В Бруклине у Большого дерева

Иван Нестерович Сидоров у своего 'Большого дерева'

Когда я подошла к своему месту, в кресле рядом уже сидел крупный старик с большим, массивным, румяным лицом. То есть старик еще не сидел, а активно усаживался, размещая длинные руки и ноги. Плечи его казались шире спинки кресла. Клетчатый иностранный пиджак, роговые очки, добротные башмаки на толстой подошве. Американец, небедный... Но откуда в американце эта беспомощность, суетливое желание пристегнуть ремень, хотя табло не загорелось, это неуверенное выражение лица? Почему от волнения у него дрожат руки? Неамериканское поведение в самолете... Американец давно бы уткнулся в газету.

Наконец он пристегнулся, угомонился, достал огромный клетчатый платок (нет, американец все же!), утер пот с лица, стал смотреть в круглое окно иллюминатора.

А за окном был безумный нью-йоркский аэропорт - садились самолеты, деловито сгружался багаж, на дальних дорожках взлетали машины разных авиакомпаний мира. Лицо моего соседа светилось изумленным восторгом. Он повернулся ко мне:

- Душенька,- сказал он на прекрасном, давно позабытом нами русском языке,- душенька, как я рад, я ведь загадал: с кем окажусь рядом в самолете, так меня на Родине и встретят.

- А вы русский?

Сосед мой хотел было обидеться, но тут же простил:

- Я ж говорю, первый раз лечу на Родину. Как я рад, душенька, меня зовут Иван Нестерович, а вас?

- Галина.

- Красивое имя, старинное. А из каких вы мест?

- Из Москвы.

- А я, душенька, всю жизнь в Нью-Йорке прожил. Вот... первый раз...- У Ивана Нестеровича сделалось совершенно детское выражение лица, и он испуганно приложил ладонь ко рту.- Первый раз в жизни полечу на самолете. Страшно будет, да, душенька?

- А по Америке вы ни разу не летали?

- А зачем? Всегда ездил с женой поездом. Она умерла недавно, тоже русская, хорошая была женщина.- Он снова испуганно поглядел на меня, снова этот жест, ладонь ко рту.- Труженица была. Мы с ней, когда путешествовали, всегда брали, как это сказать, комнату...

- Купе?

- Нет, комнату, знаете, такую, со всеми удобствами, большую! И ехали на Западное побережье, это был наш отдых.

Самолет взревел, покатился по дорожке, стремительно поднялся в воздух.

- Ах, какие прекрасные летчики, русские парни,- сказал Иван Нестерович,- лучшие в мире, правда, душенька? А мы уже по-настоящему летим? Уже высоко поднялись?

- Раз над облаками, значит, высоко.

- Как интересно, душенька, и я совсем не боюсь. Давайте поближе познакомимся. Поглядите на мои руки. Я портной. Почему вы удивились? Хороший портной нынче редкость. А я с мальчиков начинал, в швейных мастерских. Я, душенька, своим трудом много добился. У меня швейная фабрика была, одежду шили. Продал недавно. Купили с женой в шестидесятом году, а перед ее смертью, в восемьдесят третьем, продали. Я не хотел продавать, мне мой бизнес нравился, я свою профессию люблю. Жена настояла. Я, душенька, человек небогатый, но обеспеченный. А что мне после ее смерти надо? Ничего...

- Что за сосед такой разговорчивый попался? - буркнул сидевший слева от меня сотрудник ООН, ученый довольно известный, но брюзга, вечно всем недовольный.- Дед, а дед, ты русский американец, что ли? Вроде я твои фотографии видел, давай знакомиться, дед!

- Давайте,- радостно согласился Иван Нестерович.- Я, знаете ли, первый раз в Россию...

- Все слышал, дед, мы сейчас с тобой вот что организуем, мы сейчас с тобой выпьем.

- Давайте,- счастливо сказал Иван Нестерович,- со своими, с русскими, вот, дождался... Только, чур, я угощаю, можно? - просительно сказал он.

- Нужно,- отрубил ООН.

- Девушка, девка! - позвал Иван Нестерович стюардессу.- Девка, это я правильно называю? - испуганно приложил он ладонь ко рту.- Я всех молоденьких девками люблю называть, красиво получается, старинно. Девка - это ведь комплимент, да, душенька?

- Давай, дед, не тяни, заказывай!

- Нам, милая девка,- сказал Иван Нестерович подошедшей стюардессе,- самую большую бутылку неси!

- А чего, дедушка?

- Виски,- сказал ООН.

- А я думал, водки "Столичной",- огорчился Иван Нестерович.

- Нет, виски. Водкой в Москве зальешься,- распорядился ООН.

- А бутылку самую маленькую,- вступила я.

- Все ясно,- четко сказала стюардесса, и на моем столике появилась бутылка. Так или иначе, но советский человек сейчас вроде бы не очень-то пьет, особенно прилюдно, и ООН трусливо переставил бутылку ко мне.

- Ну что,- сказал Иван Нестерович,- за нашу великую Родину, за наш народ!

- Ну ты даешь, дед! - сказал ООН.- Политический ты какой старик!

- Я не политический, я Россию люблю.

- Это ты, что ль, деньги жертвуешь на русские нужды?

- Ну я,- застеснялся Иван Нестерович.- А откуда вы знаете?

- Газеты читаю. Выпьем давай. Фамилия у тебя какая?

- Сидоров.

- Точно, Сидоров. Помню. На Чернобыль. На газету "Русский голос".

- Я всю жизнь на эту газету жертвую,- сказал Иван Нестерович,- я член комитета.

- У вас что, и комитет есть? Небось выборный? - хохотнул ООН.

- Выборный...

- Даешь ты, дедуля. Где жена-то твоя? Один почему летишь?

- Умерла,- голос у Ивана Нестеровича дрогнул. Он отвернулся от нас к окну. На вопросы ооновца больше не отвечал, делал вид, что не слышит.

Так мы летели долго. Ооновец заснул, но и во сне часто вздрагивал, ошаривал стоявший у него в ногах крупногабаритный кассетник, который он пронес в салон. Коробка мешала нам с Иваном Нестеровичем выйти, мы сидели тихо как мыши и шептались. Он рассказывал свою жизнь, расспрашивал меня. Чем ближе мы подлетали к Москве, тем больше он возбуждался.

- Душенька, я весь открыт радости, я помолодел, как мальчик. Правильно я выражаюсь? Я все люблю! Самолет люблю, небо люблю. Душенька,- голос у него дрогнул,- я ведь совсем один, только кошечка у меня, тоже старая, больше никого. Меня в Москву на два месяца пригласили, а я не могу. Некому за кошечкой присмотреть, взялся один человек всего на месяц, деньги с меня большие взял. Такая страна Америка, ничего не попишешь. Просил на два месяца - не могу, говорит. Бросить кошечку - это предать животное. Нехорошо, правда, душечка? - Он понизил голос.- Я готов полюбить, вот какой я вам открою секрет. Я сам ее буду обшивать, на руках носить стану. Готовое - это плохое. Если сейчас в России кого встречу, полюблю - женюсь.

- Не женись,- проснулся ооновец.

- Почему? Считаете, я старый?

- Не женись,- повторил тот.- Вдруг жену к тебе не выпустят?

- Сейчас другие законы, сейчас всех выпускают! Венские соглашения, не читал? Общеевропейский дом, я - старик и то в курсе!

- Все равно, мало ли...

- Ну и что? - по-детски удивился Иван Нестерович.- Тогда я с ней на Родине останусь, даже лучше.

- Не связывайся ты с русскими бабами, дед.

- Русские девки - лучшие в мире. Я точно знаю. Я молодой был, красивый, я знаю. Негритянки - добрые девки, а русские еще лучше.

- Не связывайся, дед, не советую.

- Почему он такой злой, душенька? - зашептал Иван Нестерович.

- Жена у него такая...

- Да? - успокоился он.- А я думал, это он ко мне так, за то, что я американец. Душенька, а вы мне советуете... если встречу?

- Как сложится.

- Да-да-да, как сложится, вы правы, я по городам буду ездить, гулять по улицам стану, с Родиной знакомиться, с людьми... Как сложится, душенька.

Самолет шел на посадку, появились подмосковные леса, озера, вот и березы стали видны. Мой сосед неотрывно смотрел в иллюминатор, лицо его побагровело. Я испугалась.

- Вам плохо?

- Чего? Первый раз вижу,- задохнулся он,- первый раз, березы, красота-то какая, лес какой!..

- Как в Канаде,- подбросил ооновец.

- Молчи, дурак,- вдруг грозно оборвал его Иван Нестерович.- Теперь ты у меня помолчишь! - И, обернувшись ко мне: - Я горжусь, что я русский! Я всегда гордился, даже когда был этот подлец, как его... сенатор Маккарти... Вот она, Родина, хоть напоследок увижу.

Самолет приземлился. Ооновец скрылся, не попрощавшись. Мы вышли, прошли по рукаву, вошли в первый зал. Ивана Нестеровича встречали трое молодых людей с букетами. Они тут же подхватили его под руки и куда-то быстро поволокли.

- Душенька, душенька! - кричал, оглядываясь, Иван Нестерович.- А телефон, ваш телефон? В каком я буду жить отеле? - спрашивал он встречающих.- Знакомая у меня...

- Найдетесь, найдетесь,- утаскивали они его, а он все вырывался.- У вас плотная программа встреч, Иван Нестерович.

И мой спутник исчез, растворился в толпе. Все вокруг куда-то бежали.

Вернувшись из отпуска в Нью-Йорк, мы разыскали Ивана Нестеровича, приглашали в гости. Он звал к себе, в Бруклин, далекий от нас район города, каждый раз подробно объясняя, на каком светофоре сворачивать. По его описанию все выходило просто: "налево, направо, как въедете на улицу, сразу останавливайтесь у большого дерева. Под деревом мой дом. У дерева я буду вас ждать".

"Иван Нестерович, да дайте нам номер дома!" - возражали мы. "А зачем? - удивлялся Сидоров.- Заблудитесь только! Я вам точно адрес даю. Такого большого дерева во всем Бруклине больше нет".

Он упорствовал. Мы все не ехали. Наконец встретились на юбилее газеты "Русский голос". Юбилей праздновали на Манхэттене, в "Украинском доме". Большой зал был полон людьми. В президиуме сидели приехавшие из Москвы гости, сотрудники советского посольства и консульства.

По американской традиции сначала был обед. Мы расселись за длинные столы, на которых стояла горячая картошка, селедка, огурцы, ветчина - стандартная русская закуска. Милые женщины обносили тушеным мясом: "Кушайте, пожалуйста". Было много водки. Напротив нас оказался какой-то древний старичок с такой же древней женой. Хорошо закусывал, еще лучше пил. Пил он из стакана, рюмку он сразу решительно отодвинул. Он все чокался с нами, гостями из Москвы, и хитровато улыбался щербатым ртом. Рядом с ним сидел пожилой чернявый человек, бывший капитан Советской Армии. Сражался, попал в плен, бежал, оказался в Европе, перебрался в Америку, инженер, много лет сотрудничает в "Русском голосе". Он и радовался нам, и стеснялся, и горячо рассказывал о войне, о плене, и признавался:

- К бывшим военнопленным до сих пор как-то странно относятся. Вроде бы все и хорошо, а недоверие к себе до сих пор ощущаю. И проверили меня давно, и езжу к родственникам в Союз, а все равно... Что здесь делаю? Работаю, пишу в нашу газету, помогаю материально.

- О-о,- улыбался старичок,- хорошо помогает, молодец, всегда деньги дает. Я тоже активист, но я бедный, я на пенсии. Вон, поглядите, вам один человек машет с того стола, тоже наш активист, Иван Нестерович. Иван, поди сюда,- задребезжал старичок.

Подошел высокий, вальяжный Иван Нестерович, очень нарядный. Модный пиджак, модная рубашка, дорогой галстук солидного человека:

- Душенька, наконец-то! Это ваш муж? Когда ж ко мне приедете? А я все один, душенька, так и не женился.

- У Ивана жена умерла,- задребезжал старичок.- Мы ему невесту ищем. Он у нас завидный жених, с капиталом, фабрикант.

- Я есть фабрикант, но не эксплуататор,- начал Иван Нестерович с обиженным видом.- Я своих рабочих не эксплуатировал, я просто хороший закройщик...

- Да ладно тебе, Иван...

- Не ладно, перед людьми позоришь, правда, душенька?

Но тут их спор перебили. Обед кончился. Пошли торжественные речи. Газета "Русский голос" отмечала свой семидесятилетний юбилей. Говорили гости из Москвы, один из них, представитель общественной организации, заключил свое приветствие стихами Владимира Набокова:

 Бессмертное счастье наше
 Россией зовется в веках.
 Мы края не видели краше,
 А были во многих краях.
 Но где бы стезя ни лежала,
 Нам русская снилась земля.
 Изгнание, где твоя жалость?
 Чужбина, где сила твоя?

В зале захлопали. Оратор продолжал:

 Мы знаем молитвы такие,
 Что сердцу легко по ночам.
 И гордые музы России
 Незримо сопутствуют нам...

По залу снова пошел радостный гул.

- Да-да,- сказал официальный гость.- Сейчас, в эпоху гласности, мы печатаем и лучших эмигрантских писателей.

- Кого-кого он читал? - громко переспросил наш сморщенный старичок.- Набокова? Он был аристократ, я его книги не понимаю, я простой рабочий.

- Ну и не понимайте,- стыдясь перед нами за старичка, быстро сказал участник Великой Отечественной войны.- Пусть другие почитают.

- Пусть,- радостно согласился старичок.- Разве я против? Пусть каждый читает что хочет.

- Ну, это вы уж слишком,- сказал участник войны, беспокоясь: вдруг так говорить пока не следует?

- Давайте выпьем за гласность! - распорядился старичок.- Только за нее полными стаканами! Иван! - закричал он,- иди сюда, за гласность пьем!

- Тише ты! - низким баритоном отвечал ему с другого конца Иван Нестерович.

А милые женщины все носили новые и новые блюда: "Кушайте, пожалуйста".

Потом приехавший из Москвы артист пел русские романсы и песни, зал подхватывал.

Потом снова пошли речи. Замечательно говорили два главных редактора - украинской и венгерской газет. Оба старые убежденные люди, много видевшие, пережившие разные времена. Они говорили о том, как начиналась газета, о том, как была насущно необходима газета, как она объединяла русских людей, приехавших из России на заработки, от голода, от политических преследований. В зале вдруг повеяло тем живым воздухом давно минувших лет, когда так сильно было в Америке левое движение, профсоюзы, когда объявлялись и с кровью выигрывались массовые забастовки. 20-30-е годы вспоминали эти люди. Выходило в те годы много газет на русском языке, а из прогрессивных выжил только "Русский голос".

Зал, состоявший из очень пожилых людей, замер. Зал тоже вспоминал. Потом объявили, что выступит старейший читатель газеты. И он встал. Да, это был наш старичок.

- Я старейший! - гордо сказал наш старичок.- Я самый в этом зале старый. Мне девяносто четыре года. Удивились?

Он покосился на нас с торжеством.- Я читаю нашу газету с самого первого номера. Все новости узнаю из нее, вот так. Всегда помогал, чем мог...

- Помогал, помогал! - зашумели в зале.

- Будьте здоровы, живите долго! - сказал старичок.- Ура! Выпьем за здоровье! - жена щедро плеснула ему водки.

Он стоял очень ровно и, к нашему изумлению, совершенно трезвый. Со всех сторон подходили и целовались с ним старые русские люди. И со всеми он нас знакомил. Девяносто три, девяносто два, девяносто... Люди помоложе были ему уже" не так интересны. Почти все наши новые знакомые оказались бывшими рабочими, почти все или родились в Америке, или были привезены сюда детьми еще в конце XIX века.

Потом снова запел артист из Москвы. Праздник разгорался.

А старичок между тем рассказывал:

- Как оказался в Америке? Приехал в 1910 году из Херсона. Было мне шестнадцать лет. Сначала был чернорабочим, потом на электрика выучился. Потом в армию забрали, воевал в первую мировую войну во Франции, немцы меня газами отравили, в госпитале лежал полгода. Потом пенсию дали - семьдесят восемь долларов. Потом? Всю жизнь работал. Теперь в отставке. Садик у меня, огород. Картошку, помидоры развожу. Теперь сын мое дело перенял.

- А вы в Советском Союзе бывали?

- Я? - удивился старичок.- Четыре раза был, к сестре ездил. Не видал ее пятьдесят пять лет. Умерла она уже. Старше меня была. Съездил бы еще, да здоровье не позволяет. А так... я закадычный патриот своей Родины! Иван, иди сюда, подтверди.

- Да, мы закадычные патриоты,- тихо сказала его жена.- Вот и дочка наша тоже. Наташа, предложи гостям мяса!

- Эта ваша дочь?

- Конечно. Вон и внуки сидят с женами. Мы все, русские, держимся вместе...

Наш старичок неожиданно встал. Ему захотелось спеть.

 Степь да степь кругом,
 Путь далек лежит.
 В той степи глухой
 Замерзал ямщик...

Дребезжащий голос его выровнялся, стал плавен, подчинившись мелодии песни. Ему подпевали жена, друзья-старики. Они выстроились вокруг него, прижавшись друг к другу.

Пела старая, казалось, давно ушедшая Россия. Окна в зале были открыты. Песня вырвалась на Манхэттен, где на ступеньках домов сидели негры, где торговали в своих магазинчиках корейцы, где славянские забегаловки и ресторанчики уже были полны русскими, украинцами, белорусами, поляками, литовцами, где в маленьких независимых театрах уже начинались представления - экспериментальные группы играли пьесы всех времен и народов, в том числе (перестройка!) уже шли и советские пьесы...

Старики пели. Зал замер так напряженно, как у Тургенева в "Певцах" слушатели-судьи. И ясно было, и никакие слова этого передать не могут, что есть на свете вечные вещи - Родина, ее народная культура, ее песни, неистребимо заложенные в нас с генами. Глухая степь, буран, братство людей, высота и благородство человека перед лицом смерти...

 А коней моих отдай батюшке,
 Передай привет родной матушке...

Мне вспомнилось, что мой двоюродный дед, любимый бабушкин брат дядя Дема, замерз в степи в санях, возвращаясь из города к себе в деревню. Значит, и я прикосновенна к этой песне, к ее печальному и вечному смыслу.

Песня лилась над Нью-Йорком, который готов, кажется, проглотить и переварить все что угодно, стереть у людей во имя сиюминутных задач и целей (в некотором смысле облегчая им жизнь) историческую память. А эти древние русские люди, так много и тяжело поработавшие в чужой стране, все пели:

 А жене скажи, пусть не печалится.
 Если есть другой,
 Пусть венчается...

Почти столетними жизнями своими, пением старики доказывали, что память отцов и дедов - реальность, что корни живы, что Родина, как бы тяжело ни складывалась в XX веке ее история, остается Родиной, даже если в течение долгих десятилетий туда нельзя было ни вернуться, ни приехать погостить.

Наконец певцы смолкли, аплодисментов не было, зал молчал.

...С Иваном Нестеровичем мы договорились, что приедем к Большому дереву в самое ближайшее время.

Большое дерево оказалось найти нелегко. Мы крутили уже больше часа, а все никак не могли вырулить на маленькую улочку, расположенную в середине квартала. Наконец стоп: мелькнуло огромное дерево. А вдруг? Поехали наудачу.

Под Большим деревом стоял Иван Нестерович и укоризненно качал головой.

Двухэтажный деревянный дом, очень скромный. И улица скромная, из тех, на которых живут представители "лоу миддл класса" - низшего слоя среднего класса. Бывший хозяин фабрики и эта улица? Да, значит, фабрика была небольшая. "Аппер миддл класс", высший слой среднего класса - это уже люди с миллионами, и живут они, как правило, или на Манхэттене, или в небольших городках неподалеку от Нью-Йорка на берегу океана в собственных виллах.

А может быть, выбор жилья - это еще и характер человека? Вся его предшествующая жизнь, привычки? К тому же мне вспомнилась газета: ни один список пожертвований не обходится без имени Сидорова. Причем почти всегда это довольно крупные суммы.

Поднимаемся по крутой лестнице. Иван Нестерович арендует второй этаж. Входим сразу на кухню. Это большая комната без окна. Стол празднично накрыт. Селедка, малосольные огурцы, салат, ветчина...

В кухню заходит пожилая женщина, яркая, худощавая, нервная блондинка, очень скромно одетая.

- Вот познакомьтесь, из наших активисток, попросил помочь.

- Да, они просили...

Знакомимся. Она из перемещенных лиц, из-под Киева, девочкой угнали на работу в Германию, там вышла замуж, в конце концов оказалась в Америке. Стесняется нас, Даже боится. "Перемещенные лица" ведут себя так почти всегда.

- Хорошая женщина, труженица,- говорит Иван Нестерович.- Двух сыновей подняла, работала, надорвалась, болеет теперь...

- Да, я часто болею...

- А дети где?

- Дети у нее профессора в Вашингтоне.

- Сто тысяч долларов в год, а старший почти двести,- гордо сообщила блондинка.

- А вам помогают? - задаем мы извечный бестактный "русский" вопрос.

- Зачем? - пугается блондинка.- Мне хватает.

- Дети здесь родителям не помогают,- смягчает Иван Нестерович.- Она с ними надорвалась, а помогать не помогают.

- У них у самих дети,- говорит она.

- И дома с бассейнами,- вставляет Иван Нестерович.

Блондинка обижается и уходит в соседнюю комнату: "Я вам больше не нужна, все накрыто".

- А картошка?

- Картошка варится,- обижается она еще больше.

- Вот, душенька, какой характер,- обескураженно говорит Иван Нестерович,- украинка, вот и характер.

- У них тоже характер,- доносится из соседней комнаты.

Мы ходим по квартире. Запущенное стариковское жилье. Кругом нестертая пыль. Пышная, чисто американская спальня: широченная кровать, покрывало с рюшками, дешевые картинки в дешевых рамках. Нет, совсем не жилье миллионера.

На тумбочке у изголовья кровати две книжки. "Стихи" Анны Ахматовой и ее "Биография", изданная Лениздатом. "Биография" открыта на годах, посвященных войне.

- Любите Ахматову?

Разводит руками: да, дескать, люблю, что поделаешь? Молчит, потом говорит:

- Жизнь вот ее прочел, большая она была труженица, Ахматова Анна.

В маленькой гостиной со сплошным стеклянным окном на улицу всего два кресла и журнальный столик. На нем груда газет и журналов, все на русском языке. И книга лежит. Василь Быков, "Знак беды", Минск, на белорусском языке.

- А вы знаете белорусский?

- Так у меня ж отец белорус. А мать русская... Тяжелый был человек. Такой тяжелый, что, когда я родился, запросилась она у него к родным домой съездить. Он сказал: езжай, но обратно не приму. Она не поверила, увезла меня на пароходе в Россию. Война началась. Первая мировая. Мать со мной скиталась, мы же из Белоруссии, разыскала тетку в Ташкенте, поехала туда. В Ташкенте первый раз увидел на базаре негра. Что туда его занесло, до сих пор не понимаю. А было мне тогда три года. Я думал, сажей человек измазался, а он высморкался, нос платком вытер, а следов на платке нет. Вот я удивился! Потом мать нашла сестру в Польше, перебралась к ней. Отдали меня учиться в портняжную мастерскую. Сколько мне было? Мало. В школу надо было идти учиться. В Польше очень высокий класс шитья. Поучился, поплыли к отцу в Нью-Йорк. Он нас, как и обещал матери, не принял, хотя женат не был. И пошел я в пошивочную мастерскую. Так жизнь и пошла: шил, строчил, стал дизайнером по снятию модных моделей.

- Много работали?

- Мальчиком с утра до ночи. Потом меньше. У нас были профсоюзы, мы боролись. Нью-Йорк был город швейников. У швейников всегда были сильные профсоюзы. Тогда совсем иначе рабочие жили. Дружно. Догадайтесь: сколько я языков знаю? И белорусский, и польский, и еврейский... Да-да, был у нас один парень, совсем по-английски не мог, я ему переводил и через него идиш выучил. А объясниться? Это я на многих языках могу. Такой был когда-то Нью-Йорк! Интернациональный был город, ничего не скажу. Это теперь все кончилось.

Ну а мы, русские, еще в наших клубах объединялись. Вокруг газеты "Русский голос" молодые ребята крутились. Редактором был тогда Крынкин, чудный человек, добрый. Избрали мы с ним рабкоров газеты. Читать-то многие из нас не очень умели, а уж писать!.. Крынкин нас соберет, лекцию прочтет: с чего начинать писать, чем заканчивать. Сам он был доктором юридических наук, а простой народ любил, жизнь свою, можно сказать, ему посвятил. Показать вам мои заметки? Пойду поищу. Жена-покойница вырезки делала.

Иван Нестерович ушел в соседнюю комнату, там что-то загрохотало, то ли чемодан упал, то ли стул, испуганно закричала приятельница-блондинка.

- Да не ищите, Иван Нестерович, не надо!

- И куда девалась папка? Ничего без жены найти не могу,- растерянно сказал он.- Никак не привыкну... Ну ладно, я на словах скажу. О предприятиях мы писали, о русских вечерах, о банкетах.- Иван Нестерович приложил ладонь ко рту, задумался.- Я вам признаюсь, врать не стану. Крынкин прочтет мою заметку и так необидно все и перепишет заново. И все равно, я хожу горжусь, подпись в газете: Иван Сидоров, рабкор.

- Иван Нестерович, а почему вы все стоите?

- Я, душенька, сидеть не люблю. Я ж всю жизнь артистом был, на сцене представлял...

- Как артистом?

- Так, обыкновенным. Артисты на сцене ходят, вот я и привык, с людьми когда говорю, стоять или ходить. Я в спектаклях, душенька, играл, в водевилях. Пел, декламировал. И это кончилось, закрылись русские клубы, где мы пьесы ставили.- Иван Нестерович вздохнул.- Некому больше играть. А вы удивились, что я артист? - вдруг обиделся он.- Я ж видный парень был, красивый, можно сказать. Высокий, кудрявый. Меня за это на главные роли представлять звали. Кудри белые, глаза голубые. Девки меня за красоту любили. Я потому и женился поздно, девки проходу не давали.- Тут он испуганно приложил ладонь ко рту. Нет, блондинка молчала.

- А что? Пусть слышит. Она мне просто знакомая, да и не верит уже, думает, я всегда такой старый был.

- Я не думаю, что вы старый, вы шумный,- донеслось из соседней комнаты.

- Слыхали? А я не обижаюсь, нисколько. Жизнь у нее тяжелая была, обид много. Недавно на Родину ездила, у родни гостила.

- Вам понравилось? - громко спросил он.

- Красиво... Только одежды хорошей мало, и ботинок нет,- сообщила блондинка.- А так ничего. Фрукты летом лучше наших, а зимой их нету.

- Слыхали? - растроился Иван Нестерович.- Вот какая женщина! Спорю с ней, спорю! Контра!

- Я не контра, я правду люблю...

- Родину ты не любишь!

- Родину я люблю, только у меня здесь дети.

- Дети у нее, слыхали?

- Я лучше домой поеду, Иван Нестерович, поздно мне уже. А вы тут про свою жизнь людям расскажите, про то, как кудрявым были...

- Слыхали? Язва какая! - Он приложил ладонь ко рту.- Обиделась,- прошептал он нам.- Куда же вы на ночь глядя поедете, у вас там негры безобразничают. Вас мои гости по пути довезут.

- Благодарствую, Иван Нестерович, не нищая, я и такси взять могу.

- Врешь ты все, денег у тебя нет,- рассердился Иван Нестерович.- Давай лучше за стол сядем, картошку подавай, разварилась уже.

- И мясо давно готово,- раздалось из соседней комнаты.

Мы прошли на кухню, долго искали по комнатам лишний стул, гости тут были, видимо, в редкость. Потом вместе с блондинкой перемывали тарелки и бокалы. Бокалы оказались совсем запыленные, долго не употреблявшиеся. Наконец все уселись, принялись за еду.

- Ну! - поднял рюмку со "Столичной" Иван Нестерович.- Даже я и не верю, что вы у меня дома. Первые советские гости за всю жизнь.- Он приложил ладонь ко рту, задумался.

- Да ешьте вы,- с досадой сказала блондинка.

- Вру! - вдруг сказал Иван Нестерович.- Вспомнил. Были у меня советские гости. Один раз. Во время войны. Матросы. Хорошие парни. Приезжали они в войну забирать пароходы. Мы их приглашали. Собирались в Русском христианском народном доме. Концерт, речи, я тоже пел в концертах. Поговорим, споем, а потом по домам к себе русских парней. И так сладко мне было, такие счастливые мы ходили. Выпьем давайте! За войну, за победу, за нее,- кивнул он на блондинку,- за жертву, девочкой немцы угнали.

Лицо у блондинки сморщилось, в носу что-то подозрительно булькнуло. Она подняла свою рюмку:

- За победу,- сказала она застенчиво.- За то, что мы выжили с вами, правда? И вы, и я вот... тоже...

- И мы в войну без дела не сидели,- сказал Иван Нестерович.- В войну вообще все сразу изменилось, можно сказать, в первые же дни. Сразу начали проводить митинги солидарности с воюющей Родиной. Многотысячные собрания были. Белоэмигранты пришли. Все сидели вместе: князья, графы, рабочие - в одном зале. Все русские были. Давид Бурлюк был, друг Маяковского, он в нашу газету в 30-е годы много писал, князь Юсупов был, наш Крынкин. И все мы в конце митинга спели новую песню:

 Пусть ярость благородная 
 Вскипает, как волна, 
 Идет война народная, священная война...

Потом мы эту песню всю войну пели. Да... И за дело принялись... Каждый в своем комитете. Их создавалось много, по всей стране. У нас в Бруклине было общество интернациональной рабочей защиты.

- А что вы делали?

- Деньги собирали, одежду для Родины...

- А как собирали?

- Очень просто, по домам ходили. Кто что даст. Многие наши парни в Красную Армию хотели записаться, в Вашингтон в посольство ездили, да никого не взяли, даже генерала Яхонтова, хотя он уже старый был, шестьдесят лет. А нашего Крынкина к себе президент Рузвельт приглашал, в Овальный кабинет, называлось - для частной беседы. Обсуждали русские нужды, помощь Советской России от русских американцев. Жизнь у нас в войну просто кипела, спать было некогда. Днем на работе, а по ночам в комитете свое дело делаешь.

Был у нас еще такой рабочий союз - русские, югославы и евреи - на Бродвее, Девятнадцатая-стрит. Мы там такую ленточку к каждой одежде пришивали, на трех этих языках: "подарок" там было написано. Потом мы ящики картонные покупали и туда все складывали.

- Все сами?

- А кто за нас делать станет? Потом траки заказывали. По четыре, по пять траков сразу приезжали, увозили наши ящики в гавань. Там мы их тесно перевязывали проволокой, приплывал "Калинин" - пароход, или "Тунгур", грузили. Пароходы уплывают, а мы стоим на пристани, крестимся и говорим: "С богом!"

Так мы жили в войну, душечка. Были у нас такие удивительные активисты, чудно умели собирать деньги. Одна женщина была, пожилая русская дама, прекрасная, она по двенадцать тысяч долларов в год собирала. Это очень много. Мы на деньги эти несколько машин для рентгена купили и послали в Боткинскую больницу. Это только наше общество, другие тоже посылали.

Когда мы воевали, знаете, какая была у американцев симпатия к Советскому Союзу? На сто процентов. И все простые люди на всех митингах кричали: "Немедленно открывайте второй фронт!" "Русский голос" работал день и ночь, ежедневная была газета. Печатали сводки с фронтов. Когда прилетали русские летчики, мы плакали от радости. Шли вместе с ними по улицам в обнимку, и все нам вокруг хлопали. А летчики все удивлялись, почему мы плачем. А мы от счастья плакали. А уж когда Красная Армия в Берлин вошла...

Мы гордились, что мы русские. А когда маккартизм начался... Шантаж, угрозы, по телефону звонили, оскорбляли, подслушивали. Отрекитесь, дескать, от того, что вы русские, вы давно американцы. Да, но мы русские американцы!

- А сейчас как?

- Сейчас? Как политика меняется, так и отношение к нам меняется. Сейчас снова руки жмут: перестройка у вас на Родине, приветствуем. Не все, конечно, но многие. Сейчас полегче стало. А вообще пойду погляжу.- Иван Нестерович легко поднялся со стула, прошел в соседнюю комнату, выглянул в окно.- Вроде никакой машины не стоит. И то хорошо,- успокоенно сказал он.- Ничего страшного, а неприятно. Привык, а неприятно. Человеку с русской фамилией тяжело. Многие поэтому поменяли. А я не стал. Иван Сидоров я - вот вам, терпите!

- Так вы же сами терпели.

- А что мне терпеть? Я всю жизнь среди русских людей провел. Есть у нас клуб имени Чернышевского. Там мы собираемся, говорим о политике, приглашаем советские делегации. Стол у нас всегда накрыт. Поговорим, споем, насмеемся вдоволь. И расскажем свою беду друг другу. Вот как мы общались. А как иначе жить? Особенно мы, славянский народ, мы привыкли общаться...

- Они много общаются, друзей у них много...

- А ты разве нет?

- Я тоже,- застенчиво сказала блондинка.- Я завтра с нашими девочками в Атлантик-сити на экскурсию еду, на автобусе. На целый день. Там мы купаемся, гуляем, играем по маленькой.

- Дуры бабы...

- Я там отвлекаюсь...

- Отвлекается она, в рулетку играет...

- Русские люди всегда рулеткой отвлекались, даже писатели.

- Аристократка какая нашлась!

- Я лучше домой поеду, Иван Нестерович.

- Сиди, негры у тебя там шалят, прибьют, я отвечай. Все хуже становится у русских с общением,- заключил Иван Нестерович.- Уже рулетка в ход у баб пошла. Почему? Отмирает старая русская колония. Дети, внуки уже американцы, вон как у нее. Не все, ничего не скажу, но многие. И поддерживать русскую газету тоже стало трудно. Мы ж молодые были, когда она начиналась, полные сил.

Потом приехали эмигранты из Шанхая, из Аргентины, тоже в поддержку. И белоэмигранты, у них тоже свои общества, они нынче тоже все старые. Кончается русская кровь в Америке, к тому идет...

Давайте чай пить. У меня для вас особый пирог. В старую русскую лавку ездил, боялся, не закрылась ли.

Мы сели пить чай с пирогом. У ног Ивана Нестеровича мостилась та самая кошка, из-за которой он не может надолго отлучаться из дому.

- Иван Нестерович, а как вам гостилось в Советском Союзе?

Он задумался, приложил ладонь ко рту, долго молчал.- Родина, одно слово. Кремль красивый очень, люди добрые, может, это ко мне, старику, не знаю. Только... нет, не стану говорить...

- О чем?

- Не стану. Я всем отвечаю: "На моей Родине все прекрасно!.." Пошли на улицу выйдем,- предложил он вдруг.

Мы вышли на улицу, остановились под Большим деревом.

- Здесь все же лучше разговаривать, спокойнее. Прекрасная Родина,- грустно сказал Иван Нестерович,- только беспорядку в ней много. Не ожидал я такого противоречия. Причем на каждом шагу.

Живу я в отеле "Ленинградская", наслаждаюсь, чудный номер, Москва вся видна. Прихожу утром в ресторан, чаю прошу. "Можем,- отвечают,- рекомендовать холодный ромштекс".- "Девки,- говорю,- как же так, я же старый, мне б с утра чего горяченького выпить".- "А у нас, дедушка, ремонт и самовар тоже сломан". А сами сидят, наряд у них веселый, пепси пьют и хохочут. И рабочие тут же сидят, курят, шуточки с ними шутят. "Какой же,- говорю,- у вас ремонт, если они курят?" - "Они не курят, у них перекур". А всего лишь десять часов утра. Ничего я не понял, днем прихожу. Шесть девок борщ мастерят.

- Девчата, говорю, кому борщ варите?

- Клиентам.

- Да вы ж все, что сварите, сами и съедите.

- Ничего, и вам достанется, сейчас нальем.

Приходит официантка, приносит тарелку:

- Ешьте.- И сама возле меня села.

- Чего ты сидишь, говорю, у тебя полный зал народу, тебя клиенты ждут.

А она только рукой махнула, дескать, подождут.

- Ну, говорю, я б такую девку с работы сразу выгнал.

А она мне:

- Мы не в Америке. А ты, дедушка, случайно не из Америки?

- Из нее.

- А жена у тебя есть?

- Умерла, невесту ищу. Ты девка складная, пожилая, иди за меня.

- Я б с удовольствием, больно Родину оставлять страшно.

- Что тебе страшно, приезжать будем каждый год. Или у тебя дети?

- Нет, я одна, муж ушел от меня давно. Боюсь я просто...

- Видите, как все сложно получается? Работать она не хочет, а такая добрая девка, патриотка, в Америку совсем и не стремится.

- А еще что вы заметили?

- Изучал я магазины во всех городах. Не обижайтесь, душенька, но я поражен. В какой магазин не зайду, стоят продавщицы без дела. Особенно там, где сувениры. Прошу что показать, как истуканы стоят, будто не слышат. "Девки, говорю, на работе шевелиться надо". А они мне: "Что за настырный дед". Куда ни войду, всюду мне это слово предъявляют: настырный... А я им в ответ: "Девки, я б вас всех уволил. Если бы у меня так рабочие на моей фабрике работали, я б сразу разорился. Я б тут вас двоих оставил, а остальные ступайте в народное хозяйство, там рабочих рук не хватает". А они промеж себя громко так, чтоб я слышал: "Мы с ним по-хорошему, а он нам хамит".

Ну поездил я, погулял, по музеям походил, вызывают меня в "Общество" - побеседовать перед отъездом с начальством. Говорят, он уже сейчас на пенсию вышел.

- Дорогой Иван Нестерович, вы у нас в стране впервые, понравилось ли вам?

- Это Родина моя, какой разговор. Но есть у меня и замечания.

- Слушаю вас, дорогой Иван Нестерович!

- Почему у вас так много народу без дела болтается?

- Например?

Не хотел я ему примеры приводить, да пришлось:

- Почему, например, у вас в ресторанах шесть девок один котел щей варят? Я такого нигде не видел, это безобразие.

Начальник этот слегка улыбнулся:

- Совершенно с вами согласен, Иван Нестерович.

- Я по всем городам по магазинам прошелся. Очень много девок за прилавками стоят и скучают. Их бы уволить.

Еще шире улыбка у начальника:

- Совершенно с вами согласен, Иван Нестерович.

- Ходил я, изучал фасоны мужской одежи. Пиджаки сшиты плохо. У меня была швейная фабрика, я понимаю. Рукава у вас не умеют вшивать...

- Ну и что вы посоветуете, Иван Нестерович?

- Что ж советы-то пустые давать. У меня к вам предложение. Дали бы вы мне здесь, в Москве, комнатенку. И что кушать, обеспечили бы. Стал бы я у вас жить, учеников завел бы, закройщиков. Мужские костюмы учил бы шить.

- Какой вы активный, однако, Иван Нестерович, в ваши-то годы! Удивительно просто!

А сам, между прочим, постарше меня.

- Да, говорю, у меня голова не для декорации... Поглядел я на него внимательно, а он в открытую смеется. И так обидно мне стало!

- Если вы считаете, что перед вами глупый чудак, считайте, как хотите, а мне все равно.

А он еще пуще заливается:

- Ну вы и активист. Значит, правду мне о вас докладывали, что вы крупный активист.

Начальник этот все смеется, а я молчу: сдержусь, думаю, все ж таки это моя Родина. И чего он надо мною смеялся? Что такого смешного я предложил? В Москве поселиться и даром людей профессии учить? Никак ничего не пойму. Может, объясните мне, душенька?

...Был осенний теплый вечер. Мы стояли под Большим деревом на пустынной темноватой улице. Вдруг на нее въехал длинный фургон с мороженым. Из соседних домов выбегали дети, выстроилась очередь. Улица ожила.

- Это итальянские ребята, а это греческая семья,- объяснял Иван Нестерович,- а это пуэрто-риканские хлопчики. Хотите мороженого? Нет? Жалко. Я люблю. Может, сбегать все же? Душенька, как я рад, что вы с мужем у меня в гостях.- Иван Нестерович приложил ладонь ко рту, задумался.- Снова советские гости, как в войну... А, может, нынче в последний раз?

- Почему в последний? - запротестовали мы.- Приезжайте в Москву, теперь к нам в гости.

- Приеду, если позовут. Да только что ж деньги-то зря переводить? Я б хотел с пользой приехать. Я без пользы жить не привык...