"Новый курс" - кратчайшая дорога в Белый дом

I

Холодной кризисной зимой 1930/31 года положение в стране становилось отчаянным: количество безработных приближалось к десяти миллионам, а за каждым из них стояла семья. Десятки миллионов обездоленных людей. Нет слов, чтобы описать их бедствия. Послушаем современного буржуазного историка А. Шлезингера, который едва ли заинтересован в сгущении красок: "И вот поиски работы - сначала энергичные и с надеждой, затем мрачные, потом отчаянные. Длинные очереди перед конторами по найму, глаза, напряженно ищущие слов надежды на меловых досках, бесконечный обход предприятий, ожидание целыми ночами, чтобы первому получить работу, если она будет утром. И неумолимые слова, короткие, безличные, скрывающие страх: "Рабочие не нужны...", "Нам не нужен никто...", "Проходи, Мак, проходи...".

Поиски продолжаются, одежда превращается в лохмотья, обувь расползается. Газета под рубашкой спасает от мороза, картон утепляет стельку, вата в носках ботинок смягчает ходьбу по улицам, рогожа, намотанная на ступни, облегчает долгие часы стояния у фабричных ворот. А тем временем сбережения семьи тают. Отец растерял свою бодрость, он многие часы проводит дома, раздраженный, виноватый... Мясо исчезает со стола, лярд заменяет масло, отец выходит на улицу все реже, он ужасно тих... Тени сгущаются в темных, холодных комнатах, отец зол, беспомощен и полон стыда, исхудавшие дети все чаще болеют, а мать, бодрящаяся днем, тихо льет слезы в подушку по ночам"^*.

^* (A. Schlesinger, The Crisis of the Old Order 1919-1933, pp. 173-174.)

На окраинах городов вырастали ужасающие поселки - гувервилли. В жалких лачугах, построенных из ящиков и всякого хлама, в кузовах старых автомашин ютились безработные с семьями. Изможденные люди рылись на свалках и в мусорных ящиках, с затаенным гневом или безучастно просили подаяние. Иной раз они толпились у ворот тюрем, умоляя о ночлеге. Дети падали в обморок на уроках от недоедания, то там, то здесь отчаявшиеся кончали жизнь самоубийством. И бок о бок с голодающей Америкой жило другое общество - по-прежнему по улицам проносились сверкающие машины, магазины ломились от товаров. Бизнес, конечно, не процветал, газеты были полны сообщений о банкротствах, но имущие классы не несли сокрушительных тягот. Они не испытывали материальных лишений, хотя страх заползал и в дома правящей элиты. Страна погрузилась в мрачное ожидание. Правительство бездействовало, "великий инженер" Г. Гувер явно потерпел банкротство.

В штате Нью-Йорк, где насчитывалось много сотен тысяч безработных, губернатор Ф. Рузвельт в первый день вторичного вступления в должность начал действовать. Он отказался от обычной помпы, сопровождавшей избрание губернатора, - иллюминации, плакатов и т. д. Церемония обошлась в 3500 долларов вместо 21 тыс. долларов. Сэкономленные деньги были переданы на общественные работы. Все органы штата получили строжайшее указание ФДР - экономить. Но то была только капля в море.

2 марта 1931 г. колонна безработных, участников "голодного похода", вступила в Олбани. Это были не законопослушные, абстрактные американцы, поклоняющиеся великим теням отцов - основателей республики, непременные ссылки на волю которых появляются в любой речи буржуазного политического деятеля. В столицу штата пришел народ. Оборванные, голодные люди не просили, а требовали, и требовали решительно. Они прорвались в здание легислатуры и заявили: немедленно работы и хлеба. Впервые под сводами старинного зала звучали голоса простого люда. Оторопевшие сначала власти штата быстро опомнились - полиция набросилась на демонстрантов, избивая людей направо и налево. Многие были задержаны, 18 раненых отправлены в больницу.

Поход на Олбани был одним из многих. Практически все столицы штатов страны и сам Вашингтон в то или иное время становились ареной "голодных походов". Массы, очевидно, теряли терпение. Хотя буржуазная пропаганда, как водится в Соединенных Штатах, усматривала везде и всюду руку коммунистов, серьезное недовольство, нараставшее в стране, было порождено американскими условиями. Уильям Аллен Уайт несомненно был прав с классовой позиции буржуа, когда в 1931 году писал: "Эффективная помощь властей безработным - единственный способ избежать баррикад и применения силы будущей зимой, что озлобит рабочих Америки и сделает их революционными на целое поколение". ФДР, несомненно, разделял такую точку зрения. В эти месяцы он часто повторял известное изречение Маколея: "Если вы хотите уцелеть - проводите реформы". Движение безработных, приобретавшее постепенно организованный характер и выходившее за рамки буржуазной законности, подсказывало, где должны быть проведены первоочередные реформы.

В конце марта 1931 года ФДР рекомендовал легислатуре штата создать комиссию по изучению вопроса о введении страхования по безработице. Это вызвало неистовые вопли реакционеров, вновь на Рузвельта посыпались обвинения в социализме.

28 августа 1931 г. легислатура штата Нью-Йорк собралась на чрезвычайную сессию, созванную губернатором. ФДР огласил на ней послание, тщательно подготовлявшееся несколько месяцев. В нем излагались основы его социальной философии, практически вся аргументация, которой пользовался президент Ф. Рузвельт, обосновывая необходимость реформ. "Что представляет собой государство? - говорил ФДР. - Это должным образом учрежденный орган, представляющий организованное общество человеческих существ, созданный ими для взаимной защиты и благосостояния. "Государство" или "правительство" - это только аппарат, посредством которого достигается такая взаимная помощь и защита. Пещерный человек боролся за существование в таких условиях, когда другие люди не только не помогали ему, но даже выступали против него. Однако теперь самый скромный гражданин нашего государства находится под защитой всей мощи и силы своего правительства... Долг государства по отношению к гражданам является долгом слуги по отношению к своему хозяину...

Одна из обязанностей государства заключается в заботе о тех своих гражданах, которые оказались жертвами таких неблагоприятных обстоятельств, лишающих их возможности получить даже самое необходимое для существования без помощи других. Эта обязанность признается в каждой цивилизованной стране...

Помощь этим несчастным гражданам должна быть предоставлена правительством не в форме милостыни, а в порядке выполнения общественного долга"^*.

^* (Цит. по Р. Шервуд, Рузвельт и Гопкинс, т. I, стр. 102-103.)

Ф. Рузвельт предложил создать временную чрезвычайную администрацию помощи в штате Нью-Йорк, ассигновав на ее деятельность 20 млн. долларов. Средства изыскивались повышением на 50 процентов подоходного налога в штате. Предложения ФДР были приняты, и возникла TERA (сокращенно от английского Temporary Emergency Relief Administration). Первым председателем TERA был назначен Д. Страус, а когда он вскоре ушел в отставку, организацию возглавил Г. Гопкинс, его заместитель. Гопкинс проявил громадную инициативу на своем трудном посту, TERA работала гладко, а главное - Г. Гопкинс быстро разглядел основные черты руководства ФДР: подчиненный получал задачу, но при выполнении ее ему предоставлялась почти неограниченная самостоятельность. Он должен был заботиться о претворении в жизнь предначертаний губернатора, детали входили целиком и полностью в компетенцию исполнителя.

Название TERA замелькало на страницах газет. Скоро почти 10 процентов населения штата Нью-Йорк получало от нее помощь. Конечно, она была мизерной - в среднем по 23 доллара на семью в месяц, но эти деньги спасали от голодной смерти. И все познается в сравнении - благотворительные организации в других штатах выделяли на семью 2-3 доллара в месяц. Ньюйоркцы могли почитать себя богачами среди нищих. И в последующие шесть лет TERA в разное время оказала помощь 5 млн. жителей штата, истратив в общей сложности 1155 млн. долларов.

Широкая, по кризисной мерке, помощь в штате Нью-Йорк, оглушительная реклама, которую постарался создать ей ФДР, властно действовали на умы Америки. Рядовой человек не мог не противопоставить распорядительность губернатора бездействию федеральных властей. Ф. Рузвельт тем временем повторял, что помощь нужна в масштабах всей страны. Он выступал на совещаниях губернаторов штатов, перед корреспондентами и просто беседовал с приезжавшими в Олбани. Если штат Нью-Йорк не стал Меккой социального законодательства, то по крайней мере приобрел репутацию исследовательской лаборатории. Руководители страны, подчеркивал ФДР, должны выработать программу "прогрессивную, новую, бесстрашную, но не радикальную".

II

Публично Ф. Рузвельт пока сохранял загадочность сфинкса, стоило завести речь о выдвижении его кандидатом в президенты. Но с января 1931 года во всю силу и по всей стране развернулась кампания в его пользу. Внешне дело представлялось так, что об этом хлопочут почитатели и обожатели ФДР, в действительности он сам из-за кулис руководил стихийной волной энтузиазма, цепко держа в руках все рычаги этой добровольной кампании. Чтобы не встревожить преждевременно политических завистников и конкурентов, ФДР указывал, что остается в силе его заявление, сделанное в конце 1930 года. Тогда он сообщил представителям печати: "Я ни о чем не думаю, кроме исполнения обязанностей губернатора. Я повторяю это, с тем чтобы не было никаких недоразумений. Это относится к выдвижению меня любым кандидатом: национальным или иным на выборах 1932 года". Поверили почти все, даже искушенные редакторы "Нью-Йорк тайме".

Тем временем по всей стране, как по мановению волшебного жезла, стали возникать совершенно новые в американской политической жизни организации - "Друзья Рузвельта". Их члены страстно пропагандировали губернатора штата Нью-Йорк и просто требовали, чтобы сограждане выбрали его президентом. Штаб-квартира бескорыстных добровольцев поместилась на седьмом этаже дома № 331 по Медисон-авеню в Нью-Йорке. Помещение снял Л. Хоу, который организовал здесь центр по агитации за своего любимого ФДР. Нанятые служащие, в основном женщины, трепетали при виде Хоу. Он рвал и метал, установив в конторе потогонную систему работы: страну должен наводнить поток материалов о ФДР. По мнению Хоу, даже сам ФДР был недостаточно активен, он позволял себе иногда отдыхать. Потрясенные сотрудницы слышали, как Луи кричал по телефону губернатору, собиравшемуся ехать купаться: "Езжай, проклятый! Й молю бога, чтобы ты утонул!".

Энтузиазм, как известно, требует резкого напряжения сил и без вознаграждения быстро спадает. "Друзья Рузвельта" требовали денег и денег. Помощники ФДР не видели в этом ничего необычного, политическое рвение в Соединенных Штатах обычно хорошо оплачено, а тот, кто платит, не филантроп, а инвестор, ожидающий сорвать жирный куш с вложенной суммы. Многие представители большого бизнеса щедро финансировали "друзей Рузвельта". Среди тех, кто дал свыше 2 тыс. долларов, были Д. Герард, Д. Кеннеди, Г. Лимен, Г. Моргентау-старший, Л. Штейнгардт, Ф. Уокер, У. Вудин. Эти имена неразрывно связаны с администрацией Франклина Д. Рузвельта...

Помимо Хоу организационные функции взяли на себя Д. Фарли и Э. Флинн. Они установили связь и добились поддержки Рузвельта бывшими членами правительства В.Вильсона. Престарелый полковник Хауз был просто очарован губернатором штата Нью-Йорк и употребил свое значительное влияние для вербовки новых сторонников. К марту 1931 года от штата Массачусетс до штата Вашингтон насчитывалось около 50 клубов "Друзей Рузвельта". Летом 1931 года Д. Фарли объездил почти всю страну, выясняя, что нужно еще сделать для дальнейшей популяризации магического имени Ф. Рузвельта. Он нашел, что буквально повсюду политический климат благоприятен. Народ недоволен Гувером, местные демократические организации, уставшие проигрывать национальные выборы, трепетно надеются, что Ф. Рузвельт принесет победу, а с ней и соответствующие выгоды правящей партии. Завершая поездку, Фарли конфиденциально сообщил ФДР: по возвращении в Нью-Йорк он готов сделать столь восторженное заявление, что "те, кто прочитают его, решат, что я кандидат в сумасшедший дом". Заявление по понятным причинам не появилось - и без того хлопот хватало.

Взбунтовался А. Смит. Он давно с завистью смотрел за политическим ростом своего преемника в Олбани. В 1931 году, когда один корреспондент стал допытываться о его отношении к ФДР, Смит взорвался. Он вскочил и, топая ногами, закричал: "Черт возьми, с тех пор, как он стал губернатором, он не консультировался со мной ни о чем! Он следовал дурным советам из враждебных мне источников! Он игнорировал меня!..". Кульминационным пунктом враждебности Смита было его заявление, что он собирается выдвинуть свою кандидатуру в президенты. Хотя после провала в 1928 году он не имел шансов на успех, тем не менее раскол голосов на конвенте партии был бы возможен. Сторонники Смита, а их все еще оставалось немало, открыли злобную кампанию под лозунгом "Остановить Рузвельта!".

Почти одновременно, на рубеже 1931 и 1932 года, могущественный газетный король У. Херст высказался за избрание президентом того, кто во главу угла поставит: "Америка прежде всего!". Херстовские газеты напомнили, что Ф. Рузвельт в 1919-1920 годах ратовал за вступление в Лигу наций и поэтому не подходит как кандидат в президенты. Если Смитом двигали главным образом личные мотивы и его все же можно было победить на конвенте, то бороться с Херстом было значительно труднее. Он считался принадлежащим к демократической партии. Его газеты читали миллионы американцев; в бесчисленных статьях херстовская печать доказывала, что тяжесть кризиса объясняется тем, что должники США - державы блока Антанты периода первой мировой войны - не платят долгов Соединенным Штатам. В этих условиях ФДР не мог больше сохранять молчание, нужно было высказаться по всем национальным проблемам. В случае промедления вся подготовительная работа пойдет прахом.

22 января 1932 г. Ф. Рузвельт официально заявил, что он выставляет свою кандидатуру на пост президента. И сразу стали нагромождаться трудности.

III

В конце января 1932 года Ф. Рузвельт через посредника попытался убедить У. Херста поддержать его. Он доверительно сообщил газетному магнату, что теперь стоит против любой связи Соединенных Штатов с Лигой наций. 31 января херстовская "Нью-Йорк америкэн" опубликовала ответ: "Если мистер Рузвельт хочет сделать заявление, что он также не интернационалист, то он должен сказать это всем публично, а не частным образом только мне... Он должен публично заявить, что изменил свое мнение и теперь стоит за сохранение нашей национальной независимости, завоеванной нашими предками, что теперь он против вступления в Лигу наций или Международный суд... Если он не хочет публично высказать свое мнение, потому что боится нанести вред своей кандидатуре, тогда, конечно, он не имеет мужества, в то же время, если частным порядком он хочет быть хорошим - и нашим и вашим, точнее, хорошим для одних и Иудой для других, - тогда, конечно, он недостоин ни общественного, ни личного доверия"^*. Херст указал, что в президенты годится Д. Гарнер, уроженец юга, лидер демократов в палате представителей.

^* (С. Beard, American Foreign Policy in the making 1932-1940, Jale University Press, 1958, pp. 73-74.)

Примерно в это время за ФДР взялся и У. Липпман. Он напечатал в "Нью-Йорк геральд трибюн" серию статей о нем, выразив настроения буржуазных либералов. По мнению видного публициста, ФДР достаточно доказал умение уклоняться от точных заявлений, ибо он "принадлежит к новой, послевоенной школе политиков, которые не считают необходимым формулировать свои взгляды, если только их к этому не вынудят". Куда склонялся ФДР - влево или вправо, честно сознался Липпман, он определить не мог. "Дело в том, - извинялся публицист, - что Франклин Д. Рузвельт в высшей степени импульсивный деятель, без твердой хватки в государственных делах и без глубоких убеждений... Он приятный человек, со склонностью к филантропии, однако вовсе не опасный враг чего-либо. Он слишком любит быть приятным... Франклин Д. Рузвельт вовсе не крестоносец. Он не народный трибун. Он не враг людей богатства. Он просто приятный человек, который, не имея на то данных, очень хотел бы стать президентом"^*.

^* (W. Lippman, Interpretations 1931 -1932, N. Y., 1932, pp. 257-259.)

Выступления партийного коллеги Херста и собрата либерала Липпмана были очень неприятны. Что касается второго, то ФДР не мог ничего придумать. Газетам вольно писать все, что вздумается! Фарли дал конструктивный совет: не читать гадких статей Липпмана по утрам, чтобы не портить настроения на весь день, а оставлять их на вечер. Рузвельт сознался, что он своим умом уже дошел до этого, "в результате сегодня утром я встал, не отдохнув, всю ночь не смог сомкнуть глаз". Для прессы Херста домашние средства не подходили. "Препаршивый удар, - сказал Хоу Рузвельту, - тебе нужно выступить с публичным заявлением до начала кампании, ибо они поднимут страшный шум". Впервые с 1920 года ФДР пришлось обратиться к внешней политике, до тех пор он избегал конкретно говорить о ней.

В те годы в Соединенных Штатах превалировали "изоляционистские" настроения, умело подогревавшиеся правящими кругами. Частично они восходили к вековечным традициям американской буржуазии - греть руки у огня заокеанских пожаров, в известной степени питались воспоминаниями о поражений Вильсона в Версале. Они обычно объясняются официальной американской историографией и тем, что Соединенные Штаты якобы миролюбивая страна, с распростертыми объятиями встретившая наступление эры пацифизма, охватившей мир в двадцатые годы.

Эти рассуждения, конечно, не вскрывают главной причины: при тогдашнем соотношении сил в мире, громадном экономическом преобладании США американский империализм считал целесообразным мирную экспансию. Хотя кризис многое изменил, уже в это время началась подготовка к новой вооруженной схватке, в начале 1932 года инерция еще была сильна. "Изоляционизм" пока отвечал интересам американских монополий и совершенно по иным мотивам безусловно поддерживался народом. По требованию Херста или без него идти наперекор течению означало бы подписать себе политический смертный приговор.

2 февраля, выступая в Нью-Йорке, Рузвельт ответил Херсту. Он со всех точек зрения проанализировал деятельность Лиги, которая "стала местом для политического обсуждения исключительно европейских национальных трудностей. В этих обсуждениях США не должны принимать участия... Я против вступления Америки в Лигу наций". Коснувшись проблемы союзнических долгов (в связи с кризисом европейские должники прекратили выплату долгов США), ФДР строго заметил: "Европа должна нам. Мы ей не должны. Поэтому мы должны созвать конференцию должников у нас, а не в Европе и потребовать соглашения". В заключение своей речи он сказал: "Высший идеал Америки требует, чтобы в строгом соответствии с принципами Вашингтона мы сохранили нашу свободу на международной арене и в то же время предложили руководство бедствующему человечеству"^*.

^* (Официальным собранием трудов Ф. Рузвельта в США является тринадцатитомная публикация "Государственные документы и выступления Франклина Д. Рузвельта", начавшая выходить в 1938 году под редакцией самого ФДР и С. Розенмана. В предисловии к первому тому Розенман писал, что печатается не все, а "выбираются те материалы, которые наиболее ясно показывают основные линии его политики и цели". Приведенные отрывки из речи 2 февраля 1932 г. в публикацию не включены, в ней дана только вводная часть этой речи, где содержатся аналогичные, но значительно более мягкие аргументы. ("Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt", vol. 1, N. Y" 1938, p. 157).)

Перемена фронта вызвала небольшую бурю среди интернационалистов и уже немногочисленных почитателей В. Вильсона. Они не были очень опасны. Куда более важным было то, что Херст отныне поддерживал его кандидатуру. Внимание американского народа всецело занимало собственное бедственное положение, и Ф. Рузвельт решил вообще не касаться проблем внешней политики, если не считать общих фраз и обсуждения тарифов. Республиканцы также тщательно избегали затрагивать внешнюю политику. Лидеры обеих партий молчаливо соглашались, что заниматься внешними делами, когда на руках кризис, - непозволительная роскошь.

IV

Аналитическое мышление юриста Розенмана было бесконечно ценно для Рузвельта. Розенман тщательно взвесил все. Получалось неважно. Советники ФДР, работавшие в Олбани, неплохо разбирались в делах штата. Но предстояло завоевывать всю страну. Нужен был иной подход, если не качественный, то количественный, более широкий взгляд на национальные проблемы, а не со специфической точки зрения ньюйоркцев. Кандидату требовались обширные знания. Розенман не переоценивал ни себя, ни своих коллег. Собственное бессилие подсказало выход.

Как-то вечером он затеял необычный разговор с Рузвельтом. "Пришло время, - сказал Розенман, - собрать последние данные о бедах нашей экономики и выяснить, что делать с ней. Если бы вас выдвинули кандидатом завтра, а через десяток дней вам предстояло отправиться в предвыборное турне, положение оказалось бы необычайно трудным. У вас не было бы хорошо выработанной и продуманной положительной программы". ФДР не мог не согласиться, но кто может помочь советом? Розенман решительно отверг промышленников, финансистов и политиков.

"Все они, - убеждал он ФДР, - не смогли придумать ничего конструктивного, чтобы разобраться в нынешнем бедственном положении. Я думаю так: почему бы нам не обратиться в университеты? Вы уже получили немало полезного от профессоров. Я думаю, что они не испугаются наметить новые пути только потому, что эти пути новы. Они не связаны рутинным образом мышления, а это, на мой взгляд, самое важное"^*.

^* (S. Rosenman, Working with Roosevelt, p. 57.)

Рузвельт горячо ухватился за идею. Они договорились о том, что профессоров предупредят о строжайшем соблюдении секретности; гласность на этом этапе может только повредить. Кроме того, им предстояло работать безвозмездно, единственный побудительный мотив - быть свидетелем того, как любимые воздушные замки оденутся в гранит, если ФДР будет избран. Для настоящего интеллигента, собственно, и не нужно иного вознаграждения. Что касается выбора университета, то ближе всего был Колумбийский университет, куда и обратился Розенман, уже знавший там многих профессоров.

Организационную сторону работы группы взяли на себя Розенман и партнер ФДР по юридическим делам в двадцатые годы О'Коннор. Интеллектуальным руководителем стал профессор уголовного права и процесса Р. Моли, консервативный реалист по своим взглядам, не упускавший ни одного случая, чтобы посмеяться над сторонниками реформ - идеалистами. Р. Моли никогда не был способен оценить реализма идеалистов. Он подобрал и остальных членов группы. По проблемам сельского хозяйства советы давал профессор Р. Тагвелл; экспертом по денежному обращению и кредиту выступал профессор А. Берли. Эти пять человек, хотя они постоянно привлекали и других специалистов, составили группу интеллектуальных наставников кандидата. Сначала они шутливо именовали себя "тайным советом", затем за ними укрепилось название "мозгового треста", которое вошло в историю.

Профессора Р. Тагвелл и А. Берли пришли в "мозговой трест" с относительно четкими идеями о причинах кризиса и способах их устранения. Тагвелл, которому в 1932 году шел сорок второй год, прошел обычную эволюцию буржуазного либерала. В молодости он верил в радикальные идеи, в двадцатые годы, оставив заблуждения юности, стал присматриваться с позиций расчетливого буржуа к американской промышленности и сельскому хозяйству. Его возмущали хаос и бесплановость в экономике, единственным светлым пятном в истории ее был "социализм в Америке периода войны", то есть когда в 1917-1918 годы работало управление военного производства. В 1927 году Тагвелл вместе с несколькими учеными-экономистами посетил Советский Союз. На него произвела громадное впечатление советская плановая экономика. Сравнивая положение в СССР и США, он заключил: "Россия скорее осуществит цель - необходимое для всех, а не роскошь для немногих, чем наша собственная конкурентная система".

Он считал, что кризис в США - закономерный результат развития американской экономики, его нельзя смягчить, не внеся крутых изменений в методы правления в США. Будущее, писал он в 1932 году, за плановым хозяйством. "В России мы уже видим будущее, наше настоящее находится в жесточайшем контрасте с ним; американские политики, теоретики и богачи, кажется, нарочно сговорились спровоцировать бунт сверхтерпеливого народа". Он настаивал: "Мы можем приступить к экспериментам, и мы должны пойти на них, пока еще не поздно. В противном случае у нас наверняка разразится революция". Тагвелл был ее противником, подчеркивая: "Либералы хотят перестроить станции, не прекращая движения поездов. Радикалы хотят взорвать станцйй, остановив все движение, пока не будет сооружена новая транспортная система".

Если бы выбор стоял только так - коммунизм или свободное предпринимательство, писал он, "тогда экспериментатору решительно нечего было делать. К счастью, дело так не обстоит". Основным звеном в цепи реформ профессор считал восстановление покупательной способности, прежде всего фермеров, давно страдавших от "ножниц" цен между сельскохозяйственными и промышленными товарами.

Тридцатишестилетний А. Берли усматривал главную беду Америки в чрезвычайно высокой концентрации в промышленности. По его подсчетам, 6 тыс. директоров различных компаний практически контролировали все производство в США. Это вело к застою, "система корпораций" немногим лучше феодализма, сковывавшего производительные силы общества. Берли сосредоточил свое внимание на социальных последствиях монополизации. По его мнению, крупные монополисты давно перестали заботиться только о выплате дивидендов и ведении хозяйства, они рвутся к власти, они "больше похожи на принцев и министров, чем на предпринимателей и торговцев". Их мотивы легче понять, изучая царствование Александра Македонского, чем экономические теории Адама Смита. Берли был вовсе не против крупного бизнеса как такового, но он считал, что князей экономики нужно поставить под контроль государства, ибо бесконечная война в их среде всех против всех, убийственная конкуренция ввергли страну в пучину кризиса.

Если не будут проведены эти реформы, писал Берли, "в течение сравнительно короткого времени, скажем двадцати лет, американская и русская системы будут очень похожи друг на друга. Нет большой разницы, руководится ли вся экономика комитетом комиссаров или небольшой группой директоров". Он видел будущее для США в том, чтобы создать "чисто нейтральную технократию", ведущую экономику на основе "коллективизма без коммунизма".

С таким идейным багажом профессора явились в Олбани и разложили его перед ФДР. По нескольку раз в неделю в кабинете губернатора собирались члены "мозгового треста". Почти всегда засиживались до последнего поезда в Нью-Йорк, иногда за спорами пропускали поезд и оставались ночевать в Олбани. Процедура совещаний установилась как-то сама собой. Тагвелл и Берли выдвигали все новые и новые идеи, О'Коннор обрушивался на них с позиций здравого смысла, Розенман действовал в качестве адвоката дьявола, а Моли умело направлял дискуссию. Когда возникал какой-либо специальный вопрос, из Нью-Йорка привозилась к обеду очередная жертва и вот что происходило дальше, по словам Р. Моли:

"Беседа за столом была приятной, обычной и, как правило, бессодержательной. Но стоило нам перейти в кабинет рядом со столовой, как пустой болтовне приходил конец. Рузвельт, Сэм или я задавали вопрос приглашенному, и он подвергался тщательной (идейной) стрижке. Губернатор одновременно был учеником, прокурором и судьей. Он слушал гостя несколько минут с напряженным вниманием, а затем прерывал его вопросом, острота которого характерно маскировалась поистине анекдотичным согласием с точкой зрения говорившего. Конечно, спустя короткое время и мы все наседали на гостя. Однако точные вопросы Рузвельта были ударами вечернего метронома. Интервалы между ними все сокращались. Сами вопросы становились все ближе к делу, все более глубокими - верный показатель того, сколько он уже изучил на протяжении вечера. К полуночи, когда приходило время бежать на нью-йоркский поезд, Сэм, Док (О'Коннор) и я были в изнеможении, гость (который в большинстве случаев не понимал, что его выжали, как лимон) обычно выглядел порядочно измотанным, а губернатор, презрев дальнейшие вопросы, энергично высказывался по существу обсужденных проблем, резкими взмахами мундштука подчеркивая важнейшие положения"^*.

^* (R. Moley, After Seven Years, N. Y., 1939, pp. 20-21.)

Члены "мозгового треста" были удовлетворены работой с Рузвельтом. Он оказался очень способным учеником, схватывал новые идеи на лету. Одно это уже достаточно вознаграждало профессоров за их самоотверженный труд. Им представлялось, что ФДР в целом разделяет высказанные ему мысли. Он быстро понял объяснения о разрыве между покупательной способностью масс и производительными способностями страны. Моли призывал положить конец "анархии концентрированной экономической власти, которая, подобно орудию, сорвавшемуся на фрегате во время бури, носится по палубе, сокрушая все на пути". ФДР согласился и с этим, как и с тем, что нельзя и думать о разукрупнении концернов. Однако, признает Тагвелл, "ткань политики, которую он разрабатывал, создавалась в соответствии с замыслом мастера, о котором мы не имели ни малейшего представления". По существу "мозговой трест" давал строительные материалы, архитектором оставался Ф. Рузвельт.

Боевое крещение идеи "мозгового треста", воспринятые Рузвельтом, получили в его речи по национальной радиосети 7 апреля 1932 г. Повод был малозначительным. Передачу организовала табачная фирма, рекламировавшая сигареты "Лаки страйк", но с годами эта десятиминутная речь стала знаменитой и вошла в хрестоматии: "Говорят, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо, ибо он забыл о своей пехоте - поставил все на более заметную, но менее важную кавалерию. Нынешняя администрация в Вашингтоне очень похожа на него Она либо забыла, либо не хочет вспомнить о "пехоте" нашей экономической "армии". В переживаемые нами тяжелые времена нужны планы, базирующиеся на забытых, неорганизованных, но необходимых элементах экономической мощи, нужны планы, в которых возлагается надежда на забытого человека, находящегося в основе социальной пирамиды". ФДР с громадной серьезностью предупредил: "Ни одна нация не может существовать, наполовину обанкротившись. Мейн-стрит, Бродвей, фабрики, рудники закроются, если половина покупателей не сможет покупать".

Необходимо увеличить покупательную способность половины населения, особенно живущего в сельскохозяйственных районах; пресечь дальнейшее разорение и продажу с молотка ферм; расширить кредит фермерам и мелким предпринимателям; снизить тарифы, чтобы сбывать излишки товаров в других странах. "Пришло время мужественно признать, что мы находимся в чрезвычайном положении, по крайней мере равном войне. Мобилизуемся, чтобы справиться с ним"^*.

^* (Речь была написана Р. Моли, термин "забытый человек" взят у Уильяма Грэхама Самнера, который употребил его в 1883 году, имея в виду несколько иные категории людей, чем ФДР. У. Самнер писал о среднем классе как о "забытом".)

Введение в американский политический лексикон термина "забытый человек" и апелляция к нему ФДР оказались мастерским ударом. Пришел долгожданный национальный руководитель Политические слепцы негодовали. "Я готов, - декларировал Смит, - бороться до последнего вздоха против кандидата, который демагогически призывает трудящиеся массы страны уничтожить ее, бросив класс против класса, богатых против бедных". Смит промахнулся, лишь немногие дубогрызы солидаризировались с ним.

Член национального комитета демократической партии А. Маллен писал ФДР 16 апреля: "Наши друзья, которые жалуются по поводу противопоставления класса классу, должны понять, что ныне настроение в стране таково, что против одного класса стоит вся масса народа. Те, кто думают, что южная часть Манхэттена (Уоллстрит. - Н. Я.) может направлять политику Соединенных Штатов, превратно представляют настроение умов в наши дни. Обычный человек в США считает, что так называемые капитаны промышленности несут главную ответственность за разразившуюся беду"^*.

^* (F. Freidel, Franklin D. Roosevelt, The Triumph, vol. 3, pp. 269-270.)

V

Идейное обогащение кандидата шло в ногу с отлично поставленной организационной работой. О его поддержке на конвенте заявляли самые различные деятели партии - от крайне правых до либеральных. Шестидесятилетний К. Хэлл, сенатор от штата Теннесси, внес вклад, объединяя представителей южных штатов. Сенатор от штата Луизиана X. Лонг, несомненно деятель фашистского толка, как и "отец" Ч. Кофлин - священник-демагог из Детройта, превозносил появление сильного духом человека, в котором отчаянно нуждалась Америка. Как и следовало ожидать, Таммани колебалась, а ее босс Кэрри поддерживал Смита. Но ФДР мог полагаться на голоса делегатов северной части города, контролировавшиеся Флинном. На стороне Рузвельта твердо стояли те, кто считался "левыми" в конгрессе, - сенатор Б. Уиллер от штата Монтана, сенатор Д. Норрис от штата Небраска, сенатор Р. Лафоллет от штата Висконсин, сенатор Э. Костиган и многие другие.

Избирательная борьба требовала денег. Они собирались из всех возможных источников, даже Сара Делано была вынуждена взять из своего основного капитала 5 тыс. долларов. Она откровенно писала сыну: "Если тебя не выдвинут, я не заплачу, но деньги будут истрачены зря!". Она не могла понять, что деньги нужны именно для того, чтобы добиться выдвижения на конвенте. Фарли и Хоу сильно издержались, первый рассылал бесчисленные письма, второй направлял каждому делегату конвента подписанную Рузвельтом фотографию и пластинку "с обращением губернатора специально к вам". В Чикаго, где предстояло работать конвенту, Хоу и Фарли сняли помещение и начали там "обработку" делегатов. Фарли вывесил на стене большую карту США, на которой отмечал, кто и где стоит за ФДР; ее немедленно прозвали "картой фельдмаршала Фарли".

Отдельные делегаты и группы приглашались Фарли на совещания. В комнате, где они происходили, были установлены микрофон и громкоговоритель; желающие могли связаться с ФДР, и он постоянно незримо присутствовал на совещаниях. Рузвельт помнил многих по именам, справлялся о их здоровье и здоровье членов семьи и т. д., а также объяснял свою позицию по политическим проблемам. Это неслыханное живое общение производило глубокое впечатление, особенно на политиков, приехавших из медвежьих углов.

Предварительные подсчеты убедили Фарли, что можно будет провести ФДР кандидатом при первом голосовании простым большинством голосов. Между тем процедура конвента требовала большинства в две трети голосов. Сторонники Рузвельта попытались для начала отменить это правило, что чуть не имело фатальные последствия - слухи о намерениях ФДР любой ценой добиться выдвижения получили, наконец, реальную основу. Пришлось отступить.

27 июня конвент открылся. Была принята платформа демократической партии, написанная небезызвестным М. Пальмером при участии К. Хэлла и в соответствии со взглядами ФДР. В ней давались различные обещания, но делегаты не обсуждали ее долго, за исключением неистового одобрения той части, в которой предлагалось отменить "сухой закон". Они с нетерпением ждали 30 июня, когда начиналось выдвижение кандидатов. В этот день на конвенте были выставлены кандидатуры 11 человек, в том числе Рузвельта, Смита, Гарнера, Бейкера. В 5 утра 1 июля начался первый тур голосования. ФДР получил 666 голосов, недобрав до двух третей несколько более 100 голосов. Последовали еще два тура, картина не изменилась. Хотя ближайший к нему кандидат - Смит имел всего 200 голосов, конвент оказался в тупике.

В девять утра заседание закрылось. Фарли и Хоу в Чикаго, Розенман в Олбани были в отчаянии, ибо в таких случаях в США обычно появляется "темная лошадка" - компромиссный, бесцветный кандидат, проходящий большинством голосов. Казалось, что все погибло.

В Олбани Розенман был наполовину убежден, что время на составление речи, с которой ФДР намеревался выступить на конвенте, потрачено зря. Он провел ночь в губернаторском дворце. В маленькой комнате ни на минуту не выключалось радио, ФДР сидел рядом с телефоном, разговор с Чикаго почти не прерывался. Сара Делано и Элеонора также бодрствовали, в кресле крепко спал сын Эллиот Рузвельт, на диване дремали Мисси и другой секретарь Грейс Талли. В перерывах между телефонными звонками Рузвельт пытался написать концовку речи, ему это никак не удавалось. Да и сама речь была велика - она выходила за тридцать минут, а ФДР к этому времени уже придерживался правила, которое до конца жизни почти не нарушал, - не говорить больше получаса.

Измученный бессонной ночью, Розенман ушел в другую комнату, чтобы попытаться дописать речь. В утомленном мозгу всплыли слова "новый курс"; Розенман написал последнюю фразу - "я клянусь проводить новый курс для американского народа". Усталый ФДР, просмотрев заключительный абзац, одобрил его. "Я не имел ни малейшего представления, - пишет Розенман, - что эти слова получат такое распространение, как и губернатор, когда он прочитал и подправил написанное мною. Больше того, он не придал ни малейшего значения этим двум словам".

Американские историки провели тщательное исследование генезиса термина "новый курс". С большим разочарованием они констатировали, что он скорее всего был заимствован из книги Марка Твена "Янки при дворе короля Артура", которую хорошо знал и любил сам ФДР.

Утром 1 июля бледные и унылые ФДР и его близкие разошлись по спальням. Поспав несколько часов, они собрались у обеденного стола. Рузвельт попросил, чтобы стол отодвинули, иначе он не мог дотянуться до телефона, не сменив свое обычное место. Внешне он ничем не выдавал волнения, спокойно объяснив, что не хочет "терять счастья, сев на другое место". Никто не поддержал шутки - семья и близкие хорошо знали, что ФДР был суеверен и придавал значение многим приметам. Он, например, не любил, когда трое прикуривали сигареты от одной спички, положительно терялся, если видел тринадцать человек за столом, никогда не отправлялся в путь тринадцатого и т. д.

Зазвонил телефон. ФДР взял трубку, его лицо просветлело. "Прекрасно", - ответил он. Когда он повернулся к сидевшим за столом, перед ними был знакомый ФДР - веселый, бодрый. Мисси лукаво заметила: "Ф. Д., вы похожи на кота, только что съевшего канарейку". Рузвельт улыбнулся и промолчал. Он был уверен в благоприятном исходе.

Фарли и Хоу в Чикаго выиграли отчаянный торг. Они добились от Херста, чтобы тот убедил Гарнера снять свою кандидатуру в пользу ФДР, взамен Гарнеру предложили пост вице-президента. Старый техасец Гарнер особенно и не рвался к власти, он любил представительствовать, с нетерпением ожидал отмены "сухого закона" и вовсе не стремился работать. Едва ли он когда-либо всерьез метил в президенты. Гарнер согласился, а ФДР просил передать: "Скажите губернатору, что босс - он, а мы все в случае необходимости пойдем за ним в ад, однако если он зайдет слишком далеко в осуществлении своих диких радикальных идей, из нас выпустят кишки".

Вечером 1 июля при четвертом голосовании Рузвельт был одобрен кандидатом в президенты от демократической партии 945 голосами, не единогласно только потому, что Смит так и не разрешил подчинявшимся ему делегатам штата Нью-Йорк пойти в ногу с конвентом.

По давним американским политическим традициям кандидат в президенты еще 60 дней после конвента не должен был проявлять никакой инициативы. Лишь по истечении этого срока к нему являлась депутация от конвента, сообщавшая новость, которую он якобы не знал: его выдвинули в президенты. Рузвельт заранее решил сломать этот порядок. В 7.25 утра 2 июля трехмоторный самолет стартовал из Олбани в Чикаго. На борту находились ФДР с женой, сыновьями Эллиотом и Джеймсом, Розенман, секретари и охрана. Впервые в истории США кандидат в президенты пользовался самолетом.

Противный ветер задержал самолет на несколько часов, в Чикаго руководители конвента с трудом удерживали делегатов: в зале непрерывно гремели оркестры, выступали певцы. Наконец самолет прибыл в Чикаго. Восторженный прием, у ФДР в дружественных объятьях сбили шляпу и пенсне. Вот, он на трибуне конвента. Речь была порядочно сокращена во время полета, когда выяснилось, что они запаздывали. Розенман сокрушался: "Многие жемчужные зерна были выброшены на пол самолета", но все равно она прозвучала весьма неплохо.

"По всей стране мужчины и женщины, забытые в последние годы в политической философии правительства, ждут от нас руководства и более справедливого распределения национального богатства. На фермах, в больших городах, в городках и деревушках миллионы наших сограждан трепетно надеются, что их прежний уровень жизни и мышления не канул в прошлое. Эти миллионы не могут и не будут ждать напрасно.

Я клянусь вам, я клянусь себе проводить новый курс для американского народа. Пусть мы, собравшиеся здесь, станем пророками нового порядка, знания и мужества. Перед нами больше чем политическая кампания, это призыв к оружию. Помогите мне не только получить голоса, но и победить в крестовом походе - вернуть Америку собственному народу".

На другой день в одной из газет появилась карикатура: изможденный фермер, опирающийся на мотыгу, с надеждой смотрит на пролетающий самолет Рузвельта. На его крыле написано: "новый курс". Звонкий лозунг начал победоносное шествие.

Рузвельт вместо Д. Раскоба назначил Д. Фарли председателем национального комитета партии. Ответственность между ним и Р. Моли была строго разграничена. Фарли заметил Моли: "Мое дело заполучить для него голоса, и все. Вы и он (Рузвельт) решите, что говорить, это меня не касается". В Нью-Йорке была развернута штаб-квартира, в созданной в мгновение ока системе работало свыше 600 человек. ФДР и Фарли решили обойти инертные, как показал опыт, комитеты партии в штатах и округах и установить прямую, чуть ли не личную связь со 140 тыс. ее активистов, которые были выявлены в предшествующие месяцы.

"Мозговой трест" засел за подготовку речей. Он пополнился пятидесятилетним генералом X. Джонсоном, рекомендованным Барухом. Джонсон, лихой вояка, обладавший зычным голосом, провел свою военную службу в вашингтонских канцеляриях, а в войну представлял армию в управлении военного производства. Он разорился в годы кризиса и поэтому имел личные счеты с администрацией Гувера. Когда он впервые появился в губернаторском дворце, ФДР и его советники были просто очарованы решительным тоном Джонсона, изобличавшего республиканцев. Один Моли, уже слышавший все это от него раньше, попытался отдохнуть, но и на втором этаже спасения не было: голос генерала гремел на весь дом. Джонсон энергично отстаивал тезис, близкий сердцу Тагвелла и Берли: "основная предпосылка процветания - потребление, а это требует покупательной способности". Они нашли общий язык.

До открытия кампании, однако, ФДР нужно было закрыть застаревшую язву - заняться коррупцией Таммани. Республиканцы требовали этого по политическим мотивам, честные люди по всей стране видели в том, как губернатор справится с делом, пробный камень его нравственной пригодности к государственной деятельности.

Еще в середине 1931 года ФДР санкционировал расследование комиссией легислатуры судебных властей Нью-Йорка. Он надеялся, что расследование, проводившееся легислатурой, где большинство составляли республиканцы, отведет гнев Таммани от него. Надежды не оправдались, ему пришлось осенью 1931 года по представлению советника комиссии С. Сибери освободить от должности одного шерифа - было доказано, что за семь лет шериф получил жалованье 87 тыс. долларов, а внес в банк на свое имя 396 тыс. долларов. К маю 1932 года неутомимый Сибери добрался до мэра Нью-Йорка Уокера. Отцу города было предложено объяснить, как бухгалтер юридической фирмы Уокера, получавший 60 долларов в неделю, сумел положить в банк 961 тыс. долларов, из которых оплачивал расходы мэра? Почему компания такси дала мэру 26 тыс. долларов? Почему один книгоиздатель выплатил ему 246 тыс. долларов, хотя мэр не вложил в дело ни цента? Уокер невразумительно отвечал, что речь идет о "щедрости" друзей.

В начале лета 1932 года ФДР жаловался: "Этот парень Сибери думает лишь о том, чтобы политическими штуками помешать мне. Его расследование глубоко разочаровало тех, кто искренне стремится установить лучшие методы управления в Нью-Йорк Сити, обратив внимание на основное и разделавшись с политической трескотней". Сибери в ответ переслал губернатору без всяких рекомендаций обвинительные материалы, собранные против мэра. ФДР морально оказался в чрезвычайно трудном положении: дело Уокера дамокловым мечом висело над ним. Бунт Смита, а следовательно, и Таммани на конвенте упростил проблему. 5 августа губернатор сообщил, что на 11 августа Уокер вызывается в Олбани для дачи показаний. Этот день республиканцы наметили для первой речи своего кандидата в президенты Г. Гувера.

В разгар предвыборной борьбы Рузвельт три недели провел в душной комнате в Олбани, лично допрашивая Уокера. Он вел дело с большим достоинством, с каждым днем процедура становилась все свирепее. Информация о расследовании в Олбани не сходила с первых страниц газет, комментаторы гадали о степени наказания для Уокера - увольнение или просто суровый выговор губернатора. ФДР не мог решиться. Внезапно пришла телеграмма. Уокер сам подал в отставку. ФДР вышел из трудной переделки с минимальными политическими издержками. Пр авдолюбие губернатора превозносилось печатью, не было объяснено только одно: как случилось, что член "мозгового треста" юрист О'Коннор представлял интересы Уокера во время расследования. Все без исключения американские биографы ФДР либо умалчивают об этом, либо только мимоходом упоминают этот факт...

Босс Таммани Кэрри все же решил отомстить. Не осмелившись больше замахнуться на ФДР, он сорвал назначение Розенмана членом верховного суда штата Нью-Йорк, что было давней мечтой Сэма. Рузвельт успокоил Розенмана: "Запомни, что у меня крепкая память и длинная рука для друзей". Менее чем через год Розенман занял желанное место, где оставался до 1943 года, а Кэрри был изгнан из руководства Таммани.

VI

Политический климат в США в 1932 году определяли не политические интриги, а настроения масс; последние левели с каждым новым месяцем кризиса. Миллионы людей стояли не перед проблематичной, а совершенно реальной угрозой голодной смерти, в то время как по всей стране бездействовали заводы и фабрики, а фермеры задыхались от кризиса перепроизводства. Американцы на собственном горьком опыте убеждались, что виновником страшных бедствий является капиталистическая система, запутавшаяся в тисках неразрешимых противоречий. Авангард рабочего класса - коммунисты указывали на это в годы "просперити", теперь пустая тарелка могла убедить кого угодно. Даже "Нью-Йорк тайме" 14 сентября 1931 г. писала: "Вызывающие беспокойство экономические явления не только превосходят эпизоды подобного рода, но и угрожают гибелью капиталистической системы".

В стране быстро возрастало движение безработных, а их тогда насчитывалось до 17 млн. человек - почти половина рабочего класса. Хотя стачечное движение было невелико, ибо занятые в основном находились под цепким контролем профбюрократов, но и на предприятиях усиливались левые настроения. Обстановка в целом если еще не была революционной, то стремительно приближалась к ней. На повестку дня ставилось само существование капиталистической системы. Американская компартия насчитывала тогда немногим больше 10 тыс. человек, коммунистическая лига профсоюзного единства, работавшая в профсоюзах, не могла тягаться по влиянию с АФТ, но страна представляла собой гигантский пороховой погреб.

Под руководством национального совета безработных, созданного в 1930 году, происходили все более частые демонстрации, в иных из них одновременно участвовало до 500 тыс. человек. Против демонстрантов использовались войска и полиция, в возникавших стычках в 1929 - 1932 годах было убито 23 безработных. 7 марта 1932 г. была расстреляна из пулемета трехтысячная демонстрация у ворот завода Форда в Дирборне. Похороны четверых убитых были грозными: они лежали под громадным флагом с портретом В. И. Ленина, оркестр играл русские революционные марши, многие тысячи рабочих провожали павших товарищей.

Летом 1932 года со всей страны в Вашингтон собралось 25 тыс. ветеранов первой мировой войны. Они пришли требовать выплаты пособий. Поход бывших солдат на столицу был организован отнюдь не левыми. Руководители его установили жесткую дисциплину, двое ветеранов, заподозренных в "коммунизме", были зверски убиты. Самочинные судьи приговаривали левых агитаторов к порке - 15 ударов солдатским ремнем по спине. Бюллетень участников похода, предостерегая против "коммунизма", выдвинул лозунг: "Смотреть прямо, не налево!". Ветераны свято верили, что, прокламируя "стопроцентный американизм", они сумеют добиться уступок. Около двух месяцев ветераны ждали в столице, устраивая время от времени с разрешения полиции законопослушные демонстрации. Правительство никак не могло найти предлога для разгона ветеранов, построивших из всякого хлама в болотистом предместье Вашингтона Анакостия-Флэтс свой поселок.

28 июля пришел долгожданный день: полицейские хладнокровно застрелили двух ветеранов и ранили еще нескольких. Немедленно правительство решило ввести в действие федеральные войска. Начальник штаба американской армии генерал Д. Макартур кликнул своего адъютанта майора Д. Эйзенхауэра, сел на боевого коня и лично повел войска. Танки, кавалерия, солдаты в стальных касках с примкнутыми штыками изгнали из столицы ветеранов. Когда спустилась ночь, войска изготовились для решительного штурма цитадели врага - жалких хижин и палаток в Анакостия-Флэтс. При свете прожекторов воины бросились на неприятеля. Они действовали мужественно и решительно, забрасывая бомбами со слезоточивым газом обитателей лачуг, действуя штыком и прикладом против тех, кто медлил отступить. Семилетний мальчик, искавший в суматохе игрушку, получил штыковую рану, грудной ребенок умер от газа. Победа была полной - ветераны изгнаны, а поселок сожжен.

Генерал Д. Макартур торжествовал победу при Анакостия-Флэтс, задним числом он утверждал, что "толпа" вдохновлялась "революционными идеями". Правительство выпустило заявление о том, что борьба идет против "преступников и коммунистов". Было назначено большое жюри, чтобы доказать обвинение. Оно провалилось. На всю Америку прозвучал рассказ ветерана Д. Анджело, который узнал в офицере, ведшем кавалерию в атаку, Д. Паттона. В 1918 году Анджело спас ему жизнь и получил за это медаль. "Несомненно, этот человек спас мою жизнь", - подтвердил Паттон корреспондентам.

На Среднем Западе летом 1932 года со скоростью степного пожара распространилось забастовочное движение фермеров. Они требовали повысить цены на сельскохозяйственные продукты, урезав баснословные прибыли посреднических фирм, выдачи пособий нуждающимся, прекращения продаж имущества разорившихся. Центром борьбы стал кукурузный пояс, прежде всего штат Айова. Фермеры прекратили поставку продовольствия в города, их пикеты возвращали машины, останавливали поезда. В стачку включались фермеры штатов Небраска, Миннесота, Висконсин, Иллинойс, Северная и Южная Дакота. Безработные городов стали объединять свои усилия с фермерами, начали возникать комитеты действия. Террор властей не дал ощутимых результатов. Движение удалось остановить, использовав раскол среди фермеров, вызванный обещаниями реформ после президентских выборов. Фермеры пока поверили на слово, но твердо заявили: если их обманут, весной 1933 года разразится национальная забастовка.

Волнения в самых различных частях страны, зачастую безысходные и стихийные, накладывали отпечаток на духовную жизнь. В водовороте идей интеллигенции все более явственно проступало течение - не только симпатии, но и прямое одобрение коммунизма в теории и на практике. С. Олсоп, учившийся в те годы в Йельском университете, вспоминал: "Высшая логика марксизма делала все ясным в современной истории". Известный писатель и критик У. Фрэнк писал в 1932 году: "Мир на пороге кризиса, и нельзя терять времени. Революционное завтра должно готовиться сегодня. В противном случае оно может прийти слишком поздно, чтобы спасти человечество от гибели в капиталистической войне и, что еще хуже, от морального сифилиса капиталистического мира". Э. Нильсон настаивал: "Советский Союз является моральной вершиной мира, где никогда не меркнет свет". Уильям Аллен Уайт признал, что Россия - "самое интересное место на земле". Еще бы, подтверждал У. Роджерс, "у них великолепные идеи. Подумайте, в их стране каждый имеет работу!". Так говорили и писали представители американской интеллигенции, за которыми прежде не замечалось пристрастия к коммунизму. Теперь они были согласны со старым другом Советского Союза Л. Стеффенсом, заявившим на пятнадцатитысячном митинге в Сан-Франциско: "Все дороги в наши дни ведут в Москву".

В октябре 1932 года группа выдающихся деятелей культуры и науки заявила о своей поддержке коммунистической партии. Они выпустили идейный манифест, названный "Культура и кризис". В нем говорилось: "Как ответственные интеллектуальные работники мы заявляем этом, что стоим на стороне откровенно революционной коммунистической партии, партии рабочих". Если все буржуазные партии бессильны справиться с кризисом, писали они, то коммунисты предлагают единственное реальное решение - "свергнуть систему, несущую ответственность за все кризисы". Это и есть идеал, "практический и реализуемый, что доказано в Советском Союзе". "Капитализм,- заключал манифест,- разрушитель культуры, а коммунизм стремится спасти цивилизацию и ее культурное наследие от бездны, в которую низвергает ее мировой кризис". Манифест подписали писатели Т. Драйзер, Ш. Андерсон, Д. Дос Пассос, Э. Колдуэлл, У. Фрэнк, критики Э. Вильсон, Н. Арвин, М. Коули,. Г. Хикс, профессора С. Хук, Ф. Шуман, журналисты Л. Стеффене, М. Джозепсон, Э. Винтер (здесь упомянуты только наиболее известные из числа поставивших свою подпись).

Буржуазия винила во всем коммунистов. Компартия США неоднократно высмеивала эти дикие вымыслы. У. Фостер в своих выступлениях ярко показал, что кризис лишь подтвердил правоту марксистов, давно указывавших, что капитализм изжил себя. Абсурдность попыток объяснения роста негодования народа коммунистической агитацией была очевидна даже людям, далеким от прогрессивных убеждений. Э. Макгреди из руководства АФТ заявил сенатскому комитету весной 1932 года: "В последние шесть месяцев были спорадические волнения в ряде городов, и почти в каждом случае заявлялось, что ими руководят коммунисты. Быть может, коммунисты и были там, однако большая часть участников никогда и не слышала о коммунизме. Они хотели хлеба". Против монополистического капитала поднимались широкие массы.

Реакция также собирала силы. В конце 1931 года "американский легион" принял резолюцию: кризис не может быть "быстро и эффективно разрешен имеющимися политическими методами". Куда метили архиреакционные руководители легиона, не составляло секрета. Консервативный экономист В. Джордан суммировал настроения делового мира после очередного съезда Торговой палаты в конце 1931 года: "Всего через несколько месяцев экономический Муссолини может заставить их маршировать в красно-бело-синих рубашках, приветствуя какой-либо новый символ". Сенатор Д. Рид: "Я не часто завидую другим странам и их образу правления, но я говорю: если наша страна когда-либо нуждалась в Муссолини, то час пришел". Эти люди, очевидно, завидовали итальянскому фашизму.

Однако в богатой буржуазной республике правящие классы могли обойтись собственной, а не импортной идеологией. Среди них было более чем достаточно реакционеров всех мастей, ссылки на Муссолини лишь показывали, куда были устремлены их помыслы. Они были готовы в случае необходимости установить в стране тоталитарные порядки. Откуда взялись бы вожди? Переговорив в августе 1932 года с сенатором X. Лонгом по телефону и выслушав от него поток брани по поводу связей с крупным бизнесом, ФДР повесил трубку и серьезно сказал сидевшим в его кабинете: "Смешно, но Хью один из двух самых опасных людей в Соединенных Штатах сегодня. Нам придется заняться им". "А кто другой?" - спросил Тагвелл. "Дуглас Макартур", - ответил ФДР. X. Лонг вел разнузданную демагогическую пропаганду, заявляя, что он объединит радикалов обеих партий - демократической и республиканской и заставит богачей расстаться со своими сокровищами. Д. Макартур носил лавровый венок победителя при Анакостия-Флэтс, буржуазия видела в нем человека дела.

VII

Опасность для традиционного образа правления в Соединенных Штатах, как видели ее ФДР и лица, разделявшие его взгляды, таилась и слева, и справа. Где выход? В июле 1932 года губернатор штата Северная Каролина М. Герднер, отнюдь не радикал, писал Рузвельту: ни в коем случае не отвергать необходимость изменений, ибо, если не признавать, что время созрело для них, тогда на повестке дня встанет "яростная социальная и политическая революция. Американский народ против нынешнего порядка вещей. Мы окажемся более чем слепыми, если решим, что народ держится за статус-кво... Если бы я был Рузвельтом, я бы стал еще большим либералом. Я бы шел с массами, ибо они находятся в движении, и если нам суждено спасти страну, то средство для этого - либеральная интерпретация идей, властвующих над умами людей". Душой и сердцем ФДР был согласен с этой точкой зрения.

Все его предвыборные выступления пронизывала мысль: необходимы изменения; однако для того, чтобы сделать Америку еще более американской, поддержать пошатнувшиеся устои капитализма. Как обычно, Рузвельт обращался к "прогрессистам", не проводя партийных различий, ибо все они, по его словам, были за изменения. Он подчеркивал, что борется не против республиканской партии, а открыл огонь по ее руководству, ответственному за кризис. Отклик среди республиканцев вознаградил Рузвельта: в сентябре возникла национальная прогрессивная лига под руководством сенатора Норриса. В ней активно работали Г. Икеc, Д. Ричберг и Г. Уоллес. "Прогрессивные республиканцы" оказали ФДР неоценимую услугу, ведя кампанию для него в западных штатах. Государственный секретарь Г. Стимсон, памятуя о событиях 1930 года, твердо отклонил намерение Гувера выступить против Рузвельта, сохранив дружественный нейтралитет.

В ходе кампании Рузвельт произнес шестнадцать больших речей, подготовленных "мозговым трестом". Наиболее выпукло его политическая философия (точнее, Берли, написавшего речь) была изложена 23 сентября в Сан-Франциско. Он начал речь на высотах риторики: "Америка нова. Она находится в процессе изменения и развития. У нее громадный потенциал юности". Вызвав в памяти слушателей приятные воспоминания о громадном росте страны в прошлом, ФДР обратился к тогдашнему ее положению. "Даже при беглом взгляде видно, что равенства возможностей, как мы знали его, больше не существует. Наша промышленность построена, проблема теперь заключается в том, не слишком ли мы настроили много заводов. Наша последняя граница давным-давно достигнута, и мы не имеем больше свободных земель. Более половины нашего населения больше не живет на фермах и не может существовать за счет возделывания собственной земли. Больше нет предохранительного клапана в виде прерий на Западе, где могли начать новую жизнь выброшенные экономической машиной Востока. Наш народ теперь живет плохо... Независимый предприниматель исчезает... Если этот процесс будет идти в том же темпе, к концу столетия дюжина корпораций будет контролировать всю американскую экономику, а пожалуй, всего сотня людей руководить ей. Просто-напросто мы неуклонно идем к экономической олигархии, если она не существует уже сегодня".

После столь душераздирающего описания положения вещей в США можно было бы ожидать угроз и проклятий в адрес монополий. Их не было; в профессорско-менторском тоне ФДР продолжил: "Наша задача ныне - не открытие и использование новых ресурсов или производство все большего количества товаров. Речь идет о будничной, отнюдь не драматической работе обеспечения использования имеющихся ресурсов и предприятий, восстановления внешних рынков для наших избыточных продуктов, решения проблемы недопотребления, приведения производства в соответствие с потреблением, более справедливом распределении богатств и товаров, приспособлении существующей экономической организации к нуждам народа". Задача, стоящая перед правительством, сводится к тому, чтобы создать экономический конституционный порядок, то есть организацию, устанавливающую равновесие, хотя это и будет означать некоторое ограничение действий отдельных лиц, занимающихся бизнесом.

Как конкретно будет претворяться замечательная философия в жизнь? ФДР давал различные и уклончивые ответы. В речи в Портленде он сообщил, что отныне будет введено федеральное регулирование финансовых операций банков и компаний (в годы кризиса несчетные тысячи мелких вкладчиков потеряли все в результате банкротств финансовых учреждений, которым они доверили свои сбережения). В Солт-Лейк Сити он обещал улучшить ведение дел железнодорожными компаниями. В Топека он говорил, что фермеры получат облегчение планированием посевных площадей и финансовой помощью. В Детройте ФДР призвал к ликвидации бедности, однако, поскольку речь произносилась в воскресенье, оратор не сообщил, как именно это будет достигнуто, ибо по воскресеньям он не любил углубляться в политику.

Коротко говоря, желающий мог вложить в выступления ФДР тот смысл, который был ему ближе.

Как заметил доброжелатель Э. Дэвис, "ни одно из его общих положений нельзя было оспорить. Но что они означали, если в них вообще был смысл, было ведомо только Франклину Д. Рузвельту и богу". "Хамелеон на полосатом пледе", - злобно и горестно комментировал выступления своего противника Г. Гувер.

Промахов в избирательных обещаниях демократов было сколько угодно. Так, например, представители объединенного профсоюза горняков обратили внимание ФДР на то, что в платформе демократической партии не упоминалось о коллективных договорах, в то время как республиканцы подчеркивали, что они стоят за этот принцип. Ф. Рузвельт сообщил им, что он, конечно, поддерживает коллективные договоры и скажет об этом. Он начисто забыл об обещании, единственный раз коснувшись трудового законодательства: в одной из речей кандидат высказался за сокращение рабочей недели.

Первоклассной ошибкой оказалась речь в Питтсбурге 19 октября. На ней настоял X. Джонсон, прочитавший проект речи Рузвельту с таким ораторским пылом, что ФДР, по-видимому потрясенный формой, не понял, что влекло за собой ее содержание: 25 процентов сокращения расходов федерального правительства, сбалансированный бюджет. В Питтсбурге ФДР драматически восклицал: "Нам не нужно искать козлов отпущения за границей. Мы сами рванулись в экономическую стратосферу, поднялись высоко на крыльях новых неортодоксальных теорий президента Гувера 1928 года, полный провал которых принес кризис в 1931 году". ФДР обещал покончить с дефицитным бюджетом раз и навсегда^*.

^* (Администрация Рузвельта положила начало чудовищному росту государственного долга. Бюджет неизменно сводился с куда большим дефицитом, чем при Гувере. Это было излюбленным предметом нападок республиканцев. Во время кампании 1936 года ФДР попросил Розенмана найти способ "хорошо и убедительно объяснить" речь 1932 года. Розенман перечитал ее и сказал президенту, что, "поскольку тот настаивает, он нашел единственный способ объяснения. Он повернулся ко мне с надеждой, довольно удивленный, и сказал: "Прекрасно, так как же мы будем объяснять?" Я ответил: "Господин президент, вы можете упомянуть о речи 1932 года только так: категорически отрицать, что вы когда-либо произнесли ее". (S. Rosenman, Working with Roosevelt, pp. 86-87).)

Специальный поезд из шести вагонов колесил по США. На каждой станции и полустанке поезд останавливался на минуту-другую. Собравшиеся устремлялись к последнему вагону. На площадку выходил Рузвельт под руку с сыном Джеймсом. Сцена была хорошо отрепетирована и повторялась сотни раз без малейших изменений. Он улыбался и говорил: "Как приятно приехать в... (следует название станции Н. Н.). - Я приехал к вам смотреть, учиться и слушать".

Он представлял также двух приятных блондинок - невестку Бетси Кашинг и дочь Анну. Затем поворачивался к Джеймсу: "А это мой маленький сыночек Джеймс, у меня больше волос, чем у него" - и заразительно смелся. Джеймс преждевременно облысел, Р. Моли заметил, что с каждой милей пути он мрачнел. ФДР произносил несколько фраз из очередной речи, машинист давал свисток, и поезд трогался. С площадки все улыбался и улыбался Рузвельт.

Так и происходила кампания. "Я видел лица тысяч американцев, - говорил Рузвельт другу, - на них выражение отчаяния, какое бывает у заблудившихся детей". ФДР серьезно считал, что отеческое внушение и улыбки помогут нации. По-иному был настроен Гувер. Издерганный, усталый, он сухим, трескучим голосом предрекал беды, если страна пойдет за Рузвельтом. Демократическая партия, гремел он, руководствуется "той же философией правления, что отравила всю Европу... Пламя этого дьявольского котла бушует в России". Это "партия толпы, черни", но, закатывал глаза Гувер, "благодарение богу, все еще имеется правительство в Вашингтоне, которое умеет справляться с чернью".

Вовсе нет, парировал ФДР, вопрос не в этом. В речи перед республиканцами, его сторонниками, в самый канун выборов Рузвельт процитировал К. Кулиджа, президента США в 1923-1928 годах. Кулидж говорил: "По тем или иным причинам даже партия, имеющая мудрое руководство, в случае длительного пребывания у власти в конце концов перестает выражать волю народа, а если она больше не выражает волю народа, она уже не является эффективным инструментом правления. Значительно лучше для такой политической партии и, конечно, лучше для государства, чтобы ей была предоставлена роль критика, а оппозиционная политическая партия взяла бразды правления". ФДР добавил: "Я согласен с каждым его словом". Итак, он считал необходимым выступить апостолом двухпартийной системы в 1932 году.

Позднее, оказавшись президентом, ФДР думал совершенно по-иному. Выпуская в свет первый том официального издания своих речей в 1938 году, ФДР исключил указанную цитату Кулиджа, заменив ее отточием^*. Тут нечему удивляться: буржуазная партия в лоне власти предпочитает забыть о своих еретических заблуждениях в оппозиции.

^* (См. "The Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt", vol. 1, p. 856.)

Рузвельт и руководство демократической партии были абсолютно уверены в исходе выборов. Американцы, несомненно, проголосуют против Гувера, следовательно, за Рузвельта. ФДР обещал, машина демократической партии проделала громадную работу. Д. Фарли разослал свыше 1,7 млн. экземпляров различных циркуляров, агитационные материалы вышли тиражом свыше 42 млн. экземпляров. Демократы распространили в стране более 10 млн. памятных жетонов и булавок с инициалами или портретом ФДР. Они истратили на избирательную кампанию 2,5 млн. долларов (республиканцы - 2,9 млн. долларов). Хотя демократическая партия настаивала, что она представляет "забытого человека", львиную долю средств дал крупный бизнес. Самые большие взносы сделали Б. Барух, У. Вудин, В. Астор, Д. Раскоб, У. Херст, П. Дюпон, Д. Герард, Д. Кеннеди. Они не скупились, только Кеннеди дал 65 тыс. долларов "и, возможно, вложил косвенно еще многие тысячи"^*.

^* (J. Burns, John Kennedy. A Political Profile, N. Y., 1961, p. 35.)

Выборы 8 ноября 1932 г. принесли блистательный триумф Ф. Рузвельту. Он получил 22,8 млн. голосов, Г. Гувер - 15,7 млн. голосов. Остальные партии, вместе взятые, собрали 1160 тыс. голосов. В штаб-квартиру в Нью-Йорке, где ФДР ожидал результатов голосования, бросились поздравляющие. ФДР радостно встречал их, рядом стояли агенты секретной службы - отныне его неизменные спутники до самой смерти. Он представил "двоих", кто больше, чем кто-либо другой в Соединенных Штатах, ответствен за великую победу, - Л. Хоу и Д. Фарли. Луи Хоу принес бутылку вина, он положил ее на хранение двадцать лет тому назад, поклявшись не открывать ее до избрания Франклина президентом. Поздно ночью ФДР вернулся в свой дом в Нью-Йорке. На пороге ждала мать. Он обнял ее. "Пришел величайший день моей жизни", - признался Рузвельт.

VII

Тогда в США президент, избранный в ноябре, вступал в должность 4 марта следующего года. Еще четыре месяца ФДР предстояло оставаться частным гражданином. Между тем положение страны ухудшалось с каждой неделей. Г. Гувер был склонен усматривать во всем кризис доверия народа к правительству. Он несколько раз пытался побудить ФДР выступить с совместными заявлениями. Рузвельт мягко, но твердо отклонил эти предложения.

Его осмотрительность была полностью оправдана. Гувер настаивал, например, чтобы ФДР дал заверения, что не будет инфляции и бюджет останется сбалансированным, правительство не возьмет на себя финансирования просроченных закладных фермеров, не будет давать займов муниципалитетам на общественные работы. Прочитав очередное послание Г. Гувера, ФДР выругался: "Нахальство!". Он был прав. Г. Гувер признался в частном письме: "Если вновь избранный президент сделает эти заявления, он ратифицирует основную программу республиканской администрации и 90 процентов так называемого нового курса будет отброшено".

ФДР вел обширную переписку, принимал множество людей. Он счел возможным выслушать делегацию коммунистической партии. Но когда один из ее членов заметил: "Мы хотим, чтобы вы сказали президенту Гуверу, что федеральное правительство должно...", Рузвельт прервал говорившего: "Я не могу просить президента сделать что-либо. В отношении федерального правительства я всего-навсего частное лицо". X. Лонг, осаждавший Рузвельта в эти месяцы различными проектами, жаловался: "Когда я говорю с ним, он отвечает: "Отлично! отлично! отлично!", но какой-нибудь Джо Робинсон является к нему на следующий день и также слышит: "Отлично! отлично! отлично!". Наверное он говорит "отлично" каждому". Действительно, Рузвельт избегал конкретного обсуждения дел.

"Давайте сосредоточим наши усилия на одном - спасти страну и народ и, если для этого нам придется дважды в день менять свои взгляды, пойдем и на это", - говорил он своим советникам. Когда Тагвелл заметил, что экономическое положение катастрофично, ФДР с готовностью согласился: "Да, я знаю, но нам не остается ничего другого, как каждый день пытаться справляться с проблемами, существующими в данное время. Какие мучительно трудные решения нам придется принимать! И иногда мы будем ошибаться!". Корреспонденты все же старались допытаться, как ФДР собирается разрешить тяжкие проблемы кризиса. Он отшучивался: "Это не мой ребенок".

В середине 1932 года ФДР планировал по завершении выборов посетить Европу. При зрелом размышлении он решил не покидать страну. Он провел несколько недель в Уорм-Спрингс, затем отдыхал на яхте В. Астора и побывал в бассейне реки Теннесси, где предполагалось построить гидростанции.

15 февраля 1933 г. ФДР посетил Майами, штат Флорида. Он произнес речь, сидя на спинке заднего сиденья автомобиля. Когда Рузвельт кончил, его окружили корреспонденты, поблизости был мэр Чикаго Чермак. Внезапно раздались выстрелы. Стоя на ящике метрах в двадцати от Рузвельта, небольшой смуглый человек стрелял в него из револьвера. Чермак был смертельно ранен, еще четыре человека получили ранения. Рузвельт остался невредим. В панике, охватившей толпу, слышался его звонкий голос: "Я цел, я цел!". Люди, близко знавшие Рузвельта, поразились его спокойствию в момент смертельной опасности. Он заботился только об умирающем Чермаке. Камердинер ФДР Макдаффи говорил: "Он был фаталистом. Он считал, чему бывать, того не миновать. Он никогда серьезно не беспокоился по поводу того, что кануло в прошлое. Все прошло, и ладно".

Покушавшимся оказался Джузеппе Зангара - безработный каменщик, итальянец по происхождению. Он купил револьвер за восемь долларов в магазине в Майами. Зангара объяснил, что страдает язвой желудка и ненавидит "богачей и правителей... Я надеялся, что на этот раз мне повезет больше, чем десять лет тому назад в Италии, когда я купил пистолет, чтобы убить короля Эммануила... Я не питаю ненависти лично к Рузвельту, но я ненавижу всех президентов, независимо, где бы они ни правили, я ненавижу всех чиновников и вообще богачей". Чудесное избавление Рузвельта от смерти укрепило уверенность религиозных людей в том, что он отмечен Провидением, щадящим его для выполнения предначертанного свыше долга, а Зангара получил заслуженную кару.

Тем временем в стране разразилась неслыханная финансовая катастрофа: американцы, с отчаянием наблюдавшие за банкротством банков - к 1933 году закрылось свыше 5 тыс. банков, - бросились в оставшиеся, изымая свои сбережения. Потеряв веру в незыблемость этих твердынь капитала, они предпочитали держать деньги на руках или переводить их за границу. Естественно, что банки не могли удовлетворить всех, требовавших звонкой монеты, в первую очередь золотых долларов. 14 февраля губернатор Мичигана закрыл банки штата, положив начало цепной реакции. К концу февраля большинство банков в США закрыли свои двери. 27 февраля Морган информировал Рузвельта, что "возникло чрезвычайное положение". Уолл-стрит требовал, чтобы правительство немедленно оказало финансовую помощь банкам. Сложилась забавная ситуация: банкиры, яростно возражавшие против помощи безработным и бедствующим фермерам, просили помощи себе!

Финансовый кризис, приведший к тому, что в начале марта все без исключения банки оказались закрытыми окончательно, поверг в панику финансово-промышленных магнатов США. Представляемая ими система частного предпринимательства была скомпрометирована. Д. Кеннеди, сам составивший громадное состояние на биржевых спекуляциях, признавал: "Вера в то, что контролирующие корпорации в Америке руководствуются честными мотивами и высокими идеалами, потрясена до основания" Ему вторил У. Липпман: "В минувшие пять лет промышленные и финансовые лидеры Америки были низвергнуты с высочайших позиций влияния и власти в глубокую пропасть". Они были вынуждены признать свое банкротство, ни один из магнатов монополистического капитала не мог предложить конструктивных мер выхода из кризиса.

1 марта 1933 г. властитель душ поколения американской интеллигенции профессор Р. Нибур публикует статью "После капитализма - что?". Он взялся за перо, убежденный, что "капитализм умирает и должен умереть". Но, значительно подчеркнул профессор, "ничто в истории не подтвеождает, что правящий класс когда-либо уступает свои позиции и привилегии в обществе только потому, что его правление отмечено неспособностью и несправедливостью". Р. Нибур адресовал свои проникновенные слова читающей и думающей публике; другие деятели в США были более откровенны. Они прямо говорили: страна стоит на пороге революции. Новый мэр Нью-Йорка, вступая в должность, заверил имущих: "У вас теперь решительный мэр, я спасу город от Красной Армии".

В комитете сената У. Грин, профбюрократ, имевший за плечами десятки лет предательства интересов рабочего класса, пригрозил "всеобщей забастовкой", если не будет улучшено положение трудящихся. "Это будет означать классовую войну?" - осведомился сенатор Г. Блэк. "Как бы вы ее ни назвали, она будет... - ответил У. Грин. - Единственный язык, который понимает большинство предпринимателей, - язык силы". В сенате сенатор Т. Коннели спросил военного министра П. Харли, почему войска сосредоточиваются вокруг крупных городов. "Военный министр с выражением страха в глазах, - вспоминал Т. Коннели, - сослался на красных и возможных коммунистов, действующих в стране". "Да, революция будет, - заявил банкир из Лос-Анжелеса, - если, конечно, Рузвельт не сделает чего-нибудь"^*. Надежды растерявшейся властвующей элиты сосредоточились на Франклине Д. Рузвельте. Не правда ли, поразительно, культ личности в стране, кичащейся вековым неуважением к властям - сверху донизу?

^* (A. Schlesinger, The Crisis of the Old Order 1919-1933, pp. 3-4.)

Думать так - глубочайшее заблуждение. Р. Шервуд с мастерством профессионального удачливого драматурга осветил проблему: "Мы, американцы, преклоняемся перед героями в гораздо большей степени, чем англичане или французы. Мы любим персонифицировать наши идеалы и цели.

...В нашем сознании глубоко укоренилось убеждение, что великий президент появится в "любое время, когда мы действительно будем в нем нуждаться". В 1929-1933 годах постоянно и с опаской задавался вопрос: "Где он теперь?".

Вероятно, никакой драматург не мог бы лучше подготовить сцену для появления нового президента - или нового диктатора, или нового мессии, чем та, какая была подготовлена для Франклина Делано Рузвельта. Ирония заключается в том, что сцена была столь хорошо подготовлена для него не его друзьями или сторонниками, которые были тогда сравнительно незаметными людьми, но теми, кто впоследствии стали его злейшими врагами. Выражаясь языком актеров, Герберта Гувера можно было бы назвать плохим актером, после которого любой следующий актер показался бы превосходным. Рузвельт появился не на белом коне, а в кресле на колесах. Однако барабанный бой и раскаты грома, встретившие его, были определенно вагнеровскими, и это служило не только эмоциональным стимулом, но также предостережением о том, что может случиться с американской демократией, если окажется, что новый президент обладает какими-либо качествами Гитлера или хотя бы Хью Лонга"^*.

^* (Р. Шервуд, Рузвельт и Гопкинс, т. I, стр. 113-115.)

Понимал ли это Франклин Д. Рузвельт? По-видимому, да. Говорят, что в марте 1933 года он заметил: "Если я окажусь плохим президентом, вероятно, я буду последним президентом..."^*.

^* (S. Alsop and R. Catled ge, The 168 Days, N. Y" 1938, p. 15.)