Галерея на берегу залива

Неля и Серж Сорокко

- Так и быть, отвезу вас на "Двор рыбака", но обещайте - ненадолго,- с трудом согласился Николай Иванович.- На сегодня у нас свои задачи. И как же Беркли? Надо успеть и туда тоже.

- Мы там бывали, Николай Иванович.

- Да, но мне хочется, чтоб вы посмотрели, где я там жил, где учился. Обедать будем в рыбацком ресторане на заливе. Сами вы его не найдете, популярное место, студенты и профессура Беркли, всегда очереди. А поужинаем в русском ресторанчике. Совсем простой, увидите - борщ, блины, котлеты. Выходцы из Харбина держат.

- Мы там были в прошлый раз.

- Да нет, об этом месте советские не знают! Этот напоминает столовки. Знаете, как дешевая столовка где-нибудь в Клину или в Кашире. Все, как в России. И чудные пирожные...

Мы переглянулись. Да, все, как в Кашире... И тем не менее расписание получалось уплотненным. Назавтра еще тяжелее. Но Николай Иванович Рокитянский так не считал: он ждал нас так давно! Так много времени прошло со дня нашего последнего приезда в Сан-Франциско, когда мы вместе ездили в Форт-Росс. И так много событий за последний год. И у Николая Ивановича накопилось так много мыслей. А жена у него (мы уже об этом упоминали) датчанка. Камилла. Милая, преданная Камилла, что она понимает в русских делах? Проживя с Николаем Ивановичем больше полувека, она и языка-то нашего толком не знает. Но все понимает. И в минуты, когда ее муж особенно горячится, она восклицает беспомощно, совсем по-детски: "Николя, Николя!", а он машет рукой, успокаивая на русском: "Ничего, Камиллочка, все нормально". И всякий раз, когда мы видимся, делается странно: откуда эта голубоглазая "заграничная" старушка Камилла? Почему Камилла? Настолько русским, нетерпеливым, несдержанным, пылким в свои семьдесят с лишним лет кажется рядом с рыхлой, блондинистой, с трудом передвигающейся "Камиллочкой" сам Николай Иванович.

Итак, быстро сфотографировались у уличного фотографа, замерши с дурацкими лицами на фоне пальм Юнион-сквера.

- Десять долларов,- картинно взмахнул потрепанной шляпой морщинистый старик фотограф.- Вот, на память.

- Николай Иванович, расплачиваемся мы.

- Нет я. Бери, парень, шкура ты американская. Дерет, пользуется местом. Зато на память с друзьями, да, Геннадий Владимирович? Я уже заранее боюсь, что вы уедете домой. Отзовут же вас когда-нибудь из Америки, правда? Теперь вот молюсь, чтобы вас подольше задержали. Улыбаетесь? Все равно я за перестройку каждый вечер молюсь.

- Николай Иванович, но дом есть дом. У нас там все - дети, работа.

- Все понимаю, дорогой мой, но и вы меня поймите. Я стар, новые друзья мне уже не под силу. Разные попадаются люди. А к вам я привык, у нас общие интересы. Правда, у нас общие интересы?

- Конечно, Николай Иванович. Только куда мы идем? Где ваша машина?

- Шагайте, шагайте, парковки в центре дорогие. На улице я запарковался, вон на том холме.

Минут десять мы карабкались по брусчатке по узким улицам. Куда-то скатывались, поднимались по холмам и снова покатили вниз, к морю. Наконец выехали к нужному месту. "Фишермен уорд" - "Двор рыбака".

"Двор рыбака" - место райское. С одной стороны голубой залив сливается с сияющим голубым небом. Набережная. Вдоль нее газоны с неописуемой яркости цветами. И кругом магазинчики, сувенирные лавки, рестораны. А вот и галерея, куда мы хотели попасть, одна из самых известных галерей города. Она вся распахнута окружающему миру, и входишь в нее, как в продолжение этих голубых небес, солнца, моря. Голубизна заполняет пространство, в котором как бы парят картины. Удивительно праздничное зрелище! И настроение праздничное. В таком месте, если есть деньги - в данном случае должны быть немалые,- непременно хочется купить что-то на память.

Выбор большой - Пикассо, Шагал, Миро, Лерой Ниман, живопись и литографии. И всюду в залах объявления: "продается". Все ясно, мы попали в галерею, где все вывешенное на стенах можно купить. А вот и русское имя. Знакомые яркие краски, знакомый почерк, знакомые сюжеты - Михаил Шемякин. Идем дальше. Межберг, Целков. И снова Миро, Шагал. Почетная компания.

Николай Иванович высокий, седой, мальчишеская челка на лбу. Он ходит, глядя на экспонаты сверху вниз. Иногда он патетически поднимает правую руку и хорошо поставленным профессорским голосом грозно вопрошает: "И это называется искусство?" - "Современное искусство",- отвечаем мы и идем дальше. Николай Иванович лишь недоуменно пожимает плечами.

Из административной половины галереи выходит невысокий молодой человек в холщовом костюме. Широкие брюки, пиджак с широкими плечами, и все это еще с оттенком местной сан-францисской моды. Ему лет тридцать пять. А может, всего двадцать. Не поймешь. Молодой, с быстрыми глазами.

Он подходит к нам.

- Серж Сорокко,- представляется молодой человек. - Совладелец галереи "Боулс энд Сорокко".- Все это он произносит по-русски и так чисто, что сомнений нет - Серж Сорокко из свежей эмиграции.- Мне доложили, что в галерее русские.

- А вы откуда?

- Из Риги,- тут же понимает наш вопрос Серж.

- Погодите, вы тот самый Сорокко? Это о вас писали, как об одном из самых преуспевших новых эмигрантов?

- Это я. Только там все неверно написано. Мой случай глубоко атипичен.

- Почему?

- Во-первых, когда я приехал, я был очень молод. Во-вторых, я свободно владел языком. И у меня была хорошая общая подготовка - и университет, и домашнее воспитание.

- Это важно,- подтверждает Николай Иванович,- молодость в Америке - это очень важно. Значит, хорошее получил образование в России, да, парень? - переспрашивает Николай Иванович.- Я всегда утверждаю, что в России лучшее образование в мире. Учиться, учиться и учиться, так говорил Ленин,- он наставительно смотрит на Сережу, не вздумает ли тот возражать. Нет, Сережа молчит.- Почему я бросил Берклей (так он произносит название маленького университетского городка)? Потому что штатный университет обучает хуже частного. Пошел на шахты, поработал, поднакопил деньжат и перевелся в Стэнфорд. Все вот этими руками! - Он выжидательно глядит на Сережу. А Сережа смотрит на нас:

- Ну а вы, вы из Союза?

- Да.

- Хотите, покажу вам нашу галерею?

- Мы уже все посмотрели,- спешит Николай Иванович.

- Я вам по-настоящему покажу.

- А о себе расскажете?

- С удовольствием, только зачем? - удивляется Сорокко.

- А мы о вас напишем.

- Но это абсолютно невозможно,- убежденно говорит он.- Это исключено, у вас не пройдет.

- Вы отстали от жизни.

- Я? Я галерейщик. Я знаю, как много изменилось в художественной политике. Но писать о преуспевшем эмигранте вроде меня? Нет, это уже фантастика. Вы, конечно, милые люди, наивные, но...

- В России перестройка,- Николай Иванович с сожалением глядит на Сорокко.- Недавно из России, а не понимает.

Серж Сорокко вопросительно смотрит на нас: что ответить этому чудаковатому старику, сентиментальному, порывистому, строптивому?

- Именно потому я и не верю, что я недавно из Союза,- с нажимом отвечает Сережа.

- Ясно,- обрывает его Николай Иванович. И не от невоспитанности, и не по праву старшего. Ему некогда вдаваться в незначительные споры: времени мало, этот неожиданно вынырнувший парень отвлекает от главного - от разговоров о России, о Форт-Россе, о русских в Америке.- Ладно,- говорит Николай Иванович,- пошли, посмотрим ваши... уж не знаю, как назвать, ваши художества...

Совладелец галереи "Боулс энд Сорокко" снова смотрит на нас: старик ваш симпатичный, но что же это он так темен? Он не темен, отвечаем мы ему взглядами, он особенный, замечательный старик, он с КВЖД, в Сан-Франциско таких людей много, тысячи. А Николай Иванович когда-то был пионером, носил красный галстук, мечтал вернуться на Родину, не получилось.

...Серж Сорокко водит нас по огромной галерее. Семь тысяч футов - даже по американским стандартам это много. И снова перед нами Шагал, Пикассо, Миро, Ниман, и снова Николай Иванович снисходительно пожимает плечами: "А это у вас называется живопись?" А вот и Шемякин.

- Ну этот ладно,- прощает Николай Иванович,- этот русский парень. И краски у него яркие, и имя подходящее - как у Горбачева. А вы знаете такого русского художника? - он называет имя.- Здесь живет, в Сан-Франциско. Ученик Репина, очень старый человек. У меня есть его работы. Вот это настоящий художник! Не знаете его, нет? Видите, как получается? А ведь рисует совсем как Шишкин, замечательно рисует... Ладно, поговорите немножко,- предлагает Николай Иванович.- У меня тут на побережье дело есть, смотаюсь к своему знакомому. Но я их вам не отдаю,- ревниво предупреждает он Сорокко,- это мои гости. Через два часа жду на набережной.- Николай Иванович, высокий, элегантный, в сером, под цвет волос, костюме, нехотя удаляется.

А мы усаживаемся на ближайшую лавочку. Совладелец галереи по-прежнему удивлен:

- Вы и вправду решили обо мне написать? Это невероятно! Если так, то перемены грандиозные.

Узнав, что мы знакомы с Шемякиным, что следим за творчеством Целкова, он удивляется еще больше.

- Чему вы удивляетесь? Тому, что на свете живут нормальные люди?

- Нормальные люди есть, но они в этом не признаются,- отвечает он.

- Но давайте о вас. Говорят, вам повезло как никому.

- Это правда. Меня взяли на работу в эту самую га-фею после устной беседы. Такого в этой стране практически не бывает. Я сам второго такого случая не знаю.

- Давайте начнем сначала.

- С Риги?

- С Риги.

- Что ж, я расскажу вам свою жизнь, хотя, спорим, ничего не опубликуете!

- Спорим! - говорим мы. А океан такой мирный, голубой, и солнце светит так лучезарно, что кажется абсурдом спорить, не доверять друг другу, удивляться нормальным человеческим отношениям, которые возникают между русскими людьми, по разным причинам оказавшимися за границей.

- Значит, с Риги. Отец у меня был совершенно уникальный человек, образованнейший, тонкий. Он был убежденный коммунист, член коммунистической партии с 1929 года, вступил в партию в Чехословакии. В Праге он сидел в тюрьме за то, что срисовал Ленина с почтовой марки и перенес его на Красное знамя. Потом отец переехал во Францию, работал с Ле Корбюзье в его мастерской, получил архитектурное образование. Потом нелегально перебрался по заданию партии в Кишинев. В 1940 году Кишинев стал советским городом. Отец был замгорисполкома по строительству. В Кишиневе познакомился с моей матерью. После войны они переехали в Латвию. От партийной деятельности он отошел, многие его друзья сильно пострадали, многие погибли. Он стал крупным архитектором в Риге, по его проектам много строили. Дома вопрос о выезде никогда не стоял, хотя полжизни отец прожил за границей. В разгар застойного времени он ушел на пенсию. Отец часто горько повторял: "То, что сейчас происходит, не имеет ничего общего с марксизмом".

Я учился в университете на иностранном отделении. Дипломную работу писал по Томасу Элиоту, переводил его стихи, перевел большую поэму. Диплом понравился. Кончил университет. Чем заниматься? Дипломатия закрыта, "Интурист" закрыт. Я считал, что, поскольку я еврей, нечего и пробовать. С литературными переводами сложно. Одновременно с учебой я работал в суде. Мама у меня адвокат, и я с детства все это любил. Любил слушать ее истории, любил адвокатуру. Решил закончить юридический и стать адвокатом, как мама, тем более что она уже собиралась на пенсию, я бы мог ее заменить.

Суд Пролетарского района, где я работал, дал мне направление на юридический факультет. (Право на второе гуманитарное образование требует официального направления.) Мне было отказано. Ни на один из запросов, почему отказ, никто из администрации не ответил. Я приходил - молчат.

И вот тут со мной что-то случилось.

- Обида?

- Тут я понял, что это чей-то конкретный антисемитизм, других причин не было. А я молодой муж, отец семейства, у моей жены ребенок от первого брака, на мне обязательства. И я решил буквально в одну минуту - все, конец, уеду! Я никому здесь не нужен, а я был убежден, что окажусь нужным. Я не собирался этого делать никогда, клянусь вам. Не в такой семье я вырос. Но я человек очень заводной и очень деловой, вот почему, наверное, все и произошло. Решил - все. Побежал туда-сюда, подал документы и буквально через четыре недели уехал. Все произошло молниеносно. Я не успел ничего сообразить.

- А как отец к этому отнесся?

- Отец переживал ужасно. Друг Пикассо, приятель скульптора Жана Арпа, он хорошо знал Европу, был образованнейший человек. Знаете, что он мне сказал: "Сережа, ты меняешь божий дар на чечевичную похлебку". С этим напутствием он отправил меня на Запад. И еще он добавил: "Ты русский поэт. Что может делать русский поэт на Западе?"

- А вы писали стихи?

- Да, и не мог опубликовать.

- Извините, Сережа, но вы слишком многого хотели немедленно. Кто у нас может сразу опубликоваться в двадцать три года? Да никто. Тут нужен счастливый случай. А он бывает редко.

- Может быть. Но я ведь еще и переводил. И я знал: переводчики у нас тоже не любят тесниться... Отец получал персональную партийную пенсию...

- Так что на первых порах он мог бы вас и прокормить?

- Мог бы. Но что это такое? Взрослый бугай на шею

K отцу? Нет, мне это было оскорбительно. А почему мне было нетрудно на Западе? С первой же минуты? Отгадайте! - Как отгадаешь. Вам легко, а многим трудно.

- Потому что я не ждал ничего хорошего. Я был готов ко всему, я все был готов делать, абсолютно все. Денег у меня не было, связей тоже. Я вез только ящики с книгами. Кто-то вез мебель, фарфор. Я не вез ничего. Я только хотел попасть в англоязычную страну, потому что к тому моменту хорошо знал американскую литературу. Оказались мы в Америке. Жена у меня кубанская казачка, сами понимаете, какой характер. Работать я начал недель через девять после приезда - совершенно неожиданно для себя.

Дело было так. Я зашел в эту самую галерею, хотел показать работы латышских художников-графиков, которых я собирал. Это были ничего не стоящие мелочи, но мне было интересно, как воспримут в Америке латышское искусство. Вхожу и вижу то же, что увидели сегодня вы: все продается. Пикассо, Сальвадор Дали - пожалуйста. Я только что приехал, ничего не знал о здешнем рынке. А как бы вы реагировали? Наверное, точно так же. Помню, я даже спросил: "Скажите, а это все правда можно купить?" "Вы же видите, люди покупают",- ответили мне. Состояние у меня было шоковое: я не знал, что на Западе существует такая индустрия искусства.

Показал я литографии из Латвии. Оказалось, что латышские художники заместителя директора галереи не интересуют, а я интересую. Он поговорил со мной об искусстве. Потом они посовещались. Потом сообщили мне, что на работу взять меня не могут - у меня нет опыта в этой области. А я сказал: "А как же человек получает опыт? Где-то же надо начинать?" Они ответили, ладно, попробуем, у вас приятный иностранный акцент, а у нас в Америке обожают людей с иностранным акцентом.

- Мы тоже это давно заметили: акцент - значит образованный человек, европеец.

- Ну и поставили меня с моим акцентом в галерею. Я им ничего не стоил. Никакого постоянного заработка. Я должен был получать только проценты от продажи. Я стоял, смотрел, как это делается, прочитал книги о тех художниках, которые в это время продавались в галерее. Назывался я консультант по искусству. Было еще десять консультантов. И все очень образованные люди, в основном почему-то бывшие педагоги.

Оказалось, что продать картину - очень трудное дело. Это ведь не туфли и не носки. Картины в отличие от них не необходимы. То есть, может быть, и есть минимальное количество людей в мире, которым это необходимо, но их так мало! Работа в галерее как шла, так и сейчас идет от десяти утра до одиннадцати вечера. Так что работали мы по сменам. И вот неожиданно выяснилось, что у меня хорошо покупают картины.

- Сколько вам было лет?

- Двадцать четыре. Так я попал в эту галерею. Я прошел все ступени. Был консультантом, потом заместителем директора галереи, потом директором, потом вице-президентом компании. Потом сумел купить пятьдесят процентов акций и стал совладельцем. В 1986 году мы с Боулсом открыли отделение галереи в Беверли Хиллс неподалеку от Лос-Анджелеса.

- Безумно дорогой город.

- Да.

- И клиентура там, видимо, особенная, рядом Голливуд.

- Конечно, на это мы и рассчитывали, и дела там пошли хорошо.

- А сколько лет вам сейчас?

- Тридцать четыре.

- А Боулсу?

- Сорок четыре.

- Так что вы оба, можно сказать, молодые.

- Да, у нас динамичная компания.

- Скажите, а как сейчас в Америке относятся к русскому искусству?

- Опыт у меня небольшой, я в Штатах десять лет, но говорят, такой вспышки интереса не было ни во времена спутника, ни в эпоху Гагарина. Огромный интерес ко всему русскому - к музыке, кино. Это то, что люди наиболее хорошо понимают. "Очи черные" Никиты Михалкова прошли с потрясающим успехом. Возник живой интерес к повседневной жизни России. И наконец-то это отразилось на отношении к советской живописи. Она для американцев все эти годы просто не существовала. Считалось, что советское искусство закончилось русским авангардом, так любили писать американские критики. То есть признавалось, что русский авангард был немного советским, а потом все! Кончилось! И больше ничего не было.

Я это время как раз застал. Собственно, только сейчас все начинает меняться. Кстати, от этого пренебрежительного взгляда на советское изобразительное искусство пострадали советские современные художники, оказавшиеся за рубежом.

- Как вы к ним относитесь? Кого из них предпочитаете?

- Я вам с удовольствием скажу, я везде это повторяю. Но сначала о том, что я считаю лично. Потом о ценах на мировом рынке. Значит, первое. По моему мнению, из живущих сейчас на Западе один из самых больших мастеров - это Михаил Шемякин. Это единственный художник, которого можно сравнить с Пикассо.

- В каком отношении?

- Погодите, все поясню. Не было в XX веке художника, который был бы настолько многогранен, как Пикассо, который работал во всех жанрах - в масле, рисунке, керамике, в бронзе, в ткани. "Дайте мне жанр, и я буду работать",- это Пикассо. И он всегда работал с новаторством, всегда интересно, революционно, всегда что-то изобретал.

Если сравнивать с Пикассо других художников - Хоана Миро, Шагала, Сальвадора Дали,- это люди, которые делали что-то одно, может быть, работали в двух жанрах, не больше. И так всю жизнь. Один Пикассо выделялся среди них невероятным разнообразием жанров.

Шемякин сегодня тоже выступает новатором в каждом жанре, в каком бы он ни работал. Именно за это ему присуждена почетная степень в Сан-Францисском университете. За ряд циклов, которые созданы в короткий срок.

Мне часто приходится слышать: слишком уж много он наработал за такое короткое время, невероятно просто. И я всегда отвечаю - это темперамент. Это такой человек!..

- Да, мы с ним знакомы. Ведь он почти не спит.

- В том-то и дело! Это могучий темперамент, и если бы Шемякина сегодня, не дай бог, не стало, он бы все равно оставил в истории мирового искусства глубокий след. Он уже очень много успел...

- А в чем вы, галерейщик, видите новаторство его работ?

- Он новатор в совершенно оригинальном видении мира. У него оригинальные образы, новаторский подход к образу, к тому, как он исследует предмет, который хочет написать. То есть новаторство выражается у него в массе вещей. Даже в способе печатания литографий. Так, как он печатает литографии, ту фактуру, которую он изобрел, ни до него, ни после него никто не сделает.

- Это, наверное, как старые скрипичные мастера с секретом своих скрипок?

- Совершенно верно. У него секрет своего фона, пуантилистического. Так что он новатор во всем, что делает. Нелена Лихан, художница, которая ему давно помогает, однажды сказала: "Когда я думаю о Шемякине, мне всегда кажется: все, потолок достигнут, хватит, дальше ничего не придумаешь, в искусстве давно придумано все. И с этими мыслями захожу к нему, иногда после долгого перерыва, и снова что-то новое! И это новое опять дорабатывается, усложняется, а потом опрокидывается. И все опять сначала..." Это она очень верно подметила: Шемякин все время куда-то идет.

- А как вы относитесь к Целкову?

- Это прекрасный, замечательный живописец. Жаль только, что столько лет он практически делает одно и то же. 1972 год, 1982-й - все одно и то же. Эти его фигуры, вы их знаете... Это очень обидно, одни и те же фигуры, один и тот же круг образов. Иногда натюрморты. Вот и все.

Лев Межберг пишет только натюрморты, очень тонкие, изящные, в одной цветовой гамме. Ну а теперь о рынке. Ведь подлинность и успех не всегда одно и то же. На рынке хорошо ценятся бывшие московские художники Комар и Меламид, художники-концептуалисты, трансавангардисты. Называйте их как хотите, это художники модного сейчас направления. С ними сотрудничает крупная нью-йоркская галерея, которая и создала им имя. Они хорошо продаются.

В Париже работает художник Юрий Купер, сотрудничает с галереей "Клод Бернар", это очень знаменитая галерея. Ну кто еще? Эрнст Неизвестный, крепкий профессиональный скульптор. Но он не создал ничего нового, что тотчас же поняли на Западе. Все, что он делает, было сделано задолго до него, в 30-е годы, Цадкиным, Липшицем. Вообще монументальная скульптура на Западе не проходит. И даже отклонение Неизвестного в экспрессию жанр все равно не спасает.

- А Шемякин - какое это направление?

- Никакое, свое. Он вне нынешних модных стилей, он сам по себе.

- Это вы привлекли Шемякина в вашу галерею?

- Естественно, как только обрел право голоса. Шемякин как раз в это время переехал из Парижа. Мы встретились с ним в Нью-Йорке. Времена были неудачные для искусства, 1982-1983 годы - спад в экономике. Наш бизнес сократился на шестьдесят процентов. Тем не менее мы сразу подписали с ним контракт. Цены на него растут, это показатель признания. Но подождите, который час? Как там ваш старик? Сердится уже, наверное.

Мы вышли в голубизну залива, Сережа пошел нас проводить. Время, отпущенное Николаем Ивановичем, еще не истекло, но он грустно сидел на лавочке, повернувшись спиной к этому "современному неизвестно чему"... Он увидел нас, обрадованно пошел навстречу:

- Ну вот, теперь все успеем! А вы как, молодой человек? Вы...

- Нет, нет, я останусь на работе,- быстро успокоил его Сережа.- А обо мне вы все равно не напишете,- улыбнулся он нам на прощание.- А если напишете, значит, действительно произошло чудо.

Прошло несколько месяцев. Компаньоны фирмы "Боулс энд Сорокко" прибыли в Москву на открытие выставки американского художника Лероя Нимана, интересы которого представляла их галерея. К тому же оба они - Боулс и Сорокко хотели побывать на аукционе "Сотбис", впервые устраиваемом в Москве.

Стоял жаркий московский июль. В отеле "Международный" было настоящее столпотворение. Кроме обычных постояльцев - фирмачей, делегаций со всего света - прибыло около тысячи участников будущего аукциона. Бродили по коридорам москвичи, рассматривая картины, выставленные на продажу. Боулс, высокий сухопарый американец, казался флегматичным рядом с подвижным, непоседливым Сержем Сорокко. "Как ртуть,- сказал Боулс о своем компаньоне,- темперамент как раз для нашего бизнеса". А Серж, Сережа успевал делать тысячи дел - везде побывал, всем позвонил, огорчившись, что не застал Ирину Антонову, директора Музея имени Пушкина, тут же утешился, поехав на прием в Министерство культуры, где был принят несколькими замминистрами. Потом в Союзе художников СССР - разговоры о совместных выставках, о постоянных галереях. Серж Сорокко был полон деловитости.

Но сидящий в нем Сережа был смущен и немного растерян.

- Потрясающие перемены, просто потрясающие,- говорил он нам на следующее утро после бурного вечернего аукциона "Сотбис".

Мы сидели в кафе отеля "Международный", известного москвичам под именем Хаммеровского центра. Сидели, вяло пили кофе: вчерашние эмоции еще не успели выветриться.

- В Союзе художников все встали и захлопали, когда мы подписывали договор. Потрясающе! - рассказывал Сережа каким-то не очень уверенным тоном. То есть все это было: и встречи, и дружеские разговоры, и банкеты, и множество проектов. Все было. Но неужели все это будет продолжаться дальше? Неужели это не хрупкие мечты интеллигенции?

- Ну а аукцион? - как бы ответили мы ему вопросом на незаданный вопрос, на все его невысказанное смятение от первой встречи с Родиной после десятилетней разлуки.

- А вы что-нибудь поняли? Бешеные цены! Безумные! Такого с ценами на советское искусство никогда не было.

Да, вчера мы в этом убедились. Вчера фирма "Боулс энд Сорокко" пригласила нас пройти с ними в ряды, где сидели основные покупатели, участники аукциона. Так что мы оказались не среди счастливых зрителей с пригласительными билетами, а в самой гуще событий. Во время аукциона именно в наших рядах кипели страсти, поднимались руки с номерами, цены росли. Несколько раз Серж Сорокко тоже поднимал руку с номером. Но быстро отказывался от дальнейшей гонки.

- Это безумие,- горячо шептал флегматичный Боулс.- Что происходит? Родченко, Удальцова - это понятно, мировая классика. Но остальное? За такие цены хорошего Пикассо можно купить! Серж, мы сходим с круга.

- Безумие, безумие! - азартно восклицал Сережа.- Это то, о чем мы с вами говорили в Сан-Франциско. Мода на все советское!

- Спокойствие, Серж,- повторял раскрасневшийся Боулс, в своей благообразной взволнованности страшно похожий в эти минуты на персонажа Диккенса, переживающего острые события на лондонской бирже.- Спокойствие! Лучше мы купим Пикассо. Подождем. Скоро на рынке должно появиться много советских работ. Нам нужен выбор.

- Нет, но что творится! - изумлялся Серж.- Первый раз вижу...

А успех аукциона нарастал лавиной. Мы не успевали поворачивать головы, чтобы уследить за поднимаемыми руками.

...И вот мы пьем кофе, обмениваемся вчерашними впечатлениями. Говорим о делах, о предстоящих выставках, о том, сколько бы стоили здесь Шемякин или Целков, будь они представлены на аукционе: ведь оба гораздо сильнее многих из тех современных художников, чьи вещи были проданы вчера за такие огромные деньги.

- Что ж,- бодро говорил сан-францисский галерейщик Серж Сорокко,- не по их вине не были вчера представлены их работы. Ничего, время все расставит по своим местам. Главная загадка - неслыханный интерес к России. Невероятный. Вот что самое важное, не правда ли?

- Теперь вы верите, что мы о вас напишем?

- Почти,- он запнулся.- Почти верю. И все равно...

И прошло еще полгода, и состоялась в Москве выставка Шемякина, которую представляла галерея "Боулс энд Сорокко". Выставка проходила с огромным успехом. Радостно переговаривались приехавшие на ее открытие американские коллекционеры. А владельцы галереи... Они сделали огромное дело - впервые возвращалось на Родину искусство одного из ведущих, вынужденно уехавших за границу русских художников.

С той поры прошло еще полгода. И снова мы в Сан-Франциско, снова голубой залив и ослепительное небо, снова солнечный день, снова набережная, праздничная толпа, люди покупают сувениры, значки, майки, украшения, ходят из галереи в галерею. И мы снова у Сержа Сорокко. Сейчас в его галерее проходит выставка-продажа работ Льва Межберга. И снова галерея поражает своими размерами - огромный зал да плюс еще второй этаж, где стоят и висят ожидающие своей очереди картины.

Прошло четыре года со дня нашего знакомства, но как много событий они вместили! Как переменилась художественная жизнь у нас на Родине. С тех пор появились первые кооперативные галереи, где продается живопись современных художников. Их совсем мало, они только делают первые, робкие шаги, но они есть, и продают они что хотят, и никакие бульдозеры им не угрожают. А как подскочили цены! как дорого стоят теперь работы тех художников, чье творчество было долгие годы под запретом. И это тоже знак перемен. Сейчас тем более интересно знать, как организована продажа современного искусства в Америке, как люди покупают здесь искусство. У нас в стране разбираться в том, что делают сейчас художники, тем более коллекционировать их работы трудно, почти невозможно. Нет информации. Почти нет постоянных выставок молодых художников, и уж тем более непонятно, как и где купить их работы.

- Здесь современное искусство продается в картинных галереях, я вам рассказывал в прошлый раз,- говорит Серж Сорокко.- И они есть везде, особенно много в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, которые считаются центрами художественной жизни. Это целая большая индустрия, сеть галерей.

- А могли бы мы устроить подобную систему у нас в стране?

- Вы уже начинаете, но начинать очень трудно. Для этого нужны и галереи, и агенты-галерейщики, и искусствоведы, работающие с художниками, знающие их творчество. На все нужно время. Галерейщик, выставляющий художника, в какой-то мере ответствен и за направление его карьеры, и за создание его образа. Это во многом зависит от того, как между ними складываются отношения. Часто такое сотрудничество длится десятилетиями. Так с Пикассо, например, работали Канвайлер, Амбруаз Волар. Так с Миро работал Ами Мэг. Он работал и с Пикассо, и с Шагалом, и с Браком, и другими известными художниками нашего столетия. И если бы не было этих галерейщиков, история искусства XX века вполне могла бы быть другой.

- Вы уверены в этом? Может быть, в вас говорит ваша профессия? А Ван Гог, Тулуз-Лотрек, те художники, которые сейчас продаются за миллионы и кто прожил жизнь безо всяких галерейщиков?

- Развитие общества было другим,- терпеливо объясняет нам Сорокко.- Поэтому я уверен в том, что говорю. Рембрандт был сам себе галерейщик. Он продавал свои работы и еще целую группу художников. Но когда это было! Мир менялся. До последнего века искусство не было так распространено. А в XX столетии становится уже не просто объектом декорации или коллекционирования, это сейчас и объект спекуляции, когда в игру вступают миллионы долларов, в него вкладывают деньги, как вкладывают в акции, в золото, в бриллианты. Кстати, я думаю, понятие "голодающий художник" уже кончается. На сегодня оно перестает существовать. Если художник на Западе работает с картинной галереей, он уже как-то обеспечен.

- Ну а если нет?

- Если это хороший художник, его скорее всего найдут. Сейчас очень много людей профессионально ищут новых художников, это их работа, за это им платят деньги. Я сам просматриваю слайды работ чуть ли не пятидесяти художников в неделю, без конца езжу в Европу - во Францию, Германию, Италию, Испанию. И всюду ищу и спрашиваю. Но есть разные галереи. Есть чисто декоративные, коммерческие, они продают свои акции на бирже, у них свои представительства в двадцати - тридцати городах. Они продают картины, скульптурки, к искусству это отношения не имеет никакого. Одно дело "Мост Золотые ворота при закате" и совсем другое огромный скелет Шемякина. Эти мосты можно продавать тысячами - их всегда купят. Западная широкая публика так же не понимает современного искусства, как публика в России. Тут ведь дело не только в культуре, но и в определенном образовании, подготовке. Их мало кто имеет. Только на Западе это знание можно было приобрести, искусство выставляется, а в Советском Союзе до недавних пор его просто не знали. Так вот наша галерея старается искать новаторов в искусстве.

- Вы имеете в виду новизну фактуры у Льва Межберга, например?

Мы стояли на втором этаже галереи и смотрели вниз, в зал.

- Посмотрите, как разглядывают его полотна посетители. Им, наверно, интересно, как это сделано. Необычные краски, необычный оттенок... А как вы его нашли? Вы в Сан-Франциско, он в Нью-Йорке, скромный эмигрант из Советского Союза...

- Это Шемякин его нашел. Я был в Париже в очередной командировке, звонит Миша: "Сережа, немедленно вылетай, я нашел такого художника, что у меня поднялась температура. Если бы у меня были деньги, я бы все у него купил". Вы же знаете Мишу, у него все - немедленно! Черное или белое. Я прилетел через два дня и увидел действительно потрясающие натюрморты и тут же купил для себя. А потом мы заключили с ним контракт.

- Ну а как же он жил до вас? По вашей теории "неголодающего художника"?

- А он очень неприхотливый человек. У него покупали русские - Растропович, Барышников... У него очень музыкальное искусство, он нравится музыкантам. И совершенно особая фактура. Он использует плавленый воск, смешивая его с красками. И Межберг очень хорошо у нас пошел.

- Ну а если прекрасный художник и "не идет"?

- Бывают такие художники и бывают такие периоды у художников. Развиваются в очень интересном направлении, а продаются в это время плохо. Тот же Шемякин, его "кенигсбергский период", как мы его называем. Ужасы войны, его детские воспоминания. Черепа, скелеты.

- Это то, что было представлено на выставке в Москве?

- Да, часть была в Москве.

- Сильные работы.

- Да, но не всякий это выдержит. И сейчас на него иногда нападает настроение, он снова рисует такие вещи, очень интересные работы. Мы их выставляем. Вообще, должен вам сказать, что, если бы не галереи современного искусства, искусства живущих сейчас художников никто бы не знал. Где их еще увидеть? А у нас проходят тысячи людей в день. Конечно, это отчасти потому, что мы расположены в районе, где можно погулять, пошататься, развлечься. Это как Арбат в Москве. И к тому же галерея бесплатная, входи и смотри. Чему-то люди учатся, видят все-таки. Ну а покупатели, если они не постоянные коллекционеры... Никто ведь не заходит в галерею, чтобы купить картину. Это в супермаркет приходят, чтобы купить сыр или хлеб. Желание купить рождается спонтанно, и тут консультант, специалист расскажет подробно все о художнике. Ведь это риск - тратить такие большие деньги. У нас вещи от пяти тысяч до полумиллиона долларов. Просто так не купишь, из каприза. Вот почему и нужны опытные профессионалы. У нас штат сто человек. Это очень много. И в штате у нас специалисты из Стэнфорда, из Сан-Францисского университета. Вот почему я говорю, что без знающих искусствоведов у вас дело не пойдет, без них не обойтись. Кроме того, необходимо все-таки знать, на кого рассчитана галерея, кто ваши покупатели. Мы провели маркетинг, и мы знаем, что у нас покупают люди с доходом не меньше чем в сто тысяч долларов в год. Врачи, бизнесмены, чиновники высокого ранга. В Сан-Франциско около пятидесяти галерей, и все должны знать своего покупателя.

- А как с конкуренцией?

- У нас нет конкуренции с галереями, которые торгуют китчем. И нет конкуренции с теми, кто продает, допустим, Сезанна и Генри Мура. У нас конкуренция с теми, кто занят современным искусством, кто связан с живущими сейчас большими художниками. И наши размеры - это тоже особый случай. У нас очень большая галерея. В Нью-Йорке есть несколько известных на весь мир галерей. Очень престижных. Им по сто, по восемьдесят лет. Как правило, это один небольшой зал где-нибудь на втором-третьем этаже и работают там два-три человека. Муж, жена, секретарь - и все. И связаны они только с крупнейшими, известнейшими художниками, уже немолодыми. Это совершенно особые галереи.

- Прошло много времени со дня нашего знакомства. Как вы считаете, улучшилось ли отношение к советской культуре за это время? Стало ли более теплым или превратилось в привычно доброжелательное?

- Сейчас климат просто невероятного интереса. И огромного интереса к советским художникам вообще, даже не очень зависимый от качества их работ. Вы помните аукцион "Сотбис" в Москве? Теперь то же самое творится в Америке. А вообще, если говорить по-деловому, надо не упустить момент. Такой пик интереса долго продолжаться просто не может. Так вообще не бывает. Год-два-три - не может быть так, чтобы Россия продолжала так будоражить умы, как будоражит сейчас. Произойдет некое насыщение, интерес спадет. На Западе вообще не бывает долгих увлечений. Надо успеть сделать как можно больше. Надо, чтобы русская культура была понята и оценена на Западе, чтобы она послужила доброму делу, возникновению взаимного доверия. Культура тут может сделать больше всего. Ведь здесь не знают просто ничего о современном русском искусстве. Даже средний интеллектуал выдаст вам всего три имени - Ростропович, Барышников и Макарова. В литературе Солженицын. Все. Я же очень плотно общаюсь с американцами. Если американец вдруг интересуется литературой, может быть, он слышал еще два имени - Евтушенко и Вознесенский. А художники? Да о Малевиче и Филонове вам не скажут ни слова. Никто не знает. А знать хотят.

- Вы нам рассказывали последний раз в Москве, что собираетесь заняться культурными обменами...

- Да, уже была выставка на Кузнецком мосту. Мы привезли в Москву двадцать нью-йоркских художников, потом двадцать москвичей приедут в Нью-Йорк. Это музейная экспозиция. Главное сейчас - как можно более быстрая реакция на выставки, главное - эффект, чтобы не упустить время, пока американцам все внове...

Мы вышли на набережную. Толпа не редела. Кого-то рисовали уличные художники, странноватая женщина в широкополой голубой шляпе гадала на картах, кто-то покупал мороженое, кто-то закусывал, сидя на парапете, много людей ходило из галереи в галерею. И снова, как в тот первый день знакомства с Сержем Сорокко, мы должны были торопиться: нас давно уже ожидал наш ревнивый сан-францисский друг - неугомонный Николай Иванович Рокитянский. И снова нас поджидала его насмешливая фраза, к сожалению, во многом отражающая отношение к современной живописи людей его поколения и в Америке, и у нас в стране: "Ну что, насмотрелись? И это называется искусство? Вот если бы Репин или Шишкин, это я понимаю".

Ну что с ним будешь делать? Спорить бесполезно. Снова нам придется отвечать: "Конечно, это искусство, а как же!"