Брайтон Бич и вокруг него

Здесь живет средний класс

Гаснет свет, начинается фильм.

- Это Янковский,- раздается громкий басовитый старушечий голос.- Как постарел!

- Shut up! Заткнитесь! - вмешивается кто-то из американцев.

- Сам заткнись,- отвечают голосу из темноты по-русски.

- Да, это Янковский,- дребезжащим голосом подтверждает невидимый старик.- Он постарел.

В зале свист, топают ногами.

- Почему они свистят? - снова так же громко по-русски спрашивает старик.

- Им нравится наш Янковский,- объясняет басом старуха.- Американцы свистят, когда им нравится.

- Все у них наоборот,- это старик.

- Shut up! Заткнитесь! - не унимаются американцы в зале.

- Замолчите,- по-русски старикам.

- Какие здесь крикливые люди! - старуха.

- Давай смотреть,- старик.

- Они что, глухие? - в зале по-русски. Громко по-английски, на весь зал: - Они глухие!

И все наконец замолкают и принимаются смотреть.

...Первый раз в Нью-Йорке на Линкольн-плаза идет "Ностальгия" Андрея Тарковского. Утро. Но публика собралась отборная, городская элита, кинокритики, киноманы, слависты. И эмигранты. Американцев, пожалуй, больше.

...Ходит и ходит по итальянскому городу Олег Янковский, камера медлит, останавливается, показывает лики святых, мучается вместе с героем.

- Я ничего не понимаю,- объявляет старик громко. Зал молчит.

- Это он скучает по Москве,- объясняет старуха.

- Я тоже скучаю,- обижается старик.- Он скучает медленно.

- Не отвлекайся, смотри, как красиво.

И зал смотрит дальше. Янковский знакомится с местным безумцем, Янковский старается перейти бассейн и не загасить свечу, это может спасти мир. Янковский вспоминает жену, дом, тянется туман над озерами, звучит протяжная русская песня. Звонит телефон, Янковский берет трубку.

- Кто звонит? - спрашивает старик.

- Это звонок с нашей Родины,- объясняет старуха.

- Ну...

- Что ну... не знаю.

- Он тоже не знает, бедный Янковский...

- Бедный... А ты знаешь?

- Замолчи!

Идет фильм, актеры говорят то по-русски, то пo-итальянски, зал читает английские титры.

Кто-то в зале начинает тихо плакать, безнадежно и неостановимо. Вот и еще кто-то заплакал.

- Ностальджи, ностальгия,- удовлетворенно отмечают вполголоса американцы, киноведы-киноманы.

Старики громко бубнят свое, с помощью хорошо им знакомого Янковского на весь зал разъясняя друг другу собственную судьбу.

...С этого дня мы не верим, что Тарковский сложен и метафоричность его не всем понятна. Если уж, как говорится, подопрет, то он прост и ясен в главном, в данном случае - ностальгия. И метафоры его не требуют расшифровки.

Выходим из кинотеатра. В дверях сталкиваемся с юношей лет восемнадцати. Типичный американец. Нет, он русский. На хорошем русском спрашивает:

- А "Агонию" вы вчера видели?

- Где?

- В Бруклине, могу дать адрес.

- Хотели поехать, да побоялись, билетов не достанется.

- Правильно, но попытка не пытка,- с удовольствием произносит он русскую пословицу.- Все билеты давно проданы.

- Ну и как "Агония"?

- Хорошо.

- А Тарковский?

- Гениально. Вы из Москвы?

- Да.

- Работаете здесь?

- Да.

- Постарайтесь попасть на "Агонию", все же впервые... государь император в кино...

Выходящая толпа разводит нас в разные стороны, нас и мальчика, видимо, из семьи послереволюционной эмиграции.

Фильм длинный, середина дня, Бродвей уже полон, разноплеменная толпа катит по своим делам.

...Проходит несколько лет. В том же кинотеатре премьера "Жертвоприношения". Тарковский еще жив, еще есть надежда, что он поправится. Снова киноведы-киноманы, снова эмигранты. Но старика со старухой уже нет.

Большинство наших соотечественников - составляют его, естественно, не профессора, писатели и художники, а в основном это недавние провинциалы - живут в Нью-Йорке на Брайтон Бич, районе Бруклина, непосредственно примыкающем к знаменитому Кони-Айленду.

Кони-Айленд - первый в мировой практике громадный комбинат массовых развлечений. "Dreamland", земля грез. Сюда уже в начале нынешнего века приезжали отдохнуть и повеселиться тысячи жителей Нью-Йорка. Старинные путеводители города указывают около двадцати способов попадания на Кони-Айленд и Брайтон Бич - пароход, паром, Троллейбус, поезд, лошади. Оба места тянутся вдоль широких песчаных пляжей, что придает им особую привлекательность.

Сейчас эта поездка от Бруклинского моста на Ист-ривер минут на сорок, не больше, и вот уже издали видно знаменитое "чертово колесо" (какое оно маленькое!), первые американские горки, которые здесь почему-то называют русскими. На каждом шагу закусочные, сосиски, мороженое, бегают дети. Все очень скромно, если сравнивать с грандиозными аттракционами Диснейленда в Лос-Анджелесе, и уж тем более - по размерам - с Диснейуорлдом во Флориде, оборудованными по последнему слову электроники.

На Кони-Айленде все проще, естественней, бедней. Но все начиналось здесь: и аттракционы инсценированных огромных пожаров (прошел почти век, а Нью-Йорк по-прежнему почему-то беспрерывно горит, и по-прежнему круглые сутки напролет воют пожарные сирены), и темные страшные тоннели, по которым провозили в тележках зрителей. В начале века перед входом в тоннели красовалась суровая надпись, которая сейчас читалась бы как милая шутка: "Целоваться запрещено".

Здесь же рядом карусели, цирки, бродят клоуны в толпе. Кони-Айленд обеднел, потускнел, но это по-прежнему любимое место развлечений нью-йоркских ребят. А сосисками на тележках здесь нередко торгуют бывшие советские граждане из числа тех, кому не повезло. Да и место жительства - Брайтон Бич - рядом. Наши соотечественники видны издалека. Если продавец сосисок не прерывает разговора с собеседником, когда к нему подошел покупатель, знайте, это наш, приехал из Союза. Какие сосиски, какая торговля? Ему некогда, он обсуждает свою судьбу здесь, в Америке, и там, дома.

Американцы - народ дисциплинированный, они постоят за своей сосиской, подождут, если перед ними два-три человека. Но если очереди нет, а продавец занят увлекательной беседой, они не базарят, не делают замечаний, как привыкли мы, они просто уходят - на соседний угол, где стоит очередная тележка, с которой тоже чем-то торгуют - шашлыки, каштаны, те же сосиски.

Такие картины мы наблюдали не раз - и на Манхэттене, и в Бруклине: поразительное нежелание, вернее, отсутствие привычки зарабатывать деньги. Аргумент: "Зарабатывать! Да разве это работа?" И дальше в разговоре неизбежные сетования и на нашу страну, и на Америку, которая обязана помогать эмигрантам, ведь обещали! С работой, жильем, медициной.

Эту святую убежденность - государство обязано - многие наши соотечественники в полной неприкосновенности перевозят с собой за океан вместе с прочим житейским скарбом.

И что же получается?

Внешне американское общество очень демократично. Лишь опытный взгляд различает в толпе, кто есть кто. Но любая толпа незримо, но четко разделена по своим социальным слоям. Перепрыгнуть даже через одну ступеньку очень трудно, почти невозможно. И это тем более непонятно для новичка, потому что жизнь каждого социального слоя (кроме самых богатых в стране людей) видна как на ладони,- в этом тоже особенность американской жизни. Вам о ней, о жизни самых разных социальных групп, беспрерывно рассказывают по телевидению.

Но даже если у вас тоже есть деньги, большие деньги, все равно существуют места, куда человек со стороны попасть, точнее сказать, проникнуть не сможет никогда: закрытые клубы, целые закрытые, по существу, города, где живет на берегу океана американская и - все больше - международная аристократия. Но даже если человек и попадает в подобный город - по своей славе, деньгам - его вовсе не всегда примут в местный клуб. Одна из причин предельно проста - антисемитизм, о чем никогда не говорится вслух.

...Бывшие советские граждане сталкиваются со строжайшей стратификацией общества на каждом шагу, и не так-то просто к этому привыкнуть.

Можно возразить: так было всегда, такова судьба любой эмиграции - пробивать себе дорогу в новом мире.

И можно ответить - так никогда не было, потому что наши соотечественники прибыли из страны с иной социальной системой и привыкли к тем крайне относительным привилегиям, которые дает эта система.

Нынешние рядовые эмигранты из Советского Союза, только приехав, осознают, что жить им придется (кому поначалу, а кому всегда, как повезет) где-то на задворках - хорошая квартира в центре города, особенно в Нью-Йорке,- мечта почти несбыточная даже для среднеобеспеченного американца.

Не могут они привыкнуть и к американской системе здравоохранения. Приехавшие думали, что в Америке с медициной все будет обстоять гораздо лучше, чем дома: лучше врачи, лучше лекарства, лучше больницы и в них уход за больными. Не знали или не могли себе представить лишь одно: медицина в США в отличие, допустим, от стран Европы с социал-демократическими традициями - это частный бизнес.

...И вот из последних опросов медицинских работников страны, какая категория населения самая трудная, выясняется - эмигранты из Советского Союза. Непонятливы, требовательны, обидчивы, капризны.

Это статистика.

...День Благодарения, Вашингтон, Лафайет-сквер. Осень, накрапывает дождь, прохладно. Ребята, студенты-волонтеры, раскладывают столы, подвозят горячую еду. Идет благотворительный обед. Выстраивается длинная очередь. В основном негры. Вашингтон - город больше чем на ceмьдесят процентов черный..

К нам подходит какой-то пожилой человек, на хорошем русском языке объясняет, что сам он белорус, но большую часть жизни прожил на Украине. Ему лет за шестьдесят, шепелявит, передних зубов нет, невысокий, складный, розовощекий, улыбчивый, аккуратно, даже модно одет, на нем потертый, но чистый светлый плащ. Поговорили о том-сем, расспрашивает о Москве. О себе сказал только, что в Америку приехал поздно, после сорока здесь делать нечего, если ты, конечно, не гений. А он не гений, простой рабочий.

- Но как вам удается?

- Что? - спросил он.

- Ну... такой внешний вид... такая чистоплотность? Тут наш новый знакомый довольно усмехнулся.

- Уметь надо,- ответил он.- Переночую где-нибудь в подъезде, я ночлежек не люблю, и иду с утра пить кофе в "Макдональдс", четвертаки у меня всегда есть, люди Христа ради подают. Потом пешком в Библиотеку конгресса. Там сразу в туалет ныряю, умываюсь, бреюсь, чищу зубы, ногти. И уж после этого - в читальный зал.

- И что вы читаете?

- Не догадываетесь? Кого я могу читать в моем положении? Ну, догадайтесь, это так просто! Конечно, Достоевского.

- Только Достоевского?

- В основном - да. Во всяком случае только русскую литературу. Достоевского я открыл для себя уже в Америке.

- И на каком языке вы читаете?

- На русском, конечно. Волнуюсь, правда: в библиотеки перестают пускать бродяг. Законы против нас принимают... Но разве я похож на бродягу? Правда, нет?

- Нет,- согласились мы.

- А все почему? Потому что я хитрый. Приспособился. Лет пять как приспособился, вначале было трудно. Я уж теперь все знаю. Знаю, где спокойней переночевать, знаю по каким часам где можно получить еду, знаю, что оставаться на зиму в Вашингтоне или Нью-Йорке мне, например, с моим здоровьем нельзя, замерзну. Поэтому каждый год пробираюсь в Калифорнию. Там тепло, только уж очень много нас там скапливается.

- Но там, кажется, более сурово с библиотеками? - спрашиваем мы.

- Да, законы о бездомных там похуже здешних, но я и там приспособился. Мне бы вот зубы вставить, никто б не догадался, кто я такой.

- А где ваша семья?

- Как где? - удивился он.- Я же сказал, на Украине. Бросила она меня, перебрался я в Югославию. Потом вот сюда прибыл. Ну я пошел, до свиданья,- неожиданно оборвал он себя.- Вы бываете в Библиотеке конгресса? Тогда до встречи. Но через месяц вы меня там не найдете, буду двигаться в Калифорнию. А так - в славянском отделе, договорились? Я там на самом виду сижу, сразу увидите. Хочу ли домой? Да куда мне в таком виде? Здесь придется помирать, я человек неудачливый, а там жена, дети взрослые... Зачем?..

Он запахнул плащ, надвинул на глаза кепочку и медленно, чинно направился к очереди, где стояли люди в ожидании порции индейки с брусникой... Настроение у него было, похоже, хорошее.

Но вернемся на Кони-Айленд, где в любую погоду, в жару и в холод стоят со своими тележками с сосисками наши бывшие соотечественники и - в ущерб своему бизнесу - вспоминают родные места. Факт, отраженный в известном фильме "Москва на Гудзоне".

Пять минут на машине от Кони-Айленда, два-три поворота, и мы въезжаем на главную улицу Брайтон Бича - Брайтон Бич-авеню. Собственно, это единственная центральная улица этого района - мейн-стрит. Улица темная, небо над ней закрыто ржавым плетением надземки, наверху, над головами прохожих, проносятся буйно разрисованные вагоны нью-йоркского метро. Когда-то, в 20-е годы, метро выныривало на поверхность и гремело на уровне третьих этажей во многих промышленных городах Америки. (Помните Маяковского - "Всю ночь элевейтеров гул"?) Теперь почти везде эти линии разобраны, остались куски в Чикаго и Нью-Йорке, где без общественного транспорта, хотят этого или не хотят очередные мэры городов, все равно не обойтись.

Главная улица, темная, грохочущая сверху, недлинная, с разбитыми узкими тротуарами. На них в последние годы вынесли свой товар вездесущие корейцы, основные розничные торговцы овощами в Нью-Йорке. Толпы народа. Говорят только по-русски. Рестораны, бакалейные лавки, магазин "Интернэшнл фуд", надписи на трех языках:

"говорим по-русски"

"разумем по-польску"

"элхабло эспаньол".

Неподалеку от магазина торгуют пирожками. Старый-старый человек сидит под выцветшим зонтом у косо написанного объявления: "Хот пирожок". А дальше уточняется:

"черри" (вишня)

"мит" (мясо)

"каббадж" (капуста)

"потейто" (картошка)

"чебурек".

Пироги огромные, жирные, вкусные, то ли завтрак, то ли, если хотите, обед. К старику выстроилась очередь. Папа спрашивает мальчишку по-русски:

- С картошкой, Энди?

- Йя! - совсем по-американски отвечает мальчик. После пирожков магазин "Интернэшнл фуд". Цены высокие. Справа от прилавка - мясо, колбасы. Очередь. Но почему очередь? И почему она почти не движется? А потому, что все время подходят покупатели "слева", знакомые продавцов. Да, уезжая за границу, люди увозят с собой весь багаж: не только пожитки и мебель, но и привычки и нравы - и пренебрежительная медлительность продавщиц, и невнимание к "чужим", и обслуживание своих по блату, и попутные разговоры с выяснениями текущих событий.

...- Где пропадал?

- Будто не знаешь...

- Слыхали... Тебе мясо на поминки?

- Да нет, уже похоронили.

- Значит, на девятый день. Так-так... Очередь терпеливо ждет. Покупатель отходит.

- И мне от этого куска.

- Сколько?

- Ну фунт...

- Кончилось у меня это мясо.

- Что, оно у вас только для знакомых?

- Да, а что? И у человека несчастье! Бессердечный какой!

Невероятно услышать в Америке подобную беседу: продавец и покупатель друг с другом не разговаривают вообще. Отношения полностью обезличены. Какие вопросы, кому?

На втором этаже кондитерский отдел. Снова очередь. Возле прилавка две молодые женщины.

- И "Мишек",- говорит беленькая, высокая, худая женщина.

- Каких вам?

- Наших, советских.

- Но советские стоят дороже.

- Нет, мне советских.

- Сколько?

- Сто грамм.

- До чего жадная! Сто грамм! - подначивает продавщица.

- Я не жадная, а экономная,- робко защищается блондинка.

- Экономная, а конфеты ей подавай из Союза.

- Да, я люблю.

- Это вы не конфеты, это вы Союз любите... Если вы так любите Союз, могу отвесить фунт!

- Мне так много не надо,- пугается блондинка.

- Видите, какая у нее любовь, хоть попробовать, да и Союз вспомнить. Что, не так?

Блондинка молчит.

- Что вы хорошего там видели? Ничего! Голь-моль.

Блондинка вот-вот заплачет. Очередь стоит, подает реплики. Наконец раздается голос начальницы, продающей за соседним прилавком торты "Наполеон" и пирожные эклеры.

- Девочки, что такое? Успокойтесь, девочки.

Блондинка хватает свой пакет и, стуча немодными каблуками, быстро уходит.

- Соки, соки, покупайте соки! Вчера прибыли из Союза! - снова подает голос начальница.- Натуральный виноградный сок.

Мы оглядываемся, рассматриваем этикетки: Советский Союз представлен широко, и не только конфетами. Но где здесь правда, а где игра на том, что покупатель предпочитает знакомые с детства продукты? Откуда икра? Вам ответят: из Союза. Скорее всего так и есть. Откуда конфеты? Может, делают сами, где-то неподалеку, на тихих одноэтажных улицах, примыкающих к главой. Откуда польские колбасы? Говорят, из Польши. Моет и так. Но на Манхэттене, в нижней части города, а 1-й авеню, есть знаменитая лавка Куровицкого, где продают польские колбасы собственного изготовления, с утра они обычно горячие. Лавка расположена в славянском районе города, там живут поляки, украинцы, чехи. И хотя цены у Куровицкого высокие, народу у него в лавке всегда много. Люди вокруг небогатые, но лучше купить немного, но свое, национальное.

Откуда берутся товары на Брайтон Биче? Неизвестно. В Нью-Йорке бытует старое присловье: "Если вы видите на галстуке наклейку "сделано в Италии", знайте, сделано в Бруклине". К этому вопросу - откуда что берется, мы еще вернемся.

А пока дальше по улице Брайтон Бич-авеню.

Вот книжный магазин. Называется он "Черное море". Входим. Книги, изданные в основном в Советском Союзе. Много собраний сочинений. Много разрозненных томов. Раздел эмигрантской литературы. Все стоит как-то разнобойно, врастреп, никакой системы. У кассы справа полная пожилая женщина, громко разговаривает по телефону. Покупателей мало. Скромная пожилая пара, средних лет высокий человек и мы двое.

- Ну почему у тебя все не как у людей, Муся? Думаешь, все беды валятся только на тебя? - говорит хозяйка невидимой собеседнице.- Думаешь, мне хорошо, да? Подъехали утром бульдозеры, разрыли тротуар, поставили флажки... Откуда я знаю зачем. Американцы. Покупателей? Да нету их сегодня,- говорит она, будто неуютный ангар ее магазина совсем пуст.- Грубят, говоришь, а кому не грубят! На то и дети, чтоб грубить! В Союзе не грубили? Боже, да они просто выросли! Все, звони через полчаса, у меня покупатель.

Хозяйка или продавщица вешает трубку и тут же, без всякого перехода:

- Давно вы к нам не заглядывали, молодой человек. Опять проездом? Из Бостона? Говорят, Бостон красивый город, совсем как Ленинград. Вас кто интересует? Лимонов? Есть Лимонов. Почем? Двадцать долларов. Берите. Вы же обычно много покупаете. Вам нужны журналы из Союза? Это у "Камкина" журналы. Были у них? Нету? Журналы сейчас дефицит, перестройка. Новый диск Пугачевой не хотите? Тургенев? Какой вам нужен Тургенев?

- У нас один Тургенев,- отвечает ей высокий тощий человек в легкой походной куртке, кедах, с сумкой через плечо.- "Записки охотника" есть?

- Вы что, русскую литературу продаете?

- Нет, я компьютерами занимаюсь.

- Боже мой, счастливая ваша мама, компьютерами. Могли бы почаще к нам заглядывать.

- Мне у вас не нравится.

- Конечно, если вы компьютерами занимаетесь, вам не нравится на Брайтон Бич.

- Мне не нравится, когда в одном месте собирается так много евреев.

- Боже мой, что вы такое говорите!

- Как показывает история нашего народа, до добра это нас никогда не доводило.

- Молодой человек, хоть вы и специалист, но в моем магазине... нет, покупайте, но в моем магазине... Так вы берете Лимонова?

- Мне нужны его старые книги.

- "Эдички" у меня нет. Мандельштама? Три тома? Ну, как сговорились! И советские приезжают - вынь да положь им Гумилева да Мандельштама. Распродано, давно распродано, к нам не попадает! Будьте здоровы, молодой человек, странно вы разговариваете, до свиданья...

В магазине "Черное море" остаемся мы и пожилая пара. Они уже давно стоят в дальнем углу, листают два тома Писемского. Подходим поближе. Они перешептываются.

- Ты права, дорогая,- шепчет мужчина.- Но зачем нам Писемский?

- Ты хочешь, чтоб он так и вырос, не прочитав Писемского? - шепчет она в ответ.- Ведь недорого, и я так люблю Писемского.

- Ну, если любишь, давай купим.

- Давай,- шепчет жена и, взяв оба тома, с посветлевшим лицом направляется к кассе.

...Почему этой скромной, интеллигентно одетой женщине нужен Писемский? Здесь, где магазин называется "Черное море", где шумит надземка, где на кухнях по вечерам не читают острые статьи в газетах, не обсуждают последние журнальные публикации и выступления в Верховном Совете? Где жизнь в общем-то устроена так, что если хочешь преуспеть, даже не преуспеть, а жить, как принято говорить, "комфортабл", то есть достаточно благополучно, так вот, если хочешь всего этого, то Писемского читать просто некогда - нет на чтение ни времени, ни сил. А она вот боится, что сын вырастет без Писемского, который для знания американской жизни и ее законов - ну уж ни с какого боку!

Однажды мы заблудились в одном из районов Нью-Йорка - Квинсе. Подъехали к бензоколонке, чтобы узнать дорогу. Кроме нас на бензоколонке заправлялся еще один человек. Американец лет пятидесяти заправлял дорогой лимузин "Линкольн-Континенталь". Один из нас вышел из машины, подошел, спросил: "Не могли бы вы подсказать, как проехать туда-то?"

- А может, поговорим по-русски? - предложил незнакомец.

- Вы здесь давно?

- Восемь лет.

- И как идут дела?

- Отлично! - и он показал на свой серебристо-серый лимузин. Бензоколонка оказалась станцией самообслуживания, и, пока вставляли шланг, пока расплачивались, наш соотечественник все никак не уезжал, ходил вокруг своей машины, что-то рассматривал, потом подошел к нашей. Окно машины было открыто.

- Ну а как вы там, в Союзе? - спросил он.- Все-таки в страхе живете?

- Да какой страх? Газеты вы, что ли, не читаете?

- Вообще-то, конечно, давно не был дома, просто не верится! Меня Миша зовут, а вас?

Мы представились. Миша тут же начал рассказывать о себе.

- Я выжил в Бабьем Яру,- первое, что он сообщил как горькую и гордую награду.- Удивляетесь? Не верите?.. Мне было три года, когда немцы заняли Киев, и всю нашу семью погнали в Бабий Яр, отца, мать, сестру. Мама попросила нашу няню: "Спаси хоть его, Маруся". И когда нас вели, вытолкнула меня, и Маруся меня спрятала, несколько лет скрывала в погребе. Маруся меня потом вырастила, кончил школу, институт, уехал в Ленинград, работал на заводе, был начальником смены. У меня в подчинении было двадцать пять человек, портрет висел на Доске почета.

- А почему вы уехали?

- Обидели меня. Появился еще один еврей в нашей смене, и мой начальник сказал: "Двух евреев в одной смене быть не должно". А тот еврей оказался очень ловким, и мне стало плохо. Он устроил так, чтобы все неприятности валили на меня.

- И только поэтому вы уехали?

- Нет, и у отца моего были неприятности еще до войны, потому что его родной брат был членом Бунда и этот брат, член Бунда, сидел...

Наш собеседник замолчал. Чужая душа - потемки. Правду ли он рассказал о своей жизни или что-то для красоты присочинил?

- А где ваша Маруся? - спросили мы.

- Маруся умерла в Киеве. У нее тоже никого, кроме меня, на свете не было. А в Америку ехать со мной не захотела. Очень обиделся, потому и уехал,- снова повторил он.- В Ленинграде я был при деле, любил свою работу.

- Но вы неплохо устроились, судя по машине.

- Да, работаю в маленькой компании, мы владеем несколькими лимузинами. Сами владеем, сами и возим по вызову.

- Кого?

- Богатых клиентов. Сейчас тоже еду на вызов, встретил вас, заговорился, подождите, позвоню, предупрежу.- Он побежал к автомату, что-то объяснял. Потом вернулся к нам, махнул рукой:

- Ладно, все равно провинился, давайте помогу вам отсюда выбраться. Держитесь за мной.

Мы поехали. На мосту перед развилкой он показал рукой: "Держитесь правее" - и помахал на прощание.

- Бабушка, бабушка,- кричал по-русски мальчик лет четырех в День независимости четвертого июля. В этот день по традиции бывает салют и многие любители начинают с самого утра запускать ракеты в небо. В этот день обычно солнечно, жарко - разгар лета. Американская улица, ребенок счастливо кричит по-русски: Седьмое ноября! Бабушка, ты поняла? Сегодня день седьмого ноября!

Что ответишь ребенку?

Эти дети приехали из другой страны, со своим укладом, своими праздниками. На первых порах эти дети совсем не готовы к иной жизни. Как тот мальчик из Бостона, увидевший в школе американский календарь с выделенными днями праздников. Он подошел и обвел красным карандашом на календаре День Победы. Учитель назвал его хулиганом. Десятилетний мальчик ответил, что это день победы над фашистами. Учитель резко сказал, что его ученик должно быть и не знает, что победили в войну союзники, американцы и англичане, и День Победы, хотя его в Америке и не празднуют, не девятого, а восьмого мая. Мальчик, совсем недавно приехавший из Советского Союза, заплакал от обиды.

Мать мальчика написала негодующее письмо в американскую газету и рассказала, что приняла свои меры. Она узнала, что в Филадельфии существует общество эмигрантов - ветеранов войны. Каждое девятое мая в этот город со всей страны съезжаются фронтовики-ветераны и устраивают настоящий парад: надевают форму, боевые ордена и шагают в колоннах по улицам. Мать этого мальчика привезла его в Филадельфию, и они вместе посмотрели парад в честь Дня Победы...

Но вернемся на Брайтон Бич.

Здесь в основном обосновались люди, занятые торговлей, мелким бизнесом, и те, кто на этот бизнес работает.

Брайтон Бич в этом отношении - мир особый. Здесь уже появились большие деньги (относительно большие), и здесь же, рядом с ними, переплетаясь с ними, возникла и бедность, и преступный мир - одним словом, то, что присуще здешней жизни.

То и дело в эмигрантской газете "Новое русское слово" появляются траурные объявления типа: "В расцвете сил трагически погиб..." В чем трагедия, сбила ли машина, разбился ли в авиакатастрофе - конкретных деталей никаких. Понимающий читатель догадывается: в перестрелке или другим способом погиб кто-то из членов новой мафии, какие-то группы людей что-то не поделили между собой. Подробности могут всплыть через некоторое время, если за дело всерьез взялась американская полиция, а могут и не появиться, все уйдет в воду. Нью-йоркские ежедневные газеты потом разъяснят: преступление совершено так называемой "русской мафией".

"Русская мафия" - новое явление в жизни Нью-Йорка, где орудует множество национальных мафий, где к мафиози привыкли, где убийство одного из главарей итальянской мафии в ресторане неподалеку от дома, где мы жили, представителями соперничающей "семьи" никого не удивило, дело привычное. Появились истории в газетах, кого-то арестовали, показали по телевидению. Если по улицам города разъезжает в какой-то день много лимузинов с черными задраенными шторами, которыми правят шоферы с бандитскими физиономиями, нью-йоркцы шутят: "Что это они сегодня разъездились? Съезд мафии, что ли?" Если кто-то из знакомых в нижней части города живет в неохраняемом доме на узкой, с виду заброшенной улице, хотя она и расположена, допустим, в районе, примыкающем к Гринвич-виллидж, и на вопрос, не страшно ли там жить, отвечает: "Да нет, дома на нашей улице принадлежат итальянской мафии, она не позволит, чтобы тревожили ее жильцов", вы воспринимаете эту информацию совершенно естественно - в самом деле, нелогично, чтобы воры стали связываться по мелочи с мафиози.

Есть могучая китайская мафия. Недаром название фильма "Китайский город", "Чайна-таун", давно стало синонимом опасности и преступлений.

После вьетнамской войны, когда в США приехало несколько сотен тысяч вьетнамцев, и среди них немало головорезов, заговорили о вьетнамской мафии, очень жестокой и агрессивной, подсчитывали количество вьетнамских банд, действовавших в Калифорнии, их оказалось несколько сотен.

"Русская мафия" пугает привычную ко всему американскую полицию тем, что не признает никаких законов, которым так или иначе следуют другие национальные мафии. Об этом тоже часто пишут.

У мира организованной преступности есть свои незыблемые законы. Мафия облагает налогами определенные виды бизнеса. Шантаж, угрозы, убийства - да, но тут действуют свои правила. Любая мафия - это прежде всего корпорация. Поэтому корпорации и организуют свои съезды, делят территории, на которых действуют. Наркотики, игорные дома, рэкет (то есть вымогательство у законного бизнеса определенных сумм и в случае неуплаты разорение, пожары, взрывы) - таковы традиционные формы бизнеса мафии, пусть и разделенной по национальным и территориальным признакам.

"Русская мафия" ворвалась в Нью-Йорк и начала действовать безо всяких правил. Немало оказалось среди эмигрантов людей с темным прошлым, с судимостями, немало спекулянтов, привыкших к легким деньгам. Попав в Америку, такие люди заметались. Все оказалось совсем не так просто, как им представлялось. Вокруг незнакомый мир. Не совсем такой, как ожидали. И вот в ресторанах на Брайтон Биче сидят люди и придумывают, как получить быстро и не работая большие деньги,- вещь почти невыполнимая. А огромные деньги рядом, купить можно все, что угодно, вот что обидно, и ведь даже не спрашивают, откуда деньги, даже если предъявляешь их наличными, что в Америке тоже редкость: расплачиваются обычно чеками. Как рассказывал нам один бизнесмен-миллионер в Техасе, занимающийся продажей домов в модном районе на склонах гор, где дома стоят на сваях и при них есть все: бассейны, и новейшее оборудование для кухни, и удивительной красоты виды на долину, куда, извиваясь, спускается горная река: "Я продаю дома, приезжают откуда-то люди, выкладывают полмиллиона, миллион, покупают дом не глядя, и я не могу спросить: "Откуда у вас деньги?" Скорее всего это деньги мафии. Приехали в Техас на покой, с глаз долой. Я иногда думаю по ночам: а может, этот человек кого-то убил, ограбил, кто его знает. И все обличье его подозрительно. А что прикажете делать? Строительство домов - это бизнес. Бизнесу нужен покупатель. И вот к тебе является незнакомец и предлагает наличные. Откуда деньги, в таких случаях не спрашивают".

Новые люди, полууголовные элементы из числа эмигрантов, решают свои проблемы просто. Договариваются и начинают шантажировать те категории профессий, которые традиционная мафия никогда не трогает: врачей, священников, художников. Причем, естественно, идут они не к американцам, а к своим же соотечественникам. И относительно преуспевшим соотечественникам приходится принимать меры: или нанимать охрану, или вступать с мафией в переговоры через известных нью-йоркских адвокатов, имеющих деловые связи с преступным миром.

Художников мафия издавна не трогала, поскольку никогда не известны перспективы на то искусство, которое делается сегодня. Облагать данью художников, с точки зрения мафии, неразумная и бессмысленная растрата сил. Но бравые ребята с Брайтон Бича далеко не глядят, деньги им нужны сегодня, сейчас, и вот они посылают гонцов к владельцу галереи русской живописи: "Ты почем покупаешь у него картины?" - "По пятьдесят тысяч". Пятьдесят - немного для самых модных художников, но вовсе не мало для художника, выходящего на рынок мировой живописи. "Пятьдесят? Ты что, дурак? Да мы тебе его украдем, посадим в подвал, он там будет малевать, а мы тебе будем загонять его вещи по пять тысяч. Всю жизнь у нас в подполе просидит, спасибо еще скажет, что не убили".

Новоявленные мафиози крайне удивлены, что владелец галереи отказывается; ему предлагают такую хорошую сделку.

Это рассказ о курьезах, но есть уже и все остальное, и наркотики, и притоны, и организация подставных контор, которые берут деньги за фиктивные услуги.

Несколько лет назад было громкое дело, которое так и не удалось раскрыть американской полиции. На Брайтон Биче появилось бюро, организующее поездки в Советский Союз. В те годы поездок практически не было, и возможность съездить на родину, да еще по льготным ценам привлекла огромное количество людей. Бюро расположилось на редкость солидно: сняло отличное помещение, хорошо его обставило, за столами уселось несколько секретарш с прекрасным английским, компьютеры работали на полную мощь, запрашивая рейсы, расписания поездов по Советскому Союзу и так далее. Очереди на оформление поездки собирались с ночи.

Бюро проработало несколько месяцев. В одно, как говорится, прекрасное утро, когда открытия его поджидала очередная толпа, оно просто не открылось: снятое помещение оказалось пустым. Исчезло все - и столы, и стулья, и ковры, и компьютеры, и секретарши-американки. Бюро исчезло, прихватив с собой больше четверти миллиона долларов.

Это уголовное дело. Но на Брайтон Биче есть и другое - попытки, и часто успешные, обходить американские законы. Никаких профсоюзов. Профсоюзы гарантируют своим членам определенные права. Эмигранты, приехавшие в этот район и работающие здесь, практически бесправны, то есть они зарабатывают столько, сколько назначит хозяин бизнеса. Никаких чеков, деньги - только наличными. Никаких правил: лицензий бизнес старается не покупать нередко действует просто противозаконно. Американский бизнес умеет обходить закон. Тут его зачастую вообще не существует. В том же книжном магазине "Черное море" множество книг на русском языке без указания издательства. На титульном листе стоит: "Нью-Йорк, такой-то год". Все! Кто печатал, где печатал, каков индекс Библиотеки конгресса (а каждая книга, выходящая в США, имеет специальный индекс для удобства ее нахождения в Библиотеке конгресса)... То же самое происходит с кассетами: не успеет популярный певец Вилли Токарев исполнить свои новые песни, как тут же появляются неизвестно кем записанные кассеты, которые продаются без всякого учета авторского права. В магазинах радиоаппаратуры продаются кассетники без гарантий. В Америке это называется "грей маркет" - "серый рынок". То есть рынок, куда товары попадают полулегальным путем, нередко в обход пошлин, продаются без гарантий (если плохо работает, не обессудьте), зато заметно дешевле, чем на официальном рынке.

...Места, где празднуются юбилеи, дни рождения, семейные торжества,- это рестораны Брайтон Бича. Рекламы их появляются в каждом номере газеты "Новое русское слово". Ресторан "Приморский": "У нас поет знаменитый Вилли Токарев". На витрине конкурирующего ресторана объявление по-русски: "Дорогие друзья! Мы рады представить вам ансамбль "Голден войсес" - "Золотые голоса!"

Привычки, нравы, меню - все перенесено оттуда, откуда приехали эти люди. Медлительность полных, невозмутимо-невежливых официанток, невозможность зайти выпить чашку кофе или чая.

- Пройдите напротив, может, вас там пустят. У нас полно клиентов, не видите, что ли? Заказывайте полный ужин.

- Но мы не хотим есть.

- Вы не хотите, а у меня столик будет занят. Нет, в туалет нельзя, вы ж не остаетесь ужинать! Туалеты только для сидящих в зале гостей.

И пошло-поехало. И напротив тоже нельзя выпить кофе, там тоже скоро час "пик", хотя столы стоят пустыми. Вещь, немыслимая в американском ресторане.

Но вечером в ресторанах собирается и впрямь много народу, гремят оркестры, ансамбли со своими солистами исполняют русские романсы и новые эмигрантские песни.

...Есть у нас один знакомый, бывший советский гражданин, ныне житель Нью-Йорка. В Советском Союзе он был администратором разных театров и ансамблей. Родом из Киева. И в Нью-Йорке он хочет заниматься своей прежней профессией, работать на укрепление советско-американских культурных связей, устраивать турне советских артистов в США. Тут действуют и расчет, и душевное влечение, и новые времена, связанные с перестройкой. Но и на этом рынке импресарио, связанных с Советским Союзом, тоже жесткая конкуренция. Удача не всегда сопровождает нашего знакомого, назовем его условно Майкл, Миша, поскольку это реальная и активная фигура в эмигрантской колонии; Майкл - устроитель званых вечеров, свадеб, дней рождений... Разбогатевшие бизнесмены из новых эмигрантов в случаях семейных праздников приглашают Майкла.

- Миша,- говорят они (тут Миша имитирует развязно-величественный тон жен этих эмигрантов).- Миша, у нас дочка замуж выходит, пригласи, как его, этого певца... Фрэнка Синатру.

- Могу и пригласить,- отвечаю я,- но только этот Синатра берет за вечер шестьдесят пять тысяч.

- Шестьдесят пять? Нет, это чересчур, Майкл. Попробуй, поторгуйся, может, он спустит до тридцати пяти?

- Вы просто смеетесь, он не спустит, он друг самого Рейгана!

- Да? Тогда надо подумать. Мы тебе позвоним, Миша.

- И часто вы устраиваете такие вечера?

- Конечно, это моя профессия. Особенно на Новый год. Тут меня просят хозяева ресторанов на Брайтон Биче. Несколько лет подряд я привозил девочек из Атлантик-Сити. За вечер мы объезжали все рестораны.

В прошлом году мне говорят: надоели эти девочки, в телевизор таких каждый вечер видим. Придумай что-нибудь новенькое. И стал я думать. Что может быть новенького в этом сумасшедшем городе? И тут меня осенило: в Линкольн-центре на рождественские праздники выступает цирк. Надо им привезти какого-нибудь зверя. Пошел на представление, больше всех мне понравился леопард, здоровенный такой, страшный, рычит ужасно. Вскакивает на слона, едет на нем верхом и рычит, да еще зубы скалит. Ну, думаю, слон - это, конечно, исключено, а насчет леопарда надо помыслить. Подошел я к дрессировщику-американцу, договорился, он мне назвал свою сумму. Сказал хозяевам ресторанов. А их шесть, не разорятся. Идея, говорят, что надо.

И вот вечером 31 декабря еду в Линкольн-центр. А леопард уже участвовал в двух представлениях, устал, злой, рычит. И машину еще как на грех присылают не с кузовом универсал, а самую обыкновенную, только большую и, заметьте, без всякой перегородки. Что делать? Едем. Впереди шофер, я, моя подруга. Сзади леопард с дрессировщиком. Путь от центра города, сами понимаете, неблизкий. А леопард сердится, рычит и все к нам вперед лапу тянет. Ну доехали, ничего.

Вошли мы в первый ресторан, там уже люди как следует поднабрались, крик, шум, танцы. И тут мой леопард с дрессировщиком выходят. Молчание, ну просто гробовое, оцепенели все. Ну леопард делает все, что ему положено, впрыгивает на стол, рычит. А я сижу трясусь. Ведь это все не по закону, дикий зверь в ресторане! На это же разрешение надо брать! А вдруг он кинется и кого-нибудь растерзает! Да никто бы никогда разрешения не дал, это ясно. Но ничего, обошлось. Восторг огромный, все так взревели, что леопард даже испугался. И началось. Одни хотят с ним сфотографироваться в обнимку, пьяные же, другие лезут к нему целоваться. Леопард ничего, терпит покуда. Один подходит к дрессировщику и в шуточку говорит, пьяный в дымину: "Сколько вам надо заплатить, чтоб ваш леопард загрыз моего партнера по бизнесу?"

- В тот новогодний вечер я хорошо заработал,- заключил Миша.- Все были довольны: и гости, и я, и леопард - зверюге дали свежих кур. Очень, оказывается, уважает леопард курятину!

На Брайтон Биче эмиграция живет. На Орчард-стрит, на Манхэттене, в одном из самых старых районов города, эмиграция из Восточной Европы торгует. Собственно, район этот в просторечии называется по-русски Яшкин-стрит, по имени одного из процветавших там до недавнего времени торговца, который, дав имя улице, расширив дело, разбогатев, уступил место другим.

Орчард в переводе - "сад", но нет, эта сеть узких улиц, покрытых плохим асфальтом, скорее напоминает нескончаемый базар. То ли Шанхай, то ли южные средиземноморские города приходят на память. В любую погоду под небольшими навесами в три-четыре ряда сверху вниз висят товары, мокнут, сушатся на ветру джинсы, куртки, рубашки, майки. На лотках много мелочи - кепки, шапки, кошельки, сумки. Возле такой рекламы товаром обычно неказистая дверь: вход в полутемную лавку, где встречает вас сам хозяин, говорящий, как правило, по-русски или по-польски. Торговцев много, и характеры у них разные - заискивающие, безразличные, гордо-раздражительные.

Какой американский продавец, даже в самом дешевом магазине, позволит себе раздражаться? Единственная беда в средней руки американском магазине: продавцы - мальчики и девочки, приехавшие из африканских стран, из Азии,- не знают английского. Часто не умеют ни писать, ни считать. Нередко пугливо убегают, скрываясь за одеждой, как в джунглях, когда им задают вопросы. Но чтобы -грамотный ли продавец, безграмотный - нагрубить? Чтобы на лице появился хоть малейший оттенок неудовольствия? Никогда!

Не то на Орчард-стрит. Гремучая смесь самоуничижения, самоиронии, самоутверждения: покупателей, проходящих по улице, зазывают, хватают за руки, волокут к стойкам с вещами, что-то стремительно вытаскивают, демонстрируют, привлекая своих помощников, как правило родственников, безбожно завышают цены, потом сбавляют. Идет стремительный беспокойный спектакль, в процесс которого вовлекают обалдевшего от шума и гама покупателя. Но если он при этом не купит... А ведь это норма - не купить, посмотреть, примерить, пойти дальше, вернуться... Но здесь, на Орчард, если покупатель не купил сразу, с налета, следует унизительная сцена: его почти выталкивают из лавочки, начинаются стенания и проклятия - естественно, сила их зависит от темперамента владельца. Идут угрозы: нет, больше не заходите, я вам ничего не продам, лучше вам все равно не найти. Если же покупатель доказывает, что ему пытались всучить товар с дефектом, без пуговиц, без пояса, то он тоже виноват: мало ли, не доглядели. В Нью-Йорке обманывают на каждом шагу, но здесь обман возведен в добродетель: все равно виноват покупатель.

Все магазины на этих улицах, вернее, в переулках пестрят малоприметными названиями. Есть только один, надпись на дверях которого, по-русски, бросается в глаза: "Слава богу, наконец-то я дошел до Коли".

Коля - монополист. Коля торгует искусственными шубами, жакетами, куртками вот уже несколько десятилетий. Колю знают все советские командировочные: одно время искусственные шубы были в большой моде. Коля довольно высокий, сухопарый, с костистым злым лицом. Говорит, всю войну сражался в Красной Армии, вернулся на Карпаты, оттуда переехал в Польшу, попал в Америку. Коля любит хвалиться двумя вещами: он миллионер и друг всех знаменитых "советских". Друг не друг, но когда к нему заходит свежий покупатель, Коля раскладывает, как пасьянс, свою коллекцию фотографий с автографами, действительно, кого только нет среди его покупателей: и знаменитые артисты, и спортсмены, и ученые. Советский человек за границей доверчив и простодушен, и когда Коля начинает свои рассказы о войне, его жалеют: вот он здесь, в этой душной, темной, забитой товарами лавке. Фотография? Пожалуйста! Автограф? Конечно! А Коля делает свой бизнес и удовлетворяет свое непомерное тщеславие. И грубо, язвительно разговаривает с теми, у кого нет денег, смеется над неграми, над бедными женщинами, долго раздумывающими над грошовой покупкой.

Но сложен человек. Коля, по его словам, воевал в артиллерии. И раз в год язвительный, процветающий, неутоленный, что-то скрывающий в своей жизни от постороннего глаза Коля гуляет. Празднует День артиллериста. Сидит, пьет, заказывает музыку. Заказывает одно и то же: "Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет отчизна нас, из сотен тысяч батарей..." Коля подпевает и, по некоторым свидетельствам, плачет. В русском ресторане далеко не все настроены так патриотично. Среди эмиграции есть разные люди. Они пытаются запретить оркестру играть "артиллеристов". Но оркестру заплачено. К тому же это уже ежегодная традиция. Тогда подходят к Коле, задираются, Коля в ответ задирается еще пуще. Учтем, Коле за шестьдесят. В итоге Колю бьют.

Легенда это или быль? Кто знает. На пустом месте легенды не рождаются. Нужна ли эта легенда Коле для бизнеса? Вряд ли. Мало кто из проезжающих успевает и хочет узнать подробности из жизни этой странной, совсем не американской улицы, где правят свои законы, где неизвестно откуда появляются товары, с годами все чаще дорогие, где - вот почему и бывают здесь приезжие - круглый год идет торговля несезонными товарами. Весной, уже в марте, в обычном магазине можно купить только вещи на лето - купальники, шорты, майки, блузки. Здесь и в июле, в несусветную жару, идет бойкая торговля дубленками, шубами, теплыми куртками, стеганками. Выхода у приезжего человека нет - надо ехать на Орчард-стрит, выполнять заказы близких.

Если свернуть от магазина "Слава богу, наконец-то я дошел до Коли" направо, на широкую старую улицу Хаустон, то через двести метров будет приметное объявление: "Кац деликатессен". В этом кафе - разгул восточноевропейской кухни. Пирожки, мясо, ростбиф, все натуральное, все не потеряло своих первоначальных запахов и вкусов. Еда напоминает Украину, Белоруссию, Польшу. Хозяева деликатески владеют этим кафе в течение многих десятилетий. Длинные ряды столов, есть ряд, где обслуживают официанты, остальные столы самообслуживания, стоишь в очереди, выбираешь, от какого куска чего отрезать, чтобы сконструировался огромный бутерброд - сэндвич. К бутерброду положены соленые огурцы, их достают из бочки. Тут, стоя в очереди, мы и познакомились с одним из продавцов. Услышав русскую речь, он спросил:

- Из Москвы? - и по его говору стало ясно, что он из Москвы тоже. Эдик, человек лет пятидесяти, обрадовался нашему появлению, побежал куда-то в закрома, принес особый окорок, посоветовал, что с чем соединить, чтобы было вкуснее, и, когда мы, принеся свои подносы, уселись за стол поесть, подсел к нам.

Эдик, и это сразу поразило, ни о чем, собственно, не спрашивал.

- Последнюю "Литературку" читали? Ничего они там выдали про...- он изложил содержание острой статьи.- А последние номера толстых журналов читали?

Он сидел рядом на стуле, в белом длинном фартуке, черноволосый, черноглазый, с живым, выразительным, очень подвижным лицом. Мы ели мясо, запивали чаем (кофе здесь не положен) и разговаривали о великих новостях в советской литературе, поражаясь горячей осведомленности нашего собеседника.

- А кто вы по профессии?

- Врач, врач-фармацевт, но здесь мой диплом не признали. Я учусь уже много лет, скоро сдам последние экзамены, но думаю, места не получу: пятьдесят для Америки - возраст староватый.

- А приехали давно?

- Да лет десять как, с женой, с сыном. Жили,- он назвал один из новых экспериментальных городов-спутников Вашингтона,- жена пошла в гору, стала вице-президентом банка,- он назвал банк,- ну разошлись, и хотя она зарабатывает много больше меня, все время посылал сыну деньги. Теперь он учится в колледже, тоже помогаю.- И он снова заговорил о литературе, гласности, перестройке, о том, что, по-видимому, его больше всего занимало.

- А возвращаться не собираетесь?- спросили мы.

- Место давно купил на татарском кладбище. А что вы удивляетесь? В Нью-Йорке все есть. Тут хоть сын иногда приедет, присмотрит за могилой, а в Москве... В Москве у меня мать, старая большевичка, от меня отреклась, и брат, тоже врач, тоже в свое время отрекся. Писал им письма, не отвечают...

Несколько раз мы заезжали перекусить в эту деликатеску и каждый раз встречали Эдика, вели разговоры об искусстве, о музеях Нью-Йорка, их он знал превосходно, о новинках нашей литературы. И наступило время, мы сказали, что уезжаем домой.

Мы попрощались за руку под неодобрительными взглядами высокого старика управляющего. Зато весело кривлялся за стойкой "персонал" - негр, китаец и еще какой-то непонятный малый. Им все казалось смешно: и торжественные рукопожатия, и грусть. Все это так не вписывалось в общую картину делового ланча, которыми были заняты все вокруг. Мы сели в машину. Из дверей вышел Эдик:

- Ладно, не забывайте. Привет Москве!

Машина тронулась. Он стоял на углу в своем длинном белом фартуке, стоял, махал, мы долго оглядывались, он все не уходил.

И вспомнился берег Брайтон Бича в летние вечера, темнеющий океан, широкая полоса песка, деревянный настил набережной, закусочные, приморский ресторан с торжественным названием "Москва". По набережной прогуливаются и пары, и целые компании. Американец на прогулке одет просто - спортивный костюм, кеды. Здесь же все наоборот - высокие каблуки, заранее обреченные застрять в щелях настила, лучшие парадные одежды, на мужчинах пиджаки даже в теплый день.

Ближе к концу набережной - танцы. Картинный, высокий, толстый старик играет на скрипке, на аккордеоне - женщина. И пожилая женщина поет: русские романсы, военные песни. Кружатся в темноте пары, танцуют пожилые люди, молодежи здесь нет, молодежь заседает по ресторанам и забегаловкам, решая свои дела. Месяц светит призрачно. Кто они, эти люди? Откуда? Почему так дружно и грустно запели "Темную ночь"? А мимо плывут нарядные, довольные собой, плывут мимо танцев, мимо потрепанной кепки, куда должны бы сыпать мелочь. Иногда останавливаются, стоят подолгу, вздыхают. Американец, если он остановится послушать уличных музыкантов и певцов, непременно положит свой доллар: не оставить "чаевые" неприлично - это не благотворительность, а вознаграждение за труд, который так высоко ценится в этой стране... Но кепка пуста, никто не подает.

А из ресторана "Москва" доносятся обрывки песни, популярной по обе стороны океана, да-да: "поручик Голицын, корнет Оболенский..." - куда от них денешься?

Какая вокруг странная смесь - не будем преувеличивать, свойственная, видимо, всякой свежей эмиграции,- смесь почти детского самодовольства и пронзительной тоски.