В объятиях монополий

В недалеком будущем наступит перелом, который крайне беспокоит меня и заставляет трепетать за судьбу моей страны. Приход к власти корпораций неизбежно повлечет за собой эру продажности и разложения в высших органах страны, и капитал будет стремиться утвердить свое владычество, играя на самых темных инстинктах масс, пока все национальные богатства не сосредоточатся в руках немногих избранных, - а тогда конец республике.

Авраам Линкольн

Мы подошли к главной причине, объясняющей, почему блекнут "славные добродетели" "отцов - пионеров", почему вянут все эти "сексес стори" и оказывается нежизнеспособной та мера "успеха", в которую верили поколения американцев. Причина эта лежит в самом фундаменте общества: в последние годы XIX века США вступили в новый период своего развития - империалистический, - что повлекло за собой серьезные изменения в экономической и политической жизни страны.

Свободный рынок как основной регулятор экономических отношений людей становится фикцией. Им надежно овладевают крупнейшие объединения, которые устанавливают монопольные цены. В борьбе за рынок сбыта они не останавливаются перед насадитем и разбоем. Мелкие производители не выдерживают конкуренции, разоряются, поглощаются крупными монополиями, превращаются в простые винтики гигантского аппарата. Им теперь уже недоступна конкурентная "игра страстей", они стали зависимы, и от них прежде всего требуется умение приспосабливаться к политике и целям данной корпорации, находить общий язык с руководством, подчинять свои чувства и страсти интересам других. Меняются общественная психология, взаимоотношения людей, содержание тех моральных ценностей и идеалов, которым они доверяют. По-иному теперь встает вопрос о содержании понятий "свобода", "демократия".

Мимо этих процессов нельзя пройти, их нельзя игнорировать. Тот же Дж. Даллес, например, в уже упомянутой книге писал: "Беда в том, что нам самим неясно, каково же наше собственное кредо и какая существует связь между ним и нашей практической деятельностью. Мы склонны красноречиво разглагольствовать о свободе... о достоинстве и ценности человеческой личности; однако вся эта терминология восходит к тому периоду, когда наше собственное общество было индивидуалистическим. Поэтому она мало что говорит тем, кто существует в условиях, при которых индивидуализм означает преждевременную смерть".

Таким образом, ломка традиционных моральных устоев - это следствие общего кризиса капитализма.

Производительные силы, научные знания и культура уже переросли, как известно, тесные рамки капитализма. Основной стимул, при посредстве которого ему удавалось в течение длительного времени мобилизовывать человеческую активность, - стимул наживы - начинает давать перебои. Современное производство все в большей мере требует от человека бескорыстного творческого отношения к делу, высокого уровня организации, коллективизма и сотрудничества.

В условиях господства монополий эти требования реализуются весьма искаженным и уродливым образом, всякая организация оказывается бюрократической, "коллективность" прокладывает себе дорогу в виде тысячерукого буржуазного корпоративизма. Все чаще буржуазным социологам приходится признавать, что целью существования людей является скорее не самостоятельное, так сказать, творческое "делание денег", а устойчивая принадлежность к достаточно широкой и влиятельной корпорации, скрепляемая особыми моральными, религиозными и другими обязательствами. Образующийся на этой основе "группизм" подрывает свободу частного производства, подчиняя его жестоким внеэкономическим зависимостям. Социальные связи во все большей степени складываются за спиной людей, принудительно ограничивая активность мелкого предпринимателя.

Банк, как всегда, превыше всего

Мне довелось беседовать с разными американцами. Некоторые из них были богаты, очень богаты, богаты фантастически. Перед визитом к ним организаторы встречи, едва скрывая завистливое почтение, шептали нам шести-, семи-, восьмизначные цифры: размер капитала - признанная визитная карточка в США, и ее вручают с видом благодетеля. Влиятельных финансистов, владельцев и совладельцев фирм распирало самодовольство и чувство долларового достоинства. Они охотно обозревали свой "многотрудный" жизненный путь. Мемуарный оборот разговора им был особо приятен. И часто беседа начиналась такой фразой: "Может быть, вам трудно поверить в это, но мой дед был простым коммивояжером (рабочим, фермером, продавцом). А вот теперь у меня неплохой капитал".

Почему же не верить?

В прошлом веке действительно группе удачливых дельцов удалось основательно разбогатеть. Одним - на нефти, другим - на железных дорогах, третьим - на спекуляции новыми землями. Успех сопутствовал тем, у кого не дрожала рука, поднятая на своего конкурента, кто опережал другого в ударе и держал свинчатку в кулаке. Наша печать немало рассказывала о преступлениях, через которые шагали к мешку с золотом крупнейшие дельцы.

Однажды в фешенебельном клубе Оклахома - сити нам улыбался мистер Антони. Его имя произносилось по слогам: капитал свыше 15 миллионов долларов. В ходе разговора о достоинствах болгарских и вирджинских Табаков мы невинно спросили его, как он сколотил такое "дело". Он," что называется, "взял тему", как опытная гончая берет след. "Мой отец был простым продавцом. Он накопил немного денег. Купил часть магазина. Накопил еще денег - купил другую часть. Получил прибыль - купил весь магазин. Я пришел в этот магазин, накопил еще денег - купил второй магазин. Купил третий, пятый, двадцатый... сотый, двухсотый..." Он был в экстазе. Он священнодействовал. Говорил не он - в нем рокотал всесильный и крутоголовый золотой телец - заокеанский Орфей. Он поучал этих зеленых и мелкотравчатых американцев тому, что может сделать человек, если он слышит, где хрустят чужие банкноты. А те млели в сладкой истоме, словно внимая словам первой любви.

"Вот чего может добиться деловой американец, - зачарованно шепнул мне сосед. - А ведь это простой человек!"

Я ответил ему исторической справкой. Однажды оратор явился в храм Посейдона, стены которого были увешаны обломками кораблей. Местный жрец, встав в позу, торжествующе показал на них: "На этих кораблях путники молились нашему богу, и они спаслись". На это знаменитый оратор резонно возразил: "Но я что-то не вижу здесь кораблей, которые пошли ко дну, - там люди тоже призывали бога морей. Ведь таких кораблей во много раз больше".

Их во много раз больше! Тех, у кого скупали магазины, кого сгоняли с земли, выбрасывали на улицу, душили и отшвыривали в сторону. И забывали о них, потому что подсчитывали свои деньги, а не чужие слезы. Таков путь к богатству заокеанских генералов бизнеса - путь варвара. Того самого, который, по выражению Маркса, может пить нектар лишь из черепа убитого врага.

Да, заря капитализма давно прошла. Всевластные воротилы огородили высоким забором все, даже самые маломощные денежные роднички. Не испытывайте прочность частокола. Избегайте ружья охранника, он Стреляет "по закону". Пусть несмышленым детям снится удачливый чистильщик сапог: они любят сказки. Американцы все отчетливее осознают эту суровую истину.

В один из первых нью-йоркских дней на нас повеяло неприкрытой злобой. Перед нами сидела тщательно просеянная госдепартаментом публика: студенты местного университета, преимущественно будущие "специалисты" по части России. Они познали щедрость организаторов "русских центров". Юнцам не давало покоя зазубренное невежество. Они пришли "дать бой" русским. Возможно, их вывели на преддипломную практику. Положив ноги на стол, они разразились монологами. С терпением миссионеров мы включились в разъяснительную работу. Мы взывали к элементарной совести и бесстрастным фактам, отгоняя нецензурные выражения, которые все более назойливо вертелись на языке. Но наши доводы застревали в толстых подошвах, обращенных к нам. Это был спор с радиолой. Пластинки отобрали заранее и опустили монету.

Рядом со мной сидел американец - назовем его Джек, - представившийся служащим из госдепартамента. Я поразился его безучастному отношению к словесной перепалке. Он молчал в течение всего вечера. Я даже подумал: уж не расставляет ли он отметки волонтерам граммофонных речей? Но постепенно его поведение начинало меня удивлять. Джек все более откровенно мрачнел, а под конец нервно заходил по комнате. Может быть, его не удовлетворял счет очков в этом боксе идей?

Когда наши собеседники исчерпали соответствующие университетские курсы, они стали собираться домой. Мы с Джеком случайно оказались вместе и стояли на улице, пережидая дождь. Желая проявить вежливость, суточный запас которой на этот раз оказался явно неистраченным, я спросил его, что он думает о закончившейся встрече. Он заговорил с горячностью, которая не пристала чиновнику госдепартамента:

"Я ненавижу этих спесивых маменькиных сынков. Что они знают о жизни? Что они видели? Родители заранее оплатили все их мысли, все их глупости. Они рассуждают о жизни, но разве они знают настоящую жизнь, жизнь таких людей, как я? Мне было противно слушать их разглагольствования, и я еле сдерживался. Хорошо вы надавали им по щекам. О чем они говорили? О "равных возможностях". Но разве они равны у меня и у них? Мой отец не был богатым. Он работал день и ночь, чтобы устроить меня в колледж. Когда я в него поступил, то приходилось думать не об учебе, а о том, как свести концы с концами. По вечерам после занятий я мыл посуду в ресторане, и денег едва хватало. Я задерживался часто до рассвета, пока эти бездельники веселились. Потом я шел домой пешком. А они смеялись надо мной, потому что я не мог купить автомобиль.

Первые центы будущих 'миллионеров'

Но я мыл и мыл посуду: мне нужно было получить диплом. А летом, когда они укатывали во Флориду и Калифорнию, я нанимался на работу к фермерам. Потом меня призвали в армию и послали в Корею. Там я был ранен, и смерть была рядом. Теперь я маленький чиновник, до меня по-прежнему никому нет дела. Я вижу, как быстро делают карьеру богатые бездельники, потому что их отцы могут заплатить за нее. Мне нет тридцати, но я старик. Я опустошен. Я внимательно слушал вас. Я и раньше слышал, что в вашей стране о человеке судят не по деньгам. В нем уважают и ценят его ум, способности. У нас же все решают деньги, связи, богатые родители, богатые друзья дома. "Здравствуйте, мистер Смит! Присмотрите за моим сыном. Кстати сказать, есть неплохое предложение..."

Он неожиданно замолк, словно репродуктор, у которого повернули выключатель. Сзади замаячил какой-то тип с оловянным взглядом. Мы простились, договорившись встретиться завтра, но он не пришел. "Заболел", - сказали мне.

Так что разная есть в Америке молодежь. И здесь мне хотелось бы сделать одно уточнение. В этой книге говорится об американской молодежи, ее духовной жизни и интересах. Но одно дело - дети бедняков, другое - отпрыски "приличных фамилий". "Волнения" богатых сынков, пересекающих страну на собственных автомобилях в поисках развлечений, отличаются от забот подростков, которые колесят по стране, нанимаясь на сезонную работу к фермерам. Мойщику посуды трудно столковаться во взгляде на жизненные ценности с тем, кто регулярно тянет виски в фешенебельном клубе.

Бедняки не бродят по накатанным туристским тропам, их судьбы не отражены в глянцевых проспектах туристских бюро. Но именно они работают на заводах, собирают урожай, стирают, гладят, одуревают от кухонного чада и изнурительного ритма конвейера. Именно они - истинные творцы богатства, мускулы, руки страны, но представляют ее другие, и другие говорят об их заботах и помыслах.

По причинам, от нас не зависящим, мы редко встречали эту молодежь, молодежь - труженицу. И ее взгляды будут недостаточно представлены в этом рассказе. В основном речь пойдет о тех, с кем я встречался, - о студентах колледжей и университетов, о молодых служащих.

В современной Америке давно ушло время, когда в правительственные органы иногда попадали и представители трудящихся. Правда, лозунг Линкольна "Правительство из народа, избранное народом и действующее в интересах народа" красуется на марках и афишах - там он, видимо, на своем месте. Рабочих, фермеров, мелких служащих в законодательных органах Америки теперь нет. Монополии подчинили себе государственный аппарат. Социальная структура общества усложнилась. Образовалась узкая "властвующая элита" (по удачному выражению американского профессора Райта Миллса), которая стала фактическим хозяином страны: без ее санкции ни один человек не может быть избран в правительственные органы. Все влиятельные американские деятели - это либо сами бизнесмены, либо ставленники крупнейших монополий, фирм, концернов. Впрочем, это известно советским читателям. "Сегодня - банкир, завтра- министр" - такое правило стало в США нормой политической и государственной жизни.

Ему машины 'не хватило'

В последние годы все большее влияние на национальную политику оказывают военные круги и корпорации, связанные с военными заказами. Непосредственно заинтересованные в гонке вооружений, в разжигании военного психоза, в увеличении военных заказов, они высказываются против мирных переговоров, витийствуют и размахивают ядерной бомбой, хвастают военной силой и призывают "стереть с лица земли Советское государство". Их влияние становится все заметнее, все опаснее.

Одним словом, происходит гигантское разбухание государственно-бюрократического аппарата, которым надежно овладели монополии, не допуская в него человека "со стороны"; идет процесс, во многом напоминающий восстановление феодальной кастовости. И совершенно справедливо писал недавно по этому поводу американский журнал "Прогрессив": "В нынешней Америке военные получили такую власть в правительстве, в управлении экономикой, в системе просвещения, в направлении общественного мнения и в других важных сферах нашей национальной жизни, что сама основа нашей демократии оказалась под угрозой... Нас толкают к переходу от американского образа жизни к образу жизни гарнизонного государства".

Американское общество далеко ушло от свободолюбивого духа Декларации независимости, в которой резко осуждается милитаризм и корпоративность.

Проблемы бюрократизма ныне привлекают к себе внимание многих американских социологов, обеспокоенных угнетающим воздействием разветвленной бюрократической машины на психику людей, на их духовный мир и на их представление о моральных ценностях. Именно этим и объясняется тот огромный и устойчивый успех, который имела пьеса Артура Миллера "Смерть коммивояжера", где безошибочным чутьем большого художника нащупана острая социальная проблема.

Уолл-стрит. Слева - фондовая биржа

Мне было интересно узнать мнение молодых американцев о драматурге, которого я очень люблю. Большинство из них знало Миллера. Если не как автора блестящих пьес, то по крайней мере по нашумевшему в прессе бракоразводному процессу, о котором американские газеты писали, наверное, больше, чем обо всем его творчестве. Вообще же американцы обычно плохо знают своих писателей. Часто даже при упоминании о таком крупнейшем мастере нашего века, как Э. Хемингуэй, они пожимали плечами. Помню, как-то я назвал американке имена Э. Синклера, Дж. Стейнбека, Э. Колдуэлла и других больших мастеров слова. Она кокетливо фыркнула: "Вы все интересуетесь социальными писателями. Мы их давно не читаем!" Да и критика не балует вниманием этих "великих моголов" литературы. Зато с каким шумом рекламируется заведомая печатная халтура. Но вернемся к Миллеру.

"Я полагаю, что в поведении Вилли Ломена (герой пьесы "Смерть коммивояжера". - Л. М.) отразилось извечное противоречие между свободой воли и предопределением, - говорил мне молодой преподаватель философии из Иельского университета. - Здесь та же коллизия, что и в библейском рассказе о грехопадении". Это, конечно, претенциозная болтовня.

Миллер современен в самом глубоком и точном смысле этого слова. И он рассказал о том "маленьком человеке", затерявшемся в лесе небоскребов, судьба которого так волновала в фильмах Чарли Чаплина. Рассказал по-своему, не менее талантливо - языком драматургии.

Одна трагедия жизни на поверхности: в общем заурядный, но добрый, симпатичный коммивояжер Вилли Ломен на склоне лет оказывается не в состоянии как-то свести концы с концами. Но другая - глубже. Трагедия Ломена прежде всего в том, что потерпела крах его философия, его представление о моральных ценностях.

Да, он был простым коммивояжером, но в этом видел свое призвание. И его комиссионные - лишь дополнение к бескорыстному служению. Он горел "делом", а себя считал одним из его основателей. Вот на таких, как он, "хороших ребятах" оно строилось и держалось, потому что "в деловом мире главное - внешность, личное обаяние". Пусть у хозяина больше денег и скудны комиссионные Вилли, зато "их" фирма процветает. И этому процветанию нужен он, Вилли Ломен, для которого успех фирмы - вся жизнь.

Но подходит старость. Оказывается, что любовь к нему зависела лишь от числа проданных им товаров. И пусть он по-прежнему обаятелен, по-прежнему сердечен, но он уже не приносит прибыли хозяину, а поэтому никому не нужен. "Любовь" к нему существовала лишь до тех пор, пока были деньги, нет денег - нет чувства. Когда-то он нянчил нынешнего хозяина и тешил себя иллюзиями, но тот выгоняет его. Богатая гамма человеческих отношений разместилась на бухгалтерской ведомости. Значит, прав был его брат Бен: "...Теперь все построено на голом расчете... Личность не играет никакой роли". Прав был Бен: "Чтобы добыть алмазы, надо войти в джунгли!" А когда рушатся иллюзии, жизнь становится бесцельной.

В мире, где правит капитал, общественные законы оказываются враждебными человеку, инородными по отношению к его интересам и запросам. Они врываются в судьбу людей, ломают их чувства и идеалы, разрушают человеческую природу. Именно сейчас эта коллизия выступает с такой остротой и выпуклостью, окрашивая в пессимистические тона творчество крупнейших западных писателей.

Достаточно упомянуть Э. Хемингуэя, Э. Ремарка, Р. Олдингтона, которых когда-то объявили певцами "потерянного поколения". Вокруг их произведений у нас идет спор. Одним они нравятся, другие резко их критикуют.

Мне вспоминается разговор с одним моим товарищем, который сказал: "Ремарк мне не нравится. Что это за герои? Они постоянно пьют, теряют время за ресторанной стойкой. Они грубы, смеются над другими". Это один взгляд. А вот иным лоботрясам Ремарк нравится именно этим. Им импонируют скепсис и цинизм, "свобода суждений" его героев. Их манят пьяные развлечения. Лоботрясы хотят быть "настоящими мужчинами" и раскачиваться по улицам этакими хмельными суперменами.

Но и те и другие не видят главного - глубочайшего трагизма, который пронизывает книги этих замечательных писателей. Их герои удивительно одиноки. У них, конечно, есть друзья, с которыми они коротают век, друзья верные и надежные. Но все они затерялись в этом чужом и плохо оборудованном мире. У него своя напряженная жизнь - в политике, культуре, экономике. О ней кричат аршинные заголовки газет, торжественно рассуждают государственные и политические деятели. Но официальные страсти современного мира чужды нашим героям.

В свое время "деловой" мир ужаснул их продажностью и низменностью, бессердечием и подлостью. Они пытались бороться, но скоро отчаялись в своих силах и с болью расстались с гордыми порывами. "Мы хотели было воевать против всего, что определило наше прошлое, - против лжи и себялюбия, корысти и бессердечия; мы ожесточились и не доверяли никому, кроме ближайшего товарища, не верили ни во что, кроме таких никогда не обманывавших нас сил, как небо, табак, деревья, хлеб и земля; но что же из всего этого получилось? Все рушилось, фальсифицировалось и забывалось. А тому, кто не умел забывать, оставались только бессилие, отчаяние, безразличие и водка. Прошло время великих человеческих и мужественных мечтаний. Торжествовали дельцы. Продажность. Нищета", - так рассуждают герои "Трех товарищей" Ремарка. И теперь они - в стороне, у них свои заботы, свои интересы. Они приготовили для этого мира скептические улыбки и презрительные жесты. Но мир мстит им. На каждом шагу его законы вмешиваются в их судьбы и взаимоотношения, приносит страдания и горе. Они защищаются как могут, протягивают друг другу руки. Но их главное желание - избавиться от него, глубже запрятать свои сокровенные думы и надежды.

В обстановке бессердечного общества, которое подстерегает их на каждом шагу, они обнаруживают трогательнейшие образцы дружбы и товарищества, вот что подкупает читателей. Но это лишь способ защиты против суровостей жизни; они словно члены колонии небожителей, связанные узами взаимной поддержки - как матросы, потерпевшие кораблекрушение, окруженные со всех сторон стихией.

Это трагедия, потому что честные люди оказываются париями "цивилизованного" общества, потому что они не в силах прорвать круг своего одиночества, хотя и понимают, как Гарри, герой романа "Иметь и не иметь" Хемингуэя, что "Человек один не может! Нельзя теперь, чтобы человек один. Все равно человек один не может ни черта".

Они мужественны и суровы. Но им недоступно то самое главное, что может делать полнокровной жизнь человека, - активная общественная деятельность, преданность большой идее, высокой цели, чувство локтя с тысячами других людей. И тогда рассказ о таких людях оборачивается обличением общества, которое ущемляет человеческий духовный мир, замыкает его в рамках себялюбивых и индивидуалистических интересов.

И можно только удивляться тем нашим читателям, которые видят в этих судьбах лишь коньячно-кальвадосные удовольствия и не замечают этой безысходной, неизлечимой, как хроническая болезнь, тоски авторов этих произведений и их героев по настоящим человеческим чувствам.

Что же остается человеку, если он находится в общественных отношениях, которые ущемляют его личность, и он не в силах их изменить?

Каковы же "духовные ценности", которым он может без риска отдать свою душу? Меркантилизм, погоня за наживой? Но этот путь нереален, даже если не осознавать его ущербности. Служение благородной высокой идее? Но ее нельзя связать с жизнью общества, которое построено на узаконенном корыстолюбии. Здесь и обнажается сама суть капиталистических отношений, безысходность поисков "динамических идей", отсутствие цементирующего идеала: буржуазный строй воспитывает меркантильный взгляд на жизнь и не дает ему простора; он ищет высоких идеалов, но не может облечь их плотью; он жаждет единства, но не имеет для этого основы. Он неизлечимо болен и не может поставить себе точный диагноз. Тогда наступает сумятица умов и незнание, что делать с собою. И положения не поправишь розовощеким официальным оптимизмом.

В данной связи интересен изданный в США сборник "Американская философия", представляющий собой попытку предложить среднему американцу беспроигрышную "философию жизни". В нем сквозит серьезная тревога за крах лубочных американских идеалов, восходящих к "пионерскому" периоду американского общества. "Американская философия, - говорится в предисловии к сборнику, - в качестве своей основы имеет успех. Америка всегда была практической нацией, где успех признавался и как привилегия и как долг индивида". Поэтому, в частности, по мнению составителей сборника, безнадежно устарел "сексес стори" - рассказ об удачливом бедняке, вознесенном фортуной под конец жизни на вершину общественного благополучия. "Мы не можем быть нацией неудачников, которые поставили перед собой такие высокие идеалы, что достижение их невозможно", а поэтому следует определить "такую меру успеха, которую может надеяться достигнуть каждый американец". И от результатов этого "зависит судьба" американской демократии и "американского образа жизни".

Это тоже Нью-Йорк...

Далее следуют рассказы 12 американцев о своем жизненном опыте, с назиданиями и рекомендациями. Они разные, эти люди, и по имущественному положению и по религиозным убеждениям. Они разместились на различных этажах американского общества. Они кивают на прошлое и зовут к будущему. Каков результат? Он поразительно убог. Пожалуй, единственная мера успеха, которую они предлагают, - это довольствоваться своим положением, находить радость в том, что есть. Одним словом, "всяк сверчок знай свой шесток". Что же, кое-кому, особенно тем, кто расположился на верхних ступенях социальной лестницы, такая философия по душе.