Там, у холма

Он звал в прохладную идиллию океанского побережья. Туда, где на белый песок накатываются ленивые волны, где клочьями налетает туман и скрипуче кричат большие морские чайки. По песчаной косе силуэтами на фоне закатного неба бежали он и она. Он впереди, она, не поспевая, на расстоянии вытянутой руки.

"Давайте удерем от всех куда-нибудь подальше. Хотя бы на Лонг-Айленд!"

Рекламный плакатик со снайперской точностью бил в сердце горожанина, измученного духотой и тревогами. Для пассажира нью-йоркского метро он был в этот день как видение оазиса, возникшее перед путником, умирающим в пустыне от жажды. Что-то рыбье явственно проступало в осоловелых глазах пассажиров. Длинные лопасти вентиляторов на потолке медленно и безрезультатно перемешивали липкую массу воздуха.

Поезд шел в Гарлем.

Рядом со мной сел пожилой негр. Развернул газету. Свежая "Нью-Йорк пост". Я не удержался и заглянул. "Битва в Колумбийском университете. 720 демонстрантов арестованы. Число раненых среди студентов, преподавателей и полицейских достигает 150", - кричал заголовок во всю первую полосу.

Уже не первую неделю новостью номер один для нью-йоркских, да и не только нью-йоркских газет были бурные события в знаменитом Колумбийском университете. Газеты писали о том, что несколько тысяч взбунтовавшихся студентов захватили пять университетских зданий, включая оффис президента университета Кёрка. Они забаррикадировались внутри, отказываясь оставить помещения. Студенты выдвинули какие-то требования, и декан одного из факультетов вынужден был лезть через окно, чтобы предстать перед бунтовщиками и попытаться их образумить.

Сообщалось, что над двумя зданиями появились красные флаги и что на доске в одной из аудиторий математического факультета был обнаружен начертанный мелом лозунг: "Ленин победил. Фидель победил. Победим и мы".

Последовавшая расправа была в полном смысле этого слова кровавой. Вытесняя "повстанцев" из аудиторий, полицейские вовсю орудовали дубинками, били по головам стальными наручниками, топтали бутсами поверженных.

О причинах взрыва в Колумбии говорилось довольно глухо и невразумительно. Дескать, студенты хотят сорвать строительство гимнастического зала. Они, мол, также выступают против сотрудничества университета с институтом оборонных исследований.

Объяснения печати были смутными, противоречивыми. И я отправился в Колумбию.

С железным грохотом и лязгом экспресс "Д" мчался в "аптаун", на север. За окном мелькали серые колонны станций с обозначенными на них цифрами улиц. Прослойка белых среди пассажиров вагона таяла. Последние бледнолицые братья вышли в районе 96-й стрит.

Чтобы попасть в Колумбийский университет, надо сойти на остановке "125-я стрит" в Ленокс-авеню, в самом центре Гарлема.

125-я улица кипела предвечерним оживлением. Оглушая прохожих синкопированными ритмами, хрипел динамик над входом в лавку грампластинок. Мебельный магазин предлагал в рассрочку "подозрительно прекрасные" диваны и торшеры. Острым ароматом апельсинового сока и горячих сосисок звала закусочная.

125-я улица для черного гетто - то же, что 42-я для белого Нью-Р1орка. Это, как говорят американцы, "плеже-стрит" - улица удовольствий: цепь магазинов, баров, кинотеатр, отель. Магазины такие же, как на 42-й, только погрязнее, поплоше. Товары почти те же, но слегка похуже. Цены заметно выше.

125-я создана для прожигания жизни. Настоящая жизнь, трудовая, нелегкая, уходит в обе стороны от 125-й кварталами грязно-бурых домов, плешинами зловонных задворков, морем нищеты и безысходности.

На 125-й все было таким же, как и раньше, года три-четыре назад: тот же выщербленный асфальт тротуара, те же вывески, тот же громкий разговор встретившихся знакомых. Все было тем же... и не тем. Что-то неуловимо изменилось. Что-то важное...

Огромный моржеподобный негр, видимо хозяин закусочной, -он стоял в дверях своей забегаловки, скрестив руки на широченной груди, - проводил меня пристальным, любопытным взглядом. В его глянцевитых глазах светился несомненный интерес к моей особе. Я невольно оглядел себя. Посмотрел вокруг. И тут я понял. Вот в чем дело! Я был единственным белым на улице. Если, конечно, не считать тех трех верзил в темно-синих френчах с бляхами, что жмутся в дверях драгстора.

Да, это было нечто новое, то, чего не было здесь в прежние годы. Вспомнились слова знакомого американца: "После апреля, после смерти Кинга, белый обыватель в Гарлем не заглядывает - боится".

Впрочем, я был не прав. Впереди мелькнули светло-каштановые локоны. Рядом с девушкой шагал блондинистый парень. Через плечо была переброшена стопка стянутых ремешком книг. Они шли легко и весело, сомкнув руки, стройные, тоненькие, в облегающих синих джинсах. Студенты! Те самые, которых и ищу.

Шагая за ними, я точно вышел к Колумбийскому университету.

Университет поднялся над Гарлемом зелеными холмами Морнингсайд хейтс. Тяжеловатые, старомодные здания, просторные площадки, осененные кленами улицы, чистота, благополучие, порядок - это и есть гордящаяся своей двухсотлетней историей знаменитая Колумбия.

Наверху холма - храм науки; у подножия, обтекая зеленый полуостров, - бурое кирпично-асфальтовое море негритянского гетто. Два мира, разделенных невидимой, но почти непреодолимой стеной. Подняться наверх для обитателя "дна" - задача практически невыполнимая.

Не первый год две общины жили рядом, не интересуясь друг другом и не очень мешая друг другу, как разместившиеся в разных измерениях мир и антимир. И вдруг - для многих это показалось неожиданным и совершенно необъяснимым - произошел взрыв. Это случилось, когда администрация университета решила строить новый гимнастический зал. Под стройплощадку городские власти отвели часть парка Морнингсайд, последний клочок зеленой земли, оставшийся в распоряжении жителей "асфальтовых джунглей". Неожиданно мир на вершине холма ответил на возгласы возмущения и призывы о помощи, доносившиеся снизу. Наиболее активная часть студентов решительно выступила в защиту негров...

Университетский городок напоминал вооруженный лагерь. На каждом углу - наряды полиции. Звонко процокал отряд конных "стражей порядка". Вдоль Амстердам-авеню четко выстроились десятки темно-зеленых фургонов.

Откуда-то надвигался шум голосов, крики. Через мгновение я очутился в человеческом потоке: ребята, девушки. Космы до плеч, кудлатые головы, клетчатые ковбойки, спортивные куртки, распахнутые вороты рубах. Рядом оказался парень с "заячьей головой" - вся верхняя половина лица его была окутана бинтами, виднелся лишь один глаз. Другой студент шествовал в разорванной на груди, покрытой бурыми пятнами сорочке. Ребята демонстрировали следы ночных побоев полиции.

- Полицейские, убирайтесь прочь! - кричали демонстранты. - Долой копов¹!

¹ (Презрительная кличка полицейского.)

- Даешь копов! Больше копов! - доносилось слева.

Там, на противоположном тротуаре, за деревянными козлами полицейских барьеров, собрались участники контрдемонстрации. В отличие от моих соседей, косматых и весьма расхлюстанных, благонамеренные были одеты подчеркнуто с иголочки, каждый в пиджачке, каждый при галстучке.

Кто-то в рядах демонстрантов запел "Марсельезу". Над головами метались оранжевые полотнища. "Прекратить полицейские зверства!" - прочитал я на одном. "Забастовка! Забастовка!" - провозглашало другое.

Впереди шел долговязый парень в легкой синей курточке.

- Куда мы идем? - спросил я, поравнявшись с ним.

- В Гарлем, на митинг, - ответил он. Парень обернулся. Я увидел голубые глаза, ежик пшеничных волос. И еще бросился в глаза значок с буквами "СДО" на груди. Так мы познакомились с Генри Д., студентом Колумбийки, членом организации "Студенты за демократическое общество". На ходу перебросились парой фраз. Генри согласился встретиться на следующий день, чтобы потолковать обо всем не спеша.

Нашествие с гор 125-я улица встречала дружественно. Теснясь к стенам домов, люди на тротуарах приветствовали студентов.

- Хай, братья! - рявкнул моржеподобный повар. Он стоял все там же, в рамке дверей, как монумент самому себе.

Смуглые голенастые мальчишки, бросив швырять мяч, побежали перед колонной демонстрантов. Они кривлялись и вопили что есть мочи:

- Копе маст гоу¹!

¹ (Полицейские должны уйти!)

Перекрывая шум улицы, рвался дробный перестук барабанов. На помосте в африканском танце корчились четыре фигуры в ярко-оранжевых туниках. Подтягивались студенты, подходили гарлемцы. Гарлем-сквер, узкий клин земли на пересечении 125-й улицы и 7-й авеню, заполняла толпа уже подкатывали машины с рубиновыми фонарями на крыше. Уже шныряли джентльмены в штатском, выделявшиеся не столько зеленой капелькой значка в петлице костюма, сколько красными загорелыми шеями.

Сменяя друг друга, к микрофону поднимались участники митинга.

- Первый раз мы встречаемся с вами в вашем доме, - говорил студент, обращаясь к гарлемцам. - И мы рады протянуть вам руку дружбы. Мы требуем прекратить строительство гимнастического зала, потому что притеснение наших братьев, американцев с темным цветом кожи, - это оскорбление и нашей совести, и нашего достоинства. Мы должны объединиться!

Возгласы толпы: "Органайз! Органайз!¹"

¹ (Организоваться.)

- Колумбия должна выйти из ИОИ! - провозглашал следующий оратор. - Институт оборонных исследований - подручный Пентагона. Сотрудничество с ИОИ - это соучастие в грязной войне.

- Мы благодарим вас за помощь, - говорил лидер гарлемской организации Джесси Грей. - Но дело прежде всего не в Колумбийском университете и не в гимнастическом зале. Нищета - вот наша главная проблема. Нищета несет горе и страдания, калечит людей физически и духовно, разбивает семьи... Виновата система, гнилая социальная система...

Начал накрапывать дождь, но толпа не редела. Выступали студенты, жители Гарлема. Студенты-активисты раздавали листовки.

Постепенно смысл происходящего в Колумбийском университете и вокруг него прояснялся.

Противоборство развернулось вначале по двум вопросам: судьба гарлемского парка и связи учебного заведения с военным бизнесом.

Но что же такое "буча вокруг гимнастического зала"? Ведь это частное проявление проблемы расовых взаимоотношений - большой проблемы, лихорадящей капиталистическую Америку.

А вопрос связей университета с ИОИ - разве он не имеет наипрямейшего отношения к грязной войне во Вьетнаме?

Дело было вовсе не в прихоти и своеволии "свесившихся or жира маменькиных сынков", как утверждала желтая "Дейли ньюс" Острые политические и социальные проблемы, будоражащие страну, не могли не найти отклика у активной части студенчества.

Вопиющая несправедливость в отношении Гарлема и связи университета с Пентагоном - эти два конкретных вопроса сыграла роль запала, сдетонировавшего заряд. Причины взрыва были гораздо шире. Взрывчатки в университетах накопилось предостаточно. Устремления недовольной части студенчества, требовавшей права голоса в делах учебного заведения, перерастали в требование демократизации жизни кэмпуса, как называют в Америке университетские городки.

"В лице Колумбийского университета, - заметил как-то Эптон Синклер, - вы имеете плутократию в ее завершенной, абсолютной к окончательной форме".

У знаменитого писателя были все основания для такого нелицеприятного заключения. Университет или колледж в США - это настоящая капиталистическая корпорация. Он построен на манер промышленной монополии, управляется монополистическим капиталом и ему же отдает сливки своей продукции - самых талантливых выпускников.

Пример Колумбии столь же ярок, как и типичен. Всеми делами храма науки заправляет совет опекунов, состоящий из китов большого бизнеса. Президент университета Грейсон Кёрк - крупный финансист, глава уолл-стритовской фирмы "Дивиденд шэйрс". Под стать ему и другие опекуны - директора и члены правлений компаний с общим капиталом в 108 миллиардов долларов. Их устами глаголют такие столпы американского бизнеса, как рокфеллеровская "Мобайл ойл", моргановская "Интернэшнл бизнес машинз", "Локхид эйркрафт", банк "Мэньюфекчурерс Гэнновер траст". Именно эти джентльмены, имеющие весьма отдаленное отношение к наукам, вершат судьбами университета: утверждают учебные программы, решают вопросы финансирования, определяют правила внутреннего распорядка.

Не случайно требования радикальной части студенчества ожесточили сердца "отцов-попечителей". В студенческих выступлениях против засилья большого бизнеса они не без оснований углядели вызов самой системе общества, построенного на подчинении всех сторон жизни диктату монополистических групп.

...Дождь уже зарядил вовсю, но митинг на Гарлем-сквере продолжался как ни в чем не бывало. Казалось, выговориться хочет каждый. Речи становились все эмоциональней и все путаней.

- Белые, мы не звали вас сюда, - говорил, яростно жестикулируя, молодой негр. По шапочке на коротко стриженной голове можно было догадаться, что это представитель националистической секты Черных мусульман. - Это Гарлем, это черная империя! - кричал он в микрофон. - Уходите к себе, занимайтесь своими делами, а я буду поднимать на борьбу мой народ!

Блокнот мой намок, и шариковая ручка скользила по бумаге, почти не оставляя на ней следов. Внезапно я почувствовал, как чья-то рука довольно решительно взяла меня за локоть.

- Вы кто такой? - услышал я хрипловатый голос. Он звучал жестко и недоброжелательно. В упор на меня глядели два глаза - Два горячих угля на темно-шафрановом лице. Колюче топорщились седоватые, коротко подстриженные усики.

- Я корреспондент, - ответил я.

- Откуда? - продолжал наседать человек.

Теперь я разглядел его всего. Средних лет. В потертой пластиковой куртке и мятых темно-синих брюках с масляными пятнами. В руке металлический чемоданчик, из тех, в которых носят инструмент. Мастеровой человек. Наверное, с какой-нибудь бензозаправочной станции.

- Откуда? - переспросил он требовательно, и голос его не предвещал ничего хорошего.

- Фром Юнайтед Нейшнз, из ООН, - сказал я по привычке вынужденного конспиратора.

- Из какой страны? - напирал негр.

- Из Советского Союза, - сказал я.

- Фром Раша?¹

¹ (Из России?)

- Фром Раша.

По лицу человека расползлось какое-то странное выражение. Глаза, буравившие меня насквозь, вдруг словно выключились, обратились внутрь. Человек замолчал, пауза затягивалась.

- Я видел кукольный театр Образцова, - сказал он вдруг.

- Ну и как?

- Тремендоз! Великолепно!

Человек улыбался, и я заметил, что у него мягкий овал подбородка и седоватые, коротко подстриженные усики так симпатично выделялись на темно-шафрановой коже.

Человек помолчал, словно прислушиваясь к своим мыслям.

- То, что вы есть... - медленно, подбирая слова, сказал он, - это хорошо. Нашим, там... - он покрутил пальцем над головой, - приходится считаться. Если бы вас не было, эти бы, - он показал в сторону полицейских, - совсем нас измордовали.

Он внимательно смотрел мне в глаза - понял ли я его?

Дождь выплеснул на асфальт клейкий рубин светофоров. Ярче наливались неоновые трубки вывесок. Смеркалось. Небесный душ по-прежнему сыпал холодную мелкую сечку. Но стало тепло и уютно. И казалось, не причиняли уже никаких неудобств ни рубашка, прилипшая к спине, ни хлюпающие ботинки.

Если бы кто-то рассказал мне о такой встрече, я бы, наверное, усомнился в достоверности рассказа. Чего доброго, подумал бы даже: приукрасил, приятель, присочинил. Уж больно все хорошо, "правильно". Что греха таить, далеко не всегда трудовой американец встречает объятиями советского человека.

Тот, кому довелось окунуться в американскую жизнь, встречаться с настоящими американцами, живыми людьми, а не книжными схемами, знает, какие корни пустил антисоветизм в сознании многих людей этой страны. Долгие и активные усилия целой своры наших недоброжелателей в газетах, по телевидению, радио не прошли бесследно. Хоть и поредел за последние годы туман антикоммунизма на берегах Гудзона, много еще предубеждений, ложных представлений, самых диких предрассудков относительно советской жизни осталось в головах американцев. Это духовная болезнь, иммунитета против которой не дает ни социальное происхождение, ни образование. Пышущий слепой злобой антикоммунист может предстать перед тобой и в облике фермера, и белого безработного, и в персоне угнетенного негра.

Ну что же, будем считать, что мне повезло, что снова встретился на пути хороший человек - умный, думающий и, как пишут в стандартных характеристиках, политически зрелый.