Словно лесной пожар

- В Бэдфорд-Стювесант ехать не советую. Там, где бушуют негры, белым лучше не появляться.

Так сказал наш старый нью-йоркский знакомый, узнав, что мы решили побывать на улицах, где вторые сутки полыхало пламя негритянских волнений. Он терпеливо объяснял, что дело, мол, не в нас лично, а в нашей светлой коже. У этих людей, доведенных до отчаяния, говорил он, накопилась такая ненависть к угнетателям, что белому лучше не попадаться под горячую руку. Негр поднялся в гневе. Его удар может обрушиться на голову первого попавшегося человека с белой кожей.

Ехать было недалеко. Бэдфорд-Стювесант - район Нью-Йорка, часть старого Бруклина. Достаточно пересечь по мосту Ист-ривер, и ты окажешься в узких улочках, среди потемневших кирпичных домов, населенных теми, кто, по официальной статистике, относится к категории лиц с низким уровнем доходов. Здесь обитают и белые американцы, но преимущественно негры. Ибо в отличие от распространенного мнения Гарлем не единственное негритянское гетто Нью-Йорка.

Доброжелатель американец не советовал нам появляться в эпицентре нового расового взрыва. Но мы были не только белыми - фактор в данном случае для нас дискриминационный. Мы были еще и журналистами. И мы поехали. Корреспондент Московского радио Саша Дружинин сел за руль голубоватого "шевроле". Я разместился рядом с ним, на "штурманском" месте, с потрепанной картой города в руках.

Ночной Бруклин охватил нас тревожной, настороженной темнотой.

В тусклом свете уцелевших фонарей глаз с трудом различал силуэты невысоких домов, пустынный асфальт тротуаров. Под колесами скрежетало и хрустело битое стекло. Словно неведомые ночные птицы, бились о стекло машины поднятые ветром клочки бумаги, обрывки газет.

Невдалеке бурлила жизнь, доносился гул голосов, завывали полицейские сирены Небо над крышами домов то светлело, будто отдергивали штору, то вновь погружалось во мрак.

Мы были где-то у цели, когда случилось непредвиденное. Машину вдруг тряхнуло, она накренилась и как-то непонятно заковыляла одним боком.

- Прокол, - сразу определил Саша. - Только этого нам не хватало.

Пришлось выйти из машины и заняться ремонтом. Дело оказалось хуже, чем можно было предположить, Левое заднее колесо со спущенной шиной засело в углублении мостовой, и, сколько мы ни работали домкратом, снять колесо не удавалось. Положение было, прямо сказать, невеселое. Мы оказались одни с нашей охромевшей машиной у обочины тротуара на ночной улице охваченного волнениями гетто. Совсем рядом, в соседнем квартале, кричали люди, рвалось со звоном стекло, что-то с треском падало оземь. А вокруг темнота, и вихри ветра, и, словно в пляске святого Витта, мечутся белые полотна газет. И мы не можем сдвинуться с места.

Гул голосов приближался. В конце улицы появились силуэты. Силуэты увеличивались в росте. Толпа людей надвигалась.

И вот мы уже окружены плотным полукольцом темных фигур.

- What's wrong?¹ - спрашивает голос.

¹ (Что случилось? (англ.).)

- Flat tire¹, - отвечает Саша.

¹ (Спустила шина (англ.).)

Кто-то очень решительный оттирает меня от колеса:

- А ну, дайте-ка посмотреть. Человек опускается на корточки.

Кровяной свет заднего фонаря выхватывает из темноты лоснящийся фиолетовый висок и блестящие нити короткополой соломенной шляпы.

- Кирпич, - приказывает он, - принесите кирпич. Кто-то, чертыхаясь, шарит у глухой стены дома:

- Какой тут кирпич. Тут свою собственную руку не найдешь.

Но булыжник появляется, облитый киноварью заднего фонаря. Его подкладывают под пластину домкрата, орудуют рычагом. Снова не хватает запаса высоты.

Мимо, погромыхивая старым кузовом, проезжает кургузый автомобиль. Ему перегораживают дорогу. Из машины вылезает темнокожий водитель.

- Помоги, брат, - просит его решительный.

Автомобильчик подкатывает сзади к нашему "шевроле" и мягко выталкивает машину на ровное место. Еще каких-то десять минут, и запасное колесо установлено.

- Надо как-то отблагодарить ребят, - говорит Саша.

- Конечно, надо.

Но как? Известно как.

Припомнив самые изысканные английские выражения, которым нас обучали в Институте международных отношений, Саша благодарит незнакомцев и протягивает несколько шуршащих банкнотов.

Решительный отпел его руку.

- Этого не надо. Что мы, не люди?

И, сверкнув сквозь темень белозубой улыбкой, прохрипел, уходя:

- Осторожней на поворотах, ребята! И они ушли. А мы поехали дальше.

Нет, гнев негра был, по-видимому, не таким слепым и бесприцельным, как считал наш знакомый.

Мейн-стрит, торговая улица района Бэдфорд-Стювесант, выглядела так, как будто здесь происходили съемки военного кинофильма. В слепящем свете прожекторов гарцевали на лоснящихся скакунах конные полицейские. У обочины тротуара - зеленые "джипы", полицейские фургоны. Тротуар запружен рослыми парнями в мундирах цвета хаки, матово отливают стальные каски, на боку черные газовые маски, в руках винтовки, гранатометы, портативные рации.

Цепь солдат прикладами автоматов оттесняла в переулок грозно гудевшую толпу.

- Разойдитесь! - гремел над улицей усиленный мегафоном голос. - Немедленно разойдитесь по домам!

Сорванная вывеска магазина "Вулворт", хищные клинья стекла в разбитой витрине, черные, закопченные проемы стен - на всем лежала печать недавнего буйства страстей.

Волнения шли на убыль.

Проехав Мейн-стрит, мы снова оказались во мраке. Хрустело под колесами стекло. Метались впереди, в темноте обрывки старых газет. Уютно светилась шкала автомобильного радиоприемника. Уверенный, жизнерадостный баритон подводил итоги двух бурных ночей и дней:

"Беспорядки в районе Бэдфорд-Стювесант ликвидированы. Армия и полиция полностью контролируют положение. Одиннадцать бунтовщиков убито. Триста шестьдесят пять арестованы. Сгорело или разрушено двадцать семь магазинов, более сотни домов. Ущерб - миллион долларов... Напоминаю снова: освежайте ротовую полость мятным раствором "Кул", и вас никогда не отвергнет ваша избранница. Спокойной ночи, леди и джентльмены!"

Бодрый баритон выстреливает пулеметную ленту новостей, и можно подумать, уже никому нет дела до того, почему это произошло, отчего, как началось.

А и впрямь, с чего начались волнения? Кажется, демонстрации, схватки с полицией, а далее и разгром магазинов начались после того, как на одной из улиц Бэдфорд-Стювесанта "блюститель порядка" избил подростка, игравшего мячом в "неположенном месте"?.. Или нет. Так начиналось в Гарлеме. Здесь искрой, воспламенившей взрыв, послужило убийство полицейским молодого негра, рабочего. Коп пристрелил его на перекрестке, потому что негр показался ему подозрительным, похожим на какого-то преступника, за которым охотились.

Впрочем, главное ведь не в искре. Дело в том, что есть горючий материал. Социального динамита в негритянских гетто накопилось с избытком.

Унижения, нужда, безысходность, а рядом сверкающие витрины магазинов, блестящие "кадиллаки" и "крайслеры", рядом все соблазны жизни - добудь только доллар, тысячу долларов, десять тысяч! - поистине гремучая смесь аккумулировалась в трущобах американских городов.

"Следующий раз - пожар!" - так назвал одну из своих книг Джеймс Болдуин, певец страданий и гнева чернокожего американца. Семь лет назад, когда появилась эта яростная книга, многие восприняли ее название как смелый образ, как литературную гиперболу. Тогда на Черном Юге Соединенных Штатов алели первые угольки нынешней "негритянской революции". Ныне пламя гнева чернокожей Америки полыхает на Юге и на Севере, на Западе и на Востоке. Нью-Йорк, Вашингтон, Лос-Анджелес, Ньюарк, Чикаго, Детройт, Атланта, Бостон, Тускалуза... Подобно лесному пожару, огонь негритянских волнений охватывает страну.

А как сейчас там, где все это начиналось? На Юг чиновники госдепартамента меня не пустили - дескать, въездная виза у меня не та. Впрочем, однажды мне удалось побывать там, и краю хлопковых полей, человеческого страха и красивых, пронзительных песен.

Когда начинают падать звезды, 
О господи, падают, падают звезды 
К людям, людям на землю. 

Напряженный голос певца звучит где-то рядом, прорываясь сквозь сухое потрескивание атмосферных разрядов. Красивые слова, прекрасная мелодия. Я знаю эту старую песню. Это негритянский блюз - поэтический крик души измученного черного раба.

Невидимый спутник подстраивает транзистор.

Когда начинают падать звезды... 

Голос звенит металлической струной. Щелчок. И голоса нет. Нет ничего. Только поглотившая весь мир темнота да бульканье воды где-то рядом. Паром, на котором мы переплываем реку, затерялся между берегами, между небом и землей. Обдавая холодком, вокруг струит упругие воды Миссисипи, черная, беспредельная.

Проехав сотни миль по дорогам штатов Иллинойс, Миссури и Теннесси, мы видели много разного. Видели благополучные городки с белыми церквами на площадях, встречали дощатые хибарки негров-издольщиков, любовались зелеными аэродромчика-ми, с которых взмывали в небо персональные стрекозы. Но в память навсегда врезалась эта непроглядная ночь на Миссисипи.

Вот наконец и берег: тускло освещенный причал, на который сползают с парома машины, песчаный косогор. Миссури остался на той стороне. Мы в штате Теннесси. До цели нашего автопробега теперь уж совсем недалеко.

Небольшой кафетерий на берегу. Колючие взгляды трех аборигенов за одним из столиков. Над прилавком надпись:

"Хозяин оставляет за собой право отказывать в обслуживании кому бы то ни было".

Что ж, смысл предупреждения ясен. Особенно тем, к кому оно адресовано. Раньше это формулировалось четче: "Собакам и неграм вход воспрещен".

Пока мы боремся с огромными кусками мяса - миссисипский бифштекс размером не меньше журнальной страницы, - аборигены приглядываются к нам. Их трое - двое мужчин и женщина. Аккуратно подстриженные, причесанные, отутюженные. Коротают субботний вечер за стаканами виски с содовой.

- Издалека едете? - спрашивает один из них, заметив, видимо, мой акцент. Он обнажает в улыбке ровные белые зубы, а глаза смотрят колюче, настороженно.

- Из Нью-Йорка.

Все поворачиваются к нам. Хозяин за прилавком застывает с бутылкой в руке. На нас смотрят так, будто мы свалились луны.

Нас уже больше не расспрашивают. Глядят исподлобья.

- ...Ездят тут всякие... Мутят воду, - слышу я отрывки разговора за столиком.

Да, сто лет прошло после окончания гражданской войны в Америке, а Север здесь до сих пор не любят. Последнее время особенно - ведь из Нью-Йорка, Филадельфии, Чикаго едут на Юг "смутьяны", поднимают "цветных" на борьбу за равноправие.

Расплачиваемся и уходим из кафетерия. Странное какое-то настроение. Почти неуловимое чувство тревоги поселилось в душе, еле заметное, как зарождающаяся головная боль. Тонкой блестящей ниточкой оно прошило сознание и не покидает его, пока мы колесим по дорогам штата Теннесси.

Наш путь лежит в округ Файетт. Там близ города Москву (Москва) негры-издольщики вступили в отчаянную схватку с плантаторами.

Утром снова в путь. Дорога взбегает на пригорки, спускается в долины. По сторонам под серым небом развертывается слегка всхолмленная теннессийская земля: бурые поля, жесткие кустики. Раскачиваются голыми ветвями, словно рвутся убежать куда-то, черные ветлы.

По календарю - декабрь, канун нового года. Но на зиму не похоже. Что-то вроде нашей поздней осени. Промелькнули первые хижины негров-арендаторов - серые дощатые сарайчики. То тут, то там замечаем на полях фигурки людей. Согнувшись, они медленно бредут по бурой земле, снимая с засохших стеблей остатки неубранных коробочек хлопка.

- А вот и Москва! - говорит мой спутник.

Впереди над крышами поднялся в небо серебристый шар водонапорной башни. Большущие буквы на шаре оповещают: MOSCOW TENNESSEE.

Над американской Москвой плывет благостный перезвон колоколов. Воскресенье. Богобоязненные жители толпятся на ступеньках церкви.

Медленно проезжаем по улицам. Теннессийская Москва, один из двенадцати американских городов, носящих это имя, совсем небольшой населенный пункт. Неизбежная бензоколонка, красные кирпичные домики с белыми колоннами, чистенькие, словно вылизанные, тротуары. Сонное провинциальное благополучие. За исключением площади перед церковью, городок производит впечатление спящего. Окна домов зашторены, на тротуарах почти не увидишь прохожего. И ни одного негра! А ведь в этих краях негры составляют две трети населения. Видно, американская Москва не для цветных.

Наконец, на выезде из городка замечаем двух смуглолицых парней.

- Скажите, как проехать к "деревне свободы"?

- К палаточному городку, сэр?

- Да, к палаткам, в которых живут негры.

- По этой дороге, сэр. Мили полторы, сэр. Увидите продовольственную палатку мистера Макферрена. А там, мили через полторы, и палаточный городок.

Разговаривая с белыми, юноши-негры стоят почти по стойке "смирно", повторяя все время: "да, сэр", "точно, сэр", "нет, сэр".

Ребята точно объяснили путь. Вскоре справа у дороги показался белый домик. Над входом красовалась традиционная реклама компании "Кока-кола", а пониже крупными буквами было написано: "Бакалея Макферрена".

Не без волнения взялся я за ручку двери. Как-то встретят нас эти люди?

Немалый путь - более полутора тысяч километров - проделали мы из Нью-Йорка, сначала самолетами, потом машиной, чтобы оказаться здесь, на глинистой обочине дороги в глуши штата Теннесси. Хотелось своими глазами увидеть смельчаков, не склонивших головы перед куклуксклановцами. Хотелось окунуться в эту чужую жизнь, собрать такие факты, которые помогли бы рассказать читателю о далеком и странном для советского человека мире американского Юга.

Но получится ли разговор? Найдем ли общий язык? Не помешает ли стена предубеждений, которой стараются отгородить американца от Советского Союза? Что греха таить, в жизни все складывается не так просто, как в лекции на уроке политграмоты. Далеко не всегда трудовой американец встречает советского человека с распростертыми объятиями. А у этих людей положение особенно сложное. Их и так уж, наверное, называют "красными" за то, что они требуют права голоса, хотят равноправия, бунтуют против освященных веками традиций Черного Юга. И вдруг - этого еще не хватало! - заявляются настоящие "красные", русские, коммунисты.

Помещение было полно народа: чернокожие мужчины, женщины, подростки толпились у прилавка. Несколько человек сидели на скамейке у окна, о чем-то горячо спорили. Наше появление встреча настороженная тишина.

- Могли бы мы видеть мистера Макферрена?

- Джон, к тебе посетители!

В стене за прилавком открылась дверь, и сквозь расступившихся людей к нам вышел молодой мужчина в темно-зеленой куртке. Круглая, коротко стриженная голова, карие глаза, обведенные синевой, квадратные плечи.

- Что вам нужно?

- Мы корреспонденты. Советские корреспонденты. Слышали о "деревне свободы"... читали в газетах.

- Советские?! - крутые брови взметнулись на широком лбу.

- Шепард! - кричит Макферрен. - Иди сюда! Вот эти люди, - говорит Макферрен подошедшему, - приехали к нам из Москвы. Да нет, не нашей Москвы. Настоящей Москвы. Москоу Раша! Покажи им палаточный городок, Шеп. Расскажи все!

И обращаясь к нам:

- Извините, что я не могу с вами поехать. Сегодня день раздачи. Будем распределять продовольствие и одежду, присланные друзьями с Севера.

Шепард Тауэлс, худущий, длинный негр, влезая в нашу автомашину, сгибается в сочленениях, как складной аршин. Он садится на переднее сиденье, рядом с водителем, почти упираясь острыми коленками в подбородок. Пригнувшись, бросает настороженный взгляд на улицу.

На противоположной стороне дороги, против бакалейной лавки, стоит помидорно-красный "форд".

- Опять здесь.

- Кто?

- Парни из города... Следят, кто бывает у Макферрена.

От лавки до палаточного городка минут десять езды. Мы заочно знакомы с "деревней свободы": рассматривали в газетах фотоснимки, читали репортажи. И все же необыкновенный поселок, когда его видишь, удивляет своей призрачной нереальностью. Внезапно из тумана слева от дороги поднимаются острые верхушки брезентовых крыш.

- Приехали, - говорит Тауэлс.

Выруливаем машину на обочину шоссе. Вылезаем, поеживаясь от холода и сырости. Теперь он виден весь. На глинистом, размытом дождями поле у дороги раскинулись большие грязно-зеленые палатки. Из кривых жестяных труб поднимаются дымки. Полощется на ветру белье. А вот и живые души. Наклонившись набок, ступая по камешкам, тащит большое ведро парнишка. У входа в палатку плачет курчавый малыш в полосатом свитере; мячик закатился в лужу, и чумазый мальчуган никак не может его вытащить на сушу.

- Зайдемте? - предлагает Тауэлс, приподнимая почерневший от влаги полог палатки.

Темно. Глаза шиплет едкий дым. Кто-то берет меня под локоть и сажает на стул. Приглядевшись, я начинаю кое-что видеть. От таза со стиркой поднимается пожилая негритянка. Фартуком она вытирает большие сильные руки.

- Миссис Тернер, - представляет Тауэлс хозяйку дома.

У печки-"буржуйки" сгрудились дети. Самый маленький держит в охапку пушистого кота.

Теперь я вижу всю квартиру: три железные кровати, покрытые цветистыми лоскутными одеялами, несколько стульев, стол. Под ногами вместо пола куски картонных ящиков, разложенных по земле.

О тяжких испытаниях последнего года шестидесятилетняя Джорджия Тернер рассказывает неожиданно спокойно и беззлобно:

- Дочка сказала: "Мам, пойдем зарегистрируемся. Будем людьми". И я зарегистрировалась. Белые друзья говорили: "Джорджия, не делай этого. Худо будет". Но я зарегистрировалась. А в ноябре голосовала.

- Помнишь, - перебивает Тауэлс, - тот день, когда мы пришли к зданию суда, чтобы зарегистрироваться? У этих парней глаза на лоб вылезли. Целая толпа собралась. Глазели на нас, как на какое-то чудо. Тог, с бензозаправочной станции, вытащил пистолет и стал подкидывать его на ладони.

- А потом, - продолжает женщина, - пришел сын и говорит: "Леди требует, чтобы мы убирались с ее земли". Я не хотела этому верить. Леди всегда была к нам добра. Пятьдесят лет жила я на этой земле. Пахала на мулах, собирала хлопок, косила сено. На этой ферме росли мои дети, внуки. Дженни собрала тридцать фунтов хлопка, когда ей было еще четыре года.

Я заняла на автобус и поехала в город. Я хотела спросить хозяйку сама. Леди сказала: "Джорджия, ты поступила очень плохо. Ты голосовала. Тебе придется уйти с моей земли. Но я не хочу быть жестокой. Ты можешь остаться на ферме до первого января". Я поблагодарила ее. Это было все, что я могла сказать. Я не хотела, чтобы она видела, как я плачу.

Хозяйка Джорджии Тернер была добросердечной плантаторшей. Другие землевладельцы действовали решительней. "Чтобы завтра же духу твоего здесь не было", - приказывали они строптивым арендаторам. Это говорилось тем, кто десятилетиями обрабатывал эту землю, людям, многие из которых родились здесь и за всю свою жизнь не знали ни другого клочка земли, ни иной крыши над головой.

Не успели электронные компьютеры подсчитать итог голосования за нового президента США, как 345 семей негров-издольщиков в округе Файетт оказались выброшенными на улицу.

Негры захотели участвовать в выборах. Казалось бы, безобидное желание. На каждых выборах около 20 миллионов зарегистрированных американцев не приходят на пункты голосования. Не потому, что им кто-либо препятствует. Просто им все равно, кто победит - демократы или республиканцы. "No difference"^l, - говорит американец.

¹ (Не все ли равно (англ.).)

Почему же в округе Файетт появление негров в помещении для регистрации избирателей было воспринято как сигнал второй гражданской войны? Дело в том, что на Юге США, особенно в сельских районах, негры никогда не участвуют в выборах. Политическая бессловесность негров всегда была важным компонентом всего уклада жизни в штатах Луизиана, Алабама, Джорджия, Миссисипи, Теннесси. А уклад этот, как ни странно, почти не изменился за те сто лет, что прошли после окончания войны Севера с Югом. Формально негр стал свободным гражданином. Но путы отмененного в 1865 году рабства заменили оковы экономической зависимости Бывший рабовладелец стал плантатором. Бывшие рабы превратились в издольщиков. Они трудятся на тех же полях, что и их деды, отдавая лендлорду половину урожая за право работать на его земле казалось, время обходило стороной плодородные долины, где так бурно растут хлопок, табак, так наливается соками кукуруза и пшеница. Но это только казалось.

Кончилась вторая мировая война. Люди, воевавшие против фашизма, вернулись домой. Среди них был и Джон Макферрен, представитель того поколения американцев, что повидали свет и, как писала здешняя газета, убедились, что мир не кончается за пологими холмами штата Теннесси.

Негры пришли на избирательный пункт. В этом событии "лучшие фамилии штата" усмотрели покушение на освященный веками порядок жизни. И на этот раз они не ошибались. Вчера бессловесные хлопкоробы шли голосовать, как идут на бой. Это была одна из первых стачек "негритянской революции", охватившей Соединенные Штаты.

...345 семей оказались без земли, без крыши над головой, без средств к существованию. Если дерево вырвать с корнем, оно засохнет, рассуждали расисты. Они были уверены: крамола выкорчевана. Это будет хорошим уроком для всех. Смутьянам придется убраться восвояси, к в округе снова воцарится мир.

Большинство наказанных действительно исчезли; собрали ребятишек, семейный скарб и отправились в тяжелый путь искать работу. Но четырнадцать семей решили не исчезать. Они остались в округе Файетт. Раздобыли где-то старые палатки из излишков военного имущества. Разбили лагерь на пустоши, принадлежащей негру фермеру Шепарду Тауэлсу. Так возникла "деревня свободы". 76 жителей - 20 взрослых, 56 детей. Старшему - семьдесят девять лет. Младшему - одиннадцать месяцев.

"Деревня свободы"! Что заставило отверженных дать убогому лагерю такое громкое имя? Решимость бороться за человеческие права? Или, может быть, горькая ирония людей, понявших, как далеки от жизни высокие слова в сегодняшней Америке?

На горстку смельчаков обрушилась вся сила местного правопорядка. Наступление направлял совет белых граждан - официально действующее на Юге объединение расистов. Началась жестокая травля жителей палаточного городка. В округе на 50 миль они не могли купить бутылки молока, приобрести коробка спичек. Всюду, куда бы ни обращался негр по найму, работы не было. Ни один врач не согласился приехать в палаточный городок, когда Джейми Мейсон рожала седьмого ребенка. Роль акушеров выполняли соседи. Они же помогли роженице продовольствием, керосином. В ту ночь, когда на свет появился новый житель не обозначенного на американских картах населенного пункта, у входа в палатку окоченел любимец ребят пес Лаки.

С улицы донесся вой мотора. Шепард Тауэлс рванулся к выходу.

- Красный "форд", - сказал он, опуская полог. - Гоняют без глушителя. Пугают. И не только так. Посмотрите сюда.

Тауэлс нагибается к брезентовой стене.

- Видите?

Сантиметрах в тридцати от земли зияло ровно вычерченное круглое отверстие.

- Пуля. Это было ночью. Они промчались мимо на машине и обстреляли палатки. Эрли прошило руку.

Теперь каждую ночь один из мужчин дежурит с ружьем.

Начинается дождь. Вот уже мелкая дробь забарабанила по брезентовому потолку.

Вытягивая ноги из вязкой глины, мы пробираемся назад, к шоссе. Замечаю: из-за одной палатки торчит хвост белой автомашины. Старенькой, но собственной машины, принадлежащей кому-то из жителей палаточного городка. Да, Америка есть Америка! У этих людей нет элементарной крыши над головой, нет работы, нет, собственно, права на жизнь. А машина есть.

Пробираемся по глиняному полю. Рядом с чавканьем месит бутсами грязь сухощавый сгорбленный старичок.

- Дочка умерла. Оставила мне пять внуков, - повторяет он. - Пять. Вы слышите? Пять. Одежда нужна, обувь. Если не получим - замерзнем... Расскажите людям. Может, пришлют что-нибудь.

Снежная крупа с дождем сечет лицо. По морщинистым щекам старика ползут капли - то ли слезы, то ли дождь. Он протягивает нам скомканный клочок бумаги.

В машине я разворачиваю мокрый кусочек. На бумаге карандашом нацарапан адрес: "Dave Finney, care of John McFer-ren, Route 4, Box 133A, Sommerville, Tenn.

Летит навстречу влажное полотно дороги. С ветерком проносятся блестящие "форды", "шевроле", "бьюики". За светящейся шкалой радиоприемника ворочается, дышит Америка. На всех волнах перезвон колоколов, торжественные песнопения, профессионально проникновенные голоса проповедников.

"Marry Christmas to you!" - "Счастливого рождества!" - провозглашает диктор.

В сумерках снова въезжаем в теннессийскую Москву. Совсем обезлюдели улицы. На чистеньких, омытых дождем тротуарах ни души. В окнах аккуратных кирпичных домов, словно детская сказка, сверкают разноцветными огнями рождественские елки. А на водонапорной башне, над всей Москвой, сияет иллюминированный крест. Как известно, нет в Америке людей набожнее, чем защитники традиций "доброго старого Юга".