху идет преднамеренное и целенаправленное уничтожение под корень Урала и Сибири. Даже если допустить, что Туруханскую ГЭС построят, то каждый киловатт будет стоить не одну тонну золота. Ведь мы ищем нефть и газ в Тунгусском нефтегазоносном бассейне, так называемой Тунгусской синеклизе. Вся эта территория уйдет под воду, да кто знает, что еще затопит, какие полезные ископаемые. В июле месяце сего года мы на одной скважине «Моктаконская-I» нашли нефть, возможно, промышленного значения. Скважина до конца еще не испытана. Если здесь будет искусственное море, то исчезнет все живое: не будет ни рыбы, ни зверя пушного и вообще - никакого, ни птицы, да еще очень существенно изменится климат. Попадет в зону затопления и Нагинский графитовый рудник. А моральный ущерб вообще нельзя измерить. Ведь скольких родных мест лишится коренное население. И сколько станков вдоль Тунгуски, сколько леса строевого и кедра-кормильца затопит! Мы обязаны спасти реку. Местным удельным князькам жаловаться бесполезно. Для них это беспокойство и лишние хлопоты, как бы из кресел не выпнули да жалованья не лишили,- вот главная их забота.

Строить ГЭС нужно, но не в ущерб природе и людям. Надо очень скрупулезно учесть в проекте все плюсы и минусы, да и не брать всю ответственность за строительство одному ведомству на себя, проекты следует согласовывать с природоохранными органами и Законом об окружающей среде...»

Теперь мнение ученого Сыроечковского, более тридцати лет проработавшего в Туруханском районе: «Жизнь изменилась, и сегодня мы вынуждены в гораздо большей степени думать о том, как сохранить уникальную енисейскую природу... Считаю, что в равнинных условиях гидростроительство с экологической и даже природохозяйственной точек зрения нецелесообразно... мы прилагали усилия к тому, чтобы остановить строительство Осиновской и Средне-Енисейской ГЭС. В то же время можно согласиться со строительством Туруханской ГЭС ... но экологическая сторона проектов проработана недостаточно; разлившиеся воды Нижней Тунгуски перекроют пути традиционных миграций стад северного оленя, вызовут изменения в климате региона, скажутся на образе жизни людей, населяющих большую территорию. Так ли необходима Туруханская ГЭС, если к началу будущего века ученые предсказывают открытие управляемого процесса термоядерной энергии».

Ученому вторит журналист Каморин:

«...Спешим, опять спешим. Не наломать бы снова дров. В зоне затопления не менее 50 миллионов кубометров деловой древесины, использование ее вообще никак не планируется. Утопить лес на корню, как это уже было в Братском, Усть-Илимском и Саянском морях, вроде бы дешевле. Гигантскими потерями леса уже никого не удивишь - настолько все к этому безобразию привыкли».

Но давайте же послушаем и народ, самих эвенков - самую заинтересованную часть населения края. Ученые Сибирского отделения Академии наук СССР, кандидаты исторических наук, этнографы Сагалаев и Гимуев пишут в статье, которую нигде не могут опубликовать: «Путешественники восемнадцатого века за опрятность, живой ум, элегантность назвали эвенков «французами тайги».

Белый медведь в торосах

Вот какие высказывания записали они на сходе в северном селении. Один из двух братьев-эвенков, заслуженных оленеводов Мукто говорил: «Мне очень грустно слышать, что на мою родину надвигается беда. Прах моих отцов будет затоплен, и я сам буду от них далек. Исчезнет труд наших эвенков - оленеводов и охотников. Исчезнет их самобытная культура. Нас сперва отучили от нашего языка, от наших ремесел. Теперь прогоняют с наших исконных мест. Если не восторжествует справедливость, эвенки как нация растворятся в других народах, короче говоря,- исчезнут. Я не хочу, чтобы на моей земле, на земле моих предков было море... Я люблю свой поселок, свою речку и, конечно, Родину. Я никак не представляю, что когда-нибудь придется все это покинуть. Родину не заменишь никакими благами, да и ненависти будет у людей больше после этого...»

Далее ученые-сибиряки пишут, и к ним присоединяется начальник геологической партии Озерский: «Наобум в стройку кидаемся!..», «Длина реки Нижней Тунгуски более трех тысяч километров - она естественный аккумулятор для людей, животных и трав. Здесь на протяжении многих тысяч лет складывался сложный баланс интересов человека и природы, который оказался единственно возможным. Эвенки, как этническая общность, не смогут существовать без оленеводства и охоты. Иной образ жизни будет означать вырождение. В старину сущим проклятием были для эвенков «тунгусятники» - люди, за бесценок скупающие у аборигенов меха».

Хозяин тайги-бурый медведь

Ну и что же? Исчезли «тунгусятники», никто уже не обманывает, не угнетает доверчивый таежный народ, никто его не обирает, никто не распоряжается его землей и долей, не спросясь, не считаясь с волей древнего народа?

В то время, пока кипели и кипят страсти в газетах, журналах, залах заседаний, в застольях, в служебных кабинетах, в домах и чумах местных жителей, уже идут по всей эвенкийской тайге изыскательские работы проектировщиков. Ошеломляюще безграмотная туруханская газета «Маяк Севера» в трех номерах печатает очерк одного из «покорителей» природы, забыв поставить его фамилию. «Покорителя» этого не трогали и не трогают ничьи вопли, стенания, всевозможные высказывания, статьи, собрания,- он с умилением, с поползновениями на лирическую литературу пишет, как о деле давно и окончательно решенном, о труде проектантов: «Многоводная Нижняя Тунгуска, пробив своей колоссальной энергией русловые ущелья в крепких скалах... в одном из таких ущелий, в 120 километрах (есть и еще один вариант - 36 километров от устья) намечается построить небывалой мощности Туруханскую ГЭС - 20 миллионов киловатт! В половодье Нижняя Тунгуска в нижнем течении несет порядка полмиллиона кубометров воды в секунду... На «ура» эту реку не возьмешь!»

Гнездовье аистов в Белгородской области

Вот так вот! Брали, брали на «ура» Каму, Волгу, Дон, Днепр, обуздали все более или менее приметные реки страны, погубили Арал, Иссык-Куль, обезобразили Азовское море, нанесли сокрушительный, штурмовой удар под Кара-Богазом. А теперь вот новые времена, новые песни и «производственные» отношения. Да только плохо верится в порядок и деловитость отечественных гидростроителей. При громадной удаленности и недоступности Нижней Тунгуски, отсутствии людских и прочих ресурсов «стройка века» влетит в такую копеечку, такой штурмовщиной и приписками может кончиться, что и представить это трудно людям, не видавшим, допустим, окончания строительства Камской ГЭС. А ведь она - птичка-невеличка в сравнении с Туруханским коршуном, которая «искогтит» не только весь север нашей страны, но может пустить с молотка всю отечественную экономику-надо себе только вообразить расходы на одно лишь строительство двух - или трехтысячекилометровой железной дороги Красноярск-Лесосибирск-Туруханск. Стройка эта планируется ради стройки, стало быть, станет временной «транспортной схемой», как ее уклончиво и «грамотно» именует безымянный автор очерка «Первая палатка», суля «высокую экономическую эффективность нового гидроузла».

«Свежо предание...» Такую же вот-не просто высокую, а сверхвысокую экономическую эффективность нам сулили от БАМа, песни про это и поэмы слагали. Ныне все умолкло. Ржавеют на БАМе рельсы, и глашатаи-славословы ждут не дождутся: что бы еще и где бы еще прославить. Но пока они соберутся из столиц, пока снарядятся на Угрюм-реку. Жди их, если дождешься. Но хочется уже сейчас славы, шума, похвал за дерзость, героизм и разворотливость.

Вот и витийствует на серых полосах «Маяка Севера» свой, доморощенный патриот-гидростроитель. Не ведая стыда, о «выгодах» поет и ни слова о том, сколько бед стране и народу нашему нанесли героические преобразователи хозяйства нашего и покорители пространств. Ни нашествие монголов, ни многочисленные войны, бушевавшие на полях России и Украины, даже такие разорительные, как гражданская и Отечественная, не принесли нам столько бед, такого урона, как наши «первопроходцы» и следом за ними ордой кочущие гидро - и всякие прочие ретивые строители.

Разумеется, они родились, возникли и распоясались не сами по себе - их произвела система нашего отечественного хозяйствования, система шапкозакидательства, безответственного планирования, система оголтелого словоблудия, в котором часто тонут и здравый смысл речей и польза дела - вперед, вперед, не считаясь ни с потерями, ни с запретами, ни с мнением народа - все для победы! А - «за ценой не постоим»...

Есть слух, что безумный проект - хотя гидростроители и сделали уступки, посулились на сколько-то метров снизить тело плотины и чуть поубавить водохранилище,- будто бы не утвержден «в верхах». Пока! Но освободившиеся от строительства Курейской ГЭС землепроходцы ведут в Туру дорогу, шевелятся в лесах какие-то экспедиции, едут разные комиссии в Эвенкию, шныряет по начальству юркий, пробивной народ, и тихим, умиротворяющим валом катится: «Да, будем строить, но Средне-Енисейскую ГЭС. Чисто будем строить. Уступами. Никакого вреда, полная выгода стране, народу, Сибири...»

И опять-в самом красивом, самом недоступном месте, затоствор!

Ах этот створ, так бы его и переэтак! Ведь упрятал создатель дикие ущелья в недоступные, в неприступные дали. Добрались, забрались! «Человек приходит как хозяин...»

Ну и хозяин! Да-а! Еще раз и который раз ошиблась небесная канцелярия, опечатку сделала природа, назначив двуногого зверя хозяином прекрасной планеты, достойной более разумного и вежливого сына, распорядителя и жителя.

Ведь казним, обираем, отламываем куски, запоганиваем моря, реки и пашни не одни мы - со всех сторон, со всех углов ползут по земле безумные и бездумные твари, и за ними тянется черный, немой след - сожженная земля, темное небо, мутные воды, трупы птиц, животных и свои, человечьи, трупы, все чаще и чаще-трупики, изуродованные в поганстве, в пьяном и кровавом угаре - дети, наше будущее! Земля, планета дошла уже до инвалидного состояния.

Остановись, отринь гордыню, спроси себя, человек, пока еще не совсем поздно: зачем ты явился на этот свет? Жить, или в безобразиях, во зле и хамстве подыхать пришел на землю? Или помутившийся разум и свету хочет мутного, непроглядного, поганая жизнь и кончины поганой хочет?..

Соболь

Некто Терентьев, «инженер-гидростроитель», шлет всем газетам, писателям и журналистам толстые письма, обвиняет их всех вместе в невежестве, отсталости и тупости...

Он-Терентьев - и его товарищи-гидростроители хотят нам всяческих благ, процветания, а мы, неразумные, безграмотные обормоты никак того не поймем и понять не можем, а может, не хотим.

Передо мной другой Терентьев, Андрей, монтажник, строивший Камскую, Боткинскую, Зейскую и еще какую-то ГЭС. Мы вместе с ним начинали «вход» в литературу, встретились в 1953 году в знаменательный день-день смерти Сталина. Именно в этот день по вызову Пермского (тогда Молотовского) издательства угораздило меня рано утром отправиться поездом в областной центр, редактировать свою первую книжку. Вагоны старого еще образца, то есть полукупейные, в поездах с тридцатых годов зовущиеся «литерными», были почти пусты. Одна тощая старушка богомольного вида лепилась за столиком и, не моргая, смотрела прямо перед собой. На станции Лямино, первой от города Чусового остановке, в вагон вошел молоденький лейтенант, и поскольку утренней информации по радио я не слышал, то поинтересовался:

- Что там сообщают?

- Скончался товарищ Сталин,- тихо произнес младший лейтенант.

Бабушка, видать, углядела скорби на наших лицах, моргнула раз-другой и спросила:

- Что случилось-то?

- Товарищ Сталин умер, бабушка.

- Господи, господи! - закрестилась старушка.- Опять голод будет...

Пермь - город рабочий, суровый, смертей и горя много на своем веку перевидавший, еще более посуровел от траурных флагов. На улицах малолюдно, по конторам плач. Плакали в книжном издательстве, плакали в отделении Союза писателей, возглавляемом Клавдией Васильевной Рождественской. Молодые и старые литераторы плакали, литературных дамочек отпаивали водой. И скуластенький кучерявый парнишка силился из себя выжать солидарную слезу, но у него это плохо получалось.

Траурный митинг был краток, все желающие выступить после первой же фразы махали слабой рукой и, шатаясь, шли на свое место - не могу, дескать, говорить, повержен горем.

Кучерявый парень и оказался Андреем Терентьевым, уже тогда почти глухим от контузии. Он был холост, и у него велась квартира в деревянном доме, где и написал он свои первые очерки и повесть под названием «Младший лейтенант». С нами был еще один парень, москвич, только окончивший Литературный институт, отбывающий практику в многотиражке гидростроителей и попутно, на общественных началах, работающий в альманахе «Прикамье». Парень этот был из тех, которые считают, что ежели собрались двое мужиков, да еще к тому же холостых и при них нет бутылки, то и не мужчины они вовсе, а так - недоразумение природы.

Во всех магазинах и ларьках спиртное было категорически изъято и убрано до более радостных времен. И лишь возле вокзала Пермь-1 громогласная здоровенная девка в замаранной и рваной от ящиков куртке торговала «огнетушителями»-темными бутылками с красным портвейном. Была эта девка изрядно поддатая, никакие скорбные вести до ее ларька еще не докатились.

- Вот у меня портвей так портвей! - кричала она.- Нарасхват идет!

- Тихо ты, дура! - сказали мы девке, загружая портфель редактора бутылками.- Будешь хайлать, прикроют тебя...

- Хто прикроет? Хто? Я так прикрою! - И замахнулась на нас страшенной бутылкой.

На Камской ГЭС мы подались в рабочую столовку, поскольку у холостяков пожрать дома нечего. Взяли супу, котлет, винегрету, сидим себе, мирно беседуем, и перед нами вино.

- Вон они! Вон они! - вдруг раздался визг в столовой.- Вино пьют! Народ горюет, а они... они с радости пьют...

И тут мы обнаружили, что столовая наполнилась народом, в большинстве своем заплаканным, и протест одного из трудящихся обращен в нашу сторону. Однако мы не стали обращать на все более густеющие, истеричные крики внимания, и дело закончилось тем, что возле нашего стола оказалась «делегация» и заявила, что ежели мы не прекратим «безобразие», нас будут бить и за последствия никто не ручается. Поразительно было то, что часть «делегации» была пьяна, и куражились они, на стороне выпившие люди, от клокочущей патриотической скорби, но еще и оттого, что самим негде добавить. Мы возмутились, стали молодецкой стеной и спросили, кто тут собирается нас бить? Давай пробуй!

На крик пришла знакомая Андрея и попросила нас от дураков подальше, идти домой.

Сибирь. Река Лена

Мы проговорили всю ночь в уютной, теплой квартире Андрея и с тех пор подружились. Литература не стала жизнью Андрея, главное у него звание - рабочий - так и закрепилось за ним, но он пописывал и продолжает писать, хотя и мешает ему абсолютная глухота. При Твардовском Терентьева печатали в «Новом мире», вышло несколько его книг в разных издательствах.

Прошлым летом он объявился в Красноярске, в госпитале для инвалидов Отечественной войны. Подлечился, выписался из госпиталя и улететь на свою Зею не может. Поскольку глух, то кричит в разные оконца, документы свои сует, а на него ответно гаркают: «Вы на нас не орите!»

Увез я его в аэропорт Емельяново, по «инстанциям» пошел, но ответственные лица из авиаинстанций попряталась кто куда, потому что народу-непробиваемо. Кое-как уговорил я знакомых женщин из обслуги аэропорта отправить инвалида на самолете хотя бы до Иркутска.

И все время-у меня дома, в дороге, в авиапорту давний побратим мой по войне и литературе внушал мне, чтоб я не писал о войне «всю правду», потому что она такая позорная, что не надо ее знать нашим детям. Андрей на два года старше меня и хватил войны на всю катушку. К его голосу стоило бы и прислушаться, но он и про гидростанции не велел писать. «Они нам необходимы, и цель оправдывает средства, да и строить «чисто», если захотим, мы можем. Зейскую ГЭС построили безвредно и «чисто». Правда, тут же и добавил, что Зейское водохранилище всего 70 километров протяженностью, и в стороне оно от пашен, полей и городов.

Я долго его донимал давно мучающим меня вопросом - в чем же все-таки дело? Почему мы по разные стороны «баррикад», ведь в одной стране живем, один хлеб едим, за общее дело страдали и страдаем?

- Ларчик, как всегда, открывается просто,- вздохнул Андрей.

И рассказал, что после безобразного завершения строительства Камской ГЭС выдавали им премии, и начальнику участка вырешили семь тысяч рублей, а ему, бригадиру монтажников, 75 рублей. Он унес их начальнику участка и велел подсоединить - «до кучи». А тот ему заявил, что он честный коммунист и в подачках не нуждается.

Сколько, какую премию получил Наймушин-начальник строительства, главный инженер, чины и шишки из высоких контор, нам знать не дано. Вот тебе и «рычаг» гидростроительства. Один из главных. Возможно, эту премию уже и отменили, но, значит, придумали, изобрели и действуют другие «рычаги». Материальная заинтересованность это у нас зовется.

Недавно я вычитал и выписал цитату из Карла Маркса: «Природа в такой же мере источник потребительских стоимостей, как и труд, который сам есть лишь проявление одной из сил природы, человеческой рабочей силы» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Собрание сочинений, т. 21, стр. 33). И далее: «При капитализме природа всего лишь становится предметом для человека, всего лишь полезной вещью, ее перестают признавать самодавлеющей силой, а теоретическое познание ее собственных законов самовыступает лишь как хитрость, имеющая целью подчинить природу человеческим потребностям, будь то в качестве средств потребления или в качестве средства производства» (там же, т. 46, ч. 1, стр. 387).

Мы все время, в особенности во времена Хрущева, были охвачены зудом догнать и перегнать проклятых капиталистов. Теперь можно потирать руки - по части варварской эксплуатации природы и своего народа мы, несомненно, обогнали капитализм и ушли так далеко вперед, что теперь они нас догнать никак не могут, хотя и стараются изо всех своих могучих сил.

Что за закаты на Виви! Долгие, нежные, разливистые. Вечерами сидел я, усталый, с разбитыми ногами, возле избушки на скамейке, глядя в заречные дали. Там, в отдалении темнела седловина, покато, катушкой спускаясь к какой-то речке, притоку Виви. Каждое деревце, каждая лиственка на седловине были четко пропечатаны на плотнище алой, прозрачной зари. И нежная прозелень, изливающаяся в небесную голубизну, делала ту ясную даль еще более глубокой и тихой.

Ничто не нарушало вечных пространств и вечерней тишины. Лишь за избушкой, в кустах смородинника и тальника, одинокая, застенчивая пташка роняла нежные звуки: «Виви, ви-ви»,- так мне и открылось название «нашей» речки. Купец, вырывший себе яму в яру, чтобы меньше донимали комары, ворочался в земле, смахивал лапой комаров с морды и ушей, отряхивался и, заспанно зевая, пялился на меня - все, мол, спят, а тебе чего не спится? Да неугомонные чайки кричали и вертелись над водой - ворох белых птиц все сгущался, крик делался пронзительный. Чайкам удалось отбить от табуна и отогнать от матери молодого глупого крохаля, и пока они его, ныряльщика прекрасного, но еще бескрылого, не добьют, не растеребят, не расклюют - не отступятся.

Редкие когда-то, большие жадные птицы-вороны и чайки - становятся теперь все более агрессивными; исчезает корм в лесах и реках, медведи и те делаются побирушниками и подбиралами, питаются дохлой рыбой на водохранилищах, поедают выброшенные тушки ободранных зверушек вокруг становищ, часто вламываются в охотничьи избушки и разоряют их. В прошлый приезд, будучи на притоке Виви-Янинге, я насчитал шестерых медведей, шляющихся в окрестностях нашего стана, много огрызенных скелетов соболей валялось вокруг избушки. Охотники тоже стали себя неряшливо вести в тайге, не говоря уже о туристах, «гостях» и разных экспедициях, временно тут проживающих и работающих.

Вечер успокаивал душу, угасающая заря навевала грустные думы, и, глядя на Виви, все думал я о судьбе сибирских рек-Лене и Енисее. Есть еще и такая река - Мана, по красоте и величине она может сравниться с Чусовой - рекой и со многими красивейшими горными реками нашей страны. Она течет встречь Енисею и верстах в пяти впадает в него выше моего родного села, сделав перед этим шестнадцатикилометровый крюк. Возле порога и места, названного Соломенным, стоит гавань, как ловушка, как удавка реки. Стоит с тридцатого года. Тогда и начался на этой реке молевой сплав, и продолжается он по сей день. Уже обрублено все, уже хлам плывет по сравнению с тем лесом, который рубили в первые пятилетки, уже не бывает летами воды в реке и из-за нехватки рабочей силы загоняют в реку бульдозеры, то с разрешения, то тайком пихают древесину к гавани, где она, обсохшая, преет до осенней воды.

Река убита, испорчена, доведена до полного инвалидного состояния. Почти исчезли по богатым ее берегам звери и птицы, рыбы местной нет. Потолкавшись возле плотины Красноярской ГЭС, пришедшая с низовьев Енисея рыба веснами заходит в Ману, чтоб освободиться от икры. Вымечет ее где-нито, потом плывущим лесом, водометным катером все эти жалкие нерестилища размичкает, размоет, уничтожит. Нынче на Мане пескаря поймаешь - радость, а в тридцать четвертом году я, десятилетний парнишка, возле кордона Сосновка за вечер примитивной удочкой-обманкой налавливал ведро хариуса, кормил нашу доблестную семейку досыта рыбой.

Что за бедствие, что за напасть на нашу землю? И все «борются» за чистоту и сохранность рек, лесов и атмосферы. «За землю, за волю, за лучшую долю», как пели мы в детстве. Но зачем же бороться? Надо вести себя по-хозяйски и соответствовать великому званию-хозяин. И только. Не пили сук, на котором сидишь, не вреди себе, по ложи конец самоистреблению, ибо, мордуя природу, пуская ее с молотка, сам ты себе подписываешь смертный приговор...

Вот и вечер наступил. Прохладный, звездный. Потемнела тайга, близь и даль сомкнулись. Стоит тайга недвижно и монолитно. Унялись чайки, только два деревца на седловине еще видны и догорают бездымно в едва тлеющем пятнышке зари, да речка внизу пошумливает, журчит, наговаривает сама с собой. Ей скоро отдыхать, скоро под лед уходить, до весны стихнуть, вот и хочет она наговориться, наплескаться, пожить вольной, беззаботной жизнью. Она не может знать, что где-то далеко-далеко, в тесных городах, в умных конторах ей, притоку Нижней Тунгуски, тоже подписан приговор, и все, что плавает в ней, шуршит над нею, цветет и зеленеет, должно вместе с нею погаснуть и умереть.

«Я враг небес, я зло природы, и видишь - я у ног твоих»,- каялся страшный Демон в облике человеческом, представая перед земной челядью и перед любимой женщиной. Что же вещать нам? Что делать? Перед кем каяться? Кому и как молиться о твоем и нашем спасении, светлая речка?

«Вечно, живи, речка Виви. Птичка виви песню ей пой»,- как обычно, на природе от рассолоделости сердца, от умильности мыслей и отдаленности бешеной городской жизни складывалось в моей голове что-то душещипательное, благородное, похожее на песню, но дальше первых строк и жалостных сердечных звуков дело не шло. К нежности и грусти примешивалась тревога, сбивала она настрой души...

И потом, когда над головой вертелся, гудел пропеллер вертолета, машина плыла над горами, лесами и ничего там, внизу, не менялось, все было, как было: дали, перевалы, реки, речки, озера, долины с ленточками вечных снегов, недотаявших льдов, все повторялось, как заклятье, как стон изболевшегося сердца, как просветленная молитва грустно притихшего разума: «Вечно живи, речка Виви!.. Речка Виви, вечно живи»...