Небоскреб в разрезе

Толкаю медную перекладину, и стеклянные лопасти вращающейся двери вносят меня в знакомую прохладу темноватого вестибюля. Здесь все, как и было, как три года назад: коричневый мрамор стен, ярко освещенная витрина книжного магазина, солидные бронзовые двери лифтов.

За прилавком газетного киоска, что расположился справа, у бегущей ленты эскалатора, над кипами газет, пестрыми обложками журналов, стопками жевательных резинок и леденцов знакомая фигура хозяина и бессменного работника этой торговой точки. Седоватый, невозмутимый, в своем неизменном светло-голубом холщовом пиджаке, он возвышается как символ прочности и стабильности этого мира.

- Добрый день. Как ваши дела? - он встречает меня как старого знакомого, с которым виделся только вчера. Не спрашивая, достает "Нью-Йорк пост", журнал "Нейшн" и дает в придачу мятные леденцы "пеперминт", те самые, что я всегда брал.

И только после этого интересуется:

- Что-то вас не видно было.

Говорю, что был дома, в Москве, что прошло три года, как последний раз покупал здесь, в Рокфеллер-центре, газеты и журналы.

- Три года? - удивляется киоскер. Он качает головой, то ли недоверчиво, то ли сокрушенно, и я замечаю, сколько морщин прибавилось на его худощавом лице, как побелели его виски.

- Как поживает Джордж? - интересуюсь я судьбой общих знакомых.

- Все в порядке, колдует за своей стойкой

- А Пит?

- Тоже молодцом, чистит ботинки быстрее, чем электрическая машина!

- Луи жив-здоров?

По невозмутимому лицу киоскера пробегает тень.

- Плохо с Луи, плохо... Ушел Луи...

Он говорит: "Luie has gone" - что может значить и ушел и скончался. Что же стряслось с лифтером Луи, милейшим Луи, что принципиально отказывался нервничать и всегда насвистывал свою легкомысленную "Сайта Лючию"?

Я не могу разобрать слов киоскера. Поток ринувшихся к эскалатору клерков разъединяет нас. Смотрю на часы - ровно двенадцать, время ленча. Служивый народ со всех тридцати девяти этажей устремился в рестораны самообслуживания, закусочные, к металлическим полкам с цветастой и не слишком вкусной снедью, к автоматам, выбрасывающим баночки с супом и стаканчики кофе, а кто и в бар к Джорджу, подкрепиться бодрящим коктейлем "драй мартини".

Рокфеллер-центр. Семья каменных великанов, серых, строгих, грозных. Они поднялись в небо, словно прямоугольные скалы, вырубленные из одного куска гранита скульптором-исполином. Самый главный великан - семидесятиэтажное здание компании RCA уходит вершиной в молочный туман. Великаны поменьше, ростом в сорок-пятьдесят этажей, теснятся вокруг старшего брата, стараясь, как и он, подняться в небо, где не действует закон земельной ренты. Они утвердились здесь, в центре Манхэттена, в 30-40-е годы и были наречены именем тех, кто не упускает случая напомнить американцам о своем могуществе. Летом здесь, на площади Рокфеллер-плаза, шумит фонтан у золотого Прометея, несущего клубок огня, а зимой, когда по асфальту несет колючую поземку, раскачивает на ветру ветвями, сверкает разноцветными шарами рокфеллеровская рождественская елка.

Рокфеллер-центр - это целый город, город в городе с многотысячным населением банковских служащих, журналистов, клерков, юристов, секретарш, телетайпистов, торговцев, поваров, официантов, уборщиков мусора, лифтеров. Как во всяком американском городе, есть здесь "topdogs" - собаки на вершине, как называют американцы тех, кто вскарабкался на верхние ступеньки имущественной лестницы, и "underdogs" - те, кто составляет основание социальной пирамиды. Где-то на заоблачной высоте семидесятого этажа разместились апартаменты братьев Рокфеллеров. Пониже, этаже этак на пятидесятом, сидит за столом, уставленным телефонами с кнопками, мистер Доу, президент химической компании "Доу кемикл" - той самой, что выпускает напалм. Последнее время мистер Доу чувствует себя неуютно - что ни день, у подъезда, выходящего на 51-ю улицу, шумят демонстранты, кричат, пытаются прорваться к фабрикантам смерти.

Скажем сразу, у Рокфеллеров в гостях я не бывал. Не приглашал меня в свой оффис и мистер Доу. Но друзей и знакомых в здании Ассошиэйтед Пресс у меня немало. Они обитают на этажах от пятого до минус первого - подземного. Последний я изучил довольно досконально. Не раз бродил по этому лабиринту среди стеклянных стен магазинов, магазинчиков, демонстрационных залов, ресторанов, с любопытством приглядываясь к его декорациям и обитателям.

Вот священнодействует над чьей-то шевелюрой похожий на маэстро парикмахер. Зал, в котором он дирижирует расческой и ножницами, - не просто парикмахерская. Стены помещения увешаны подлинниками картин, от старых мастеров до современных живописцев, запечатлевших древнее, благородное искусство выщипывания, усечения и укладки волос. Сиди себе в кресле, стригись, брейся и одновременно расти в культурном отношении, разглядывая полотна. Остроумно, ничего не скажешь. Некоторое неудобство испытываешь, правда, потом, когда встаешь из кресла и произносишь самую ходовую фразу иностранца в Америке: "Хау мач?" - "Сколько стоит?" Плата за услуги здесь раз в пять выше, чем в обычной парикмахерской.

Неподалеку другое любопытное заведение. Порхают в клетках цветастые попугайчики, зеленые черепашки плавают в аквариуме, в загоне среди стружек возятся кудлатые щенки. Это "pat shop" - магазин живности. Американец любит животных, особенно собак. Где-то я прочитал, что в Нью-Йорке на 10 миллионов населения приходится 2 миллиона псов. Когда видишь пожилую даму, прогуливающую собачонку в краской вязаной "безрукавке" и резиновых галошах на лапах, тебе кажется, что в этом огромном разобщающем людей городе пудель или скотчтерьер заменяет порой человеку так недостающего ему верного друга, а может быть, разъехавшихся во все стороны детей.

- Хай, бой!¹ - слышишь ты вдруг над головой чей-то скрипучий голос.

¹ (Привет, парень! (англ.).)

Смотришь туда, откуда раздались звуки. Под потолком сидит на палке черная птица с большим оранжевым носом. Сидит и, наклонив набок голову, словно ожидая ответа на приветствие, поглядывает на тебя умным, всепонимающим глазом.

- Бёрдс кэн нот спик¹, - говоришь ты удивленно.

¹ (Птицы не могут говорить (англ.).)

- Бёрдс кэн спик! Бёрдс кэн спик!¹ - кричит мудрая птица и аж трясется на своей перекладине от ярости.

¹ (Птицы могут говорить! (англ.).)

В магазине игрушек большой выбор ярко раскрашенных автомобильчиков, самолетов, паровозиков - всевозможной бегающей, трещащей, сверкающей мелочи. Есть здесь и игрушки посерьезнее - темно-зеленые пластмассовые каски, черные автоматы, серебристые финки - совсем как настоящие. Почти все это богатство прибыло из-за океана. Даже на памятных сувенирах - бронзовых моделях небоскреба Эмпайр и статуи Свободы - нетрудно найти клеймо: "Сделано в Японии".

- Настоятельно рекомендую купить детям вот эту забавную штучку, - говорит продавец. - Называется она "сейф дракулы".

Черный ящичек с прорезью для монет оживает, когда подносишь к щели дайм или никел. Внутри копилки начинает что-то верещать, поскрипывать. Внезапно щелкает крышка. Из сейфа выскакивает зеленая скрюченная рука и, схватив монету, резко вдергивает ее внутрь черного куба. Символическая штуковина!

Вы идете дальше по залитому электричеством подземному коридору и оказываетесь у входа в еще одно достойное внимания заведение. За стеклянной стеной на высоких подставках восседают джентльмены в серых деловых костюмах. У ног их, сверкая щетками и бархатками, трудятся похожие на джиннов курчавые негры в красных халатах. Чистильщики сапог - черные, клиенты - белые. За барьерчиком кассы хозяин мастерской, сухонький седой старичок. Он зорко следит за каждым движением негров - не снижают ли темпа работы, не пытаются ли утаить лишние центы чаевых. Перед вами простейшая ячейка капитализма, схематическая модель американского общества.

Приехав в Нью-Йорк, на следующий же день я иду в Рокфеллер-центр. Признаюсь, не только дела влекут меня сюда. С этим серым небоскребом, с его обитателями меня связывают недопустимо сентиментальные чувства. Но что поделаешь? Здесь в одном из залов на пятом этаже работают мои друзья-тассовцы, неутомимые труженики советской журналистики. Здесь среди неумолкающих телетайпов провел немало дней и ночей и я, переживая те волнующие часы, когда перед тобой открывается неведомая, несмотря на все прочитанные книги, жизнь.

Сколько интересных людей встретилось здесь, разных людей - друзей, доброжелателей, нейтралов, врагов. О каждом из них можно было бы написать книгу.

Помню, как в наш оффис вошел очень высокий, очень худой, стеснительно сутулящийся человек. Чернявый, с усиками под горбатым носом, он был похож на грузина. Вскочил из-за своего стола корреспондент ТАСС Эмилио Дельгадо. Подбежал к вошедшему, стал трясти руку. Это было довольно смешное зрелище. Они стояли вплотную друг к другу, невысокий, кругленький Эмилио и долговязый, худущий гость, и радостно похлопывали друг друга по спинам.

- Старые друзья, - сказал Гарри. - Милтон, комиссар бригады Линкольна, воевал в Испании. А Эмилио в это же время редактировал в Мадриде "Мундо обреро".

Как жаль, что я не познакомился с ними поближе, не расспросил поподробнее.

- Шайн! Шайн!¹

¹ (Чищу! Чищу! (англ.).)

Два раза в неделю этот клич врывался в зал, наполненный стуком работающих телетайпов. Вслед за голосом появлялись широкая лысина и сутулые плечи в линялой рубахе цвета хаки. В дверях, оглядывая всех ищущим взором, стоял пожилой человек с ящичком чистильщика сапог в руке. То ли годы, то ли профессия, но этот и без того невысокий человек ходил, согнувшись до земли, почти касаясь руками пола. Корреспондент продолжает просматривать газеты, а старик, опустившись на колени, работает над его ботинками - наводит глянец щеткой, бархаткой и напоследок своими черными, как голенище сапога, ладонями. Получит причитающиеся 30 центов, скажет свое "thanks" - спасибо - и уходит. Другого слова я от него не слышал.

Говорили, что лет тридцать назад этот человек был торговцем. Больших капиталов не имел, но жил неплохо. До тех пор пока не заболела жена. Болезнь была затяжной и тяжелой. На докторов и лекарства быстро ушли все накопления. Потом продали все, что было. Затем пришлось закрыть лавочку. Жена умерла. Но оправиться человек так и не смог. С тех пор он чистит ботинки клеркам, юристам, журналистам, бизнесменам, всем, кто населяет залы и кабинеты Рокфеллер-центра. За предоставленное ему "жизненное пространство" хозяева небоскреба брали у чистильщика сапог по 10 центов с каждого заработанного четвертака. Говорят, что недавно Рокфеллер расщедрился - решил не изымать у старика этих испачканных гуталином даймов.

Старик чистильщик не смешивал бизнеса с политикой. С одинаковым старанием драил он башмаки корреспонденту-ультра из Ассошиэйтед Пресс и коммунисту из отделения ТАСС, придавал глянец ботинкам напалмового короля и лифтера.

Другой же знакомый все время норовил дать подножку.

- Здравствуй, товарич! - приветствовал он меня, улыбаясь и вкладывая в последнее слово как можно больше ядовитой иронии. - Неплохо мы вас прижали на Кубе?

- Ну вот, - говорил он, встретившись в лифте следующий раз. - Скоро президентом будет Голдуотер. Тогда-то мы вам покажем.

Моложавый, высокий, очень прямой, в светлых глазах его неизменно светился странный огонек любопытства и веселой враждебности, он не упускал случая, чтобы завязать со мной словесную терепалку.

- Что вы удивляетесь? - сказал знакомый из Ассошиэйтед Пресс, которого я спросил об этом человеке. - Гарольд Бауэр нацист, пилот из гитлеровского люфтваффе. В конце войны был сбит, попал в плен, а затем перебрался в Штаты. Теперь он гражданин США, "суперпатриот", каких поискать...

Да, много по-разному любопытных людей повстречалось мне на этажах Рокфеллер-центра, с пятого по минус первый. Что ни человек, то история, что ни знакомый, то характерная черточка Америки.

Но что же все-таки случилось с Луи?

Я был знаком с ним не один день и не один месяц. Каждое утро, приходя на работу, встречал его в темно-коричневой, отделанной под орех кабине лифта.

- Гуд монинг, сэр... Гуд монинг, - отвечал он на приветствия, играючи нажимая кнопки на пульте. Он нажимал кнопки, не ожидая, пока вошедший назовет этаж, - почти всех своих пассажиров он знал в лицо.

Ему было лет сорок - сорок пять, не больше. Темноволосый, с мягкими черными глазами, неизменной улыбкой в уголках губ, Луи так и светился легким нравом, унаследованным от своих итальянских предков.

- Гоу ап! - весело командовал он сам себе.

Массивная медная дверь зашторивала кабину, и мы трогались в путь.

Луи стоял в уголке у откидного стульчика. Тщательно выбритый, аккуратно причесанный, в своем ладно сидящем мундире цвета хаки он выглядел довольно элегантно. Улыбаясь каким-то приятным мыслям, он мурлыкал себе под нос: "Сан-та Лю-чи-ия, Сан-та-а-а Лю-чи-я". И блестящим носком башмака отбивал такт.

Я совершил уже не одну сотню рейсов на удобном рокфеллеровском лифте, бывал здесь и с женой и с детьми, но наше знакомство не шло дальше утреннего обмена приветствиями и прощального "гуд найт" вечером.

Ледок официальности рухнул неожиданно. Однажды, возвращаясь с обеда, я заметил, что Луи чем-то испачкался - на лбу его виднелось пятно, похожее на отпечаток измазанных в угле пальцев.

- Луи, - сказал я, - вы чем-то измаза...

Я не закончил фразы, когда почувствовал, что совершил какую-то страшную, обидную для собеседника оплошность. Луи покраснел, смутился; растерялся и я.

- Геня, - с мягким укором сказал Гарри, когда мы уже шли по коридору, - сегодня католический праздник... В этот день все католики кладут на лоб символический мазок пепла.

Непростительная рассеянность! Только теперь я стал замечать, что сегодня чуть ли не у каждого третьего встречного было на лбу такое же темное пятнышко.

Моя неумышленная бестактность имела неожиданный результат. Когда я, чувствуя себя крайне неловко, снова вошел в кабину лифта, Луи улыбнулся открыто, дружески. И на прощание, кроме своего обычного "гуд найт", спросил: "Как поживает миссис? Как дети? Передайте им привет. Скажите, от Луи".

Теперь, встречаясь в кабине лифта, особенно если не мешали попутчики, мы обсуждали с Луи житейские проблемы. Однажды, когда речь зашла о детях, он вынул из внутреннего кармана френча кошелек и, раскрыв, подал его мне. Внутри кошелька за прозрачной перепонкой находилась фотокарточка. Цветной любительский снимок изображал двух девушек. Чернявые, хорошенькие, с улыбчивыми глазами Луи.

- Дочки, - сказал Луи с гордостью. - Пэт - шестнадцать лет, Сильвии - четырнадцать. Умницы, добрые девочки. Мне повезло - у меня такая хорошая семья. Только вот этого не хватает.

И он потер указательным пальцем о большой, как бы пробуя на ощупь щепотку соли, - известный жест, которым, наверное, повсюду означают одно и то же - деньги.

-А сколько их нужно! Джезус Крайст! Пэт мечтает поступить в Хантер-колледж - ищи, папа, тысячу баков! Жена заболела, нужна операция - выкладывай три-четыре сотни. А ежемесячные платежи за квартиру, за мебель, купленную в рассрочку...

И он еще раз помянул Иисуса Христа.

С некоторых пор я стал замечать, что Луи постоянно выглядит усталым. Глаза его потускнели, лицо серое, помятое. Он прикрывает ладонью раскрывшийся в зевке рот и смущенно оглядывается на входящих в лифт.

- Гуд монинг, сэр... Гуд монинг. Поспать бы сейчас, - мечтательно говорит он, высаживая меня на пятом этаже.

- Что с вами, Луи, уж не заболели ли?

- Что вы, сэр! Не говорите такого. Я чувствую себя о'кэй. Просто мне снова повезло.

И он рассказал, что уже месяц, как работает вечером официантом у себя в Фар Рокавэйе¹. Каждый день с девяти вечера до двенадцати ночи. А по субботам - целый день.

¹ (Пригород Нью-Йорка.)

- Понимаете, - оживился Луи, - у меня две работы! Разве это плохо? У других нет ни одной, сидят на пособии. А у меня - две! Нет, в Америке не пропадешь! Если, конечно, ты не лентяй.

Как и во всех небоскребах, в здании Ассошиэйтед Пресс фактически нет лестниц. Попасть на нужный этаж или спуститься вниз можно только лифтом. Восемь кабин постоянно курсируют между этажами, обеспечивая транспортом поток работников и посетителей. Одной из кабин управлял Луи. В соседней обычно работал Чарли, довольно молодой блондин, очень полный и крайне раздражительный. Он не нажимал кнопки, а ударял по ним костяшками сжатой в кулак руки. Дверь его лифта все время норовила сбить тебя с ног, а кабина прыгала вверх, как будто под ногами срабатывал реактивный ускоритель. Как-то Чарли исчез. Уже недели две как его заменял Берни, красивый, стройный негр с мельчайшим каракулем завитушек на круглой голове.

- Что с Чарли? - спросил я у Луи.

- Опять в психиатрической больнице, - сказал Луи. - Чарли очень нервный человек. Не умеет принимать жизнь легко. Все думает, беспокоится... Что будет завтра? Что - послезавтра? А разве можно в нашей жизни загадывать что-либо наперед?

И, как бы демонстрируя истинно американский, "легкий" подход к жизни, Луи замурлыкал свою "Сайта Лючию".

Помнится, это началось то ли в июне, то ли в июле, незадолго перед моим возвращением домой. Не надо было обладать особой наблюдательностью, чтобы заметить, что на всех лифтеров нашего небоскреба напала какая-то хворь. Чарли снова пропал. Берни, мрачный, ссутулившийся, сидел на откидном стульчике лифта даже в присутствии пассажиров - вольность, которую раньше никто из лифтеров себе не позволял. Милейшего Луи словно подменили. Куда девались его приветливость, неизменное расположение духа, доброжелательность. Смотрит отсутствующим взглядом, как будто не узнает. С трудом выдавливает из себя положенное "гуд монинг".

Я никак не мог понять, что случилось.

Тот памятный мне разговор произошел вечером, когда небоскреб обезлюдевает и затихает. Хмурый Луи спустил меня с пятого этажа в опустевший, потемневший вестибюль.

- Гуд найт, Луи, - сказал я. - Желаю вам хорошо провести уикенд.

- Гуд найт, сэр, - ответил суховато Луи.

- Что с вами случилось, Луи? - спросил я, не удержавшись.

- Ничего, сэр. Все в порядке, - сказал Луи.

Он смотрел вниз, себе под ноги, а потом - я уловил этот быстрый, настороженный взгляд - стрельнул глазами куда-то в сторону. Я посмотрел туда, куда скользнул взгляд Луи. На противоположной стороне холла находились такие же медные двери лифтов. Правда, на этот раз их не было видно. Недели две назад там появилась какая-то фанерная пристройка вроде домика. Днем внутри ее слышались голоса, доносились удары молотка, завывала дрель.

- Что здесь делают? - спросил я Луи.

- Automation, - сказал Луи угрюмо, - the so called progress^l. Переводят на автоматические лифты. Сначала ту сторону, потом нашу. Скоро мы здесь не будем нужны.

¹ (Автоматизация, так называемый прогресс (англ.).)

Луи словно прорвало.

- Отомейшн, - говорил он, вкладывая в это шипящее слово всю свою злость, - повсюду автоматизация. Это плохо, очень плохо... Поверьте мне, эти автоматические лифты не дают хорошего сервиса. Но они отнимают работу...

Он говорил почему-то шепотом, громким, горячим шепотом. Он вцепился в обшлага моего пиджака и яростно тряс меня за грудки.

В кабине надрывался зуммер, лифт вызвали наверх.

- Скоро всюду будут одни машины! - взвизгнул Луи, отпрянув от меня. - Одни машины, поверьте мне... Машины съедят людей. А люди, мы с вами, все люди будут стоять на углу и просить милостыню.

Он вдруг заметил раздраженный зуммер. И, ударив кулаком по пульту с кнопками, крикнул в закрывавшуюся щель кабины:

- Просить милостыню... Поверьте мне.

"Мне... мне... мне", - подхватило эхо, разбегаясь по пустым коридорам Рокфеллер-центра.

На следующее утро Луи стоял на боевом посту в углу своей кабины, выбритый, отутюженный, как ни в чем не бывало. За фанерной загородкой продолжали стучать молотки, взвывая, вгрызалась во что-то дрель. Через неделю я распрощался с Нью-Йорком.

И вот опять Рокфеллер-центр три года спустя, седой киоскер и его непонятные слова "Luie has gone". Хотя, если разобраться, непонятного в них ничего нет. Произошло то, что и должно было случиться. Да, Луи ушел. Там, где когда-то он встречал нас поутру, у солидных медных дверей лифтов, врезанная в мрамор простенка, красовалась бронзовая доска со светящимися треугольниками. Это был пульт автомата, того, что заменил и Луи, и Чарли, и Берни, и всех лифтеров. Треугольники белые и зеленые. Они вспыхивают, ползут вверх, вниз, гаснут, снова зажигаются, словно доска живая, словно она подмигивает и вот-вот скажет голосом Луи: "Гуд афтенунг, сэр!"

Вечером, закончив дела, покидаю почти родной мне пятый этаж. Лифт приходит моментально. Дверь расшторивается. В кабине, знакомой, отделанной под орех кабине, - никого. Нажимаю кнопку и еду вниз. Нет, напрасно наговаривал Луи, автоматический сервис на высоте. Где он сейчас, мой старый знакомый? Может быть, нашел другую работу. Или сидит на пособии. Кто знает?

В вестибюле темно и безлюдно, как в ту памятную ночь. Приглушены светильники под потолком, черна витрина книжного магазина, пуст прилавок газетного киоска. По вечерам небоскреб обезлюдевает, как океанский корабль, оставленный в темном море и командой и пассажирами. Клерки, юристы, банковские служащие, журналисты, секретарши, телетайписты - все они не засиживаются на работе. В Америке это не считается за доблесть.

Мимо замолкшего до утра эскалатора спускаюсь по ступенькам в подземные анфилады. Здесь тоже темновато и безлюдно. Померкшее окно игрушечного магазина. Темнота за стеклянной стеной парикмахерской. Пустота в витрине магазина живности... И ни одного живого человека, ни души.

Я иду по звонкому кафелю нескончаемого лабиринта, и шаги мои громко, чересчур громко раздаются в тишине. Кажется, кто-то шагает навстречу. Или, может быть, некто беззвучный и бестелесный ждет меня за поворотом. А что, если вдруг из-за угла выедет на колесиках большая железная бочка и скажет знакомым нутряным голосом: "Разве ты не узнаешь меня? Я старый Джо, уборщик мусора". И пульт у лифтов подмигнет зеленым глазом: "Гуд найт, сэр!"

Может, и правда машины съели людей? Может быть, они вытеснили всех до единого - клерков, юристов, сапожников, лифтеров, банковских служащих, официантов! И даже мудрая говорящая птица при ближайшем рассмотрении окажется заводной японской игрушкой. А за столом, уставленным телефонами, где восседал мистер Доу, по-хозяйски разместился огромный "сейф дракулы". Он все время щелкает крышкой, и зеленая рука мертвеца хватает и хватает падающие потоком доллары.

...Я понял, что постыдно заблудился. Попытка пройти в метро подземными переходами окончилась неудачно. Надо было выбираться наверх.

Холодные ступени лестницы вывели меня в большой гулкий зал. Тяжелые квадратные колонны, желтоватый цвет потолков и стен. Я сразу узнал его. По небу среди кудрявых туч летели аэропланы, тупорылые, с эллипсовидными крыльями. А пониже, на склонах гор, трудились люди: кто пахал, кто строил, кто валил лес. Обнаженный по пояс силач тащил на плече огромное сучковатое бревно. Он подошел к краю пропасти, а с той стороны расщелины протягивал ему руку помощи дядя Сэм, как положено, в цилиндре и при козлиной бородке.

Фрески, украшавшие стены и потолок зала, можно было бы принять за карикатуру, за насмешку над парадным американизмом, если бы они были не здесь, не в главном небоскребе Рокфеллер-центра, здании Ар Си Эй.

Я стоял, рассматривая детали не раз виденной картины, заново пораженный ее наивной апологетикой, тем, как старательно и прямолинейно неизвестный живописец выполнил свой социальный заказ.

И в сознании моем вдруг зазвучал явственно, со всеми интонациями тот разговор, будто кто-то включил лежавшую на полочках памяти магнитофонную пленку.

- А знаете, что здесь раньше было? - услышал я знакомый голос.

- Что же, Луи? - спросил я тогда, пять лет назад.

- Здесь был Ленин, лидер большевиков, - сказал Луи. - Он был нарисован в центре картины. Он стоял с поднятой рукой, а за ним шли люди - белые, черные, желтые, краснокожие...

Эту историю рассказал мне один журналист из красных. Если хотите, я расскажу ее вам.

- Расскажи еще раз, Луи, - мысленно попросил я.

- Это было году в тридцатом - тридцать третьем. Небоскреб был только что построен. И Рокфеллер пригласил расписать фойе мексиканца Диего... Диего...

- Диего Ривера?

- Да, Диего Ривера.

И вот картина готова. Убирают леса. Приезжает Рокфеллер. Он поднимает голову и чуть не падает в обморок.

"Это кто такой?" - спрашивает Рокфеллер, показывая на Ленина.

"Ленин", - говорит художник.

"Убрать, стереть, замазать!" - кричит Роки.

- И что же было потом?

- Потом, говорят, картину уничтожили. Диего отказался ее переписывать. Ему заплатили, как было положено по договору, 27 тысяч долларов, а фрески соскоблили со стен.

Да, картину уничтожили. А говорят, такая была картина! Тысяч сто сейчас бы стоила. Не меньше!

...Вращающаяся дверь выталкивает меня на асфальт к подножию бетонных стен. Вот и знакомая медная полоска. Врезанная в тротуар, она тускло поблескивает. Днем, когда сюда заглядывает солнце, на полоске можно разобрать литые буквочки: "Собственность Колумбийского университета". Но университет тут всего лишь прикрытие, вывеска. Медная полоса означает границу владений Рокфеллеров. Им принадлежит эта земля, закованная в асфальт, эти тяжеловесные небоскребы, а также нефтеперегонные заводы на той стороне Гудзона, гора в штате Арканзас, тринадцать поместий в Штатах и Венесуэле и многое, многое другое.

Узкий проезд залит серой тишиной. В густом молоке тонут нависшие над миром бетонные плоскости. Жарко, душно. Воздух настолько перенасыщен влагой, что она выпадает тебе на лицо, на руки крупными теплыми каплями. Где-то вдали, в разрезе улицы, там, где перекрещиваются 50-я и Бродвей, пляшет, паясничает огненная реклама, оттуда доносятся гудки автомашин, голоса. Здесь чинно, тихо, ни души. И с удвоенной силой тебя охватывает ощущение, что город в городе опустел, вымер, обезлюдел.

А ведь когда-нибудь американцы и впрямь покинут эти теснящиеся скалы, это фантастическое нагромождение камня, стекла и стали, вылепленное по законам того общества, где одним принадлежат небоскребы, заводы, банки, железные дороги, а другим только свои собственные руки. В один прекрасный день - и это будет действительно прекрасный день! - они снимутся с якоря, сядут за рули своих автомашин и навсегда укатят в зеленые просторы Айовы, к пенистым водопадам Ниагары, в напоенные солнцем и хвоей секвойевые рощи Йеллоустона. А сюда, в Рокфеллер-центр, будут приезжать на экскурсии, как те путешественники, что идут прикоснуться к древним пирамидам.

И, стоя вот здесь, у подножия каменных громад, задирая головы, чтобы рассмотреть уходящие в тучи вершины, они будут с удивлением взирать на эти суровые памятники той странной цивилизации, что опоясала страну лентами шоссейных дорог, выбросила на них миллионы автомашин, завалила прилавки горами дешевых ярких тряпок и оказалась органически неспособной решить одну, главную задачу - сделать жизнь людей справедливой и радостной.