Друг Худенко

Профессор Александр Янов: начало рабочего дня

- Я его предупреждал, предупреждал! Все уже шло плохо, их гоняли по всему Казахстану...

- А он?

- Не слушал, шел вперед, как бык, как таран! Он не мог остановиться!

- А вы?

- Что я? Меня или печатали или не печатали, а он... Он приезжал в Москву, мы просиживали ночи у нас на кухне, говорили, прикидывали...

Почти два десятилетия спустя после смерти в тюрьме известного ныне на всю страну реформатора-аграрника я тоже сижу в гостях. И тоже на кухне. Но за окнами не Москва, а Нью-Йорк, район Квинса, зеленая улица скромных домов, в одном из которых профессор Янов снимает второй этаж. Мы сидим втроем, Янов, его жена и я, и говорим без умолку. Выясняется, что у нас немало общих знакомых. Вот только Худенко, он стоит в жизни этой семьи особняком.

- Это мой учитель, понимаете? Он меня все время, пока мы дружили, учил.

- Чему?

- Прежде всего тому, что можно сделать с землей в наших, советских условиях. А я... я не сумел его удержать, оттащить от пропасти. Он совершил массу мелких ошибок, к ошибкам прицепились и разорили "Акчи", посадили его самого. Все шло к тюрьме, я это чувствовал, я уже договорился в Академии наук, Худенко предлагали опытное хозяйство в Новосибирском академгородке, все уже было готово к его переезду. Он понимал, что погибает, но отказался.

- Знаешь, сколько он весил, когда умирал в тюрьме? - спрашивает Лидочка.- Пятьдесят килограммов. А был могучий, толстый.

- Прирожденный лидер, самый настоящий, люди ему верили и шли за ним до конца,- добавляет Янов.

- О нем уже показали целый фильм по телевизору,- вспомнила я.

- Так и знал,- обрадовался Янов,- так и должно было быть! Я ему говорил: надо переждать, дебрежневизация неизбежна.

- А Худенко верил? Мало кто верил в те годы. Мне кажется, все устали ждать.

- Нет, он отвечал мне, как ребенок: пусть у них все остается, все привилегии, пусть остается брежневская идеология, лишь бы крестьянам дали работать на земле.

- Не удивляйся, не удивляйся,- вступает Лида,- Иван Никифорович всегда был очень откровенен.

- Он говорил: я хочу только одного - показать, что можно хорошо организовать хозяйство и кормить народ.

- А был у его "Акчи" хоть какой-то шанс выжить?

- Конечно нет,- удивляется моему вопросу Янов.- Худенко не понимал главного: чиновники при этом теряют власть. Этого они никогда не допустят. И не допустили.

- А вы действительно в те далекие годы верили в неизбежность дебрежневизации?

- Конечно.

- И все же уехали!

- Уехал. Собственно говоря, был поставлен перед выбором. Или - или. Что "или", всем теперь понятно. Шел 1974 год.

- Но ведь не просто же так все случилось.

Янов, коренастый, коротко стриженный, седоватый, поднимает на меня большие серые глаза так и не сумевшего постареть мальчика:

- Конечно, все не просто так. После того как стало совершенно очевидно, что меня больше не будут печатать, я передал рукопись книги "История политической оппозиции в России" за границу. Ну и началось. Может, и раньше началось, но я не замечал, тем более основные идеи этой рукописи были опубликованы в статье в журнале "Молодой коммунист". Публикация статьи день в день совпала с высылкой Солженицына. Этого-то редакция никак не могла предугадать. Ну и пошло.

- Знаете, ваше имя часто упоминают в Советском Союзе в связи с выступлениями Шафаревича. Он обвиняет вас в русофобии.

- А здесь меня обвиняют в слишком сильной привязанности к России и ее интересам. Вот вам парадокс жизни в эмиграции. Отвечать Шафаревичу публично, так, чтобы прочел советский читатель, я не могу, у меня нет площадки. Я могу только разговаривать и спорить: ведь через Нью-Йорк проезжает масса народу, приходят в гости - поэты, писатели, мидовцы, неофициалы. И у каждого свои впечатления и предчувствия, я не говорю об официальных лицах, конечно. Один поэт мне говорит: если не принимать меры, впереди - хаос. А я спрашиваю: "Почему это не отражается на ваших стихах?" - "Ну, это старые стихи". Перестройщики, и я полон к ним уважения, заняты в основном расчисткой прошлого. Это очень важно, без этого невозможен путь вперед, но это не самое главное, сейчас перестройка на другом, как мне кажется, этапе.

Мы с Лидой сидим, слушаем, Янова трудно перебить, он заговорил о том, что его больше всего волнует.

- Нужна философия перестройки, ее будущее, близкое и дальнее, нужны формулировки, которые бы понял весь мир.

- А вы полагаете, американцы до сих пор не понимают?

- Советологи, вы имеете в виду? Американцы, они все понимают конкретно: вооружения, армия и так далее, по пунктам. А советологи... Теперь они все, как один, за перестройку, иначе бы остались без работы, так же как прежде они все, как один, говорили только о стагнации, о том, что в Советском Союзе ничего принципиально измениться не может. Хрущев, Брежнев, Горбачев - модификации одного режима. Сейчас этот тезис просто не проходит. А что взамен? Нужны заново сформулированные идеи.

Когда я приехал и сказал, что дебрежневизация неизбежна, ко мне отнеслись, как к сумасшедшему, как к безопасному чудаку, в лучшем случае. "Русская история кончилась" - так они все считали, теперь это круг, заколдованный круг. Если самый умный советолог для них это Киссинджер, то как быть? Он признает только прошлое и настоящее России и, исходя из этого, проектирует будущее. Но ведь такие мысли это живой застой, анахронизм. Будущее будет совсем иным, вернуться к брежневским временам невозможно, и это мало кто в Америке понимает. До сих пор, как это ни странно.

- А вы с ними спорите?

- Да я со всеми с ними спорю в своих книгах и на своих лекциях! Я повторяю, я и здесь оказался диссидентом в некотором смысле.

- Почему?

- Потому что я продолжаю утверждать, что нельзя настоящее проецировать в будущее. Это очень смешно - продолжать так думать. И в высшей степени глупо. На чем строил Киссинджер свой дейтант? На ожидании логики. Брежнев сказал "а", значит, он неизбежно скажет "б". А Брежнев говорил "ц", "д", что угодно. И дейтант развалился.

- Нет, почему вы диссидент здесь?

- Потому что в самые застойные времена я продолжал утверждать, что в России грядут реформы. Нет, не думайте, что для меня это проходило гладко.

- Это был ужас, Галечка, первый год, когда мы приехали,- сказала Лида.- У Янова началась самая настоящая депрессия.

Безмятежно-младенческий на вид профессор так же младенчески улыбается:

- Да-да, я совсем не мог работать, ничего не писал, а надо было как-то жить, маленький ребенок.

- Это что, ностальгия?

- Не знаю, я почувствовал себя в совершенном вакууме со своими идеями о будущих изменениях в Советском Союзе. Мне никто не верил. Получалось, что в будущее своей страны верю только я один.

- А потом прошло?

- Не знаю, я начал много работать. Семь лет был профессором в Беркли, потом три года в Анн Арборе, теперь в большом Нью-Йоркском университете, и все время писал книги. Вот, сейчас подарю, книга памяти Худенко "Шестидесятые годы. Потерянные реформы". Так вот, вашим интеллектуалам перестройки пора заняться главным - определить ее место в русской истории и мировом интеллектуальном процессе. Россия уже берет, но должна еще увереннее взять на себя заглавную роль, должна разбудить мировое сообщество, призвать к единому потоку цивилизации всего мира. И чтобы это были не общие слова.

- На мой взгляд, американские политологи, в том числе и часто приезжающие в Москву люди, по-прежнему заняты лишь тем, что наблюдают, анализируют - словом, прежний узкий профессионализм.

- В том-то и дело! - подхватывает Янов.- Им и в голову не приходит, что от России что-то зависит, хотя все события последних лет показали, что именно Россия, возможно, начинает новый этап цивилизованных отношений между государствами. Что я хочу сказать? Американский интеллектуальный потенциал так же могуч, как экономический, только он не ориентирован. Надо его завести, разбудить гигантскую силу, разбудить вулкан. И поверьте, он тоже будет работать на перестройку...

- На перестройку? Вы не увлекаетесь?

- Какое увлечение, от судеб перестройки зависит судьба всего мира. Важно осознать эту мысль. И если она будет уяснена, тогда начнется общая работа.

- Но в нашей стране слишком свои и слишком специфические проблемы.

- Да, конечно, но есть еще и мировой опыт. И по поводу правового государства, и по поводу политической реформы, сельского хозяйства, наконец. Мы идем вслепую, мы идем впотьмах. Пока не поздно, нужно включить в строительство перестройки весь опыт мировой культуры.

- А вы уверены, что этого захотят?

- Я не знаю, поэтому мы и должны выйти с четко сформулированными идеями общего цивилизованного дома, которые Запад просто не сможет игнорировать. Об этом говорит Горбачев, об этом говорит Шеварднадзе. Американцы и вообще Запад все понимают слишком практически: сокращение военных расходов - это хорошо, сокращение армии - тоже хорошо. А вот мы русским предложим что-нибудь еще сократить... Поймите, в этих взглядах нет видения будущего, видения того, что ждет мир в XXI веке! Только от России идут импульсы к рассмотрению проблем будущего всего человечества...

В тот раз мы заговорились заполночь. Потом я улетела из Нью-Йорка, через месяц вернулась. И вот снова поездка к Яновым. Из Нижнего Манхэттена, где я остановилась, до Квинса, где они живут, это целое путешествие на метро. И пока едешь, перед тобой проходит как бы срез жителей города. Вначале, в Гринвич-виллидж, где я садилась, это в основном студенты. Студенты едут в центр, на Верхний Манхэттен. Потом студентов незаметно вымывает, появляется разношерстная публика, много негров, еще больше латиноамериканцев, и среди них пассажиры с чемоданами и большими сумками - эти направляются в аэропорт имени Кеннеди. От станции метро, неподалеку от которой живут Яновы, отходят автобусы-экспрессы в аэропорт. Американцы летают много, такси взять не проблема, но деньги на ветер здесь кидать не принято.

Здесь же, возле автобусов, встречает меня на этот раз Янов на своей старенькой машине. И тут же, в машине, поскольку за месяц набежало много новостей, мы, словно и не прерывались, продолжаем все тот же нескончаемый разговор о перестройке. По сторонам мелькают узкие улицы благопристойного, ухоженного, цветущего Квинса. Здесь и жилье подешевле, и воздух почище. Дома нас поджидает Лидочка.

На этот раз я уже не сдаюсь: я буду расспрашивать Янова только о его жизни, хватит о перестройке, некогда, скоро мне улетать домой, в Москву. Я невольно оглядываюсь на кипы свежих советских газет, журналов, книг. Они лежат и стоят везде: и на полках, и на низком журнальном столике. Нет, сегодня я не буду спорить, отвлекаться - только задавать вопросы. Биографические.

- Но это же неинтересно! - огорчается Янов.- Давайте лучше поговорим о будущем!

- Не мешай Галечке работать, спрашивает, значит, ей надо! - кричит из кухни Лида.

- Да, мне надо, мне хочется понять.

- Что понять? Никто сейчас ничего понять не может!

- Да судьбу, судьбу вашу понять!

- Судьбу мою и особенно мои взгляды сейчас принято некоторыми искажать, причем только с помощью цитат, и ничего кроме.

- Не отвлекайся, тебе сказано - судьба,- снова командует Лидочка.

- Что судьба? Кончил в 1948 году среднюю школу в Ташкенте с золотой медалью. Да, тут судьба, медали тогда только ввели. И меня приняли в Московский университет без экзаменов. Без медали никогда бы туда не поступил. Кстати, и Горбачев кончил с медалью. И поступил в университет. В принципе это место не для нас, не для людей из глубинки. Знаете, с кем я учился? Дочь Шкирятова, сестра Суслова, да-да, я не путаю, она была моложе его лет на тридцать. Вот какая публика меня окружала. Потом поехал по распределению в распоряжение Томской железной дороги. Через год вызвали меня в аспирантуру.

- В Москву?

- Ну конечно, они хотели меня с самого начала оставить, но не удалось. Приехал, все сдал, завалили на марксизме. Это не перепрыгнуть.

- Ну а главное, Янов, что в тот год было? - спрашивает Лида.

- Встретился с будущей женой. Прописки в Москве нет, жилья у обоих нет. Что нам делать?

- И поехали мы, Галечка, в Сталинабад, по моему распределению,- говорит Лида.- Там дали нам комнату в коммунальной квартире, купили мы матрац.

- Дальше, как у всех в те годы,- подхватывает Янов.- Поставили его на кирпичи, словом, обжились. Пошел я работать в ТаджикТАСС, много ездил.

- А кончилось все плохо,- говорит Лида.

- Почему?

- Потому что это Янов.

- Как я мог знать? Послали меня на строительство электростанции. Там меня по-отечески принял парторг, пригласил жить к себе. Старый большевик, с биографией, ночами мы почти не спали, говорили откровенно абсолютно обо всем, расстались друзьями. Возвращаюсь в Сталинабад, начальник мой говорит: быстро пиши заявление об уходе. А что? Ничего, донос на тебя пришел. Вызывают в ЦК партии. Там сидит молодой человек, инструктор. "Вы что, маленький? Как можно было напрашиваться прямо в пасть к этому стукачу? Поглядите, что он на вас накатал, со всеми подробностями. "Бухарин был прав, Сталин не прав..." Ваше счастье, что сейчас 56-й год. Но советую: уезжайте отсюда немедленно, жизни этот старый доносчик вам не даст! Куда бы вы ни устроились на работу, вас уволят. Возвращайтесь в Москву, вот вам мой совет, самое спокойное".

- Так мы оказались снова в Москве,- откомментировала Лида.- Тоже случайно, спасибо стукачу. И как ты думаешь, чем Алик занялся? Ты наверняка не знаешь.

- Я начал писать стихи. Не ожидали? Мы поселились в Лоси, у нашей родни, в развалюхе, и там я сидел в мансарде и писал. Не помню уж, через кого показал стихи Эренбургу. Неплохие стихи, сказал Эренбург, но проблематика... Так не начинают. Так могут себе позволить писать Межиров или Винокуров, но не вы. Вам лучше переводить, чтобы как-то существовать. Достаньте подстрочники. Достал я подстрочники. Переводчиков тогда было мало. Сак вы думаете, сколько книг я издал за пять лет?

- Ну, три,- говорю я, сознательно преувеличивая.

- Пятнадцать! - смеется Янов.

- Знаешь, мы даже разбогатели. Купили маленькую двухкомнатную квартиру, купили мебель. Но это же Янов, все снова рухнуло.

- Конечно, это занятие было обречено с самого начала. Переводить мне было ужасно скучно, и я хулиганил, делал, что хотел. Как сказал Назым Хикмет, прочтя турецкие стихи: "Хорошие стихи, но ничего общего с оригиналом". Слуцкий хвалил. Ну и что? И тут я схулиганил. Придумал голландского поэта и издал подборку его стихов. В Голландии шум: такой крупный поэт, а мы его и не знали. Вступили в дело переводчики-конкуренты, кто-то, знаю кто, но не скажу, написал телегу. Я плюнул и уехал на Кольский полуостров работать в районную газету, мне было интересно. Писал там о сельском хозяйстве. Приехал в Москву, у меня появилась идея о воде, о том, что вода в нашей стране ничего не стоит и поэтому ее очень легко вконец испортить промышленными отходами. С этой идеей пошел я в "Известия". Встретил меня известный вам, вероятно, Лисичкин. Он переговорил с Аджубеем, и я начал ездить от них в командировки. "Известия" меня напечатали, потом пошло в "Литгазете", в "Комсомолке". Были остатки хрущевской оттепели, я увлекся, тут я и познакомился с Худенко. А потом вы сами знаете. После смерти Худенко я задумался: почему ничего не получается. И начал писать книгу, из-за которой и возникли неприятности. Потом Америка. Как преподавать студентам? Я не знал. Надо было научиться, разработать свою систему. Я разделяю класс на две группы: одна сражается на советской, другая на американской стороне. Две команды. Остальные пишут рецензии. Оказалось, что это живая вещь...

- Да, настолько живая, что в Анн Арборе тебе не продлили контракт,- вставляет Лида.

- Я всегда был против "звездных войн", это общеизвестно, ну и что? Но один профессор, крайне консервативный, услышал об этом на моей лекции. Возмутился. Тогда я собрал оба класса, свой и его, и оба высказались против войн. Об этом написали во всех местных газетах, шел 1986 год. Победил вроде бы я. Но собрали против меня "компромат", и я оказался в Нью-Йорке... Вообще все сложно. Когда в начале 1985 года на одной научной конференции я сказал, что начинается новый этап русской истории, председательствующий публично заявил: "Чепуха!" Так относились здесь вначале к тому, что происходит в России. Ну а теперь... Теперь все меняется.

И мы снова заговорили о перестройке. И снова говорили долго. И сказал ныне американский профессор, но человек, всеми своими корнями связанный с нашей страной (недаром его идеи так внимательно изучают люди, профессионально занимающиеся у нас политикой и дипломатией), сказал просто:

- Если перестройка потерпит поражение, то погибнет мир, все взаимосвязано, и хорошо, что Запад осознает это наконец в полной мере.