Джералд Эрли. Американский миф

Эпоха Рута. Эпоха Робинсона. Кое-что о бейсболе, биографиях и об американском мифе

«Самое замечательное в спорте - это его способность превращать неудачников в героев, поднимать поверженных и ставить их на ноги».

Фредерик Дуглас. «История жизни Фредерика Дугласа, американского раба» (1845)

МАЛОПОНЯТНАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ИГРА И ВПОЛНЕ ПОНЯТНЫЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР

В этой статье рассказывается о бейсболе, спортивной игре, знакомой мне лучше других, которая (наряду с боксом) глубже, чем другие виды спорта, определяет и отражает всю сложность американской культуры. Здесь мало говорится о спорте как таковом. Мои рассуждения сосредоточены на выявлении политического, общественного и культурного значения бейсбола. Я оставляю возможность более мудрым и ученым головам, нежели моя, пофилософствовать о спорте как об игре, о зрелище, об экономическом предпринимательстве и о его значении в истории Америки.

Дуглас Тилден. «Бейсболист», 1888-1989

Один из наиболее устойчивых парадоксов в нашей культуре состоит в том, что спортивный успех, бессловесный по существу, вызывает в жизни невероятную тягу к слову, к беседе, к изложению событий, к рассказу, начиная от наставлений тренера до разглагольствований спортивного обозревателя, от словоохотливых телевизионных спортивных комментаторов, с удовольствием описывающих то, что они видят, до спортивных шоу и «прямых передач» с участием специалистов и зрителей, где обсуждаются события, судьба которых в большинстве своем решаетдя на поле во время игры. А рост профессионального спорта в Америке, требующего все более узкой специализации спортсменов, и его популярность, в свою очередь, не были бы возможны без развития средств связи, которые постоянно твердят о нем: газет, радио, телевидения, видео и кино. Вот эти далеко распространяющие свое влияние средства массовой информации свидетельствуют не только о наших обязательствах перед спортом, но и о наших обязательствах перед языком как средством обмена информацией. Как только спортивное событие завершается, на смену ему приходит рассказ. А само событие уходит в тень.

Всем, например, известно, что Рональд Рейган в молодости был бейсбольным комментатором, причем очень неплохим, ибо ловко повествовал об играх, которые сам не видел, а пользовался только сведениями о них, снимаемыми с телеграфной ленты.

Дж. Л. Маги. «Матч на звание чемпиона страны», 1866

Он сидел перед микрофоном и, подобно слепому Гомеру, вил нить рассказа, облекая его в подлинную драму. Именно бейсбол дает возможность такому разгулу фантазии, ибо позволяет использовать весь арсенал творческих находок из репортажей об играх ветеранов, о сборниках фантастов, о карточных и других настольных играх, о самых знаменитых играх профессионалов с участием звезд мировой величины и состязаниях с помощью компьютеров. Рейган в качестве комментатора делал то, что делают наиболее рьяные болельщики, а именно: исходя из фактов и статистических данных, он умело восстанавливал в своем повествовании весь ход игры, потому что игра в мяч легко и просто поддается пересказу. Для этого нужно не просто разбираться в бейсболе, а обладать способностями о нем рассказывать. Бейсбол - один из двух видов спорта (второй - бокс), который в пересказе требует простонародного и каждому понятного языка. Так, по крайней мере, утверждает герой аллегорического романа Роберта Кувера «Юниверсал Бейсбол Ассосиэйшн, Инкорпорейтед, собственность Дж. Генри Во» (1968 год). Удовольствие, которое мы получаем от бейсбола и от прочих видов спорта, неразрывно связано с историей, красноречивым повествованием, диалогом, даже с нашими спорами о том, как шла игра и как ее следовало комментировать. Греки были правы: если исходить из сущности спорта, то спорт всегда и везде-это мы, люди, это то, какие мы есть. Только варвар способен ненавидеть спорт.

«Спорт дает людям возможность поговорить о чем-то ином, кроме жалоб на безденежье и жизненные трудности»,- когда-то сказали мне. Более того, спорт наделяет людей, особенно мужчин, языком, на котором можно говорить и о котором можно говорить. Интересно, часто думал я подростком, сидя в компании взрослых, о чем бы они беседовали, если бы не существовало профессионального спорта?

Президенту по традиции представляется право первого броска в первой игре чемпионата страны. Президент Уильям Говард Тафт в роли «питчера» (1910)

Дискуссии и споры по различным проблемам спорта следовали чередой, без перерыва: какого размера кулаки у Сонни Листона; в какой школе - в Западной Филадельфии или в Овербруке - баскетбольная команда лучше; какой рекорд установил Уилт Чемберлен, когда учился в Овербруке; считать ли «Вашингтон Редскинс» расистами; почему «Филадельфия Иглз» согласились отдать Сонни Джергинсона; кто у «Иглз» быстрее бегает - Тимми Браун или Том Вудешик; почему наш местный боксер в среднем весе Бенни Брискоу так и не сумел стать чемпионом; кто лучший центровой: Билл Рассел или Уилт Чемберлен; почему Джо Джиарделло, хоть он и белый, а дерется здорово; кто играет в бейсбол лучше - Хэнк Аарон, Уилли Мейс или Роберто Клементи; почему все нынешние темнокожие игроки (речь идет о начале и середине 60-х годов) хуже прежних, игравших в негритянской лиге; почему нынешние темнокожие игроки лучше белых; почему ветераны из негритянской лиги сильнее белых ветеранов; кто боксировал лучше: Джек Джонсон, Шугар Рей Робинсон или Джо Луис? И беседа то журчала ручейком, то кружила водоворотом, то неслась стремительным потоком, что меня, мальчишку, увлекало и обогащало, смешило и забавляло, наделяло знаниями и разочаровывало. «Черт побери, черномазый, неужто ты не способен понять этого своей тупоумной башкой? Не было на свете такого, чтобы Луис сумел одолеть Лила Артура! И не родился еще человек, которому уступил бы в обороне Джек Джонсон. Джонсон мог избить противника и при этом очистить банан». «Я-то знаю, что прав. У Джоша Гибсона результаты куда выше, чем у Бейба Рута, можешь сам убедиться.

Президент Вудро Вильсон, 1915

У меня дома справочник. Он не врет». «Плевать мне на то, что говорят другие. Я знаю, что Сэтчел Пейдж, когда был в расцвете сил, считался питчером получше, чем Боб Гибсон, потому что я видел их обоих в игре. Я знаю, о чем говорю». «Чтобы остановить Джима Брауна, требовалось не меньше пяти белых. Только, пожалуй, Сэм Хафф мог с ним справиться. Хоть он и белый, но надо отдать ему должное, играл он здорово». «Как это получается, хотелось бы знать, что среди игроков средней лиги нет ни одного темнокожего? Черные, дай им возможность, играли бы не хуже Хаффа».

И я, сидя как-то раз со своими приятелями в местной парикмахерской, был искренне потрясен, когда один из парней, по-моему Реймонд, вдруг, вскочив, заорал: «И чего это вы все, не переставая, треплетесь об этом проклятом спорте? Почему не поговорите о чем-нибудь таком, о чем пристало говорить мужчинам: о женщинах, например, о виски, о том, как паршиво живется на свете? Разве это дело, что мужики только и болтают, что об игроках да об играх?» То обстоятельство, что значительное большинство спортсменов куда чаще терпят поражения, нежели одерживают победы, и является, по-видимому, объяснением того, почему человека так тянет к спорту. Увы, спортсмен копирует освященный временем, но тем не менее загадочный человеческий опыт, отбирая нам мужчин (и порой женщин), у кого избранный путь соответствует их возможностям. Чтобы проиллюстрировать это, сошлюсь на два случая, которые приходят на память, когда я думаю о бейсболе и о языке.

Уоррен Хардинг, 1921

Я не помню, чтобы ребенком много говорил о бейсболе с дедом, уроженцем Багамских островов, малорослым, суровым, с исси-ня-черной кожей, который, как мне объяснили другие члены нашей семьи, в юности был последователем сепаратиста Маркуса Гарви, хотя за всю жизнь не произнес в моем присутствии ни единого слова по поводу политики и, по-видимому, вполне адаптировался к существованию среди белых. Вот о чем мне неоднократно рассказывали: в годы депрессии, чтобы прокормить свою довольно многочисленную семью, дед в безвыходном положении пытался украсть у местного белого лавочника несколько сосисок, засунув их себе в карман, но сделал это так неумело, что тотчас был задержан с поличным. Он пережил воистину мучительные минуты, когда ему пришлось молить белого лавочника о прощении, ему, всегда гордившемуся своей честностью и умением прокормить семью. Лавочник хорошо знал деда, да и времена были тяжелые, и потому, не настояв на аресте, попросту отпустил его восвояси. В нашей семье эту историю рассказывают с добродушной насмешкой, хотя сам дед никогда не считал ее забавной. За всю мою жизнь я даже не припомню случая, чтобы мы с дедом о чем-то беседовали, а уж в детстве-то и подавно. Я его слишком боялся.

Тем не менее, несмотря на то что в наших отношениях царило молчание, он каждое лето брал меня с собой на профессиональный бейсбол, поскольку был горячим поклонником этого вида спорта. Мне помнится много напоенных солнцем воскресных дней (мы всегда ходили на стадион по воскресеньям после церковной службы), когда мы усаживались на самые дешевые места на стадионе «Конни Мэк» и следили за игрой «Филадельфия Филлиз»; Джонни Каллисон хорошо ловил самые невероятные мячи на правой половине поля, Арт Мааффи поражал своей виртуозностью в броске, Дон Диметр ловко выбивал левой ногой мячи в аут, Дик Стюарт, которого все звали «доктор Стрейнджлав», блестяще набирал очки, добираясь до всех трех баз и дома поочередно, а голоса Байрема Саама и Билла Кэмпбелла, спортивных комментаторов «Филлиз», разносились из громкоговорителей по всему парку. Фрэнк Томас, ярый расист, нарочно сталкивался на бегу с Ричи (Диком) Алленом; колоритный левша Бо Белински, который когда-то ухаживал за Мейми Ван Дорен и который на пару с Дином Чансом был если не одним из главных плейбоев западного мира, то уж, во всяком случае, одним из самых популярных плейбоев в профессиональном бейсболе; менее привлекательный левша Деннис Беннет, так и не сумевший сделать карьеры; страшно было смотреть, как Уес Кавинтон поднимал свою биту перед тем, как размахнуться; и Джек Болдшан, который два славных года провел в качестве сменного питчера, а потом, утратив силу, сгинул в неизвестности.

Мальчишкой я ненавидел «Филлиз», впрочем, как и практически все темнокожие, кого я знал, из-за отношения команды к Джеки Робинсону, когда он впервые сумел пробиться в национальную лигу. А вот деду, молчаливому и суровому на вид, когда он раздавал нам во время ленча сандвичи и напитки с привычной для него манерой человека, не терпящего возражений, «Филлиз» очень нравился. Наверное, поэтому мы с ним никогда не обсуждали игры. Однажды во время вечернего двойного матча против «Доджеров» (в котором Сэнди Кофакс провел в первой игре несколько удачных подач, доведя счет до 6:2), дед купил мне буклет команды «Филлиз». Что было событием из ряда вон выходящим по двум причинам: во-первых, мы почти никогда не бывали на вечерних матчах, а во-вторых, он почти никогда ничего не покупал на стадионе. Я был очень тронут подарком деда, хотя, помню, меня жутко раздражал запах этого буклета. Запах этот сохранился и через несколько лет. Я так и не удосужился прочитать этот буклет. Не помню даже, открыл ли я его хоть раз, за исключением той минуты, когда стоял перед дедом и горячо благодарил за подарок. Дед купил книжку, потому что знал, что я люблю читать про бейсбол. Честно говоря, я, пожалуй, любил больше читать про бейсбол, чем смотреть игру.

Чаще других мне, пожалуй, вспоминается из детства книга доктора Зюса «Кот в шляпе», «Волшебник из страны Оз» Л. Фрэнка Баума, «Давид и Феникс» Эдварда Ормондройда и многочисленные биографии знаменитых бейсболистов, сочиненные специально для подростков. Иногда, только из любопытства, я прочитывал биографию какого-нибудь спортсмена, зарекомендовавшего себя в другом виде спорта, например Реда Грейнджа, Оскара Робертсона, Бобби Халла, А. Дж. Фойта (если его тоже считать спортсменом), Бенни Леонарда и других. Но жизнеописания бейсболистов мне нравились больше, и продажа таких книг, сочиненных специально для мальчишек, была, по-моему, делом весьма прибыльным для издателей. Генри Аарон, Уилли Мейс, Бейб Рут, Лу Гериг, Джо Ди Маджио, Тай Кобб, Уолтер Джонсон, Сай Янг, Гровер Кливленд Александер, Фелипе Алоу, Мики Мэнтл - все они были представлены в неизвестно кем написанных безликих творениях, которые были просто более подробными вариантами статей из «Спортинг Ньюс» или «Бойз Лайф». Многие из этих книг были автобиографиями, но мальчишкой я не разбирался, был ли это рассказ о себе или его сочинил кто-то другой, поскольку авторы нигде не указывались и все эти книжки были большей частью выдумкой, а их привлекательность состояла в умении изложить события, а не в их подлинности. Или, позвольте мне заметить, правдивость в этих книжках была подменена чем-то, куда более хватающим за душу, нежели все то, что мы читаем в обычных биографиях. Пока я был мальчишкой, а потом подростком, мое пристрастие к такого рода литературе было столь сильным, что однажды я даже подрался со своим приятелем Уильямом Брэдшо из-за биографии Уоррена Спана, которую ему подарили. Я знал, что он не интересуется бейсболом, и хотел, чтобы он отдал эту книгу мне.

Калвин Кулидж, 1927

Честно говоря, я просто ее потребовал. Он отказался, и мы подрались. Поскольку он был и сильнее меня, и более рослым, то довольно легко со мной расправился. Оглядываясь назад, я поражаюсь тому, как я, робкий и застенчивый от природы, не побоялся драться за то, что мне вовсе не принадлежало.

Из этих книжек я черпал определенную долю фактической информации, столь любезной сердцу мальчишки, увлеченного бейсболом: все события год за годом, подробности карьеры бейсболиста, клубы, за которые он выступал, рассказы о самых интересных матчах, в которых он участвовал, и тому подобное. Но я читал эти книжки не только ради информации; ее, в общем-то, можно было получить на обороте программок, которые я собирал. Я читал их, извлекая из этих неубедительных, однообразных и лишенных душевного подъема образцов для подражания убеждение в том, что жизнь одного игрока ничем не отличается от жизни другого и чтобы преуспеть в спорте, следует тяжко трудиться. Нужно быть целеустремленным, неустанно втолковывали эти книжки, и отдать всего себя избранному занятию. Следует вести чистую, целомудренную жизнь, жениться только на той, за кем ухаживал еще в школе. Вот если будешь тяжко трудиться, твой труд рано или поздно будет вознагражден. Книги привлекали меня все больше и больше, становились куда более заманчивыми, нежели сама игра, в которой участвовали те спортсмены, о которых я читал. Матчи стали представляться моему юношескому воображению чем-то вроде конечного продукта, хотя я по-прежнему был ими увлечен. Куда важнее, мне казалось, понять, как человеку удалось стать спортсменом. Но с приходом успеха рассказ иссякал. Во всем этом было нечто похожее на жизнеописание Бенджамена Франклина, поведанное отцом сыну, а также нечто, напоминавшее мне годы спустя о том, как Джей Гэтсби, созданный фантазией Ф. Скотта Фиц-джеральда, мальчиком написал распорядок дня на обложке растрепанной книжки «Прыг-скок» «Кэссиди». Я тоже, когда мне было лет тринадцать, проделал нечто подобное, изложив свой план достижения успеха на обложке написанной для детей биографии Роя Кампанеллы.

Мне и в голову не приходило, пока я не стал преподавать на первом курсе американскую литературу, в которую входили и «Великий Гэтсби» и «Фиеста» Хемингуэя, что в понимании того, чем является спорт и почему он существует, главное не сам спорт и язык, а связь между спортом и литературой. Эти книги одинаково развенчивают наш национальный характер и наш национальный миф: негры, евреи и католики в качестве спортсменов в «Фиесте», лжеяхтсмен и лжеигрок в поло Гэтсби, который сменил свое имя, чтобы выглядеть более респектабельно в этническом отношении; богатый и жестокий выпускник Йельского университета и футбольная звезда Том Бьюкенен, эгоист и расист; профессионалка игры в гольф Джордан Бейкер, которая лжет на каждом шагу и полностью лишена чувства ответственности. Эти книги полностью ниспровергают (а не переписывают заново) с опорой на спорт миф об Америке. (Отнюдь не случайно, что они написаны в 20-е годы, золотой век американского профессионального и любительского спорта, как в смысле его популярности, так и внимания к нему спортивных журналистов).

Совершенно очевидно, что чтение еще ребенком биографических опусов о бейсболистах наделили меня куда большим пониманием того, что представляет собою героический подвиг, нежели, скажем, мифы древних греков или легенды об американских первопроходцах. Эти книги также указали мне путь к культуре, в которой мне предстояло жить как мужчине, путь знаменательный, хотя и не всегда честный или безобидный. И в самом деле, подлинная ценность этих книг как культурных ориентиров, возможно, состоит в том, что, почувствовав их лживость, читатель научится не обращать внимания на упрощенческое морализирование, которое так искажает реальные обстоятельства реальной жизни. То, что я в детстве никогда не читал художественную литературу о спорте, тоже свидетельствует о многом; ничто выдуманное не могло быть для меня более волнующим, нежели рассказ о спортивной карьере человека, существующего на самом деле. А такой рассказ в моем сознании в который уже раз превращался в подробный отчет об игре, в историю спорта. Мы знаем, что спорт - важная часть истории нашей культуры и общественного сознания, но я утверждаю, что способность пересказа спортивных событий или, по крайней мере, наше пристрастие к этому, болельщики мы или нет, есть непрестанное познание самих себя в отношении к нашему национальному мифу. Значение спортивных биографий (и автобиографий) неразрывно связано с драматизацией в повествовательной форме нашего национального характера, представленного прекрасным юношей.

Года два назад, когда я ездил в Филадельфию, я повидался с дедом. Нам всегда было не о чем беседовать, но на сей раз я был настроен приветливо, наверное, потому, что со мной были мои дети. Помню, что после того, как он расспросил меня про нашу жизнь в Сент-Луисе, я заговорил о бейсболе. Я расспрашивал про «Филлиз» и, честно говоря, горел желанием доказать, что по сей день интересуюсь игрой и даже филадельфийской командой. Когда я спросил у него, что он думает про ее возможности в текущем сезоне, он окинул меня любопытным, почти ребячьим взглядом, слабо улыбнулся и ответил: «Не знаю», словно это его больше не занимало. Я, признаться, чуть растерялся. Но в его взгляде я прочел сочувствие к тому, что мне нечем поддержать беседу, словно ему было меня жаль, словно в присущем ему мудром спокойствии он знал, всегда знал, начиная с моего детства, а то и раньше, то, что мне суждено будет узнать только много лет спустя: стоит ли говорить о бейсболе вообще?

БЕЙСБОЛ И ГОЛЛИВУДСКИЙ МИФ

В 1952 году Рональд Рейган снялся в роли великого питчера Гровера Кливленда Алек-сандера в фильме «Команда-победительница». Картина эта была одной из серии лакировочных биографий - в жизни Александер, например, был алкоголиком, но этот факт в фильме даже не упоминался,- снятых Голливудом в 40-е годы и в начале 50-х: «Гордость янки» (история Лу Герига) (1942 год), «История Бейба Рута» (1948 год), «История Монти Стрэттона» (1949 год), «История Джеки Робинсона» (1950 год) и «Гордость Сент-Луиса» (рассказ о Диззи Дине, 1952 год). Все эти фильмы - живой монтаж ложного пафоса и непоследовательности мысли с сусальными блестками сентиментальности, взывающей к сердцам кинолюбителей и бейсбольных болельщиков. И Рейган, в прошлом бейсбольный комментатор, всегда был в центре этой культурной мешанины.

Герберт Гувер, 1932

Большинство этих фильмов, между прочим, было состряпано в ту пору, когда бейсбол переживал перемены как внутри, так и снаружи. Послевоенный бум превратил его в поистине общенациональное развлечение, а интеграция темнокожих игроков в профессиональный бейсбол коренным образом изменила его, усилив команды национальной лиги и тем самым разрушив негритянские команды. Снятые в жанре исторического романа, эти фильмы, несомненно, помогли и ассоциации бейсболистов, и обществу в целом примириться с такими крутыми переменами. Даже «История Джеки Робинсона» с ее вставками из детства а 1а «Том Сойер», видами Вашингтона, американского флага и статуи Свободы дала зрителям возможность вздохнуть свободно, убедившись, что в игре все осталось по-прежнему.

Франклин Рузвельт, 1936

Нечего и говорить, что все эти весьма популярные у зрителей фильмы имели мало общего с подлинными биографиями своих героев. В самом деле, жизнь великих игроков была сведена до роли бессловесного носителя морали на школьном уровне и начисто лишенного идеалов странствующего рыцаря. Они были воплощением голливудской фантазии и джентльменского кодекса чести, где жизнь состоит из непорочной юности, единобрачия и в финале - героической смерти при полном отсутствии даже следа какой-либо провинности или греха. И трактовали они мораль не как принципы поведения, а как боевой настрой, призывая преодолеть превратности судьбы, что является духовным кредо американской нации и что подменяет собой истинную нравственность. Фильмы напоминали зрителю о присущем американцам индивидуализме, решительности, едином для команды настрое, честной игре и находчивости. В этих фильмах бейсболист был не просто хорош, он был идеален.

Что же касается нравственности на школьном уровне, то есть определенная нарочитость в непреходящей молодости, с какой бейсбол демонстрируется публике в свете истории и традиций, и именно это качество привлекло к спорту так много белых интеллектуалов: оно не столько напоминает им об их детстве, сколько пронизано им. В этом смысле бейсбол - еще один символ поиска американцами вечной молодости, примером чего может служить фильм 1984 года «Рожденный для игры», снятый по мотивам превосходного романа Бернарда Маламуда, который был написан в 1952 году. В фильме счастливчик Рой Хоббс набирает очки, добираясь последовательно до всех трех баз и дома, и становится чемпионом вместо подонка, который оказался не только предателем, но и бандитом. Эта перемена совмещает торжество мифического бейсбола с торжеством клишированного Голливудом фильма о бейсболе.

Гарри Трумэн, 1951

Такие клишированные добродетели, беззастенчиво прославляющиеся в фильмах о бейсболе, являются именно теми добродетелями, которыми гордится сам бейсбол, прославляя не американский образ жизни как таковой, а самого себя. Бейсбол никогда не видел в себе просто игру; он видел в себе только символ национальной культуры, набор знаков, красноречиво свидетельствующих о наличии в нем высоких моральных устоев. Этим, кстати, частично объясняется чрезмерное использование жестов или сигналов в бейсболе: тренер третьей базы подает сигналы бегунам и игроку с битой; менеджер дает сигналы тренерам и игрокам; полевые игроки тоже обмениваются сигналами; кэтчер подает сигнал питчеру, но так, чтобы этого не заметили игрок с битой или бегуны на базе, потому что в огромном множестве этих безмолвных наставлений следует всегда остерегаться противника, который постоянно начеку и готов перехватить эти сигналы. Бейсбол-это игра, которая обожает коды и шифр. Бейсбол, по существу, тоже сделался голливудским фильмом.

Он стал общепонятным символом простодушия и по большей части сомнительной неподкупности, что придало ему весьма выигрышный образ, который с успехом эксплуатируется кандидатами в президенты. Вспомним, например, как Джимми Картер то и дело затевал игру в бейсбол с представителями прессы в городе Плейнс, штат Джорджия, когда в 1976 году он был кандидатом в президенты. В кампании 1988 года сотрудники кандидата в президенты от демократической партии Майкла Дукакиса постарались, чтобы все газеты страны поместили его фотографию в форме бейсболиста (по-видимому, он играл в малой лиге) в явной попытке воззвать к сердцам бывших игроков всех юношеских лиг, членов Американского легиона, родителей, дети которых задействованы в школьных командах, и самих бейсболистов в прошлом, напомнив им о былой славе тех канувших в Лету дней.

Дуайт Эйзенхауэр, 1957

Это было также частью спектакля, рассказывающего о том, как сын иммигранта Дукакис сделался стопроцентным американцем, который Дукакис постарался разыграть, но не совсем удачно, перед избирателями, принадлежащими к числу «синих воротничков». В эссе «Бейсбол: взгляд изнутри» Джоан Дидион, следуя за Дукакисом в его поездках во время предвыборной борьбы, описывает ритуал, который Дукакису, по-видимому, особенно нравился: в передышках между выступлениями он надевал перчатку и изображал из себя кэтчера. По-моему, этим предполагалось вызвать в воображении избирателя начало и конец «Рожденного для игры», где герой, сыгранный Робертом Редфордом,- сначала сын, который ловит мячи, посланные отцом, а потом отец, ловящий мячи, посланные сыном. В этом представлении было нечто чересчур среднезападное и доморощенное. Но ни на Дукакиса, ни на публику это не произвело особого впечатления. Обращение к символике не сработало в кампании, где оба кандидата с отчаянной настойчивостью бездомных котов в поисках пищи надеялись найти какой-нибудь образ, вызывающий отклик в сердцах избирателей. Выход Дукакиса в роли кэтчера не получился. Он не знал бостонской команды «Ред соке», как жаловались бостонские репортеры. (Он, по-видимому, и понятия не имел даже о бостонской «Селтикс», что было уж совсем непростительно в этом сходящем с ума от бейсбола районе.) Он просто не знал бейсбола. Некоторые кандидаты в президенты от республиканской партии разбирались в бейсболе куда лучше.

БЕЙСБОЛ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ АВТОБИОГРАФИЯ НИКСОН С БИТОЙ В РУКАХ

Читать первую книгу Ричарда Никсона «Шесть кризисов», написанную в 1962 году,- это все равно, что разгуливать в бесконечных сумерках. Правда и ложь переплетены в ней столь убедительно и настойчиво, что даже не замечаешь, когда автор переходит от саморазоблачения к вранью, и наоборот. Произведение это - патологическое саморазоблачение во имя оправдания собственных действий. Шесть кризисов - это история с Элджером Хиссом, обвинение во взяточничестве, еще когда Никсон баллотировался в вице-президенты во времена кампании Эйзенхауэра в 1952 году, инфаркт Эйзенхауэра в 1955 году, активное неприятие Никсона, когда он в качестве вице-президента ездил по странам Латинской Америки в 1958 году; встреча с Хрущевым и, наконец, его первая попытка вступить в борьбу за место в Белом доме в 1960 году, когда его противником оказался Джон Кеннеди,- все это не более чем публичное принесение себя в жертву.

Джон Кеннеди, 1961

Никсон «обливает себя грязью» (его любимое выражение), признается в дружбе с людьми, явно этого не заслуживающими, объясняя подобные отношения испытанием характера, говорит о выдержке, проявленной им в обстановке чрезвычайных физических перегрузок.

Линдон Джонсон, 1964

Один из самых удивительных парадоксов этой книги состоит в том, что ее автор постоянно толкует о свойствах характера, которыми на деле почти не обладает, и более того - настойчиво доказывает, что его характер (а возможно, и проводимый им политический курс) является прежде всего психологическим следствием выпавших на долю Никсона эмоциональных испытаний.

Подобное мышление, мне представляется, сложилось в результате чрезмерного увлечения Никсоном спортивной моралью.

Жил-был бедный несобранный мальчик, который не умел играть в футбол и который в Уиттиер-колледже, как пишет Фон Броди, в течение четырех лет подвергался жестоким гонениям, пытаясь попасть в университетскую футбольную команду. Вот эта попытка проникнуть в студенческий футбол и была на самом деле первым кризисом, пережитым Никсоном, и его первым поползновением к публичному саморазоблачению. Ему с детства нравился футбол, потому что в футболе Никсон видел истинный путь формирования характера: умение в решающий момент владеть собой и физическую выносливость. Он верил старой поговорке: в спорте закаляется характер. Вот почему он не позволял себе пасть духом, подвергаясь ежедневной в течение четырех лет пытке на футбольных тренировках.

Хотя Никсон в «Шести кризисах» неоднократно прибегает к красочным метафорам, используя самые разные виды спорта, в том числе бокс, футбол, легкую атлетику и даже азартные игры (если считать их спортом - Никсон весьма недурно играл в покер), я считаю особо примечательными две ссылки на бейсбол, сделанные в связи со встречей с советским премьером Никитой Хрущевым, с которым вице-президент Никсон вел знаменитые «кухонные дебаты» в Москве в 1959 году (Интересно заметить, что Никсон, рассуждая о своей жизни и своих кризисах, рассматривает их как словесные перепалки-будь то серьезные дебаты (Кеннеди, коммунисты Латинской Америки, Хрущев), участие в перекрестных допросах (Элджер Хисс, пресса во время дела о взяточничестве) или выступления перед враждебно настроенной аудиторией и судьями (речь касательно дела о взяточничестве, речи во время поездки по Латинской Америке, самообличение в течение кампании 1960 года).). Премьер характеризуется им как исключительно осторожный игрок:

«Мне даже повезло в том смысле, что я понял, чего следует ожидать от Хрущева, потому что Микоян и Козлов, которые занимали предпоследнюю ступень на советской иерархической лестнице, прибыли в Вашингтон как раз накануне моего отъезда в Москву. Они бросили несколько обычных мячей один за другим, а потом швырнули парочку-другую закрученных в моих продолжительных беседах с каждым из них в отдельности. Но встреча с Хрущевым после бесед с ними была подобна питчингу в главной лиге после игры в малой. Он на невиданной скорости забрасывал меня кручеными мячами, мячами, посланными обманными финтами, мячами, обслюнявленными и скользкими, а то и мячами, меняющими направление, и все это делалось то быстро, то неторопливо» (стр. 236).

Но Никсон готов дать отпор:

«Это была минута, к которой я готовил себя долгие месяцы. Я пребывал в крайнем напряжении, когда вошел к Хрущеву в кабинет вскоре после 10 часов. В руках у него была модель «Лунника», искусственного сателлита, который русские запустили на Луну несколькими месяцами раньше. В пухлых руках Хрущева модель была похожа на большой бейсбольный мяч» (стр. 250).

В этом откровенно враждебном состязании двух личностей, которое описывает Никсон, Хрущев выступает в роли питчера, а Никсон-игрока с битой.

Ричард Никсон, 1973

Единоборство идет без полевых игроков, без судей, оно сводится к до удивления реальной конфронтации между питчером и игроком с битой, каждый из которых располагает средством, предназначенным для уничтожения противника, но одновременно и средством обороны, ибо сами по себе эти средства никому и ни для чего не нужны. Это-превосходная аналогия теории «баланса сил» или «взаимного устрашения». Более того, поскольку Никсон видит свою конфронтацию с Хрущевым как поединок команд (или как идеологический поединок), аналогия с бейсболом здесь вполне уместна, ибо бейсбол-это командная игра, которая превосходно оттеняет драму одного игрока на фоне судьбы всей команды. Никсон знал, что аналогия с футболом в данном случае не столь красноречива. Футбол-это попеременное наступление и отступление, завершающееся победой то одной стороны, то другой. Бейсбол - это конфликт, содержащий возможности примирения.

Джеральд Форд, 1976

Но Хрущев - питчер необычный. В его распоряжении целый набор приемов, каких нет у настоящего питчера. Кому довелось когда-либо слышать о питчере, ловко бьющем по мячу кулаком и умеющем послать отличный по скорости мяч? Был ли на свете питчер, который обладал бы ошеломляющей скоростью Нолана Райана, Стива Бедросяна или Херба Скора и «огневыми» питчами стареющего Томми Джона, Рика Малера или Сэтчела Пейджа? Они все, взаимозаменяя друг друга, делали питчера главной лиги все более и более сильным и умелым. Хрущев же одновременно и молодой игрок и ветеран. По мнению Никсона, он не просто питчер, а символ невиданного умения переиначить потенциальные возможности питчинга. Ловкость Хрущева основана не на мастерстве питчинга, а скорее на импровизации за пределами правил. И, разумеется, осторожный Хрущев обладает умением послать обслюнявленный мяч, как и следовало ожидать: человек, занимающийся подрывной деятельностью, должен владеть и обманным питчингом. (Справедливость, игра по правилам и нарушение правил во имя победы не выходят у Никсона из головы. Прислушайтесь к следующей метафоре из бокса, описывающей одну из встреч с Хрущевым: «Я чувствовал себя боксером, надевшим перчатки весом в шестнадцать унций и связанным в схватке правилами маркиза Куинсберри. У моего соперника перчаток нет, он ловчит, нарушая правила, бьет коленом в пах и брыкается. Я не был уверен, сумею ли я отстоять свои позиции».) Вот с такой беспорядочной массой мячей, брошенных питчером, который обладает сверхъестественным, невероятным чувством ритма, и довелось столкнуться Никсону в качестве игрока с битой. Ни одному игроку с битой не привелось решать более притягательной задачи, и ни один игрок с битой не преуспел в этом больше, нежели Никсон, вопреки тому, что ему пришлось отражать удары в неблагоприятных обстоятельствах (считается, что у хорошего питчера 70 процентов ударов ложатся точно в цель).

Джимми Картер, 1979

Хрущев, говорит Никсон, держит в руках модель русского сателлита, «похожего на большой бейсбольный мяч». Никсон увеличивает ставки в игре, ибо представляет советского лидера-питчера гигантом чудовищем, которого надо убить. Спутник же символизирует то, что поставлено на кон: технологию, науку-словом, знания как свободное волеизъявление. Борьба с коммунизмом всегда была идеологическим сражением за то, кто будет контролировать не сами знания, а способ их получения. В данном случае Никсона волнует эпистемология. Обратите внимание, что в бытность Никсона вице-президентом и президентом он никогда не проявлял интереса к какой-либо научной теории или технической разработке. Никсон-не философ и не интеллектуал. Его любимое занятие - манипуляция политической активностью масс, что сродни спортивным состязаниям.

Обозреватели ошибаются. Первым актером, ставшим президентом, был не Рейган, а Никсон, потому что он был первым президентом после Теодора Рузвельта, который мыслил о себе в таких же чисто спортивных, преображенных в нравственные терминах. Разумеется, Рузвельт, который брал уроки бокса у Майка Донована и писал о требующей большого физического напряжения жизни, тоже был до некоторой степени артистом, равно как и Джон Ф. Кеннеди, которому, чтобы скрыть свое физическое недомогание, суждено было изображать из себя общественного деятеля, наделенного недюжинным здоровьем. Между прочим, и Кеннеди и Рузвельту довелось быть президентами в пору наивысшей популярности футбола. Рузвельт правил, когда американцы увлекались университетским футболом. Кеннеди - в расцвет профессионального футбола. Но только Никсон был искренне увлечен могуществом спорта, могуществом его как метафоры, или, если позаимствовать выражение одного ученого, «нераздельностью идеалов и действия». Поэтому ряд конфронтации с Хрущевым был для Никсона звездным часом, окончательной проверкой характера. Именно для этого и живет спортсмен, когда, весь собравшись для выступления, доказывает свое величие трибунам: «... минута, к которой я готовил себя долгие месяцы».

Для понимания Никсона очень важно обратить внимание, когда он повествует о своей самой важной конфронтации с самым грозным врагом Америки (как он считал), на его обильное пользование бейсбольными метафорами. Бейсбол не видится ему романтичным или идиллическим. Его восприятие бейсбола, как и других видов спорта, отражает его собственные ярость и отчаяние.

Бейб Рут и Джордж Буш в Йейле, 1948

У тех писателей, которые наиболее рьяно отстаивали романтическую сторону спорта, миф о бейсбольной идиллии вызывает в сознании образы гармонии и полного блаженства. А вот у Ричарда Никсона бейсбол служит главной метафорой для самой широкой политической и философской ереси, какую он только был способен вообразить.

БУШ И «БУШЕВЫЕ», ИЛИ МАЛЫЕ, ЛИГИ

«Оглядываясь назад» - автобиография, написанная Джорджем Бушем совместно с Виктором Голдом для предвыборной кампании 1988 года, напоминает читателю эпистолярный роман Ринга Ларднера «Ты знаешь меня, Эл» (1925 год) о питчере из малой лиги, который, сделав довольно скромную карьеру в чикагской команде «Уайт Соке», считает себя куда более талантливым, чем есть на самом деле, хотя подается это под соусом этакой простонародной скромности. А талантливо выписанная автором разговорная речь заставляет читателя сомневаться в том, насколько этот молодой питчер в самом деле знает себя. Подонок он или дурак, эгоманьяк или просто славный малый?

Такие же мысли приходят в голову, когда читаешь автобиографию Буша, ибо хотя в ней нет такого количества диалогов, как в романе Ларднера, она дышит такой же простонародной скромностью, той же незамысловатостью речи и тем же отсутствием определенности в характеристике героя. «Оглядываясь назад», говорит автор, «отражает некую философию», но это, разумеется, не соответствует действительности. Эти слова, взятые из эпиграфа к книге, принадлежат священнику Сената Эдварду Эверетту Хейлу и не имеют ничего общего ни с какой философией, а, скорей, являются клишированным итогом буржуазного христианского настроя, некой максимы или самообъясняющей аллитерации, которая могла бы быть высказанной Норманом Винсентом Пилом, или свидетелями Иеговы, или сторонниками университетской кампании по организации многомиллионного фонда. И в то же время эти слова могли бы характеризовать настроение питчера малой лиги, который надеется на громкое будущее, или заурядного политического деятеля, мечтающего стать президентом.

Книга Буша-это история человека, добившегося успеха собственными силами, человека разумного, неодержимого. Хотя во время второй мировой войны самолет Буша был сбит, сам он не был ранен, как его политический соперник по республиканской партии сенатор от штата Канзас Роберт Доул. Героизм Буша кажется обыденным. Он человек весьма состоятельный, но по-прежнему радуется пикникам с друзьями на заднем дворе. Он занялся бизнесом, умеренно преуспев, и его политическая карьера тоже была умеренно успешной.

Рональд Рейган и Фрэнк Лавджой в фильме «Команда-победительница», Уорнер бразерс пикчерс, 1952

То есть он занимал ряд довольно важных постов, не приложив к этому больших усилий, а просто сумев убедить людей, от кого эти назначения зависели, что, пока он будет занимать эти посты, ничего особенного не произойдет. Буш обладает честолюбием такого рода, которое импонирует его сторонникам, потому что ему не сопутствует погоня за личными благами. В этом Буш похож на сотрудника любой компании, который хочет прожить жизнь, безболезненно продвигаясь по службе благодаря не способностям, а лояльности. Лояльность ценится в политике гораздо больше, чем талант. Она и более стойка, и куда более изнурительна, требуя выполнения обещаний и решительного отказа от соблазнов.

Буш закончил с отличием Йельский университет, где специализировался по экономике. Он играл там в бейсбол, что считает фактом не менее достойным внимания, нежели все прочее, о чем рассказывает в своей книге. Как проще после участия в войне вновь акклиматизироваться в сказочно-прекрасной Америке и восстановиться в правах и завораживающем комфорте американской мечты, нежели поступив в один из старейших университетов Новой Англии и играя в бейсбол? Страницы книги, посвященные бейсболу, помещены между упоминанием о двух легендарных игроках: Лу Геригом, кумиром Буша, «великим спортсменом и лидером команды», «ничего показного, никакой дешевки, идеальным атлетом», который умер за несколько лет до поступления Буша в Йельский университет, и Бейбом Рутом, посетившим Йель в 1948 году уже смертельно больным раком. Буш, в ту пору капитан бейсбольной команды университета, познакомился с Рутом во время торжественной церемонии на местном стадионе, где Рут преподнес в дар университету рукопись своей автобиографии.

Все это в автобиографии имеет политическое значение. Смерть Рута и Герига символизирует конец консервативному восприятию американской мечты, а с ним и изжившим себя нравам. Ведь 1948 год был годом, последовавшим за интеграцией Джеки Робинсона в профессиональный бейсбол. Поскольку консерватизм у нас в стране так долго защищал привилегии белого мужчины, то к тому времени бейсбол перестал быть символом консерватизма, которому предстояло теперь подтвердить свои ценности уже не с помощью символов и спортивных кумиров, а вложив в себя новое содержание. Поэтому не приходится удивляться, что в главе, посвященной бейсболу, Буш упоминает «Бога и человека в Йеле» Уильяма Ф. Бакли (1951 год), книгу, которой приписывают обновление консервативной мысли в Америке или, по крайней мере, привнесение в нее чего-то интеллектуального (Йель) на смену сентиментальному (бейсбол). Парадоксально, что, несмотря на кажущуюся интеллектуальность аргументов этой книги и даже ее продолжительный успех, связанный с критическим отношением к определенным аспектам университетского образования, первая книга Бакли на деле произведение сентиментальное. Какой же однородной представляется Бушу американская культура! На полку ложится автобиография Рута, героя американской мечты, а оттуда же три года спустя извлекаются стенания Бакли о том, что в Йельском университете забыто даже понятие об американской мечте.

В университете Буш был игроком первой базы и из «хорошего полевого игрока с плохим ударом» к концу превратился в «хорошего полевого игрока со сносным ударом». Буш приводит статью из «Нью Хейвн Ивнинг Реджистер», в которой его называют «классным первым бейсменом» с показателем результативности 167, или, как выражаются профессиональные бейсболисты, «доллар с мелочью». Его учили, как бить, что на деле свелось к совету быть более агрессивным на первой базе, и он в качестве хиттера потихоньку поправил свои дела и к последней игре уже имел показатель 280. Хотя он и признается, что немного завидовал своему приятелю по команде Фрэнку Куину, который стал профессионалом, и не скрывает, что ему хотелось бы сказать, что он поехал в Техас только по той причине, что там его ждал «приличный контракт на игру в профессиональной команде», читатель не может не чувствовать, что Буш вовсе не собирался стать профессиональным игроком. Он бы перестал считать себя спортсменом, а спорт утратил бы для него свою аристократическую привлекательность.

Рут и Гериг (хотя Гериг учился в Колумбийском университете), титаны американской мечты, обрели свою сказочную силу в том факте, что оба были выходцами из рабочего класса. Профессиональный спорт для них был движением наверх. Честолюбивые же устремления Буша не могли быть удовлетворены карьерой профессионального спортсмена. Буш испытывал юношеское и типично американское преклонение перед бейсбольными кумирами, и Гериг и Рут, особенно Гериг, очень подходили для этой роли. Рут был сиротой, который преуспел, как только выяснилось, что он отличный игрок. Благодаря его невероятному аппетиту и экспансивности Рут был чудо-ребенок раблезианского толка. Гериг отличался большим пуританизмом и большей целенаправленностью. Их прозвища- Малыш Рут и Железный Человек Гериг - говорят о них больше, чем их биография. Гериг, трудолюбивый отпрыск иммигранта, очень любил свою мать и был, как свидетельствует историк бейсбола Дональд Хониг, «преданным сыном, преданным мужем, преданным игроком, преданным янки... одним из безупречных бейсболистов, зачисленных в ранг святых». Он поступил учиться в Колумбийский университет, мечтая пробиться наверх. Его мать хотела, чтобы он получил высшее образование,- желание всех иммигрантов лучшей жизни для своего потомства. И в литературе о Гериге говорится о том, какую перемену в социальном положении означало в ту пору поступление в Колумбийский университет. Посмотрите, например, вот этот отрывок из биографии «Лу Гериг, воплощение отваги», написанной Робертом Рубином для юношества в 1979 году.

«Лу вовсе не был похож на других первокурсников. Большинство студентов его группы были из состоятельных семей. Они превосходно одевались и привыкли жить с комфортом. Лу же был бедняком и выглядел бедным, бегая по территории университета без пальто и шляпы, в поношенных и залатанных штанах и рубашке. Многие из его более удачливых сокурсников смотрели на него сверху вниз, потому что его родители были иммигранты, да еще у кого-то в услужении».

Но, как обычно бывает со спортсменами, Гериг так и не завершил своего архитектурного образования в Колумбийском университете, подписав после окончания второго курса контракт с командой «Янки». В легенде о нем это объясняется тем, что он решил оказать своим родителям финансовую помощь. А вот Джорджу Бушу, сыну Прескотта Буша, предназначалась иная карьера, что он хорошо понимал, и желание стать профессиональным бейсболистом, если бы это и было возможно, никак не увязывалось с его характером.

В том, что Буш не упоминает о двух критических моментах в своей жизни, когда он получил помощь от своего отца, Прескотта Буша-старшего, удачливого бизнесмена и сенатора Конгресса Соединенных Штатов от штата Коннектикут, нет ничего удивительного. На самом деле, возможно, именно этим объясняется не только, как и почему он старается использовать такие фигуры, как Гериг и Рут, но и влияние их легенд на него как политического деятеля из аристократов. Он не упоминает об оказанной ему отцом помощи, поскольку хочет представить себя добившимся успеха собственными силами. Более того, мы видим некоторую симметрию между его намерением связать трудовую автобиографию Рута с привилегированной, интеллектуальной, «образованной» книгой Бакли и использованием легенд о Руте и Гериге рядом с собственной легендой как привилегированного отпрыска класса богачей. Буш хочет навести мост через социальную пропасть в Америке с помощью спортивных образов, в то время как - опять парадокс - ничего у него из этого не получается.

Первый раз Прескотт Буш оказал сыну помощь в виде весьма существенного займа с тем, чтобы молодой Буш мог принять участие в нефтяном бизнесе в Техасе. Второй раз отец обеспечил ему ключевой пост в одной из комиссий, когда в 1966 году Буш был впервые избран в Конгресс. Тем не менее, несмотря на откровенное восхищение Геригом и Рутом, Буш вовсе не спешит прояснить, что карьера отца явилась примером для него самого.

Джеки Робинсон, 1947

Его отец тоже учился в Йельском университете, участвовал в первой мировой войне в качестве полевого артиллериста, не вступил в фирму, принадлежавшую его собственному отцу, а сначала отправился в Сент-Луис и затем в Теннесси, чтобы пробиться в бизнес самостоятельно. А потом уж вернулся в Коннектикут, где начал заниматься политикой. Все это очень похоже на карьеру самого Буша с одним весьма приметным исключением: Буш не вернулся в Новую Англию. Что ж, в конце концов лучше просто пофантазировать о карьере бейсболиста и таким образом уподобиться многим другим юношам.

Играть в профессиональный бейсбол - один из вариантов американской мечты, и куда проще мечтать, нежели это осуществить. В этом желании заключена определенная юношеская претензия на аристократизм, которая устраняет социальное неравенство. Спорт и в самом деле одно из средств американской культуры, которое стирает классовые различия в мужском обществе и наделяет мужчин общей темой для разговора. Но карьера профессионального спортсмена-это не что иное, как поиск иной классовой принадлежности и курс на успех в жизни. Вот почему Буш поехал бы в Техас участвовать в нефтяном бизнесе и без контракта, даже если бы профессионалы и в самом деле пожелали взять его к себе (чего они, конечно, не сделали бы, потому что он не умел достаточно хорошо бить, а легче научить настоящего хиттера играть на поле, чем хорошего полевого игрока бить). Просто приспело время оставить детские забавы.

Однако если с появлением в 50-е годы интеграции темнокожих (так, по крайней мере, утверждает официальная статистика) бейсбол перестал быть сентиментальной детской забавой консервативно настроенных белых, он в общем-то не очень изменился. Темнокожий игрок растворился, хоть и с трудом, в мифе и традициях.

ТЕМНОКОЖИЙ СПОРТСМЕН НАШИХ ДНЕЙ ДЖЕКИ РОБИНСОН И УИЛЛИ МЕЙС

В 1964 году, в самый разгар движения за гражданские права, Джеки Робинсон выпустил сборник интервью под названием «Бейсбол это сделал», посвященный успешной интеграции темнокожих игроков в национальный спорт. Было проинтревьюировано большинство известных спортсменов 50-х и начала 60-х годов, в том числе Хэнк Аарон (который удивительно интересно говорил о Джеймсе Болдуине), Лэрри Доби, Рой Кампанелла, Дон Ньюкомб, Эрни Бенкс, Элстон Хауард и Вик Пауэр. Два выдающихся чернокожих игрока отказались дать интервью. Одним из них был шортстоп Мори Уилле из лос-анджелесской команды «Доджерс», который, как говорили, заявил: «Я не желаю быть вовлеченным в полемику». Почему он так заявил, не очень понятно, ибо весьма немногие из тех, кто отвечал на вопросы, высказали что-либо такое, что могло бы показаться сенсационным даже в 1964 году. Игроки вроде Бенкса и Хауарда, давно известные своей скромностью и товарищеским духом, были настроены очень благожелательно и так старались не проявить даже намека на недовольство, что вовсе не выразили никакого политического самосознания. В конечном итоге Уилле, может, и был прав. Атмосфера полемики явно присутствовала, и те, кто изо всех сил старались ее обойти, фактически признавали, что утопают в ней.

Джекя Робинсон, 1948

Тем не менее все игроки высказывались на полном серьезе, путая честность с осторожностью и все время помня, что трудятся в мире, которым правят белые. А это весьма потешным образом свидетельствовало о том, что, хотя им и удалось вопреки предрассудкам закрепиться как в черном, так и в белом бейсболе в Америке, чувствовали они себя там не слишком уверенно.

Другим игроком, который отказался дать интервью, был Уилли Мейс. Его отказ понятен. Легенда о нем, сказочная популярность Мейса, жизнерадостного темнокожего мужчины-ребенка, черномазого Джима американской культуры, который невероятно замысловатым, с гимнастическими кульбитами бегом передвигался рядом с белыми американцами по зеленому ковру главного поля Поло Граундс и Кэндлстик-парка, даже не бегом, а танцевальным шагом, похожим на уже ушедший в прошлое фокстрот, идиллический, который он сам старательно и сознательно придумал, как и миф о своей невиданной скорости на нем всегда была чересчур большая каскетка, которая на бегу слетала у него с головы,- все это было поставлено на карту.

Я помню, как мальчишкой видел расклеенные в нашей набитой темнокожими округе фотографии Мейса, рекламирующего аладжа-сироп. (Аладжа-это словосочетание из названий двух штатов: Алабамы и Джорджии.) «Я вырос на аладжа-сиропе», «Этот полевой игрок обожает аладжа-сироп, сделанный на тростниковом сахаре» - гласили надписи на рекламе. По-моему, аладжа-сироп употребляли только черные, потому что я ни разу не встречал ни одного белого, который бы знал, что это такое, да и разыскать этот сироп можно было только в негритянской округе. Это была очень густая, темного цвета, похожая на патоку жидкость, к тому же приторно-сладкая. Мальчишкой я поглотил целые галлоны ее, но не с блинчиками, а с галетами. Каждое утро мама заставляла меня и моих сестер есть галеты, обильно намазанные сиропом. В ту пору я считал такие завтраки за угощения и, помню, съедал за раз целые подносы с этими галетами. Только лет в восемнадцать-двадцать, когда мой приятель-мусульманин, помешанный на диете, объяснил мне, что галеты с сиропом - это «завтрак издольщика», я сгорел от стыда, осознав, в какой бедности прошло мое детство. То, что я считал пищей богов, приготовленной сильными темнокожими руками моей матери, оказалось ничем иным, как «подслащенным недоеданием», ведущим к вырождению. Много лет я не мог без отвращения вспоминать об этих галетах с сиропом. С того дня я ни разу не пробовал снова аладжа-сиропа, хотя порой не прочь был бы посмотреть, как выглядит теперь эта бутылочка. Возможно, из-за того, что мальчишкой я постоянно видел на рекламе аладжа-сиропа лицо Уилли Мейса, он у меня всегда ассоциировался то со сладостью сиропа, когда был в игре, то с тошнотой, вызванной воспоминаниями о нем.

Но говорить об Уилли Мейсе нельзя, не упоминая о человеке, с которым он пребывал в постоянном разладе,- о Джеки Робинсоне. Это были два первых темнокожих игрока, попавших в Зал славы благодаря их успехам в главной лиге, а не в командах негритянской лиги, что означает, что они оказались среди первых черных игроков, завоевавших навечно официальное признание в американской массовой культуре. Оба они родились в Америке, были людьми простодушными, и сопровождавший их на протяжении всей карьеры идиллический миф о жизни, полной радостей и удовольствий, был для них тяжким бременем. Однако если Робинсон возненавидел вечную молодость профессионального спорта до такой степени, что чуть не впал в депрессию, то Мейс, наоборот, упивался понятием о том, что спортсмену суждена неувядающая юность. Бейсбольная карьера Мейса длилась вдвое больше карьеры Робинсона.

Разница между этими двумя спортсменами была похожа на разницу между папашей Финном и Джимом в «Гекльберри Финне» (1884 год). Оба, и папаша и Джим, были людьми простодушными, американскими адамами. Но в то время как папаша мучился от пребывания на обочине жизни и жаждал положения в обществе, Джим был вполне удовлетворен тем, что был вне общества, и пребывание на обочине жизни его вовсе не волновало. Джим не нуждался в общественном положении, его пугала только угроза его жизни. Он никогда и не считал, что заслуживает лучшего положения в обществе. Ему хотелось только, чтобы уважали его смирение. Различие между этими двумя американскими адамами подчеркнуто их отношением к образованию: папаша удивлен и напуган, когда узнает, что Гек умеет читать; Джим гордится тем, что сумел научить Гека читать вывески. Поэтому Робинсон, как папаша, сделался наименее простодушным из всех простодушных, а Мейс, как Джим, стал идеалом простодушия человечества.

«Единственный раз, сколько я помню, мне довелось работать,- пишет Мейс в своей новой автобиографии «Кричи: «Ура!» (1988 год),- случился как-то ночью, когда я помогал своему приятелю мыть в ресторане посуду. Домой я пришел только в шесть утра. Отец уже завтракал перед уходом на работу. Он сказал, чтобы больше я никогда не задерживался, не предупредив его или тетю Сару». В этом заявлении яЯожно отыскать два интересных момента: во-первых, Мейс никогда не считал свою более чем двадцатилетнюю игру в профессиональный бейсбол за работу или труд. В этом нет ничего удивительного. Часть его мифа как человека простодушного и состоит в том, что он по-юношески был увлечен игрой. Джо Луис испытывает подобное отношение к своей карьере боксера, и можно только изумляться, как много общего у Мейса с Луисом. У обоих карьера была долгой и успешной, куда более долгой, нежели обычно в их видах спорта. Оба служили в армии, занимаясь и там тем же, чем и в цивильной жизни, то есть спортом. А по завершении спортивной карьеры оба стали встречающими гостей в заведениях Лас-Вегаса. И оба они были кумирами белых зрителей по одной и той же причине: они напоминали белым, что быть негром и вправду по-юношески забавно и полезно для здоровья. Белым представлялась приятная возможность видеть ни капли не комплексующего чернокожего и при этом не испытывать отягощающего чувства причастности к умалению его достоинства. Мейс и Луис никогда не были унижены; им во всем потворствовали.

Ничто не проясняет это положение лучше, нежели второй момент из вышеприведенной цитаты. Мейс, по-видимому, послушался отца и больше никогда не приходил домой поздно.

Уилли Мейс, 1954

Он также позволил своей семье оказать ему помощь сделаться профессиональным бейсболистом, ибо запрет отца не исключал возможность трудиться в таких местах, куда Мейса могли бы взять еще подростком (как в том случае с мытьем посуды) и откуда он должен был бы приходить домой поздно вечером, поскольку всю вторую половину дня посвящал занятиям спортом. Спортивный талант Мейса был признан, когда он был еще совсем юным, и его семья, как он нам рассказывает, освободила его от тех обязанностей, которые обычно выпадали на долю мальчика в трудовой негритянской семье на юге да еще в 30-е и 40-е годы. Его дядя выполнял за него работы по дому; тетя давала ему десять долларов в неделю ( в ту пору немалые деньги) на обед; и, самое главное, его отец, игрок из негритянской лиги, сам учил Мейса игре. Это последнее особенно значительно. Мейс пишет: «Когда мне в 1947 году исполнилось шестнадцать, в главную лигу прорвался Джеки Робинсон... Не скажу, что Робинсон был моим идолом. Им всегда был мой отец».

Робинсон прорвался в белый бейсбол, когда Мейс еще пребывал в том возрасте, где творят себе кумиров. Но Робинсон не стал его кумиром. Робинсон не заменил ему его отца. Вполне возможно, что между Мейсом и Робинсоном существовала ревность и даже неприязнь, но они никогда не враждовали из-за «тяги к популярности». Мейс не считал Робинсона героем, которого он обязан превзойти, потому что не видел в нем героя еще до того, как они стали соперниками. Но поскольку они играли в разных командах, можно заподозрить, что их соперничество было яростным. Мейс, правда, боготворил своего отца, затем, по его собственному признанию, у него появился белый «отец» - его менеджер Лио Дюрочер, под руководством которого началась его карьера в нью-йоркской команде «Джайэнтс».

Джеки Робинсон умел не падать духом. О нем так и судили с тех пор, как после двух лет пребывания в главной лиге Брэнч Рики сказал ему, что он может свободно распоряжаться самим собой. Генри Джеймс предостерегает нас от людей с таким настроем: «Конечно, умение не падать духом чревато опасностью быть непоследовательным, опасностью высоко держать флаг даже тогда, когда крепость пала, то есть поведением настолько бесчестным, что оно позорит сам флаг». То, что Робинсон был республиканцем и в некоторых вопросах весьма консервативно настроенным (покончив с игрой, он стал администратором в компании «Чок Фул оф нате», поэтому его консерватизм был несколько коммерческого толка), не должно никого удивлять, поскольку темнокожие представители среднего класса становятся самыми заурядными обывателями и вполне надежными консерваторами.

Почти в самом конце своей автобиографии, выпущенной в 1972 году, «Мне так и не удалось» Робинсон пишет:

«Некоторые из осуждавших меня говорили, что я черный, которому карьеру сделали белые. В доказательство они приводили тот факт, что у меня было три фантастических крестных отца: мистер Рики в бейсболе, Билл Блэк в бизнесе и Нельсон Рокфеллер в политике.

Эти критики не принимают во внимание то, что ведут речь о трех самых трезвых и практичных людях на свете. Вовсе не чуждые сентиментальности, они, совершая поступки, отнюдь не действовали из чувства излишней душещипательности. Из этих троих ближе всех мне был мистер Рики. Но хотя он и ратовал за необходимость разрушить в бейсболе расовые барьеры, мистер Рики был прежде всего бизнесменом. Он понимал, что появление в бейсболе темнокожих игроков принесет большую финансовую прибыль. Его практицизм себя полностью оправдал».

Во втором параграфе этого отрывка Робинсон, сам себе противореча, в конечном счете пренебрегает основной темой своей автобиографии. Рокфеллер, Рики и Блэк были «трезвые и практичные люди», но это вряд ли отрицает возможность того, что они испытывали особые чувства к Робинсону, и уж никак не свидетельствует о значительно более важном обстоятельстве, а именно: о том, какие чувства Робинсон испытывал к ним. Например, Робинсон пишет, что смерть Рики в 1965 году «заставила меня почувствовать себя так, будто я лишился родного отца. Брэнч Рики, особенно после того как я перестал быть в центре внимания спортивного мира, относился ко мне, как к сыну». Книга Робинсона полна рассуждений об утраченных и обретенных отцах, отвергнутых и признанных сыновьях. В самом начале он говорит о том, что испытывает по отношению к своему родному отцу:

«По сей день я понятия не имею, что сталось с моим отцом. Позже, когда я начал понимать, как достается моей матери в ее одиноком существовании, я был способен думать о нем только с ожесточением. Может, он и был жертвой произвола, но не имел права бросить мать с пятью детьми».

В отличие от Мейса Робинсон был брошенным, отвергнутым сыном, и, таким образом, его автобиография становится поиском отца. Он находит такую фигуру для каждого из основных периодов своей жизни: в спорте, в бизнесе, в политике. Тот факт, что его отцы- белые, способствует восстановлению справедливости (ибо белые отцы отказывали черному отцу в праве на отцовство) и даже мести (глупый, безответственный черный отец должен быть наказан за причиненное им зло). Автобиография заканчивается трагическим разладом Робинсона с его собственным сыном Джеки-младшим, который погиб в автокатастрофе после отчаянного сражения с пристрастием к наркотикам. Смерть сына - это финал книги, в результате чего вся история обретает могущественную симметрию: темнокожий сын преуспевает, преследуемый мыслями о темнокожем отце-неудачнике, и темнокожий отец, чей успех преследует, угнетает и в конце концов губит темнокожего сына-неудачника, который тоже исчезает. Робинсон был упрям и целеустремлен. Мейс тоже был целенаправленным (часто под стрессом, о чем свидетельствуют его многочисленные обмороки), но он никогда не был упрям. Мейс никогда не настаивал на своем. Практически вся автобиография Мейса посвящена его карьере бейсболиста. Последующая жизнь - это всего лишь дань читателю. Более половины книги Робинсона - его жизнь после бейсбола. Это свидетельствует не только о продолжительности спортивной карьеры каждого из них, но и о том, какой она была и что означала для них. Робинсон никогда не был по-настоящему удовлетворен бейсболом. Мейса же ничто иное не могло удовлетворить. Робинсон представляет свою жизнь как серию схваток: мальчишкой в Калифорнии он отражал расистские выпады белых детей, противостоял белым во время учебы в Южнокалифорнийском университете, не желал подчиняться белым в армии, пока играл в бейсбол, сражался с белыми игроками, болельщиками, владельцами отелей и ресторанов, в бытность свою бизнесменом и политическим помощником губернатора штата Нью-Йорк Нельсона Рокфеллера - с воинственно настроенными активистами, с дядями Томами и непорядочными политическими деятелями. В жизни Мейса царит мир: в описании детства нет упоминания о расизме; он и белые дети играют вместе; его не раздражает сегрегация в начале его карьеры игрока главной лиги, не волнует армейская жизнь.

Мейс и Робинсон настолько противостоят друг другу, что трудно понять темнокожего атлета как чудо национальной культуры, если не принимать во внимание возможность создания мифов о себе, а также необыкновенную привлекательность этих мифов. Чем был бы Робинсон для себя и для всех нас, не будь он, как это ни парадоксально, одновременно и колоссом-бунтарем и символом капитуляции? Чем был бы Мейс, не будь он не только идиллическим героем, но и символом великодушия темнокожих? Является ли профессиональный спорт в Америке одновременно и триумфом и трагедией честолюбивого темнокожего атлета, не просто успехом, а успехом, весьма ограниченным? Мало кто интересовался тем, что означают для темнокожих спортсменов честолюбие и победа, поскольку негров обычно изучают и трактуют только с точки зрения их провалов и неудач. И тем не менее, как еще можно судить о великом спортсмене, если не как о снедаемом тщеславием человеке в вечной погоне за призрачным, но очень уж ограниченным превосходством над другими, обретение которого подвиг, требующий всего лишь повседневной тренировки?

Что же осталось у нас в памяти от Уилли Мейса и Джеки Робинсона? Один и тот же собирательный образ: в яркий солнечный день оба, еще молодые, носятся по полю. Робинсон обегает базы, Мейс - за пределами поля догоняет летящий мяч. Каскетки с них слетели, они - воплощение изящества и свободы. Только всегда следует остерегаться мысли о том, что в Америке, если темнокожий бежит, значит, его, перефразируя строку из стихотворения Амири Бараки, преследует кто-то или что-то, питающее к нему ненависть. Питчер Сэтчел Пейдж, которого Джеки Робинсон не любил, потому что он так откровенно делал из себя дядю Тома, и которым Уилли Мейс восхищался как «легендой», выразился лучше других, подсознательно упомянув о дилемме, стоящей перед темнокожим атлетом: не оглядывайся, не то на тебя нападут.

ВАЛЕРИЙ ВИНОКУРОВ

С середины 60-х годов работал в газете «Советский спорт» и в еженедельнике «Футбол - Хоккей», затем был редактором отдела литературы и искусства журнала «Смена», после чего стал главным редактором издательства «Физкультура и спорт». Выпустил ряд очерковых, публицистических книг о проблемах футбола, из которых наибольшей популярностью пользуется книга «Шаги к истине». С середины 70-х годов совмещает журналистскую деятельность с литературной. Спортивной тематике отдал дань в написанных совместно с Б. Шурделиным романе «Наша с тобой «Звезда», повестях «Небо над полем» и «Чьи сыновья», нескольких рассказах. Около двадцати лет назад задумал (также совместно с Б. Шурделиным) цикл социально-политических повестей «Закон наследования» с подзаголовком «Новоднепровская хроника», определяющим их жанр и место действия. Популярность у читателей завоевали две остросюжетные повести этого цикла «Следы в Крутом переулке» и «По следам сорок третьего». Опубликована и повесть «Маки в степи». В ближайшее время выходят еще две повести из этого же цикла - «Избрание» и «Межень». Параллельно с издательской и литературной работой продолжает выступать в периодической печати с публицистическими статьями, посвященными проблемам современного спорта, и прежде всего футбола, а также с рецензиями-размышлениями на литературные темы.

СКОТТ СЭНДЕРС

Преподает литературу и историю мысли в университете штата Индиана. Его перу принадлежат четырнадцать книг, включая сборник очерков «Секреты Вселенной», который выйдет в свет в этом году. Его предыдущая книга очерков - «Бомбовый рай» - была удостоена премии Объединенной Писательской Программы в жанре публицистики. Произведения Скотта Сэндерса посвящены как проблемам прошлого - роман «Баллада о плохом человеке» и сборник рассказов «Чертежи пустыни», так и настоящего - сборник рассказов «Выкапывая мертвеца», и будущего - «Создатель зверей» и «Общество невидимок». Недавно Скотт Сэндерс был принят в члены Национального фонда искусства. В настоящее время живет в Блумингтоне, штат Индиана, с женой и двумя детьми.