Соседка

Американцы любят фотографироваться рядом с картонным президентом

Телефонный звонок.

- Здравствуйте,- говорит по-русски женский голос. Впрочем, с заметным украинским акцентом.- А я ваша соседка. Мне ваш телефон этот парень дал, Джавал, хозяин лавочки.

Джавал - индиец. В своей лавке он торгует газетами и журналами. Газетный бизнес в последние годы прибрали к рукам в Нью-Йорке индийцы, как корейцы - овощи и фрукты. Но на газетном бизнесе быстро не разбогатеешь. Это более спокойная, менее кропотливая работа. И, очевидно, она больше соответствует индийскому национальному характеру, более созерцательному, менее деятельному, чем корейский. Это Джавал, меланхолически восседающий с утра до ночи у своей кассы, рассказал нам, что среди его клиентов пожилая русская женщина. От Джавала она узнала, что есть у него русские покупатели, попросила наш телефон и вот звонит.

- Меня зовут Зинаида Михайловна,- сообщает голос.- Я вас на улице видела, Джавал показал. Я вас сразу узнала: запомнила по телемосту Фила Донахью, когда вы говорили американским корреспондентам в Москве, что в Советском Союзе любят Марка Твена. Это точно, я тоже любила в детстве Тома Сойера. Время-то у вас есть? Хочется поговорить.

- Есть.

- Ну глядите. А то ведь я из перемещенных лиц. Меня в Германию девушкой угнали, работала батрачкой, оказалась на Западе.

- А сколько лет вы живете в Америке?

- А зачем вам? - голос в трубке сразу становится напряженным.- Ну с пятьдесят первого здесь живу, а что? Как приехала, так жила у дочери Толстого под Нью-Йорком, у Александры Львовны. Да что вам о ней рассказывать, вы небось ее не одобряете. Знаю я, как советские к ней относятся, и зря... В последние годы, если хотите знать, когда Сталин умер, она очень к Родине тянулась. Связи не успела просто установить. А вы сами-то как к Сталину относитесь? Я сразу предупреждаю, лично я - плохо. А вы? Видите, молчите, значит, не доверяете...

- Я слушаю вас, слушаю, Зинаида Михайловна.

- Чего мне доверять, перемещенному лицу, изменнице Родины...

- Зинаида Михайловна, мы с вами друг друга совсем не знаем.

- Да, конечно... не знаем... А еще объявили - перестройка! Да уж ладно, поговорить хочется. Я вам лучше про войну расскажу, про то, что помню, может, используете где. А то живу одна как сыч, умру, никому свою память не передам. Будете про войну слушать?

- Послушаю.

- Ладно. Значит, просыпаюсь я...- Она, видно, заранее приготовила и отрепетировала свой рассказ и не хотела отклоняться от темы.- Просыпаюсь, значит,- грохот. В последние недели перед войной учебные тревоги часто проводили. Значит, тревога, да. Почему ж, думаю, тревога? По воскресеньям тревог не бывает. Смотрю в окно, воронка. Все равно не верю. Тут по улице грузовик едет с открытой платформой, а на нем убитые лежат. А война вроде еще и не началась, по радио ничего не объявляли.

Дальше пропущу. Дальше эвакуация. Не понравилась мне она. Перрон забит людьми, а начальство уезжает в первую очередь. Разве это справедливо? Для простых людей, вроде меня, места не нашлось. Может, не мытарилась бы я по чужим краям, жила б себе преспокойно в Киеве. Все из-за них, из-за начальников!

- Думаете, без начальников всем бы мест в те дни в эшелонах хватило?

- Это вы что, начальство защищаете или так вопрос задаете? А то дальше рассказывать не стану.

- Вопрос задаю.

- Ну ладно. Вот один начальник, до сих пор помню его лицо, ненавижу, трясусь просто. Встал он на буфет на перроне и речь произносит: "Граждане, не паникуйте, а кто не сможет уехать, готовьтесь к сопротивлению фашистским извергам". Сказал он речь и начал свой буфет в вагон вталкивать. Так народ не дал. Без буфета уехал. Народ у нас не дурак. Все равно он уехал, а я осталась. В оккупации.

Что хочу сказать. Почему всему миру известно больше всего про Бабий Яр? И здесь то же самое... Я свидетель живой. Что хочу заявить. А Дарница? Это тоже окрестности Киева. Поле огромное немцы проволокой обнесли, ток пустили и согнали туда людей. Говорят, там погибло шестьсот пятьдесят тысяч, не знаю, может, и больше. Кого туда гнали, сама видела, могу перечислить. Солдат, которые в окружение попали, всех национальностей, молодые ребята, красивые, ужас... Потом жители Киева, евреи. С евреями часто русские шли, с детьми, помогали. Прислуга, друзья старые - сама видела. Потом вообще всякие разные люди, которых немцы считали опасными.

- А потом знаете, что со всеми этими людьми сделали? Я-то точно знаю,- голос у Зинаиды Михайловны предательски дрогнул, хотя волнение, по-видимому, не входило в ее планы.- Потом всех раздели почти догола, особенно солдат, оставили ребятам одни гимнастерки. А уже холода начались, осень стояла. Не кормили, избивали. Люди ходить уже не могли, на земле лежали, стонали. Такой стон стоял! Страшно было... Сама слышала...- Она замолчала, молчала долго. Потом ровным голосом продолжила:- Умирающих немцы убивали. А одного моего знакомого спасли.- Голос ее окреп.- Побежала одна мать, услышала, что сына арестовали и в Дарницу отправили. А немцы считали, что все на этом поле давно умерли. Ну и начала она рыться в горах трупов, мать ведь. И вдруг соседа видит нашего по дому, и он еще дышит. Сына не нашла, а соседа нашла. Такая судьба... Растормошила она его, помогла из-под проволоки выбраться. Спрятала в одном доме, все жильцы помогали, никто не выдал. Жив он остался, я доподлинно знаю. Я вам только то говорю, чему свидетелем была, мне врать, как многим некоторым, незачем.

- Ну а с вами что случилось?

- Как что? Угнали, как всех девчат молодых угоняли. К себе в рабство. Несообразительная оказалась, неверткая, не смогла схорониться. И в вагон в эвакуацию не воткнулась, и от немцев не убереглась. Поздно спохватилась, нельзя уже было спрятаться.

Что вам про немцев рассказать? Про обыкновенных? Очень люди домовитые, исключительно. Но жестокие, ужас. Не знаю, как сейчас. Может, это у них так в войну было? Отношения у них между детьми и родителями знаете какие? Не поверите! Как старший сын вступит во владение хозяйством, так он строит родителям маленький домик во дворе. То есть выгоняет их из дому. Он теперь хозяин, а они, получается, нахлебники. И наблюдает внимательно, как бы чего старики не съели лишнего. Не верите? Я сама видела. Жена молодого хозяина, к которому меня работать поставили, каждое утро жаловалась мужу на его родителей: дескать, мать его исподтишка яйца из-под курицы таскает. А хозяин спрашивает: сколько? А она отвечает: два берет, да я не даю. Правильно, говорит, и не давай, нечего. Ужас, правда?

...Мы разговариваем уже долго, больше часа, но Зинаида Михайловна не собирается заканчивать.

- В Америке после фермы Толстой определилась я на бисквитную фабрику. Чистота - ни чихнуть, ни сморкнуть. Все в белых халатах ходят, называют друг друга докторами. Обстановка - ужас. Условия невыносимые. Гонку устраивают, особенно для новичков. Специально проверяют, выдержит ли человек. Если нет, сразу увольняют. Тяжело. Пока в профсоюз не приняли, вроде ты нелюдь. А приняли, тоже не лучше. Профсоюзы начальством куплены, делают, что хозяева велят. Но разве это все сразу поймешь?

А лечение? Плохо становится, когда здоровье теряешь. Особенно сейчас плохо стало. Лежала я недавно в больнице. Одна койка - триста долларов в день. И все остальное - тоже не бесплатно. Ни укол пенициллина, ни таблетку аспирина - ничего просто так не сделают. Сразу счет предъявляют: двадацать пять, пятьдесят, двести долларов. Раньше с больницами полегче было, раньше можно было отпереться. Предъявят тебе окончательный счет, а ты себя банкротом объявляешь, дескать, суммы такой у меня нету. Похлопочут, поругаются и забудут. А сейчас - нет: придут, опишут имущество, продадут с молотка. Для бедных людей всегда плохо, когда у власти республиканская администрация. А рейгановская - самая плохая была для нас. А жилье? Вы-то сами в каком доме живете?

- На 72-й улице, угол Йорк-авеню, в новом доме.

- О, я ваш дом знаю, вижу из окна. А я на 73-й, в старом доме.

- Это в каком же? Мы там каждый день ходим...

- Неважно в каком, в очень старом, он уже разваливается, к тому клонят. Цены у нас дешевые, но я просто дрожу. Все мы, жильцы, ждем, что нас выселят, чувствуем просто.

- Почему?

- Да спекулянты уже начали скупать дома по нашей улице. Хозяину мы тоже невыгодны, квартиры у нас с контролируемой рентой, платим квартплату, как сорок лет назад. Кому это интересно? Продаст он свой дом с землей, а на этом месте жулики дорогой небоскреб построят, вроде вашего. Я помню, что на месте вашего дома было...

Она помнит, что было на месте нашего дома. Что ж, Зинаида Михайловна живет здесь скоро сорок лет. А мы последние два года наблюдали, как сносили дом напротив нас, солидный шестиэтажный дом с колоннами, с высоченными потолками, кирпичный. Он был так крепок, что его долго не могли взорвать, все долбили, и на каждом этаже открывались новые несокрушимые колонны... Потом долго долбили яму, новый фундамент - главное дело при строительстве небоскреба. Забивали железобетонные сваи. И вот небоскреб стремительно растет - этаж в неделю. Не успеем оглянуться, как он загородит от нас вид на реку.

- Мне бы умереть прежде, чем хозяин нас на улицу выгонит,- говорит Зинаида Михайловна.- В нашем доме шантаж уже вовсю начался. Знаете это английское слово "харасмент", угрозы? Надо мной, например, уже живет бесплатный жилец. Зачем? А в газетах не читали? А я вам не из газет, из жизни... То водой зальет из водопровода, то канализация хлещет, то стучит, мочи нет, штукатурка на голову валится. Сколько к нему ни хожу - бесполезно. Чтоб я съехала, хотят! Чтоб нервы сдали. Да я б давно съехала, если б деньги были.

Она рассказывает, а я понимаю, что ее рассказ - только начало трагедии, результаты которой так легко прослеживаются в нашем квартале. Результаты эти она наблюдает каждый день, потому так и боится.

...На 71-й улице между Первой и Йорк-авеню на ступеньках церкви круглый год сидит милая, интеллигентная, необычайно чистенькая старушка - бездомная. Совсем недавно она жила в одном из таких небольших дешевых домов. Дом снесли. Уезжать из своего района старушка не хочет, денег снять приличное жилье нет. Вот и "переселилась" она на улицу. Каждое утро ее приходит навещать богатая старушка, постоянная ее опекунша, приносит ей горячий кофе и бутерброд, протирает ей лицо и руки лосьоном. Они долго мирно беседуют - о погоде, кто как провел ночь. Богатая старушка возвращается домой, мимо бездомной весь день бегут люди: место бойкое, в конце квартала огромный Нью-Йоркский госпиталь. Люди привычно подают четвертаки, которые она не просит: ведь деньги, в сущности, и не очень нужны, много ли требуется для пропитания старушке, а на жилье подаянием не соберешь. Люди бегут мимо, а она все сидит - в жару и в снег, в дождь и в ветер. Только ночевать уходит в церковь. В этот год старушка зимовала нарядная: в старенькой, но красивой норковой шубке - тоже чье-то благодеяние.

На 79-й улице еще одна бездомная, женщина средних лет. Та явно безумна. Целыми днями она стоит над тумбой для мусора и воображаемой щеткой яростно чистит зубы, со страшными гримасами открывая рот. Где она жила прежде? Почему облюбовала именно этот угол? Не знаю. Но вот уже год, как она не покидает свой пост.

Еще одна, рыхлая, полная, женщина целыми днями лежит на газетах на 69-й улице, привалившись спиной к стене дорогого ресторана. Она в некоторой степени знаменитость, о ней писали газеты. Ее пытались увезти в ночлежку, давали комнатку, но нет! Она хочет жить только в своем бывшем районе, а в бывшем так дорого, что никто не может ей помочь. Здорова ли она? Очевидно, не совсем, но факт остается фактом, уезжать она не хочет и милостыню не принимает: какие-то свои маленькие деньги у нее есть.

...Все это наши соседи, часть нашего, как здесь говорят, "комьюнити", то есть сообщества, которое разделено как бы на три мира.

Мир новых, блестящих стеклом и бетоном небоскребов.

Мир четырех-пятиэтажных домов.

И мир бездомных.

Мы с нашей соседкой по месту жительства принадлежим к разным мирам, и именно это обстоятельство она и подчеркивает.

- Да кто в вашем доме-то живет? - говорит Зинаида Михайловна.- Одни богачи. А на лица их поглядите? Вылитые жулики.

"Жулики". Это у нее классовая горечь, но то, что не бедные,- это точно. Люди среднего достатка в таких домах поселиться не могут.

Сорок этажей. На крыше - смотровая площадка, откуда открывается вид на весь город. На специальных треножниках в прорезях заградительной стены стоят мощные бинокли. В них можно разглядеть и соседние улицы, и далекий серый Гудзон, и корабли, которые плывут по реке. С другой стороны через нашу реку виден остров Рузвельт-Айленд, куда жители добираются на подвесном красном трамвайчике. С третьей - голубоватый, подсвеченный к вечеру солнцем, сверкающий разлив Ист-ривер и мосты, мосты, синий, бурый, красный... По ним днем и ночью несутся машины, многие из них в сторону аэропортов Кеннеди и Ла Гардиа. На крыше стоят зеленые бочки с деревьями и вазоны с цветами. Цветы каждую неделю меняют. Еще на крыше есть специальный зал для банкетов, мягкие кресла, удобные деревянные столы. Собственно, банкетных залов два - открытый с видом на реку и закрытый - на случай дождя.

А внизу, на первом этаже,- бассейн олимпийских размеров, баня, сауна, комната с кварцевыми лампами, зал для гимнастических снарядов - "джентльменский набор" каждого нового небоскреба. За все это надо платить, и немалые деньги. Люди, живущие в таких домах, платят. Они берегут здоровье.

Еще на первом этаже есть зал, где стоят стиральные машины. Стирка в этом доме - дорогое удовольствие. Гораздо дороже, чем в среднем в городе. Есть в доме и химчистка, где чистят одежду в течение суток.

...В нашем доме живет много международных чиновников. За жилье платят, как правило, их компании. Снимает в этом доме квартиры и советская миссия при ООН. Именно она и порекомендовала нам этот дом. Живет в доме и много просто скучающих людей, чаще всего приезжих.

Сороковой этаж занимает сын нефтяного магната из Техаса. Маленького роста, смуглый, необыкновенно толстый, он живет один. Каждое утро, заспанный, с заплывшим лицом, он выгуливает возле дома свору черных собак разнообразных пород. Наряд - майка, шорты, шлепанцы. Зимой на майку накидывается коротенькая, необъятной ширины дубленка, шорты и шлепанцы при этом остаются. Каждый вечер техасец принимает гостей - это худые, как спички, блондинки, прибывающие одна за другой в великом множестве. Блондинки приезжают на дорогих машинах, портье достают из их багажников корзины с вином и фруктами, на грузовом лифте отправляют на сороковой этаж. Каждый день под самым небом идет гульба.

Парень из Техаса доброжелательный и разговорчивый. Делать ему абсолютно нечего. Он часами стоит на солнышке возле подъезда, почесывает голый живот, болтает со швейцарами, задирает разговорами проходящих жильцов, кое-кого (из тех, кто ему приглянулся) настойчиво приглашает в гости.

Но техасец скорее исключение из всеобщего правила. Так же как исключение и живущие в доме иностранцы. Иностранцы - англичане, французы и мы, советские,- здороваются друг с другом, бывают друг у друга в гостях. Мы из Европы. Так или иначе мы закинуты в чужой мир, в иную цивилизацию. Мы узнаем друг друга издали - по походке, манерам, по неторопливому разговору. Словом, живя каждый очень обособленно, мы все же в какой-то степени держимся друг за друга. И когда однажды наш сосед, молодой англичанин, устраивает прием по случаю приезда своей матери из Лондона, мы все дружно смеемся: среди многочисленных гостей не оказалось ни одного американца. И случилось это совершенно непреднамеренно. Сосед сам удивился, обнаружив столь странное обстоятельство. Но понять его можно.

...Летит лифт, попискивая на каждом проносящемся этаже, отщелкивая их на электронном табло над дверью, входят и выходят люди. Все друг друга давно знают, но никто не раскланивается. Отношения в нашем доме сугубо обезличенные. Каждый входящий - словно еще одна стенка. Тебя просто не видят, как говорится, в упор.

Может быть, это просто законы Большого Города, где всем некогда, все куда-то спешат?

По утрам, когда битком набитый лифт летит вниз, почти у всех в одной руке атташе-кейс, в другой - кружка с кофе и сэндвич. Завтракать люди предпочитают по пути на работу.

Вообще-то наш дом, заселенный всего лет пять назад, уже устарел: по нынешним теориям нью-йоркских градостроителей дома человеку куховарить некогда и незачем. Поэтому в самых последних небоскребах уже встроены краны с кипятком: нажал, плеснул в кружку кипятка, кинул ложку растворимого кофе, добавил молока и понесся на работу - ни одной секунды промедления. А вечером, когда времени побольше, можно позвонить в соседний ресторанчик, заказать еду - ее привезет мальчишка на велосипеде. Можно зайти по пути с работы в супермаркет, купить то, что нужно. Все купленное вскоре привезут уже на более вместительной тележке...

Такую жизнь, в сущности очень удобную для обеспеченного делового человека, предлагает своему жителю современный город Нью-Йорк.

Но в небольших домах (если это не особняки) - совсем другая жизнь, и живут там совсем другие люди. И нет там никаких лифтов, нет "деска", где стоят телевизоры и контролируют, кто вошел, нет охранников, которые каждые три часа с оружием в руках обходят этажи (как это было вначале в нашем доме). Нет и никаких мусоропроводов. На улице возле каждого нормального дома существует площадка, на стене над ней написано: "Место для мусора". Туда, прямо на тротуар, выносят свой мусор в стандартных черных мешках большинство жителей города. Горы аккуратно сложенного мусора - отличительная черта Нью-Йорка.

- На нашей улице, слава тебе господи, небоскребов пока нет,- говорит Зинаида Михайловна.- А то только начни - быстро все снесут! Какая у вас была улица, ваш кусок я имею в виду! Тихая, красивая, загляденье просто! Вся плющом увита, в конце набережная, зайти туда было приятно, постоять, воздухом подышать. И люди какие жили, нормальные... А теперь? Как псы накинулись! Рвут на части! О вашем хозяине даже в газетах писали. Обещал нам парк вдоль набережной Ист-ривер насадить. Ведь не набережная - срам, одна пылища. Слово городу дал, в благодарность, что здесь строить разрешили. А сам? Да плевать им на людей, кто здесь небоскребами занимается. Преступники они, жулье, только за руку их никто не хватает. Заплатил городу штраф два миллиона - и все довольны. И никакого парка. Штраф ему дешевле. Слыхали об этом?

- Слыхал. В газетах читал.

- Вам газеты, а у меня мечта была, буду, думала, на старости лет у реки под деревьями сидеть, глядеть, как баржи мимо проплывают, Днепр вспоминать. Как же, с ними помечтаешь! Сдохнешь, прежде чем справедливость наведут.

- Зинаида Михайловна, так где вы все же живете на 73-й улице?

- Не скажу, рядом живу, окна ваши вижу.

Я прикидываю. Все ясно. Конечно, это маленький квартал между Йорк и 1-й авеню. Ведь на углу Первой есть свой газетный киоск, свой индиец продает там газеты. Скорей всего это даже та самая сторона квартала, где живет наш знакомый чех. Да, скорее всего так.

Чех - высокий пузатый старик с удивительно благостным выражением лица. Весь день он проводит на улице, где с нами и познакомился. Он одинок. У него есть только черный кот. Кот огромный, старый, солидный и ходит за своим хозяином по пятам. Чех живет на первом этаже. Обычно он стоит у окна своей квартиры и беседует с котом (если нет других собеседников). Кот сидит на подоконнике, монументально возвышаясь над цветущими красными геранями. Но едва хозяин делает хоть шаг в сторону, как кот, пружиня, перемахивает через герани на тротуар, трется у его ног и отправляется вослед. Иногда они вместе переходят улицу. Булгаковская сцена, когда они шествуют рядом!..

С чехом мы всегда останавливаемся поговорить. Он священник, родился и прожил всю жизнь в Нью-Йорке, сейчас на пенсии, но каждое воскресенье ездит в Квинс на воскресную службу в свою церковь. Еще наш знакомый - большой гурман. Мы часто встречаем его в окрестных ресторанчиках и в знаменитой кондитерской на 86-й улице, которая славится своей пекарней. Чех заглатывает пирожки с фруктами.

...Чехов в нашей округе много. Рядом угол 74-й Йорк-авеню, церковь Яна Гуса. Угол 72-й и Йорк - тоже чешская церковь. А еще есть и третья - на 1-й авеню и 68-й, величественная, с большим куском земли. Тут же чешские деликатески и магазины, где торгуют колбасками, кнедликами, есть и ресторанчик чешский, и сувенирная лавка. Там продаются товары из Чехословакии.

В конце семидесятых улиц - царство венгров. Венгерские магазины, колбасный (называется он почему-то "Володя"), дорогой ресторан, дома, где живут в основном венгры.

В начале восьмидесятых улиц появляются немецкие названия. В витринах висят окорока и копченые колбасы, гирлянды сосисок. И наконец, на 82-й улице - кульминация, знаменитый деликатесный магазин "Бремен хаус", Бременский дом. Продавщицы говорят там по-немецки, слышится тихая музыка: Моцарт, Бах, Вивальди. Народу там всегда мало, магазин дорогой.

Ну а после немцев начинаются старые русские кварталы. 96-я улица - это адрес многих знаменитых русских фамилий. Достаточно поглядеть в справочную книгу Нью-Йорка - Кочубеи, Трубецкие, Шереметьевы... В этих кварталах давно поселилась послереволюционная русская эмиграция.

96-я улица сегодня - это край "белого" Манхэттена. Дальше начинается испанский Гарлем, дальше и кабельный канал телевидения не проведен: нет желающих платить лишние деньги за дополнительные программы.

Но почему Зинаида Михайловна живет не на "русской" улице, если она всего в двадцати блоках от ее дома? Прежде всего, наверное, это случайность. Работала где-то рядом, сумела снять дешевое жилье... Но, с другой стороны, есть в ее отделенное от русской колонии и своя закономерность. Зинаида Михайловна принадлежит к иной волне эмиграции. Дело не в том, что она приехала сюда на тридцать лет позже. Приезжают и другие, из Бразилии, Аргентины, из Австралии, и если по рождению они принадлежат к русскому дворянству, то и снять квартиру пытаются недалеко от своих. Зинаида Михайловна - чужая. Различные волны русской эмиграции практически не общаются и плохо осведомлены друг о друге. Сильно сомневаюсь, что Зинаида Михайловна знает что-то о жильцах 96-й улицы. И коротает свою жизнь она рядом с чехами, венграми, немцами. Русские рядом, но барьер высок, не перепрыгнешь.

Кстати, вспомнил: наш жизнелюбивый чех тоже нередко заводит разговор о жилье. Он живет в своем доме более полувека, платит гроши. Но что с ним будет, если дом снесут? "В крайнем случае перееду поближе к своей пастве, в Квинс, там подешевле, там я как-нибудь справлюсь,- вздыхает он.- Но здесь меня все знают, и я всех знаю, не хотелось бы отсюда уезжать. Здесь дружное старое землячество. Правда, и у нас становится опасно жить. Вечером ходите только по моей стороне улицы,- предупреждает он нас.- На той стороне в доме напротив поселились какие-то подозрительные субъекты. Меня-то они не тронут, а вот вас... не уверен..."

Конечно, они его не тронут, потому что он свой, а своих по неписаным законам не трогают. Он свой: по нью-йоркской традиции он каждый вечер заседает на крыльце своего дома. Почти на каждом крыльце в старых домах собираются по вечерам большие компании - жильцы окрестных домов. Крыльцо выполняет в Нью-Йорке роль нашей общественной скамейки возле подъезда. Там располагаются на ступеньках люди самых разных возрастов, просто и удобно одетые. Они пьют пиво из банок, коку, пепси, иногда перебрасываются парой фраз.

Это совсем другой мир, мир простых людей. Здесь, приходя с работы, никто никуда не торопится. Здесь никто не заботится специальным образом о своем здоровье. Здешние жители почти не ходят в бассейны, не бегают до и после работы по улицам, как это делают изможденные от рационального питания сухопарые нью-йоркские интеллигенты. Здесь и телевизор-то особенно не смотрят, хотя принято почему-то считать, что все американцы только и делают, что проводят вечера, уткнувшись в телевизор.

Здесь еще живы старые традиции, идущие с незапамятных времен,- посидеть на улице с соседями, поглядеть на тех, кто проходит мимо, подышать воздухом, обменяться новостями...

Помню, в первый мой приезд в 1960 году эти мирные сцены глубоко меня поразили. Уже тогда они казались отголоском давно ушедшей эпохи, исчезающими островками человечности. Но вот прошло почти тридцать лет... Нет, по-прежнему сидят как ни в чем не бывало. Разница только в одном - небоскребы начали бурно теснить эти патриархальные островки. На Манхэттене, по крайней мере на Верхнем Ист-Сайде, где так дорога земля, дни их, по-видимому, сочтены.

...Три мира соседствуют в наших окрестностях, сказал я: жители небоскребов, жильцы опустившихся малоэтажных домов и бездомные. Но есть и четвертый мир. И пятый.

Четвертый - это люди, обслуживающие небоскребы, проводящие здесь - по времени - большую часть жизни. Швейцары, электрики, монтеры, работники гаражей, почтальоны. Зарплата у них мизерная, работа тяжелая, живут все они, как правило, очень далеко. "На Манхэттене могут жить только те, у кого большие деньги,- сказал наш швейцар Чарли, худощавый, интеллигентного вида черноглазый итальянец с большим природным чувством собственного достоинства. Чарли под сорок, жены нет, он часто дежурит по воскресным дням, за которые платят сверхурочные.- Вот в этом доме живет дочка президента авиационной компании "Америкен Эйрлайнз". А так, если за квартиру не платит фирма, кто может себе позволить? Возьмите Джорджа, поглядите на его жизнь..."

Джордж - наш почтальон. Я часто встречаю его на улице. Улыбаясь слабой улыбкой, он катит тяжеленную тележку с почтой. Джордж очень тощий, длиннорукий, в синей фирменной гимнастерке с нашивкой почтового ведомства - стремительным орлом - на груди. Человек он простодушный и общительный. Мы разговариваем, когда он распаковывает свои огромные холщовые мешки в холле. Джордж каждый день непременно что-нибудь сообщает мне о перестройке и гласности. Он внимательно следит за событиями в нашей стране.

- Когда же вы читаете? - спросил я его однажды.

- Сам не понимаю, как успеваю,- ответил он.- Я же на двух работах. С шести утра до шестнадцати тридцати в почтовом ведомстве. Потом еду на Уолл-стрит. Знаете "Всемирный торговый центр"? Там на 110-м этаже есть ресторан "Окно в мир". Там у меня вторая работа, с пяти вечера и до полуночи. Там я работаю помощником повара.

- А сколько часов вы спите?

- Три часа в сутки, с часу ночи до четырех. В четыре вскакиваю, завтракаю и еду в почтовое отделение. Высыпаюсь в воскресенье - сплю целый день.

- Все равно это выше человеческих сил!

- А что поделаешь? На одну зарплату не проживешь. Может, поднакоплю денег, встану на ноги, бизнес какой-нибудь маленький заведу, женюсь. Хотел получить образование, не удалось. Вот и расплачиваюсь.

Я вспомнил рабочего нашего гаража: молодой совсем парень, латиноамериканец, тоже работает на двух работах в двух гаражах. А гаражи в Нью-Йорке - это работа на износ, сплошные выхлопные газы, запах бензина, жара, надо все время ловко выводить и вводить машины на освободившиеся места. Все гаражи в Нью-Йорке не только для постоянных клиентов, но и для желающих с улицы. Есть место - заворачивай, плати за парковку долларов десять - пятнадцать. Дикие деньги! Но уж за такие деньги надо, чтобы все было побыстрее. Вот и крутятся рабочие гаража с утра до поздней ночи. Однажды наш парень исчез, оказалось, попал в автомобильную катастрофу. Через два месяца он появился, бледный, с костылем в руках, нога была еще в гипсе. Но каким-то образом он умудрялся при этом работать. "Выхода нет",- объяснил он мне.

Странное дело, официально в Америке принята сорокачасовая рабочая неделя. На самом деле миллионы людей работают за двоих. Чаще всего это люди неквалифицированные, без образования, их труд очень дешев. На одну зарплату действительно в таких случаях не проживешь.

При этом в стране существует несколько миллионов безработных.

Но в таких городах, как Детройт, например, многие рабочие автомобильных заводов работают нередко все шестьдесят, а не сорок часов в неделю. Это удобно предпринимателям: не надо отчислять лишние деньги в различные профсоюзные фонды. Чем меньше людей работает, тем выгоднее.

А безработные члены профсоюзов ждут своей очереди. Но принимать их на работу? Зачем, если есть люди, готовые работать сверхурочно. Механизм прост и эффективен. Жизнь дорожает, всем нужны деньги.

...И нашим швейцарам, и почтальону, и ребятам из гаража кажется, что трудности у них временные, еще немного и удастся вырваться - еще год, другой, третий. Но часто это не удается. Люди устают, изнашиваются, застревают на своих местах надолго, иногда на всю жизнь.

...Зинаиде Михайловне положено по своему социальному статусу смотреть на этих людей чуть свысока: все они горемыки, неудачники, неумехи. А она все в жизни успела: хоть и работала на бисквитной фабрике, но вовремя обзавелась жильем в приличном месте. Как ни говори, пока что она жительница одного из самых престижных районов города. Аппер Ист-Сайд - наиболее дорогая часть Нью-Йорка.

Все это так - для непосвященных. Но в свою очередь "горемыки" и "неудачники" тоже знают о ней правду. Перекресток улиц, где она живет,- это медленно умирающее, случайно сохранившееся захолустье.

На всех четырех углах 73-й улицы стоят невысокие обветшалые дома. На первых этажах в них расположены дешевые закусочные. Здесь вечно трудно проехать, тут останавливаются большие траки, грузовики, мусорные машины: шоферы покупают себе перекусить. Здесь собирается на ланч рабочий люд. И строители небоскребов в обеденный перерыв тоже приходят сюда: покупают сок, бутерброды, садятся прямо на тротуар, прислоняются к стенам домов, вытягивают ноги - белые, негры, индейцы. Индейцев особенно много, их охотно принимают на верхолазные работы: индейцы не боятся высоты.

Но всего четыре минуты ходьбы вниз по Йорк-авеню, и вот уже перекресток 72-й улицы.

С одной его стороны старый солидный небоскреб, у входа в который вечно бьет фонтан. С другой - старинный дом. За ним наш дом-небоскреб. А на той стороне улицы - госпиталь для престарелых, возле которого утром и днем гуляют по тротуарам немощные люди с сиделками. Кто ходит сам, кого возят в коляске. Напротив госпиталя здание знаменитой лондонской фирмы "Сотбис".

"Сотбис" - это пятый мир, мир, в который практически не вхож ни один из обитателей нашей "коммьюнити". Здесь, прямо под нашими окнами, "Сотбис" проводит свои знаменитые аукционы. Здесь продали недавно картину Ван Гога за три с лишним миллиона долларов. Здесь Мане, Тулуз-Лотрек, Пикассо - обычный, рядовой товар.

"Сотбис" - серое, вытянутое в глубину квартала неприметное здание - вместилище сокровищ со всего мира, которые постоянно обновляются. Аукционы проводятся раз в месяц, иногда чаще.

Из наших окон сверху многое видно. Видны небольшие статуи, стоящие на подоконниках. Исчезают одни, появляются другие. Видно нам и то, что стоит на тротуаре. А на тротуаре у нас часто выставлен Генри Мур. Америка - богатая страна, и "Сотбис" бойко торгует скульптурами великого англичанина. Они так велики, что в залах не помещаются, и потому так и стоят на улице, дожидаясь покупателей. А вдруг их возьмут да и украдут под покровом ночи? Но нет, вес скульптур огромен, на что, очевидно, и рассчитывает руководство "Сотбис", оставляя их по ночам без присмотра.

Замечает ли Зинаида Михайловна, проходя мимо, скульптуры Генри Мура? По моим наблюдениям, американцы не обращают на них никакого внимания. Полуабстрактных, абстрактных и всяких других скульптур в городе много. Человеку, не причастному к искусству, в них не разобраться. Замечает ли? А может она вовсе и не проходит мимо? Может, она живет целиком в кругу своего перекрестка? Свой газетный ларек, свой супермаркет (он расположен на 1-й авеню), своя прачечная (как раз рядом с ее домом).

Это ведь тоже миф - что житель Нью-Йорка человек динамичный и легкий на подъем. Настоящий горожанин предпочитает делать покупки только в своей округе. Своя привычная деликатеска, своя парикмахерская, химчистка, свои ресторанчики, пиццерии, свой "Макдональдс", свое отделение банка.

В привычке к "своим" торговым и обслуживающим "точкам" - бережение времени занятого человека. В этом и автоматизм, сберегающий нервную энергию: ни минуты на размышления и поиски, все товары стоят на своих привычных местах, их можно снимать с полок хоть с закрытыми глазами.

Есть в этом и еще один плюс: знакомые продавцы, знающие твои вкусы. Это и удобно и приятно, особенно если человек одинок.

В самом деле, зачем Зинаиде Михайловне ходить на наш перекресток? Пять минут, а совсем чужой мир. Мир черных лимузинов с шоферами, где каждый шофер тоже изрядный барин. В дни аукционов "Сотбис" лимузины буквально закупоривают нашу улицу. Как грузовики и траки мешают проезду на перекрестке 73-й, так черные "лимы", "мерседесы" и "феррари" мешают проезду на углу 72-й. А из лимузинов выходят покупатели-коллекционеры - посланцы иных миров. Это те, кого здесь называют "суперрич" - супербогатые. Они и одеты иначе, совсем не так, как идущая мимо толпа, а толпа состоит из людей вовсе не бедных. И выражение лиц у них какое-то другое. Какое? Отрешенное от этих мостовых, от этой толпы. Можно подумать по неопытности, что это и впрямь великие знатоки и любители живописи, рафинированные ее ценители.

Но состав покупателей разнороден. Большинство стараются по возможности умело вложить деньги. Это во-первых, а во-вторых, здесь к тому же одна из главных в городе ярмарок тщеславия. "Да вот купил вчера картину у "Сотбис". Ах, вы уже читали в газетах?.."

Когда все остальное давно есть, коллекционирование превращается в один из самых могучих способов самоутверждения. Это знают художники. Это умело используют владельцы галерей. Естественно, попадаются и настоящие ценители, такие, как Меллон, подаривший часть своей огромной коллекции Национальной галерее в Вашингтоне, такие, как покойный Флик. Маленький музей его имени на 5-й авеню, завещанный им городу,- это собрание шедевров. В музей входишь, как в учебник истории искусств: все картины хорошо знакомы по репродукциям.

...В "Сотбис" всегда толчется немало народу. Но никогда я не видел людей, входивших в его двери просто так, с улицы - поглазеть, полюбопытствовать. У подъезда как бы установлен невидимый опознавательный знак, который американцами прочитывается молниеносно: только для определенного круга, куда ты не вхож. И человек не входит, впрочем, не чувствуя себя особенно ущемленным.

"Сотбис" - место, куда не заглядывают жильцы нашего дома: люди, казалось бы, небедные, но зарабатывающие в основном деньги своим трудом, своей высокой квалификацией. "Сотбис" не для них. А мелочишку покупать непрестижно. Тогда зачем заходить? Может быть, только техасец с сорокового этажа осилил бы некоторые из цен "Сотбис". Но, похоже, он пока не втянулся в светскую жизнь Большого Города, до искусства пока не дорос. Только однажды я видел его стоящим возле той площадки, где обычно выставляется Генри Мур.

На этот раз на месте Генри Мура были выставлены два "мерседеса", один модели 1932-го, второй - 1934 года. Желтые, с высокими кабинами, необыкновенно красивые, настоящее ретро! - они были в отличие от беззащитного Генри Мура огорожены веревочкой. К ним стояла длинная очередь. Люди терпеливо ждали. С краю стоял наш техасец со сворой собак и счастливо улыбался - это зрелище ему нравилось. В очереди теснились и мужчины и женщины.

Была ли среди них Зинаида Михайловна? Сомневаюсь. Автомобиль - американская любовь, а она русская, попала в Америку поздно.

"Мерседесы" исчезли со смотровой площадки гораздо быстрее, чем статуи Генри Мура. Кто-то их купил, кто-то будет ездить на них, а кто-то останавливаться и долго глядеть вслед.

Помню, однажды мы возвращались на машине в Нью-Йорк из старого городка Патерсон. Сейчас это тихий, сонный городишко со множеством зеленных лавок. В 20-е годы Патерсон гремел забастовками, здесь выступали вожди американского рабочего движения, здесь были сильные профсоюзы, здесь лилась кровь. Никаких следов истории в Патерсоне нет.

Уже на подъезде к Нью-Йорку мы попали в пробку. Был час "пик". Рядом с нами остановилась кавалькада вот таких же "мерседесов" 20-30-х годов. В них сидели мужчины во фраках и женщины в вечерних туалетах. На машинах были номера Патерсона.

"Большие деньги,- сказал нам усталый контролер в будке, где принимают плату за проезд через мосты.- Большие деньги из Патерсона едут веселиться в Нью-Йорк".

Может быть, эти музейные "мерседесы" были проданы "большим деньгам" на аукционе "Сотбис"? У нас на углу? Вполне вероятно. Только зачем Зинаиде Михайловне ходить на этот угол? Незачем.

А может, она, как и наш знакомый чех, как и многие другие наши соседи, к лицам которых мы давно пригляделись, тоже сидит по вечерам на крылечке? И я каждый день прохожу мимо, не зная, что она - это она.

А она каждый день провожает меня взглядом...

- Зинаида Михайловна,- говорю я в телефонную трубку,- знаете, сколько мы уже говорим? Скоро два часа. Давайте лучше встретимся.

- Ну уж нет, это в мои планы не входит.

- А мы с женой приглашаем вас в гости.

- А чего мне к вам ходить-то? К себе б позвала, да стесняюсь. Комната у меня одна, в ней ванная стоит за перегородкой и холодильник. Вот и все. Нет, не буду я вас звать. Пригласишь советских к себе, а вы и распишете: в нищете, дескать, предатели родины живут. А я вовсе не предатель, я жертва. И вообще... Зачем мне это на старости лет?

- Ничего я расписывать не буду.

- Может, и не распишете, может, вы и порядочный окажетесь. Вы меня тоже поймите. У меня дочь, муж у нее американец. Дети у них растут. Где живут? Во Флашинге. Зачем это им, советские? Вдруг снова против России дела повернутся? Мне-то что. А им и припомнят, за мамочку. Я уж тихо доживу ради детей, без приключений. Вот только поговорить с советскими тянет.- Она помолчала.- Жизнь прошла... И чего меня к вам тянет, сама не пойму. Вернуться все мечтала, когда молодая была, при Сталине. А как при нем вернешься? Страшно...

- Зинаида Михайловна, а может, вы свой номер телефона мне дадите?

- Ни за что!

- Тогда, может, сами нам позвоните? Зайдете когда-нибудь, всего-то пять минут расстояние.

- Не знаю,- расстроилась Зинаида Михайловна.- Может, и позвоню, я и половины из своей жизни не рассказала...

Больше она не позвонила.