Будьте дружелюбны!

Молоканка Анна Даниловна

- Запомни, Русская Горка, Сан-Франциско, молокане,- сказал мне Геннадий Васильев, когда я улетала в Америку.- Разыщи, если кто-то остался. Старые адреса я давно потерял, прошло почти тридцать лет...

Легко сказать, Русская Горка, разыщи... Который день живу в Сан-Франциско и все время расспрашиваю: хоть бы один точный адрес, хоть одно знакомое имя. Не знает никто. Не знает даже Николай Александрович Слободчиков, бессменный директор Русского музея при Русском центре. А может, молокан в Сан-Франциско уже не осталось? Разъехались, растворились среди американцев...

- Остались,- уверяет меня Николай Александрович.- Но к нам они не обращались ни разу за все мои десятилетия в музее.

И Николай Александрович везет меня к своей племяннице, адвокату Русско-Американского кредитного банка: а вдруг она кого-то знает? Деньги, кредиты, русские... Но, увы, молокане здесь не бывают. Зато племянница готова помочь, вместе с нами листает она тонкие желтые страницы справочника Сан-Франциско. Нет, никаких следов.

- Сейчас позову Ильина,- говорит племянница.

Появляется еще один адвокат фирмы. Статен, крепок, седоват, нос с породистой горбинкой. Ильин начинает вспоминать: не то 23-я улица, не то 17-я... Где-то там, на Потреро-хилл, а в просторечии на Русской Горке.

- Дядя, тебе туда ехать нельзя! - пугается племянница.- Там так круто, такие повороты, в твоем возрасте...

Николай Александрович недовольно пыхтит, Ильин улыбается.

- А вы потомок Баратынского? - спрашиваю я его.

- Да, прямой. А разве в Москве это известно?

- Известно,- говорю я, не добавляя при этом, что известно и о существовании большого архива Ильиных - Баратынских. Что-то с ним станется? Но я не уполномочена задавать деликатные "архивные" вопросы. Не спрашиваю я и о портрете поэта, хранящемся в этой большой разветвленной семье. И, словно читая мои мысли, Ильин отвечает:

- Портрет поедет в Мураново, в Союз, это мы точно решили.

Он ведет меня в свой кабинет, показывает фотографии двух старинных русских пушек, которые он много лет назад случайно купил по дешевке в оружейном магазине.

- Сейчас это было бы совершенно недоступно,- говорит Ильин.

- А вы коллекционер?

- Да, собираю оружие. А пушки... Одна стоит в Форт-Россе, вторая здесь, в Сан-Франциско. Я их выставил на обозрение, пусть люди смотрят.

- Молокане, адреса...- снова настойчиво напоминаю я. Адвокаты пожимают плечами. Нет, в конторе Русско-Американского кредитного банка помочь мне не в силах.

А между тем дни бегут. И вот однажды утром...

Однажды утром я просыпаюсь от того, что дождь льет, как безумный, завывает ветер, темно, за сплошными стеклянными окнами раскачиваются сосны. Туман закрыл вид на город, на океан. Словом, мрак и жуть. (Кстати, типичная июньская погода для Сан-Франциско, где все лето бывают туманы. Но не обязательно же дожди, когда у путешествующего человека, как бы ни была долга его командировка, дни все равно сосчитаны...) Дождь за окном шумит как могучий пылесос. Включается и выключается отопление - в комнате тоже холодно. И все равно придется вставать, начинать этот ничего хорошего не предвещающий день.

С противоположной стены большой комнаты, почти зала, смотрят на меня два портрета знаменитой испанки Консепсион, возлюбленной основателя Форт-Росса Рязанова. Она его уже потеряла, она уже знает (по другой версии - не знает), что он умер. Синеватый размытый колорит, прямая фигура на берегу покрытого барашками моря, глаза глядят вдаль. И второй портрет - средних лет женщина сидит на камне, все еще верна своему долгу, смотрит на воду. В полумраке комнаты, наполненной свистом и шорохами ветра, фигура легендарной Консепсион проступает как-то особенно выпукло. Спина ее полна укора. Не особенная любительница классического реализма, я вдруг чувствую, что прекрасный реалист покойный художник Соколов с его Консепсион в самом буквальном смысле этого слова сметают меня с постели и принимают за меня решение...

- Ну что, едем искать молокан? - предлагаю я за завтраком гостеприимному и предупредительному хозяину дома Игорю Соколову, сыну покойного художника. Предлагаю, как в воду кидаюсь: только безумцы могут срываться из дому в такую погоду без срочной на то необходимости. Игорь откладывает утреннюю газету, допивает кофе и хладнокровно отвечает:

- Поехали!

И мы едем.

Сан-Франциско - небольшой город, пересечь его из конца в конец можно за полчаса. Через двадцать минут мы приближаемся к Русской Горке.

23-я улица, как советовали знающие адвокаты Ильин и Слободчикова, 17-я... Ничего. Улицы необыкновенной даже для Сан-Франциско крутизны, двухэтажные белые дома, зелени мало - район средней руки. Зато солнце! Солнце блестит асфальтом дорог, сверкает на стоящих вдоль улиц автомобилях. И ослепительно голубое сан-францисское небо. А там, на Форест-хилл, на другом холме, где стоит дом Игоря Соколова, по-прежнему завывает ветер, раскачивая огромные древние сосны. После нескольких дней тоскливых дождей солнце здесь, на Русской Горке (рядом, рукой подать), и радует, и как-то обнадеживает. Но ни молоканских храмов, ни русских примет не видно. А как их увидишь? С 17-й улицы, поверху, откуда открывается замечательный вид на небоскребы Даун-тауна, деловую часть города, мы резко и безнадежно сворачиваем куда-то вкось и направо. Обрывающаяся вниз улица совершенно пустынна и называется Кэролайн. Никакой надежды. И все же, все же... "Надо спрашивать", успокаиваем мы друг друга, хотя у американцев принято не спрашивать, а нормальным образом читать указатели. Игорь останавливает машину и из сочувствия к моему тихому разочарованию звонит в первую же дверь. Выходит молоденькая приветливая американка, любезно объясняет, что да, русские живут здесь, на этой улице, всего через три дома. Едем вниз, не едем, а будто падаем, настолько крута дорога. Цветет желтая акация, какие-то чахлые розочки, красные герани... Акации и герани кажутся мне особенно убедительно русскими, хотя американцы любят герань не меньше, чем мы. Через три дома мы попадаем опять на американку, теперь уже сердитую: да, русские где-то здесь, на этой улице, и она неопределенно машет рукой. Едем вниз, потом вверх и опять вниз, уже не едем, а ползем. Вдруг мы оба замечаем, как к внушительному желтоватому дому, на который мы и внимания не обратили, лихо подруливает пожилая женщина, видна ее белая, фасонисто надетая на голову косынка.

- Русская! - кричим мы друг другу. Не помню, как мы остановились и выскочили из машины, помню до сих пор, как бежит Игорь вниз по горке и я бегу за ним следом, изо всех сил стараясь не упасть.

- Вы молоканка? - хором спрашиваем мы, хотя задавать этот вопрос бессмысленно - она стоит возле дома, на котором большими русскими буквами написано: "Русский молоканский дом".

- Вера меня зовут,- быстро отвечает улыбчивая, пожилая женщина и поправляет косынку извечным российским жестом. А под белой косынкой прячутся розовые бигуди. (Американская привычка ходить на людях в бигуди, к которой я никак не привыкну.) Глаза у Веры очень живые, близко посаженные, и лицо живое, подвижное, любопытное. Мы коротко представляемся. Вера улыбается, любопытство в быстрых ее глазах нарастает. Она тут же деловито приглашает:

- Идите враз ко мне, вниз по улице. Скажите бабушке и Сергею - Вера прислала, а то мне еще скамейки ставить надо.

- Вы работаете в храме?

- Помогаю. Я уже шестнадцать лет как интересуюсь помогать нашему сродству.

Осторожно спускаемся вниз. Нажимаем кнопку на двери дома номер 771. Стоим, прислушиваемся. Кто-то долго спускается с лестницы. Дверь распахивается. На пороге мужчина в бархатистом темно-вишневом халате с серым капюшоном. Черная с редкой проседью борода, худое иконописное лицо. Черты его настолько правильны и красивы, что просто не верится - возможно ли еще такое, неужели еще не повывелись такие одухотворенные, полные внутреннего достоинства лица, такие внимательные, спокойные, без всякой суеты и спешки глаза. В них нет даже обычного в таких случаях вопроса. Просто люди пришли, ну и хорошо. Значит, это Сергей, муж Веры. Мы поспешаем за ним по крутой, как вся эта улица, лестнице, а наверху стоит бабушка. Не бабушка - живая иллюстрация из книги народных сказок. Невысокая, полная, в светлом халате, она тоже ничуть не удивлена: незнакомые люди пришли, поглядим, кто такие, написано на ее лице. А лицо округлое, полное, без единой морщинки, глаза голубые, невыцветшие и тоже глядят на нас со спокойным достоинством. На голове у нее белый платок в мелкий цветочек, повязанный точно так же, как и у Веры. Не спрашивая, кто мы и откуда, сказочная бабушка приглашает:

- Садитесь вот тута в кресла.- И только по медленности ее движений становится ясно, как она стара.

Мы садимся, неторопливо усаживается и она. После нее садится Сергей.

- Сын мой,- говорит бабушка.- А меня Анна Даниловна зовут, а вас?

Быстро рассказываем о себе, а хочется расспрашивать ее. И вдруг я ловлю себя на ощущении, что меня все сильнее одолевает накопившаяся за эти недели нервная усталость, необходимость с утра до ночи быть на людях, держаться, улыбаться, отвечать впопад... Я гляжу на ее важное в своей внутренней гармонии лицо и еле сдерживаю желание успокоиться наконец, затихнуть, ни о чем не спрашивать. Взять бы и прижаться к ней, забыть обо всем, о том, что еще надо успеть сделать в Америке, и о том, что уже наверняка не успею. Не все ли равно... успею, не успею, все недостойная суета. Не спрашивать, а рассказывать хочется мне под ее невозмутимым голубым взором - о себе, о Москве, как она просит, о своей семье и домашних проблемах. До чего похожа Анна Даниловна на мою покойную бабушку Прасковью Васильевну! Только моя бабушка никогда не носила косынки, а до самой смерти укладывала косы вокруг головы.

- Молокане мы, молокане, правильно вы попали,- говорит Анна Даниловна,- ты не волнуйся, все расскажу. Значит, здесь, на Горке, молокане постоянные, а в Лос-Анджелесе больше прыгуны. Мы поем псалмы, а они поют и еще и приплясывают. Бумагу достаешь?

- Боюсь забыть ваши выражения.

- Убери бумагу, какие у меня выражения, мы из России с тридцать второго года.

Я покорно убираю блокнот.

- А напевальник, Галя, у тебя есть? - спрашивает Сергей.

- Какой напевальник?

- Ну, куда песни записывают. Запишешь наши песни.

- Такой? - достаю я диктофон.

- Такой. У нас тоже такой есть. Для гимнов...

- Как же, Анна Даниловна, в тридцать втором году вы могли из России прямо в Америку попасть? Это невероятно,- удивляюсь я.

- Что ты, милая, какая Америка, мы в персидскую сторону тогда попали,- говорит она и без всякой просьбы начинает свой рассказ, начинает как-то сразу, с полуфразы, будто все про злоключения молокан, раз я их разыскиваю, мне должно быть хорошо известно.

- Говорят нам, Галя, в тридцать втором году: идите в коммуну. А мы в ответ: в коммуну - пожалуйста, не возражаем, любая власть от бога, тогда оставляйте нам часть для еды, ну хоть бы одну десятую. А они нам - нет, нам вашей молоканской работы мало. Мы должны от вас взять ваших людей в партию и детей возьмем тоже, на правильное воспитание. А к вам других людей пришлем. Мы тогда в Туркмении жили. Кого к нам пришлют? Туркменов, значит, или православных? А мы свои обычаи блюли, детей держали в молоканстве. Один начальник тогда говорит: вы с молоканами тише обращайтесь, а то вон она, граница, уйдут, они привычные. А другой говорит: граница близко, да не для них, не пущу. Злой был очень, фамилию помню - Борисов. Все равно, говорит Борисов, я всех молокан в коммуну заведу. А мы и вовсе не против. Тогда он еще пуще: выдать, говорит, мне всех ваших старцев! Собрались мы: что нам делать? Наших отцов расстреливать будут, а мы терпи? А до границы всего три версты.

- А почему вы считали, что расстреливать?

- Он нам так пообещал. Тогда один туркмен знакомый, он моему отцу был как брат, услышал он такое и говорит: скоро я собираюсь делать контрабанд. Знаешь, что такое контрабанд?

Мы с Соколовым дружно киваем.

- Я, говорит, солдат с поста отведу подальше, а вы идите. Ну и шугнули мы совсем.

- Сколько ж вас было человек?

- Сорок две подводы.

- Так много? - изумляемся мы с Соколовым.

- Два поселка молоканских сразу ушли.

- А как же вы жить собирались? В чужой стране? Что можно взять на подводу?

- Постель взяли и посуду. И только всего. А скот - и овец, и лошадей, и фургоны - угнали заранее. Так ночью и заехали в Персию. Но они могли за нами поскакать и нас порубить. Это закон такой есть, рубить, это пожалуйста. А если дальше уехать, верст шесть, Борисова уже власть не пустит, персидская. Зажили мы в степи, открыли палатки, брезент у нас был. И жили так три месяца. Потом власть определила нам поселок. Вы, говорит, будете туда иттить и ехать. А мы вас будем караулить, чтоб назад не ушли.

- И караулили?

- А как же. Они думали, что мы шпиона, вот и стерегли. Ну, сели на подводы, поехали. А у моего мужа брат был, у него две девушки, дочки, одна беленькая Маргарита, все сидела на телеге, на гитаре играла и пела, а я возьму и подпою:

 Уж ты степь, наша степь.
 Степь далекая была...

А муж мне запретил: не пой. Ну и в нее влюбился один начальник.

- Перс?

- Перс. Продайте мне белую девку Маргариту. Там, в Персии, жен покупали. А ее отец очень сердитый был, встает на телеге и прямо весь трясется, и с кулаками. Мы его уговаривать: ты не горячись, ты погляди, где мы живем, мы ведь теперь на персидской стороне. Молчи! У нас ведь так, как у вас, у вас тоже не любят, чтоб какая-нибудь девушка выходила за иноземца. Такой всегда порядок в России был. А этот перс взял и выдал нас советским от злости, сказал, что мы здесь. Другой перс приходит и говорит: прямо сейчас, не медля, езжайте на эту гору, прячьтесь. А гора была, как стена. Подводы пусть едут кругом, а люди пускай пешком идут. А как пешком? Там обрывы да тропочки. Мы детей ведем, вниз не смотрим. Вышли, стало смеркаться. Равнина на горе пошла, легче стало идти, расстелили мы чуни, детишки спать завалились, а мы сидим, подводы ждем. Как, если не придут? Караульщик только и знает, что туда-сюда бегает: не видать подвод. А одна женщина тут задумала родить. Ну куда ее? Куда? Завели ее в кусты. Персия... Не кусты, а палки. Там она и родила. Тут первая подвода показалась, мы ее туда положили и вывезли с мальчиком. Арсением назвали. Опять ждем. Подъехали подводы, и стали мы скакать, быстро - ну, невозможно. Подъехали до речки, а вода в ней такая горькая, в рот нельзя взять.

Тут начальник персидский скачет. Мы говорим: рубите нам головы тута, всем вместе, а не по одному, как дома обещалися. Мы отсюда не уйдем, рубите, мы не против.

- Страшно было?

Анна Даниловна надолго умолкает, руки ее, бывшие в непрерывной работе выражения самых разнообразных чувств, до сих пор крепкие руки человека тяжелого физического труда, на миг опускаются, складываются вместе:

- О, как было страшно! Страшней не упомню! Персы распоряжаются: мужикам саблей головы отсечем, а вас, баб, забираем.

- Только мужикам?

- Да. Баб продавать будем, какая красивая, ту дороже.

- А вы красивая были?

Вопрос мой звучит глупо: что спрашивать, если она и сейчас, в глубокой старости, красавица?

- Красивая не красивая...- Анна Даниловна даже развеселилась от такого несуразного вопроса.

- Конечно, красивая, глаза вон какие голубые...

- Вот муж и не велел мне ни за что при персах петь... Тут еще один начальник приезжает, чисто по-русски говорит, в России учился, в Москве. Все у нас выспросил, а своих персов по разу ударил плетью, а в ней проволока. Так персы кровью и залилися. Все, говорит, я ваш спор разрешил: ступайте дальше. Я посылаю с вами два солдата, только харчи для них будут ваши.

И ехали мы на подводах три дня и три ночи, у кого детей много, пешком шли, дети у всех маленькие...

- Сергей, а вы что-нибудь помните? - спрашиваю я.

- Нет, я тогда только недавно родился,- отвечает Сергей, почтительно, не перебивая, слушавший все это время мать.

- Маленький, а выжил. А дети умирали часто, у всех почти умерли, а у меня выжили. Приехали мы на место, нам назначенное. Цветы кругом, каких на свете нету. Такое красивое место! Только скучное. Горы высокие да небо. И кругом ничего. Степь. Тут мы кинулись дома лепить, кто как.

И прожили мы на этом месте два с половиной года.

- Как же?.. Как же всё? - недоумеваю я.- А соль, спички?

Анна Даниловна снова смеется:

- А зачем спички? В золе огонь тлеет до утра, разгребут, соломы подкинут, все загорится, огонь по избам и разнесем. Лампы,- она показывает на пышную американскую люстру под потолком и снова смеется,- лампы там не было.

- И как же вы жили? - Мне хотелось сказать: как Робинзоны, да? Робинзоны поневоле почти в середине XX века.

- Как жили? Сначала у нас скотина была. Потом подохла скотина, и мелочь вся подохла. Дети стали еще пуще умирать. Муж мой первый умер.

- Как же вы с тремя детьми остались?

- Милая моя,- она снова улыбается.- Это тута, в Америке, мы с детьми не можем, если правду сказать. А там наденешь рубашонку - и все, бегай.

Сергей спокойно кивает, видно, что-то уже помнится ему с тех давних времен.

- Пожили мы два с половиной года и снова поехали. Тут мы ехали семь дней и семь ночей.

- Как же вы ехали?

- А все так же, на своих подводах. Гнали нас, сами не знаем куда. От границы подальше, все подозревали в шпионстве. Были у нас люди, уходили обратно домой, на Родину, но не шпиона ж они были, молодые, бездетные. Скучно на чужой стороне, Галя... Ехали-ехали, приехали. Поселили нас в хатенках у одного богача. Тут мы и зажили!

- Как это? - удивляюсь я.- Так сразу и зажили?..

- Почему...- невозмутимо, словно рассказывает о чужой жизни, отвечает Анна Даниловна.- Первый год был у нас голод. Все у нас подохло, люди снова стали умирать, спать ложились всегда голодные. Через год дали нам власти зерна, делили кому пуд, кому два, посеяли и после уж зажили, не сразу. Хлеба досыта ели. Одежду справляли, сахар был. И прожили мы в этом поселке... Сергей, сколько лет? Двадцать?

- Нет, мама, четырнадцать. Это всего двадцать лет мы ездили.

- Землю - сколько хочешь бери, пахай. На быках пахали. А дальше - больше, молотилка началась.

- А почему вы из Персии начали уезжать?

- Не знаю почему. Сродники разбогатели в Америке, значит, надо в Америку. Сестры мужа до революции уже здесь жили, письма писали, езжайте, мол, к нам.

- А вы разбогатели?

- И мы разбогатели!

- Скажешь ты, мама! - первый раз за весь разговор возразил матери Сергей.- Две рубашонки - значит разбогатели. Мы в одних рубашках сюда ехали. Уезжали, потому что умирали много. Ты, мама, забыла, вода плохая, докторов нету...

- А как же детей рожали? - спрашиваю я.

- Я принимала.

- Она в бане принимала, я помню,- говорит Сергей.

- У нас не так было, как тута,- смеется Анна Даниловна.- Тута в положении, сразу бегут к доктору. У нас никто не знал, в положении ты иль не в положении. Когда родить приходится, тогда меня звали. Много в родах умирали. Если ребенок неправильно идет, оба умирали - что я могу делать? А тута чуть что боится: ребенок там у нее...

- Сродники прислали деньги на билеты,- прерывает акушерские воспоминания матери Сергей.- В сорок восьмом году билеты взяли и поехали, квота русская в Америке была пустая, нас научили: скажите, что вы из России, не из Персии. А откуда мы? Мы и есть из России. Один за один дочиста быстро переехали. И сразу в Сан-Франциско. Сродники подмогнули, дали две тысячи долларов, дом купили.

- Этот дом мой муж сам строил,- объявила Анна Даниловна.- Он все мог. А я на тряпки работать пошла.

- Как на тряпки?

- Фабрика тут рядом такая была, тряпки привезут, надо их бросать в разные стороны - какие в белье, какие, где штаны иль пиджак. Работали на ней молокане, а хозяева - итальянцы, хорошие люди. Одели нас, ковры нам дали. Здесь все почти новое выбрасывают, а итальянцы говорят - выбирайте, мы к вам домой свезем. Харчи стали покупать в долг. Покупай, вари. Неделю берем в долг, потом рассчитываемся. А из тряпок бумагу потом делали.

- Трудная была работа?

- Легкая, сама подумай.

- А дом молоканский уже был?

- Давно был. Ледник нам сродство купило. Муж мой второй - плотник, самая дорогая работа. Ребяты подрастать стали.

- Сергей, а как вы на Вере женились? - спрашиваю я.

- Сам. Мама с папой только деньги заплатили. У нас по-старинному детей женят. Вере семнадцать, мне восемнадцать было. Я один раз только и видал ее в жизни, в Лос-Анджелесе.

- Отец сказал, кто на молоканке, сам женю. А если американка, ничего не дам,- добавила Анна Даниловна.

Вера, давно пришедшая из молитвенного дома, закричала из кухни:

- Сергей меня на русскую картину повел, вот и все. Вернулись, а сродники уже мед пьют. Значит, невеста давай жениху залог, а жених невесте.

- А что вы дали, Сергей?

- Платок дал и долларов двадцать, не помню. А невеста мне шарф белый.

Вера выходит из кухни и смеется:

- Ой, не могу! Сергей мне все намекает, а ничего не говорит, а они мед пьют. А свекр мой уже вовсю поет собранные песни, веселый очень был. После залога всех сродников назавтра собрали, снова мед пить. Это уже обручение. А Сергей все молчит. А тут уж скоро свадьба.

- Через месяц,- напоминает Сергей.

- Посылают меня из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Приезжаю, ничего не знаю, где будем жить, что делать. Остановилась у сродников. Утром выхожу, девчата русские на улице. Девчата, спрашиваю, где мой жених живет? Иди, говорят, ровно, не сворачивай, найдешь. Вот и пришла.

- Вместе все стали жить, на чердаке комнату им построили,- вступает Анна Даниловна.- Это сейчас, только свадьба, сразу - отдельно хотим! Раньше у нас такого не было.

- Чай, пожалуйста, пить! - приглашает Вера.

За чаем, за красиво накрытым столом, мы ведем уже современные разговоры - о перестройке, о гласности, об изменениях в церковных делах. Сергей, оказывается, два раза был в Советском Союзе, в Сочи и Пятигорске. Тридцать пять лет отработал шофером, как-то поднял тяжелое, надорвал спину. Съездил в советское консульство в Сан-Франциско, посоветовался, помогли поехать в Сочи. А в Пятигорске был в молоканском собрании:

- Тесно только там у них и быстро служба проходит, а так хорошо принимали,- вспоминает он,- день провели в радости и простоте сердечной. Вообще все изменилось! Теперь книжки молоканские можно возить, вези, никто на таможне и не интересуется... если книжек пять-шесть.

Мы пили вкусный, крепко заваренный чай, Вера угощала своими пирогами, лососиной, которую присылают им сродники с Аляски. Все на столе было свое, домашнее. Чай пился в охотку, чашка за чашкой, а Вера все нарезала и нарезала хлеб - совсем не американская привычка, здесь все отмеряется и нарезается в разумных пределах.

- Ведь не съедим, засохнет!..

- Пусть,- беспечно отмахивалась она,- сегодня у нac праздник. Свои, русские, в гостях!

Анна Даниловна показывала семейные альбомы. Везде а фотографиях мужчины с бородами и в косоворотках. Будто в старой Вологде или Перми сидим, а вовсе не в Сан-Франциско.

- Угощайтесь! - все настаивал Сергей.- У нас, молокан, разные люди есть. Мы вам рады, а есть такие, что пока и не рады. И русский язык нам слушать приятно.

- Да,- заговорила Анна Даниловна, замолчавшая было за столом: зубов у нее нет, жевать трудно, невестка Вера подкладывает ей кусочки помягче,- когда я жила в России, в гимназии училась, хотела потом учительницей быть. В Ставрополе это было. А тут война гражданская, отец мне учиться и запретил. Иль кадеты, говорил, явятся, иль большевики придут, тебя и заберут. Будь простая девушка.

- Почему кадеты? - спрашиваем мы все сразу, и Сергей, и Игорь Соколов, и я.

- Не знаю, он так мне говорил: кадеты - богачи, а большевики идут как бедный народ.

- А я, мама, знаю,- сказал Сергей,- были белые и красные, я так понимаю. И война шла за веру: кто в революцию верил, а кто в другое.

- Хорошо дома жили, пока раскулачивать не стали и грозиться на веру молоканскую,- снова вступает Анна Даниловна.- Работали мы много, а им того мало. Пришли раскулачивать, а меня в кровать положили. "Кто такой лежит?" - спрашивают. "Дочка моя одна-единственная,- отец говорит, а сам весь дрожит.- Ни сына у меня, ни брата, никого, одна у меня Анюта, и будет она на вас работать". - "А что она умеет?" - "Все умеет". А они не слушают. Смешно,- продолжает Анна Даниловна,- в деревне Анютой звали, в Ставрополь переехали - Нюрой или Нюсей, замуж вышла - Аннушка. А мужу не нравится: нету у нас, говорит, Аннушки, у нас есть Оня. Вот тебе и Оня, где оказалася... Дочка за русского вышла, и Сергей на Вере женился, а остальные сыновья - на американках. Жены, правда, хорошие, старательные...

- Да,- говорит Игорь Соколов,- выбор здесь, как говорится, сугубо лимитирован. Ничего не поделаешь.

И я понимаю течение мыслей Игоря: у него у самого две дочки на выданье.

- В Лос-Анджелесе выбор строже,- объясняет Сергей,- там больше молокан, там семь церквей.

- Да ну? - удивляюсь я.- Бывала я в Лос-Анджелесе, а о молоканах и не слышала.

- Погляди, Галя, вот у нас какая книжка есть.- И Сергей показывает справочник на английском языке с указанием адресов, где есть молоканские "собрания". В Америке это Калифорния, Орегон, штат Вашингтон. Есть общины в Канаде, Австралии, Уругвае.

- Что ж получается? - спрашиваю я.- В России молокан меньше всего?

- Пожалуй что так, не знаю...- отвечает Сергей.- В Пятигорске большое собрание, в Ереване два собрания, а больше я не слышал. Сейчас много народу к нам в гости из Союза едут.

- Молокане?

- Как сказать?.. Из молокан, сродники. Племянница к нам два раза приезжала. Обижается, что мы не едем.

- В Ставрополь нас все зовет,- говорит Вера.- А куда нам ехать, нам мамашу оставить нельзя, одна я все ее привычки знаю. Вы к нам завтра приезжайте, на родительский день. Большой праздник будет, скамейки уже расставила.

- Напевальник свой, Галя, не забудь, гимны наши запишешь,- напоминает Сергей.

- А удобно?

- Почему неудобно, если нашей верой интересуешься...

Мы прощаемся, Анна Даниловна нас целует:

- Такое мне сегодня удивление. Даже и не ждала, что русскую когда увижу, прямо из Москвы.

О молоканах, об их нынешней судьбе известно мало. Может быть, потому, что молокан в стране стало мало? Не знаю...

Религиозная рационалистическая секта, выделившаяся из духоборчества еще в конце 60-х годов XVIII века, молокане отвергают и обрядовую, и отчасти догматическую сторону православного учения. Свое название "молокане" они объясняют тем, что все их учение заключается только во вкушении "млека" Слова Божия. Молокане не носят крестов, не признают иконы, мощи святых, монашество, традиционную православную иерархию. Истинный смысл жизни, спасение и блаженство человека состоит по молоканскому учению в раскрытии заложенного в человеке богом доброго начала, в нравственном совершенствовании людей. Традиционно (после слияния молокан с сектой иудействующих) они не едят свинину. Кстати, именно это обстоятельство, по словам Анны Даниловны, больше всего и располагало к ним персов. Постоянный рефрен в ее рассказе о персидских скитаниях - два грозных вопроса, которые задавали им персидские начальники: "Кресты носите? Свинину едите?" "Кто не знал ответа - православные, тех в Персию не пускали. Отца моего, бывало, персы вызовут на границу и спрашивают: "Ты нам скажи, православный это человек бежит али ваш, молоканин?" Отец мой православным и шепчет: кресты, мол, быстро в башмак спрячьте и ступайте. А персам отвечает: это наши, мол, молокане, исправные работники, такие везде нужны. Много православных людей спас, иначе бы им головы посекли".

Воспоминания Анны Даниловны со сказочными, почти былинными оборотами речи - ехали три дня и три ночи, скакали семь дней, семь ночей, реки у персиян горькие, травы высокие...- по-своему, ярко и трагически, отражают историю преследований и бесконечных странствий и переселений сектантов в России. Кажется, только сейчас, в годы перестройки, эти непрерывные, то затихающие, то вновь усиливающиеся вплоть до кровавых развязок гонения начинают прекращаться. И это впервые с XVIII века! Как говорится, не прошло и трехсот лет.

...Молокан, считавшихся до революции одной из "вреднейших" сект, начали выселять на окраины империи еще в середине XIX века. Выселяли их из самого центра России - Тамбова, Саратова, Воронежа. Переселяли в Таврическую губернию, на Северный Кавказ, в Сибирь, в Закавказье - в бывшие турецкие владения, в район Карса. Работящие, очень сплоченные, молокане везде быстро приживались, налаживали крепкие крестьянские хозяйства, прославились как замечательные землепашцы. И сейчас в Калифорнии, в районе города Фресно, один из лучших тамошних фермеров - молоканин.

В отличие от духоборцев молокане никогда не вступали в острый конфликт с государством. И все равно их теснили и теснили. Так, по-видимому, вырабатывалась привычка к внезапным переселениям, к освоению новых земель, к любым превратностям судьбы, умение к ним приспосабливаться.

После Октябрьской революции к религиозным разногласиям с властью прибавились "классовые": молоканские поселки никогда не отличались бедностью. И снова начали молокане кочевать - с Кавказа, как семья Анны Даниловны, в Баку, из Баку в Ставрополь, из Ставрополя в Туркмению. К 30-м годам, к началу коллективизации, снова возродились в Средней Азии цветущие молоканские поселки - со скотом, со своими маслобойками, с хорошими домами, налаженным бытом. Но когда молоканских старцев, пресвитеров, потребовали выдать властям, молокане снова снялись с места и в 1932 году на своих телегах двинулись дальше - в Персию.

В былинном рассказе, по сути, краткая история русского сектантства - в XIX веке заселяли "туретчину", в начале XX духоборцы уезжали в Канаду, молокане в Америку. Разбогатевшие братья и сестры в Америке, вызывавшие своих сродников со всех концов света,- это те самые переселенцы и их дети, уехавшие от религиозных преследований еще в начале нынешнего столетия.

...И вот на следующий день я сижу в молоканском собрании. Большой зал на втором этаже молитвенного дома. Почти все мужчины в косоворотках, розовых, голубых, желтых. Поверх них - обычные пиджаки. Голые стены, высокие узкие окна, простые длинные лавки. В окна видны сан-францисские небоскребы и куски голубого неба. А там, где я живу, на Форест-хилл, по-прежнему и сегодня льет дождь и стелется низкий неотвязный туман.

Мужчины сидят на лавках вокруг стола, женщины - в стороне. Все женщины нарядно одеты, все в светлых праздничных платьях, у всех на головах косынки, у многих кружевные. Косынки укреплены заколками. Молодежи мало. Больше пожилых и старых людей. Дети остались под присмотром на первом этаже, где готовится общее угощение. Сегодня один из важных праздников - родительский день.

У американцев есть два национальных праздника, носящих скорее коммерческий характер: "День матери" и "День отца". Серьезно их не празднуют, только посылают родителям открытки да дарят подарки. Родительский молоканский день приходится как раз посередине между этими двумя праздниками.

Старенький пресвитер и другие уважаемые люди, сидящие вокруг стола, по очереди читают Библию. Потом поют молоканские псалмы, поют все вместе, хором. Один человек произносит первую строку, остальные подхватывают по памяти. Особенно истово поют песнь четыреста девяносто восьмую из "Сионского Песенника", изданного в Австралии в 1978 году. Потом мне его подарили.

 Любезные дети, будьте вы умны,
 Имейте в предмете, кем вы рождены.
 Ведь волю святую нужно исполнять,
 Почтите родную первым долгом мать.
 Она слез и крови много пролила,
 Страдала от боли, как вас родила.
 Грудями кормила все себе во вред,
 Лицо изменила, весь прекрасный вид...

Поют все хором, и я тоже незаметно для себя начинаю подпевать.

Все песни длинные. Каждая строка повторяется дважды.

...Служба началась в десять, заканчивается к двенадцати. Все спускаются по лестнице на первый этаж, где в таком же большом зале накрыты длинные столы. Вернее, столы пока пусты. Только на одном блюда с едой. По американской манере выстраиваются длинные очереди, каждый накладывает себе на тарелку, что хочет. Угощение состоит из того, что прихожане сами приготовили к празднику. Здесь и русские пирожки, и винегрет, и салаты, и рыба. Всего очень много. Все выглядит аппетитно. Но пробовать некогда. Подходят и подходят люди, знакомятся. Сергей усаживает меня рядом с собой.

Начинается праздничный обед. Начинаются и разговоры за столом.

Красивый пожилой человек с военной выправкой, седые волосы ежиком, румяное лицо, синий блейзер с золотыми пуговицами, наклоняясь ко мне через стол, неожиданно спрашивает:

- А Шолохов жив?

- Умер,- отвечаю я.

- Как умер? - огорчается он.- Мой любимый писатель и умер? Сколько раз читал "Тихий Дон", если вы меня и спросите, то не отвечу, так люблю. Про войну, про казачество. Мне близко.

- А вы военный?

- Догадались? Я бывший военный, Шебалин моя фамилия. Мы из Китая приехали.

- А в Китае разве тоже была колония молокан?

- Порядочная, но в основном, конечно, православные. Там, где я вырос, в поселке при станции, всего-то было одно семейство молокан, наше. А в Харбине, думаю, было человек пятьсот - шестьсот.

Зал шумит, гул голосов нарастает, но Шебалин произносит слова четко, по-военному, и я все слышу.

- Мой отец был белый офицер,- говорит Шебалин.

- Молоканин? - глупо и некстати удивляюсь я.

- Да, попал с белыми частями в Маньчжурию, там их разоружили. Образованный был человек, бывший учитель. Работал потом тяжело, на лесозаготовках. А в Америку нас дядя вызвал. Здесь и с женой познакомился.

Жена его улыбается мне, протягивает через стол руку:

- Мы с ним в шестидесятом году познакомились,- говорит она.- Как познакомились, все время песни пели. Помнишь, что мы пели?

- Помню,- отвечает Шебалин.- "Сан-францисские вечера" мы пели: подставляли слова из "Подмосковных вечеров". А Симонов жив?

Я не успеваю ответить. Встает маленький, сморщенный, седенький старичок пресвитер. Сколько ему лет - даже и не угадать. Очень много. Пресвитер произносит короткую проповедь.

- Благословит вас господь не унывать, а простираться вперед. Давайте славить господа и дружить... Дай Бог благополучия и ангела-хранителя в домах ваших и во всех путях...

После пресвитера встает Тимофей Гусев, человек лет шестидесяти пяти, среднего роста, черноглазый, загорелый, радостно-озабоченный. С ним мы уже успели познакомиться. Гусев - один из самых активных членов молоканского собрания.

- Как сказал пресвитер, благослови вас господь и сделай непоколебимыми. Я прочту вам небольшой стишок о матери из "Вестника христиан-молокан" (потом, когда я проглядываю этот "Вестник", я вижу, что стихи написал сам Гусев):

 Ты, мать, полна святых идей,
 Всегда отважная в бою,
 Ты, мать, за счастие детей
 Готова душу дать свою...

- Теперь я прочту вам стишок об отце,- продолжает Гусев.

 День родителя почтите,
 Потому что он везде
 Достает вам что хотите,
 Весь в заботе и труде... 

 Легко в жизни не дается,
 Чтобы враз разбогатеть,
 Так что труд нести придется,
 Чтоб иметь все, что хотеть.

  Но отец все без обману,
 Нездоров аль слаб и болен,
 Что достать не по карману,
 Терпит все, судьбой доволен.

Как выясняется позже, это тоже стихи Тимофея Гусева. Дальше Гусев говорит уже прозой. Он напоминает о судьбе русского языка, о том, как трудно сохранить его в условиях чужой страны (именно так он выражается). И Гусев снова переходит на стихи:

 Пусть тернистой вам будет дорога,
 Пусть к чужому немного привык,
 Но славить великого Бога
 Нам нужен родной наш язык.

- На своем родном языке прилично славить Бога! - завершает свою речь Гусев.- Поэтому давайте держаться крепче и иметь мужество сохранить русский язык.

И снова пение псалмов. "Будьте дружелюбны!" - заводит пресвитер. "Будьте дружелюбны!" - подхватывает хор.

Постепенно меня охватывает чувство покоя и радости, я перестаю стесняться. Почему я была так скована, так напряжена все эти часы, если люди вокруг меня полны участия и открытости? В самом деле, будем дружелюбны! Будем... но какая сложная заповедь в наше время!

...Праздник заканчивается. Люди группами выходят из молоканского дома, рассаживаются по машинам.

- Вы каждое воскресенье здесь бываете? - спрашиваю я у незнакомого человека.

- А как же? - удивляется он.- Если принадлежишь к общине, надо ее поддерживать. Я в Грузии рожден, но ничего не помню, родители перебрались в Персию, а в Америке жили сродники, в Америку нас долго не пускали. Через Израиль уже сюда нас выхлопотали.

- А меня зовут Фетисов Владимир Андреевич,- подходит ко мне пожилой, респектабельного вида человек.- Запишите, если можно, мой телефон и фамилию. Фетисов-хоккеист, он мне не родня? Если что узнаете, знак мне подайте, хорошо?

Толпа постепенно редеет, люди тянутся вверх, в горку, домой.

Отъезжают машины. Машины все дорогие, в основном "кадиллаки", "линкольны", "крайслеры". Молокане и здесь, в Америке, люди далеко не бедные. Или, как любят говорить американцы в Сан-Франциско: "О, молокане! Богатый народ!"

А я думаю о том, каким невероятным трудом обеспечено это устойчивое благополучие. Физический труд, труд умельцев в Америке ценится высоко. Молокане умели делать все, когда приехали в эту страну, и это их спасало. Они работали плотниками, слесарями, рубили лес, которого так много в окрестностях Сан-Франциско, потом открывали свои маленькие мастерские. "Кадиллаки" и "крайслеры" - это не операции на бирже, не акции, вложенные в компании, не торговля недвижимостью - самое выгодное занятие в условиях этого города, где цены на дома очень высоки. Сверкающие под солнцем дорогие разноцветные машины, в которые степенно рассаживаются бородатые мужчины в русских косоворотках и женщины, одетые словно солистки из ансамбля "Березка",- это в начале всего и прежде всего мозоли, физическая работа от зари до зари. "Молокане без дела сидеть не могут", вспоминаются мне благодушные слова Анны Даниловны. Она полна благодушия, потому что представляет себе жизнь только так: заполненную каторжным, истовым, честным трудом.

Они осторожно выруливают со стоянок, отъезжают вниз по горке, машут на прощание, и я думаю с каким-то светлым отчаянием, если отчаяние может быть светлым: почему, почему так получается? Почему наша страна так нерасчетливо, с такой холодной жестокостью на протяжении целых столетий избавлялась от своих работящих, надежных, любящих Родину детей? Костры, дыбы, колодки каторжников, тюремные цепи... все было. Почему государство избавлялось от старообрядцев и сектантов с такой запредельной мстительностью в те времена, когда протестантизм в Европе и Америке давно получил все религиозные права? Что это? Косность, упрямство, слепота, невежество власти? Что это было?

Крупнейшая и поныне старообрядческая община была основана в Риге еще в конце XVIII столетия - вне России. В начале нынешнего века, в 1904 году, открылся за тридевять земель - на Русской Горке - первый молоканский храм. А духоборцы - реальная сила в экономике Канады? А первая русская православная церковь в Бруклине в Нью-Йорке? О ней мало кто знает, сейчас она оказалась в опустившемся черном районе города. Она тоже построена давным-давно. А многочисленные церкви и собор в Сан-Франциско? А церкви Наяка и Сиклифа под Нью-Йорком... Сколько же русских людей оказалось в Америке!

Не нужны... Работящие и умелые, умные и образованные...

...Они приезжают сюда на своих "кадиллаках" каждое воскресенье, на улицу Кэролайн, поют, разговаривают, они читают русские книги. И так длится не год, не два - десятилетия... Какая же могучая сила привязывает молокан к родному языку, культуре! И как нужны были бы эти люди со всеми своими умениями у нас дома именно сейчас!

"Зовет сродник домой, на Украину, пишет, давай вместе землю в аренду возьмем. Думаю, соберу семью, поеду. Вы как советуете? - спросил меня один из молокан, человек помоложе остальных, с округлым, добродушным крестьянским лицом.- На Родину хочется, язык кругом будет свой..."

А во мне все сжалось: что ответишь? Не Василий Селюнин я и не Анатолий Стреляный, не знаю точно, как идут дела с арендой, но понимаю, что негладко, и не может быть сразу гладко даже для привыкшего к нашей жизни человека. А новичку будет каково? Да еще из самой Америки, несусветно богатому придурку, с точки зрения соседей? И я промолчала, грешна!

Я стою на пороге с Сергеем и Верой Волковыми. Разъезжаются машины, и все уже позади - улыбки, объятия, общая радость.

Потом я иду прощаться к Анне Даниловне: по своей глубокой старости она давно уже не бывает в собрании. У нее сидит дочка, только что с собрания пришедшая.

Анна Даниловна глядит на меня, как на свою:

- Вот она, про которую тебе толкую, а это дочка моя одинокая.

- Да, я одинокая,- подтверждает дочка.

Доверчивость, уверенность, что другой, совсем незнакомый человек сразу поймет тебя и не осудит, заново поражают меня в этих людях, как вчера, при первом знакомстве. Так просто, сразу... все семейные тайны наружу. И я понимаю наконец, что у этих людей тайн друг от друга нет. Есть жизнь, которая проживается рядом и осмысливается всеми вместе, всем сродством.

- Муж у меня убился, пять детей оставил, с постройки упал.

- Отец его услышал, сразу помер,- прибавляет к рассказу дочери Анна Даниловна,- два гроба у нас стояло.

- Как же вы подняли пятерых детей?

- Слезьми,- отвечает дочь, а мать кивает.- Сколько раз травилась,- мать снова кивает.- Выросли теперь, тоже горе принесли. Детей народили, разженились, к маме обратно пришли. Я говорю: когда же вы маме дадите радость какую-нибудь? С вами тряслась, теперь с детьми вашими трясусь. Когда ж жить я буду? Сын в Лос-Анджелесе, инженер, звонит, говорит: мам, уезжай ко мне, они тебя угробят.

Анна Даниловна кивает:

- На той неделе все поедем.

- Да,- тоже кивает Сергей,- с мамой, Верой, все вместе сестру повезем.

- ...Знаешь, Галя, плохо у нас здесь с детьми, детям деньги глаза залепили,- говорит на прощание Сергей.- У нас с Верой еще хорошая дочка, и муж у нее хороший, инженер, русский. Вернулись к нам недавно назад из Орегона: на собрания наши оттуда далеко ездить. Ты только, Галя, сама-то на будущий год приезжай!

- И мы приедем! - бойко крикнула со своего вечного поста, из кухни, Вера.- Здрасьте вам, не ждали, молокане из Америки в Москве гостить надумали!..

Мы возвращались от молокан по дороге, ведущей в город из аэропорта. По обеим сторонам магистрали тянулся маленький бизнес. Пекарни, небольшие фабрики, производящие товары для огромных конгломератов. Все тринадцать миль, то есть почти двадцать километров подряд, и в глубь шоссе километра на два... Одноэтажные, двухэтажные здания, трубы, заборы. Нелегкий это путь для простого человека - обзавестись подобным бизнесом, где доход в год от ста до двухсот пятидесяти тысяч долларов, где нужно нанимать рабочих и платить им, если они американцы, от семи до четырнадцати долларов в час.

Молокане оказались конкурентны и успешливы для жизни и работы в одном из самых дорогих городов Америки. Хороший климат, военная промышленность, бурно развивающаяся компьютерная - цены в Сан-Франциско все растут. Сейчас они почти такие же, как в самом дорогом городе страны - Нью-Йорке. А цены на дома? У всех молокан свои дома, и очень неплохие. Между тем дом в Сан-Франциско стоит в среднем двести тысяч, о чем напоминают, гордясь, по местному телевидению. А в "глубинке" хороший дом - это двадцать - двадцать пять тысяч.

Так что можно неплохо подзаработать в Калифорнии, как, допустим, у нас в Сибири, и уехать обратно домой, купить на деньги за проданный дом все, что хочешь, и еще останутся сбережения на старость.

Некоторые русские семьи из старой эмиграции так и поступают: продают дома и уезжают километров за сто, в город Санта-Розу, например. Я там бывала, у русских. Район Санта-Розы - сплошные городки пенсионеров. Странно это наблюдать: на скамеечках сидят только старые люди, ими заполнены и местные ресторанчики. Еда там без соли, напитков не подают - никто давно не пьет. А у русских к тому же есть свои церкви и часовни - в районе Русской реки и города Себастопол. Построены они давно, еще в 30-е годы.

Молокане тоже понемногу разъезжаются из Сан-Франциско. В округе остался всего один молитвенный дом. Но, выходя на пенсию, люди рассчитывают свою жизнь так, чтобы было нетрудно каждое воскресенье приехать на Русскую Горку. Вот и выстраиваются вдоль улицы Кэролайн по воскресеньям машины, и далеко-далеко по округе разносится старинное унисонное пение.

...Мы возвращались домой. Все синело, лиловело на наших глазах, потом все краски стерлись, снова наползал привычный туман, заволакивал солнце, так ослепительно светившее над молоканским домом. Может быть, молокане, люди земли, по своим крестьянским приметам и место для жизни и храма выбирали такое, где всегда светит солнце и не дуют холодные ветры? И мне все вспоминалась неприхотливая строка из гимна, повторенная сегодня, в родительский день, столько раз: "Любезные дети, будьте вы умны, имейте в предмете, кем вы рождены..." Может быть, потому, что эти немудреные старые слова, как бы гладко ни складывались наши отношения с детьми, все равно нет-нет да и отдаются болью в любом родительском сердце. И еще один завет, который эти люди упорно повторяют друг другу: "Будьте дружелюбны!"

И когда наша машина взбирается по узким, извилистым улицам на горку почти такую же крутую, как Русская, на Форест-хилл, где живут крупные инженеры, адвокаты, врачи, где, покачиваясь на ветру, переговариваются о чем-то своем могучие породистые сосны, я вдруг ловлю себя на том, что все еще продолжаю шептать то, что так важно сейчас каждому из нас в моей родной стране: будьте дружелюбны!..