Взлет и падение "синего орла"

I

Семья Рузвельта заняла Белый дом, как будто она вернулась в родной очаг. Франклин и Элеонора прекрасно знали резиденцию президента с дней юности, для детей просторный дом не был непривычным - они выросли в громадных комнатах Гайд-парка. Со времен Теодора Рузвельта Белый дом никогда не видел такого оживления, с тех пор в нем никогда не резвились дети. Ужасающе формальная атмосфера царила при Гувере, который страдал на торжественных обедах, уставал на приемах и ненавидел концерты. Теперь все преобразилось: мрачный склеп, где говорили вполголоса, превратился в жилище большой семьи.

Белый дом наводнили шумные и энергичные Рузвельты - сыновья Франк и Джон проводили здесь каникулы, младшие Джимми и Эллиот не могли усидеть на месте. К родителям вернулась Анна с двумя детьми, она неудачно вышла замуж, развелась и теперь жила с ними. Всюду толклись многочисленные родственники, двоюродные и троюродные братья и сестры. Летом, когда вваливались приглашенные на каникулы студенты из Гарварда, спален не хватало. Официальные лица в первые месяцы президентства Рузвельта в недоумении пожимали плечами: везде раздавались голоса, топот ног по лестницам и даже, о ужас, лай собак! Потом привыкли.

Вашингтонские ханжи никогда не могли простить вторжение Рузвельтов в Белый дом. Антипатия к ним росла с годами по мере развертывания "нового курса", а открытый быт семьи служил пищей для бесконечных сплетен и пересудов высшего света столицы. Хотя Рузвельты не могли изменить обстановку на первом этаже жилища президента - здесь все находилось под наблюдением государственной комиссии изящных искусств, второй и третий этаж преобразились, в первую очередь кабинет президента и его спальня. Сплетники лицемерно ужасались, передавая из уст в уста: чиновник явился к президенту с делом необычайной важности. ФДР, не задумываясь, отдал указание, а затем стал советоваться: где лучше повесить хвост любимого рысака его отца - в спальне или в кабинете? Неизвестно, как ответил чиновник, но хвост рысака украсил угол спальни президента. Она была больше, чем кабинет, и трудно сказать, какое из помещений выглядело более рабочим, - обе комнаты наводняли книги и бумаги. На стенах - любимые картины президента, везде сувениры.

На всех, кто встречался с ним, а президент принимал людей в среднем каждые пятнадцать минут, ФДР производил впечатление демократического лидера, готового рассмеяться удачливой шутке и шутившего при каждом удобном случае. Его "хобби" - любимые занятия были широко известны: игра в покер, чтение детективных романов, смешивание коктейлей и коллекция марок (в середине тридцатых годов их было 25 тысяч в 40 альбомах). Выяснилось, что президент начисто лишен сколько-нибудь глубокого понимания искусства и вкуса к нему. Он не мог отличить хорошей картины от дурной, художественной скульптуры от безвкусной подделки, а музыку просто не понимал. Критики нового хозяина Белого дома злорадно подметили и это, не замедлив сообщить со страниц газет о заурядном человеке - президенте. Кое-кто посмеивался над страстью ФДР к сентиментальным историям.

Рузвельты были очень гостеприимны. Это имело свои последствия - гости уносили из дома мелкие вещи в качестве сувениров. Чтобы пресечь разграбление, ФДР распорядился написать на спичечных коробках: "Украдено у Рузвельтов". Элеонора в меру своих сил старалась создать уют, но это как-то не получалось. Друзья Рузвельтов привыкли к хаосу и беспорядку в доме. Нетолько чопорных гостей, но и друзей шокировало многое. Комнаты для гостей в Белом доме были поразительно неуютны, а кровати, замечает С. Розенман, - "конечно, это неблагодарность, но я должен сказать, - все кровати были одинаково неудобны". Только в 1939 году в связи с посещением США королем Георгом и королевой Елизаветой в Белом доме был наведен кое-какой уют.

Элеонора в соответствии с провозглашенной правительством экономией готовила мужу завтрак стоимостью 19 центов. ФДР с суровой решимостью съедал их. Это было в конце концов личным делом президента, но обеды! Миссис Несбит, повар, приглашенная из Гайд-парка, считала простую пищу и по-простому приготовленную самой здоровой, но гости не были склонны разделять ее вкуса. Дурные обеды в Белом доме в президентство Рузвельта стали притчей во языцех. Тагвелл находил пищу "ужасающей", Икес, отнюдь не гурман, отплевываясь после званого обеда у президента, провозгласил: "Второй случай в моей жизни, когда я пил такое дрянное шампанское". ФДР, знавший толк в еде, молчаливо мучился, он любил Элеонору и знал ее возможности как хозяйки дома. Насмешливые рассказы, циркулировавшие по Вашингтону, о том, что самый могущественный человек не может получить приличного обеда, не были преувеличением. Не показная скромность, а заурядная бесхозяйственность.

Образ жизни президента в 1933-1945 годах был излюбленной мишенью для нападок. Снобы смеялись и удивлялись, а простому люду именно поэтому западала в душу мысль, что президент "свой парень". Как объясняет Тагвелл, высший свет "с необычной легкостью пришел к убеждению - стоит привлечь внимание к тому, что ни он, ни его семья не подходят к Белому дому, как будет что-то сделано. Их негодование должны разделить все. Эти слухи, распространявшиеся на званых обедах в Вашингтоне или на ужинах в темных, чопорных комнатах старых домов, лишь укрепляли положение Рузвельтов, чего реакционеры не могли никогда понять. Франклину очень помогло то, что печать, обозреватели и радиокомментаторы по большей части злобно обрушивались на него. Его счастьем было и то, что собственный "класс" рассматривал Рузвельта как предателя. Избирателям хотелось лишь одного, чтобы газеты Маккормика - Скриппса - Говарда - Ганнета говорили о ком-то, как о враге делового мира. И простые люди чувствовали себя в родстве с Рузвельтами, которых "общество" подвергало остракизму, а к последнему истинные демократы всегда относились с подозрением и презрением"^*.

^* (R. Tugwell, The Democratic Roosevelt, p. 302.)

Действительно, ФДР был очень прост. Однажды Икеса пригласили рано утром к президенту. Он нашел ФДР в ванной, по соседству со спальней. Президента брили. Франклин, заметив, что старику-министру неудобно докладывать стоя, радушно предложил сесть на туалетный стульчак. И они продолжили обсуждение дел большой государственной важности. "Меня вновь потрясла, - записывал Икес в дневнике, - неподдельная простота и большое обаяние этого человека".

В середине тридцатых годов на Бродвее пользовалась большой популярностью музыкальная комедия "Мне хотелось бы быть правым", где в юмористических красках изображался ФДР во время "ста дней". Актер, изображавший Рузвельта, внушительно диктовал стенографу законы, вместо того чтобы посылать законопроекты в конгресс. Рузвельт сам не видел спектакля, но, услышав о нем от друзей, высоко оценил остроумие драматурга. Особенно полюбилась ему фраза, с которой актер, игравший ФДР, обращался к стенографу: "Мак (имелся в виду Макинтайр. - Н. Я.), запиши закон!". Отныне на деловых заседаниях ФДР часто обращался к Грейс Талли: "Грейс, запиши закон!" - и диктовал различные распоряжения. Слова президента неизменно разряжали атмосферу, вызывали улыбки у присутствовавших. Так создавалась репутация президента-простака.

Однако то были внешние проявления, иллюзорная доступность ФДР являлась непреодолимым препятствием для тех, кто пытался разгадать, что таилось за маской демократа-весельчака. Быть может, неупорядоченный быт семьи давал ключ: Рузвельт жил политикой, ничто, помимо нее, глубоко не затрагивало его. Он неизменно был ровен и спокоен, никогда не выходил из себя и почти не показывал раздражения. Утомление не лишало его собранности, лишь резче обозначались синяки под глазами и начинали дрожать руки. "Это наша фамильная черта, - говаривал ФДР, - у моих мальчишек точно так дрожат руки".

Он всегда был готов действовать, как актер на сцене. Никому и никогда не удавалось застать ФДР врасплох, входившего встречал "невинный взор дьявольски умных глаз... великого, старого актера", как заметил один из близких президента. "Я никогда не знал, что у него на душе", - жаловался Р. Шервуд, а он провел многие годы бок о бок с Рузвельтом. Врачи отмечали поразительное физическое здоровье президента. "Он весь сила, - сказал д-р С. Юнг, осмотрев Рузвельта в 1936 году, - он человек высшего, однако непроницаемого ума, совершенно беспощадный, чрезвычайно гибкий интеллект, решения его нельзя предвидеть".

Икес, Моргентау, Ричберг, Джонсон и многие другие - все сходились в одном: Рузвельт недоступен, никогда нельзя понять его внутренних мотивов. А как Элеонора, самый близкий Рузвельту человек? Давно канули в прошлое те времена, когда между молодыми супругами никак не могла наладиться духовная близость. ФДР всегда отзывался о жене с величайшим уважением. Члены кабинета часто слышали от него, писала Грейс Талли, "длинные рассуждения, основывавшиеся на том, что "моя жена сказала мне то-то и то-то (речь шла обычно о докладе Элеоноры Франклину по возвращении из какой-либо поездки)". При всем том и Элеонора оставалась в неведении о мотивах важнейших решений ФДР.

Она, например, узнала, что муж выставляет свою кандидатуру в президенты не от него, а от Луи Хоу. "Франклин, - писала она, - очень немного говорил о своей работе либо за столом, либо в кругу семьи"^*. Тагвелл с большой симпатией отзывался об Элеоноре: "Она разделяла с Франклином то, что ей разрешалось разделять, и полностью открыла свое верное сердце, удовлетворяя его желания и нужды. Однако Франклин сам не имел ключа к своей подсознательной сдержанности и далеко не отвечал взаимностью... Когда он стал президентом, она знала о помыслах мужа немногим больше, чем остальные окружавшие его"^**.

^* (Е. Roosevelt, This J Remember, N. Y., 1949, pp. 65, 161.)

^** (R. Tugwell, The Democratic Roosevelt, pp. 65-65.)

Он был безразличен к собственной безопасности. Охрана президента намучилась со своим подопечным. Он любил разъезжать в открытом автомобиле или медленно идущем поезде. "Ничто так не веселило моего мужа в Гайд-парке или Уорм-Спрингсе, - говорила Элеонора, - как удрать от автомобиля с агентами секретной службы, всегда сопровождавшими его". Когда начальник охраны предложил отменить одну из поездок в 1934 году (ходили слухи, что готовится покушение), ФДР назвал меру предосторожности абсурдом. "Каждое появление главы правительства на людях таит в себе элемент риска, - печально заключил ФДР, - и, если кто-либо хочет убить меня, нет решительно никакой возможности помешать этому, разве только предотвратить второй выстрел".

В первый год президентства Хоу, поселившись в Белом доме, оставался доверенным советником Рузвельта. Но Луи Хоу быстро дряхлел, напряженная кампания 1932 года добила его. Он буквально таял на глазах, хотя был по-прежнему неукротим духом. Как-то камердинер ФДР Макдаффи принес Луи записку президента. Луи бешено заорал на посланца: "Скажи президенту, пусть убирается ко всем чертям". Макдаффи ужаснулся и не осмелился передать послание Луи. Его жена, горничная в Белом доме, взяла на себя деликатную миссию: "Господин президент, - сказала она, - господин Хоу говорит, что придется чертовски много поработать". Рузвельт понимающе рассмеялся: "Хоу не то сказал, Лиззи. Он посоветовал мне убраться ко всем чертям". ФДР по-прежнему был привязан к Луи и ценил его мнение, особенно при назначении людей.

В конце 1934 года Хоу тяжело заболел, но он ни за что не хотел покидать Белый дом. Каждый день президента привозили в кресле в его комнату. Высохший Хоу, пластом лежавший на кровати, был похож на ребенка. Он продолжал давать советы и ругаться слабеющим голосом. Когда Луи стал совсем плох, его перевезли в военный госпиталь. Была устроена прямая телефонная линия из палаты больного в кабинет президента, ФДР каждую неделю навещал его. Жизнь течет быстро у здоровых, и советы смертельно больного Хоу, видевшего лишь стены палаты, становились все менее уместными. Рузвельт никогда не дал ему почувствовать этого. 18 апреля 1936 г. Хоу не стало. За несколько дней до смерти он пробормотал: "Теперь Франклин будет делать все по-своему". Из жизни и окружения президента США ушел единственный человек, который мог противоречить и яростно отстаивать свою точку зрения. Никто не мог занять его места в сердце Франклина.

После смерти Луи, свидетельствует Элеонора, "по тем или иным причинам, никто не мог заполнить пустоту, которую он инстинктивно пытался заполнить, и каждый, из вновь приходивших, поочередно исчезал, иногда с озлоблением, которое я понимала". Р. Моли имел необычайное влияние до 1935 года, затем пути ФДР и Моли разошлись. Во второй половине тридцатых годов близкими советниками ФДР были Р. Тагвелл и Г. Моргентау. Постепенно их оттеснял Г. Гопкинс.

Все новые и новые лица мелькали в окружении президента. Их рекрутировал из голодных демократов, нахлынувших в Вашингтон после победы на выборах, профессор Ф. Франкфуртер, назначенный Рузвельтом заместителем министра юстиции. Иммигрант, еврей из Вены, Франкфуртер был любимцем либеральной интеллигенции, и из ее среды "мозговой трест" получил солидное подкрепление, хотя выделиться кой-кому помог случай.

Однажды вечер в Белом доме выдался скучным, президент и собравшиеся у него не знали, куда девать себя. Мисси Лихэнд предложила позвать протеже Франкфуртера, некоего Тома Коркорана, прекрасно игравшего на аккордеоне. Через полчаса Том приехал с инструментом, он не только играл, но был в ударе и развеселил общество. ФДР пришел в восторг, Коркоран стал частым гостем. Скоро Рузвельт с радостью обнаружил, что новый "шут" был талантливым юристом. Столь веселый человек, как Томми, да еще мыслящий, казалось, был ниспослан богом, и Рузвельт приблизил его. Так пришли "ньюдилеры" (от английского New Deal. - Н. Я.) в дополнение к "мозговому тресту". Томми был их авангардом"^*. "Ньюдилеры", кружок думающих и озорных молодых людей, сняли дом в Вашингтоне, назвали его "маленьким красным домом", поселились вместе и решили, что Рузвельт - подходящее орудие для переделки мира. Они занимали ответственные посты и служили неиссякаемым источником идей для президента.

^* (A. Hatch. Franklin D. Roosevelt, An Informal Biography, N. Y., 1947, p. 220.)

Проведение "нового курса" потребовало создания различных ведомств, их руководители иной раз имели больше обязанностей, чем члены кабинета. Президенту пришлось иметь дело с громадным количеством людей, и он вовсю проявил недюжинный талант администратора. Работа новых ведомств лишь укрепила старый американский конституционный принцип - ответственность за конечные решения несет единолично президент. Чтобы контролировать все и вся, в июле 1933 года ФДР создал исполнительный совет, куда входили министры и главы ведомств "нового курса". В ноябре 1933 года был учрежден Национальный чрезвычайный совет, который вскоре поглотил исполнительный совет. Рузвельт надеялся, что Национальный чрезвычайный совет упростит управление страной, создаст высокую централизацию. Главой его был назначен Д. Ричберг.

Орган оказался очень громоздким, его состав расширился до 33 человек. Газеты много писали о Национальном чрезвычайном совете и о Д. Ричберге, характеризуя его как заместителя президента. ФДР болезненно реагировал на то, что он расценивал как попытку подорвать прерогативы президента. Когда "Нью-Йорк тайме" заявила, что Ричберг стоит над кабинетом, ФДР решил, что с него достаточно. "Свяжитесь с Кроком, - сказал он С. Эрли, - и скажите ему, что их утверждения не простая ложь, а сознательный обман народа. Продолжается прежнее вранье: уже появлялись заголовки, твердившие, что Моли руководит правительством, затем что Барух и.о. президента, потом говорили, что Джонсон держит власть, после этого - Франкфуртер стоит над кабинетом и теперь, что Ричберг выше кабинета... Все это ерунда и показывает, почему народ все меньше и меньше верит так называемым новостям, сообщаемым газетами". Раздосадованным членам кабинета Рузвельт объяснил, что Ричберг "экзальтированный мальчишка на побегушках".

По-видимому, по этим причинам Рузвельт положил конец экспериментированию с высшими органами исполнительной власти. С уходом в отставку в конце 1935 года Ричберга Национальный чрезвычайный совет сошел на нет. Рузвельт ни с кем не хотел делить власть, даже в наивном представлении газетчиков.

Он любил, чтобы его называли папой, не в римско-католическом смысле, разумеется. Часто после пресс- конференции или выступления ФДР обращался с вопросом: "Ну, каков был сегодня папа?". Или подчиненным: "Если будут трудности, приходите к папе". С Рузвельтом можно было спорить, конечно в рамках, по деловым вопросам. Но он был способен переговорить любого. Опытный собеседник У. Херст пожаловался после встречи с президентом: "Он не дал мне вставить слова, все время говорил сам". ФДР шутливо-серьезно заметил одному посетителю: "Слова - прекрасное препятствие, нужно только уметь использовать их".

Но если предстояло вынести решение, ФДР холодно обрывал любого. Вице-президент Гарнер попытался как-то побудить Рузвельта поступить иначе, чем хотел президент. ФДР резко ответил: "Занимайтесь вашими делами, а я займусь своими". Иногда он снисходил до объяснения. Своему помощнику Д. Роу Рузвельт сказал: "Я не сделаю так, как вы предлагаете, и вот почему. Дело в том, что, хотя американский народ, возможно, сделал ошибку, он выбрал президентом меня, а не вас".

Споры на высших совещаниях в Вашингтоне прекращались в тот самый момент, когда ФДР вместо привычного "я думаю" или "я полагаю" менял тон и произносил: "Президент считает...". Это полностью соответствовало манере сильного президента в американской истории. Известно, что А. Линкольн находил заседания правительства бесполезными, избегал их и как-то заявил кабинету: "Семеро "против", один "за", решение принято".

Рузвельт работал очень четко. "Я научился одной штуке у Вильсона, - говорил ФДР, - он сказал мне в назидание: "Если вы хотите, чтобы вашу докладную прочитали, напишите ее на одной странице". Поэтому, как только я вступил в должность, я издал такой декрет, если можно именовать его так. Однако люди, работающие рядом со мной, утверждают, что даже при соблюдении декрета мне приходится пропускать через себя в сотни раз больше бумаг, чем моим предшественникам". Дело, по-видимому, действительно обстояло так, "новый курс" необычайно расширил круг обязанностей президента. Плюс личные особенности: более ста человек имели право прямой телефонной связи с президентом, минуя секретаря. Почта Белого дома составляла при Рузвельте 5 - 8 тыс. писем в день. ФДР требовал, чтобы ему систематически давали сводку содержания писем.

Но как все же принимались важнейшие государственные решения при Рузвельте? Знавшие его говорят в один голос: о коллегиальности не могло быть и речи. "Подавляющее большинство людей, работавших с ним, были всего-навсего мальчиками на побегушках", - говорил Э. Флинн. "Неоспоримым является то, - писал Г. Икес, - что по важнейшим вопросам редко спрашивают нашего совета. Мы никогда всесторонне не обсуждаем политику правительства или политическую стратегию. Президент сам принимает все свои решения. Я даже никогда и не помышлял вынести серьезные дела моего министерства на заседание кабинета". Придя к прискорбному выводу, Икес счел возможным дремать на заседаниях, не очень заботясь о том, видит ли это президент.

ФДР в то же время поощрял разногласия между министерствами и ведомствами и даже находил полезным дублирование в их работе. "Знаете, - говорил он, - небольшие конфликты оказывают стимулирующее действие. Каждый старается доказать, что он лучше других. Это заставляет также быть честным. Мы тратим громадные деньги. И тот факт, что в данной области есть другой, кто знает, чем вы занимаетесь, заставляет быть скрупулезно честным".

Иногда делались попытки объяснить решения и направление политики Франклина Д. Рузвельта некими научными теориями, которых он будто бы придерживался. Соблазн особенно велик при интерпретации реформ "нового курса" - манипуляций с бюджетом, инфляцией и т. д. Особенно часто указывали, что ФДР следовал советам английского экономиста Д. Кейнса. Аналогия между тем, что писал Кейнс (правительство должно предотвращать депрессию, увеличивая ассигнования в моменты спада), и тем, что делал ФДР, напрашивается, но Рузвельт все же руководствовался его экономическими теориями. "Рузвельт совершенно не знал экономических трудов Кейнса", - свидетельствует Ф. Перкинс^*. В этом убедился лично маститый экономист.

^* (F. Perkins, The Roosevelt I Knew, p. 183.)

В 1934 году он приехал в США, встретился с президентом и прочитал ему в Белом доме основательную лекцию. ФДР вежливо выслушал, а затем сказал Перкинсу: "Повидался с вашим другом Кейнсом. Он засыпал меня цифрами. Ему следует быть математиком, а не политэкономом". Кейнс, в свою очередь, изъявил недовольство: "Я думал, что президент экономически должен быть более грамотным"^*. В глубине души президент-практик понимал блага просвещения, но все же считал, что если на 100% следовать советам ученых, - добра не жди. Он писал в 1940 году Д. Дэниэлсу в несколько юмористическом духе, припоминая свои отношения с профессорами: "Лет пятнадцать тому назад я побывал на одном из знаменитых завтраков в святилище "Нью-Йорк тайме" - зале, отделанном красным деревом во французском стиле. В царившей там изысканной атмосфере помазанников учености я чувствовал себя непросвещенным червем, оказавшимся под микроскопом. Но Америка сытых и довольных собой профессоров не выживет, а ваша и моя Америка будет жить"^**. Суждение, наверное, взвешенное, но вновь возникает трудность, насколько он был искренен даже перед Д. Дэниэлсом.

^* (J. Woods, Roosevelt and Modern America, p. 51.)

^** ("F. D. R., His Personal Letters 1928-1945", vol. 2, N. Y., 1950, p. 1068.)

"Никогда не допускайте, чтобы ваша левая рука знала, что делает правая", - поучал ФДР своего любимца Г. Моргентау-младшего. "Какая я ваша рука?" - спросил Моргентау. "Правая, но левую я держу под столом", - невозмутимо ответил президент. Моргентау именно так и чувствовал себя на ответственном посту. В 1934 году Вудин заболел, и он стал министром финансов. В другой раз президент разучивал вслух речь, один абзац он прочитал в стиле Теодора Рузвельта. Коркоран, сидевший в комнате, льстиво произнес: "Господин президент, различие между вами и ТР в том, что вы никогда не плутуете". ФДР насмешливо взглянул на него: "Что ты, Том! Иногда я плут, и изрядный!".

- Вы чудесный человек, но самый трудный из тех, с кем мне приходилось работать, - бросил после очередной стычки в лицо Рузвельту разгневанный Икес.

- Потому что я слишком суров? - осведомился президент.

- Вовсе нет, - ответил министр, - вы никогда не бываете чрезмерно суровы, но вы никогда не говорите откровенно с людьми, верными вам и в верности которых вы сами убеждены. Вы крепко прижимаете свои карты к животу и никогда не выкладываете их на стол.

Двоедушие, возмущавшее прямого честного демократа Икеса, представлялось закономерным изощренным умам "ньюдилеров". "Просто не хватает времени, - находил Т. Коркоран, - объяснять все каждому, обхаживать каждого, уговаривать каждого, разъяснять каждому, почему нужно поступить так, а не иначе. Если бы президент попытался действовать так, у него ни на что не осталось бы времени. Поэтому он должен обманывать, говорить неискренне, оставлять ложное впечатление и иногда даже лгать, компенсируя все это личным обаянием и верой в него... Великий человек не может быть хорошим человеком!"

II

Буржуазный национализм оказался страшной силой, проклятием середины XX столетия. Рузвельт довел его в США до накала американского шовинизма, что, как он надеялся, облегчит правящим классам страны разрешение внутренних проблем. Как консервативное, так и либеральное крыло сторонников Ф. Рузвельта с почти религиозным трепетом разделяло концепцию национализма. Р. Моли считал, что "новый курс" предполагает "значительную изоляцию нашей национальной экономики от остального мира". Д. Ричберг заявлял: "Мы проводим прежде всего политику национального самообеспечения". Аналогичные мысли высказывал X. Джонсон.

Б. Барух пустил в обиход обтекаемый лозунг: "Я за то, чтобы каждая нация сделала сначала все для себя, а затем пусть нации посмотрят, что они могут сделать друг для друга". Пророки национализма заходили далеко. У. Липпман сам верил и учил других: "Если нам суждено организовать, планировать и руководить нашей экономической системой, отсюда неизбежно следует, что ее нужно защищать от внешних сил, не поддающихся контролю. Это означает экономический национализм". Соединенные Штаты поэтому "отвергают свободу международной торговли, ибо они сосредоточили свои усилия на создании значительно более разумно управляемого экономического общества"^*.

^* (A. Schlesinger, The Corning of the New Deal, pp. 186-187.)

Экономика - основа политики, в том числе внешней. Сосредоточение усилий на внутренних проблемах предопределило подход Рузвельта к делам внешним. Ранний "новый курс" дал могучий толчок "изоляционизму" именно тогда, когда на международной арене начало складываться опасное для судеб человечества положение. На Дальнем Востоке Япония, захватив в 1931 году Маньчжурию, вела агрессивную политику, поставив целью захват Китая и стран Южных морей. 30 января 1933 г. к власти в Германии пришли фашисты. Гитлеровское руководство не скрывало, что оно стремится к установлению "нового порядка" во всем мире. Агрессоры делали ставку на разобщенность народов, их тактика сводилась к старому принципу "разделяй и властвуй".

Соединенные Штаты действовали именно так, как ожидали в Берлине, Риме и Токио. Рузвельт подчеркнул нежелание США связывать себя какими-либо обязательствами с другими державами. 10 мая 1933 г. на пресс-конференции президент указал по поводу заявления британского премьера Макдональда, что США вступят в планировавшийся консультативный пакт о разоружении: "Мы никоим образом не связываем руки Соединенных Штатов... Мы вовсе, подчеркиваю, вовсе не ограничиваем своего права определять наши действия". Когда стало ясно, что Германия уходит с конференции, Рузвельт 16 мая выступил с платоническим призывом к миру между народами. Почти одновременно американский представитель на конференции Н. Дэвис и государственный секретарь К. Хэлл уточнили, что их страна не будет принимать участия в каких-либо коллективных санкциях. "В историю вошло, - пишет Ч. Бирд, - что президент Рузвельт не одобрил любого плана, обязывавшего Соединенные Штаты присоединиться к другим странам в определении агрессора и принятии надлежащих мер, в случае необходимости вооруженных, против него"^*.

^* (С. Beard, American Foreign Policy in the Making 1932-1940, p. 130.)

Если применительно к разоружению трудно вынести вердикт о степени виновности США, так как международный империализм торпедировал переговоры, то действия самого ФДР в отношении Международной экономической конференции вызвали бурю возмущения. 12 июня 1933 г. в Лондоне собрались представители 66 стран, чтобы попытаться упорядочить проблемы международных экономических связей и финансовых расчетов, совершенно расстроенных кризисом. Все надежды возлагались на Соединенные Штаты. Делегации руководящих держав на конференции, в первую очередь Англии и Франции, ожидали, что Соединенные Штаты пойдут на стабилизацию валют и откажутся от политики инфляции. К. Хэлл и представители США в Лондоне глубоко увязли в этих переговорах.

В Вашингтоне Моли с возраставшей тревогой следил за развитием событий на конференции. Ему не терпелось, чтобы 65 стран узрели спасительный свет идей "нового курса". Однако это можно было сделать только с разрешения ФДР. Президент, окончив труды "ста дней", отправился отдыхать на пятнадцатиметровой яхте "Амберджак". Рузвельт, находясь у штурвала, пристально всматривался вперед, командуя экипажем - сыновьями. Казалось, вернулись счастливые, полузабытые дни. Яхта бороздила знакомые воды, впервые с 1921 года зашли в Кампобелло. Все выглядело безмятежным, однако взгляд за корму - и иллюзия исчезла. За крошечной яхтой на почтительном расстоянии неотступно следовал президентский эскорт - два военных корабля, на палубах поблескивали линзы сильных биноклей: журналисты жадно ловили каждое движение ФДР. Жизнь напомнила о себе. На борт карабкается Моли, сжимая тонкие губы и в руках неизбежный портфель. На военном самолете он прилетел на ближайший к месту плавания "Амберджака" аэродром, пересел на эсминец, доставивший его к яхте президента.

"Если можно утверждать, что у Франклина Рузвельта была какая-нибудь философия вообще, - писал Моли, - то она сводилась к тому, что успех совместных международных действий в пользу восстановления предполагает начало их в стране. Он не верил, что наша депрессия может быть побеждена международными мерами. Он, конечно, не считал, что сокращение долгов или даже частичное открытие каналов международной торговли может исцелить нас"^*. Сидя на залитой солнцем палубе, Моли и ФДР договорились в общих чертах о том, что профессор также выедет в Лондон, где попытается направить конференцию на истинный путь. Президент неожиданно, по-видимому, согласился со стабилизацией доллара, хотя подчеркивал необходимость повышения цен как верного пути к восстановлению. Выслушав туманные рассуждения ФДР, Моли отправился в Англию, а президент продолжил свой отдых. Изолированный от людей, он просмотрел кучи новейших книг и журналов американских экономистов. Их выводы клонились к тому, что инфляция нужна, как воздух.

^* (R. Molby, After Seven Years, p. 88.)

Конференция в Лондоне практически приостановила работу в ожидании Моли. Считалось, что он везет сверх-важные инструкции президента. Хэлл был в бешенстве, его до глубины души уязвило значение, придававшееся бойкому профессору. В Вашингтоне о Моли отзывались: "О, Моли, Моли, Моли, всемогущий боже!", а когда он прибыл в Лондон, к негодованию государственного секретаря профессору оказали почести повыше королевских. Моли быстро достиг кое-какой договоренности, в первую очередь с англичанами. Он искренне считал, что выполняет желание президента.

Но 3 июля была получена телеграмма президента конференции. Рузвельт поучающе заметил, что конференция занялась не своим делом - фиксацией курса валют, в то время как было необходимо исцелить "основные экономические язвы". Коротко говоря, "когда в мире будут проводиться согласованные в большинстве стран меры, направленные на сбалансирование бюджетов, и эти государства будут жить по средствам", тогда можно заняться второстепенным: курсами валют. Послание президента было единодушно расценено как "взрыв" конференции.

Моли не сумел сразу разобраться в причинах провала и послал ФДР личную телеграмму, упрекая во всем Хэлла. Доброжелатели профессора немедленно показали ее копию государственному секретарю. С Хэлла как ветром сдуло респектабельность, обнаружился американский политик-профессионал. Он носился по номеру в отеле, изрыгая проклятия: "Этот з... Моли терся у моих ног, как собака, я гладил его по голове, а он укусил меня в зад!". Хэлл категорически потребовал от ФДР убрать Моли из госдепартамента, что и было сделано. Один корреспондент подвел итоги инцидента: "Изможденный вид Хэлла и опущенные вниз глаза могут тронуть до слез, если не помнить о стилете, торчащем из-за спины Моли".

Позднее ФДР часто высказывал сожаление, что сорвал конференцию, считая это одной из своих крупных ошибок. Последствия были достаточно серьезными. Как пишет Хэлл, "провал Международной экономической конференции в Лондоне имел трагические результаты двоякого характера. Во-первых, значительно замедлилось экономическое восстановление всех стран. Во-вторых, он был на руку таким диктаторским странам, как Германия, Италия и Япония... В Лондоне самая ожесточенная борьба развернулась между США, Англией и Францией. Диктаторские нации занимали места в первом ряду, наблюдая за великолепной потасовкой. С этого времени они могли действовать уверенно: в военной сфере - вооружаться в относительной безопасности, в экономической - сооружать стены самообеспеченности в интересах подготовки к войне. Конференция была первой и по существу последней возможностью приостановить сползание к конфликту"^*.

^* (С. Hull, Memoirs, vol. 1, N. Y., 1948, p. 268.)

III

Правительство Соединенных Штатов категорически отклоняло идею международного сотрудничества, искренне или неискренне ссылаясь на занятость внутренними делами. Однако оно не могло не понимать, что обстановка на международной арене ухудшается в результате роста агрессивности Японии и Германии. Японские милитаристы, ставшие на путь вооруженных захватов на Дальнем Востоке, поставили под угрозу американские империалистические интересы. Уже на втором заседании кабинета Рузвельта обсуждалась возможность войны с Японией. Участники совещания, зная о громадной зависимости Японии от торговли с США, согласились: "Мы можем нанести ей поражение голодной смертью"^*. Никаких шагов, однако, к обострению отношений с Японией Рузвельт не предпринял. Хотя новая администрация солидаризировалась с "доктриной Стимсона" 1932 года - доктриной непризнания японских захватов, Соединенные Штаты внешне сохраняли нормальные отношения с Токио. Рузвельт не был сторонником лобового натиска, он свято чтил традиции американизма.

^* (Jim Farley's Story, The Roosevelt Years, N. Y., 1948, p. 39.)

На протяжении всей истории Соединенных Штатов они обеспечивали свое благополучие умелым использованием противоречий между другими державами, особенно успешно извлекая барыши из конфликтов в Старом свете. Собственно к проведению такой политики и звал Д. Вашингтон, первый президент США. Теоретики международных отношений называют этот образ действия политикой "баланса сил": двое дерутся - третий радуется. Американские политики, едва ли задумываясь над теоретическими формулами, практически действовали именно так. Необходимость проведения "нового курса" давала новейшие аргументы в пользу поседевшей политики. Значит, нужно найти противовес Японии и Германии, защитить американские интересы руками других. Взоры Рузвельта обращаются к Советскому Союзу. Москва была неизменно идеологическим центром борьбы против сил реакции и фашизма, а военная мощь Советского Союза подкрепляла моральное осуждение агрессоров и их союзников. В 1933 году только СССР был искренним противником международного разбоя, в то время как правящие круги Англии и Франции были готовы пойти на сговор с фашистами, надеясь толкнуть их против Советской страны и тем самым отвести беду от себя.

Принципиальная позиция Советского государства как нельзя лучше соответствовала видам Рузвельта-моралиста, в глубине души возмущенного международным беззаконием, которое нес с собой фашизм. Он решил признать Советский Союз, покончив с абсурдной политикой США в течение предшествовавших 16 лет. Хэлл поддержал ФДР, заметив: "Россия и мы были традиционными друзьями до конца мировой войны. В целом Россия миролюбивая страна. Мир вступает в опасный период как в Европе, так и в Азии. Россия со временем может оказать значительную помощь в стабилизации обстановки, по мере того как мир все больше будет под угрозой". Президент, ни минуты не колеблясь, ответил: "Я полностью согласен", а затем добавил: "Два великих народа Америка и Россия должны поддерживать нормальные отношения. Восстановление дипломатических отношений выгодно для обеих стран"^*. На заседании кабинета ФДР привел еще аргументы: признание "очень понравится американскому народу.., в результате мы сможем получить 150 млн. долларов долга (царского и временного правительств. - Н. Я.)"^**.

^* (С. Hull, Memoirs, vol. 1, p. 297.)

^** (Jim Farley's Story, The Roosevelt Years, p. 44.)

Хотя в избирательной кампании 1932 года лидеры обеих партий не уделяли никакого внимания признанию Советского Союза, общественное мнение страны было за нормализацию американо-советских отношений. Если для ФДР главными были политические соображения - попытаться противопоставить Советский Союз Германии и Японии в "высоких целях защиты демократии" и конкретных интересов американского империализма, то для народа США, исстрадавшегося в годы кризиса, основными были насущные потребности: ожидалось, что вслед за признанием оживится торговля между двумя странами, а от этого получат непосредственную выгоду как трудящиеся, так и монополии. Отсюда широкий фронт борцов за признание - от руководителей "Дженерал моторз", "Дюпон де Немур", "Стандард ойл К0", "Генри Форд" и других монополий, Торговой палаты США до истинного выразителя коренных интересов американских трудящихся - славной Коммунистической партии США. Возможности расширения торговли несомненно были: М. М. Литвинов, представитель СССР на Международной экономической конференции в Лондоне, заявил, что Советское правительство готово разместить в других странах, в том числе в США, заказов на 1 млрд. долларов. Цифра произвела впечатление.

Когда, как заметил известный в те годы публицист У. Роджерс, "Соединенные Штаты, вероятно, признали бы самого дьявола, если бы только могли продавать ему вилы", тогда оппозиция Рузвельту не могла выдвинуть сколько-нибудь веских возражений. Противники признания СССР, естественно, были и в самом непосредственном окружении президента. Мать - Сара Делано старалась всячески отговорить сына. Она не преуспела. Тагвелл с большим чувством юмора рассказывает, как старуха, загнав его в угол комнаты в Гайд-парке, зловещим шепотом пыталась убедить повлиять на сына^*.

^* (См. R. Tugwell, The Democratic Roosevelt, p. 57.)

Назойливым до омерзения оказался министр сельского хозяйства Г. Уоллес. Глубоко верующий человек, он создал религиозно-мистическую картину мира и доказывал, что с коммунистами нельзя иметь никаких дел, ибо они не верят в бога. Было бы полбеды, если бы религия оставалась его личным делом. Но Г. Уоллес со свойственным религиозным фанатикам упрямством мучил Рузвельта и Хэлла малопонятными рассуждениями и записками, настаивая на том, что признать СССР - означает накликать неслыханные беды на богопослушные Соединенные Штаты. Одновременно этот кликуша связался с белоэмигрантами и по их наущению содействовал сомнительным предприятиям, от которых отдавало крепким антисоветским душком.

Так он затеял вместе с белогвардейцами подготовку к экспедиции в пустыню Гоби за устойчивыми против засухи травами и для того, чтобы якобы найти признаки второго пришествия, а на деле вести антисоветскую работу. "Пылающий", как именовал ФДР Г. Уоллес в своих религиозно-экзальтированных письмах к нему, был порядком раздосадован. Вторжение Г. Уоллеса в область внешней политики положительно возмущало его, а почему признание СССР - несчастье, ФДР никак не мог сообразить. То, что Уоллес именовал Советский Союз "тигром", ладно, но президент затруднялся вникнуть в смысл его официальных записок, где министр сельского хозяйства, например, твердил: "Г-н президент, следует отвратить беду (признание СССР. - Н. Я.), о которой я говорил с вами в минувший вторник, прежде чем мы вступим в эру безграничного торжества чистого духа". Реалист Рузвельт квалифицировал эти упражнения в словесности как "своего рода мистицизм" и строго ограничил темы бесед с Уоллесом вопросами сельского хозяйства. Тем Рузвельт и спасся. В отношении сроков посевов, сбора урожая и прочих дел, касавшихся сельского хозяйства, Уоллес всегда давал здравые советы^*.

^* (См. A. Schlesinger, The Coming of the New Deal, pp. 31-33.)

В совокупности аргументы и действия противников признания Советского Союза действительно были не только абсурдны, но и смехотворны. ФДР любил рассказывать: "В 1933 году моя жена посетила одну из школ у нас в стране. В одной из классных комнат она увидела карту с большим белым пятном. Она спросила, что это за белое пятно, и ей ответили, что это место называть не разрешается. То был Советский Союз. Этот инцидент послужил одной из причин, побудивших меня обратиться с просьбой к президенту Калинину прислать представителя в Вашингтон для обсуждения вопроса об установлении дипломатических отношений".

10 октября 1933 г. Ф. Рузвельт направил Председателю ЦИК СССР М. И. Калинину официальное предложение об открытии переговоров об установлении дипломатических отношений между США и СССР. Переговоры в Вашингтоне с Ф. Рузвельтом вел М. М. Литвинов. 16 ноября 1933 г. дипломатические отношения между двумя странами были установлены. Обменом нот фиксировались обязательства сторон "не создавать, не субсидировать, не поддерживать военные организации или группы, имеющие целью вооруженную борьбу" против другой стороны, и "предупреждать всякую вербовку, предназначенную для подобных организаций и групп". В интересах развития дружественных отношений с Соединенными Штатами Советский Союз отказался от претензий за участие американских вооруженных сил в антисоветской интервенции в 1918-1920 годах, а Ф. Рузвельт сделал заявление: "Отношения, ныне установленные между нашими народами, смогут навсегда оставаться нормальными и дружественными, и наши народы смогут впредь сотрудничать ради своей взаимной пользы и ради сохранения мира во всем мире".

Послом в Советский Союз поехал У. Буллит, побывавший в 1918 году по поручению В. Вильсона у В. И. Ленина. Буллит считался либералом вильсонианского толка, одно время был женат на вдове Д. Рида. В Вашингтоне считали, что он фигура весьма подходящая для проведения личной политики президента. Буллит был давним другом Рузвельтов, часто бывал у них, хотя Элеонора и находила его лукавым. Во всяком случае он знал, почему ФДР признал Советский Союз. В секретных донесениях из Москвы в государственный департамент он выражал надежду, что СССР "станет объектом нападения из Европы и Дальнего Востока" и поэтому не сумеет вырасти в "величайшую силу в мире". "Если между Японией и СССР вспыхнет война, - рекомендовал он, - мы не должны вмешиваться, а использовать свое влияние и силу к концу ее, чтобы она закончилась без победы и равновесие между Японией и СССР не было нарушено"^*.

^* ("F. R. The Soviet Union 1933-1939", pp. 245, 294.)

В письме к автору специального исследования о генезисе американо-советских отношений Буллит в начале пятидесятых годов писал: "Основная причина (решения Рузвельта признать СССР. - Я. Я.) - предотвратить развязывание войны Гитлером"^*. Если так, тогда почему правительство Соединенных Штатов вплоть до второй мировой войны упорно отклоняло все без исключения предложения Советского Союза об организации системы коллективной безопасности? В этих условиях почетная задача "предотвращения" указанной войны сознательно возлагалась на плечи только СССР. Несомненно, это свидетельствует о высокой оценке ФДР мощи Советской страны и ее решимости защищать демократию во всем мире. Но где тогда различие между политикой США и сознательным умиротворением фашистских агрессоров, что было целью мюнхенцев в Англии и Франции: "канализировать" гитлеровскую агрессию на восток, против Советского Союза. Здесь моральный парадокс, однако легко разъясняемый с точки зрения политики "баланса сил".

^* (R. Browder, The Origins of Soviet-American Diplomacy, Princeton, 1953, p. 111.)

Признание Советского Союза возбудило обоснованные надежды американского делового мира на расширение экономических связей с нашей страной. Был учрежден специальный Экспортно-Импортный банк для кредитования американо-советской торговли. Но в 1934 году был принят закон Джонсона, запрещавший предоставление кредитов странам, не платящим США долгов первой мировой войны. Вопрос о кредитах отпал. Как быть? Советские историки, авторы коллективного труда "Очерки новой и новейшей истории США", пишут: признание СССР привело "к расширению экономических связей между СССР и США. 13 июля 1935 г. было подписано торговое соглашение сроком на один год, продленное затем в 1936 году. По соглашению от 4 августа 1937 г. оба государства признали принцип наибольшего благоприятствования в торговых отношениях. Такая позиция американского правительства способствовала росту товарооборота между обеими странами, создавала предпосылки для взаимопонимания и сотрудничества между советскими и американскими народами"^**. К сожалению, авторы не обратились к статистике. Динамика американо-советской торговли в 1930-1938 годах выглядит следующим образом (в млн. долларов)^*.

^* (См. R. Browder, The Origins of Soviet-American Diplomacy, p. 225.)

^** ("Очерки новой и новейшей истории США", т. II, Изд-во АН СССР, 1960, стр. 183-184.)

Установление советско-американских дипломатических отношений свидетельствовало о росте международного авторитета Советского Союза.

IV

Если в отношении Европы и Азии приход новой администрации ничего не изменил, то в Западном полушарии ФДР показал, что на деле означает политика "доброго соседа", прокламированная им в речи 4 марта 1933 г. в отношении всего мира. Он видел рост возмущения южных соседей Соединенными Штатами и понимал, что необходимы немедленные драматические меры, чтобы обеспечить тыл США. В ряде выступлений Рузвельт говорил о необходимости американского единства. 28 декабря 1933 г. он указал, что Соединенные Штаты отныне выступают "против вооруженной интервенции в дела других американских государств".

Это было изменение методов, но не основы американской политики в Западном полушарии. Как справедливо замечает проф. Л. И. Зубок, "в карибских и южноамериканских странах политика "доброго соседа" была направлена на установление лучших взаимоотношений в интересах американских капиталовложений в этих странах. Она диктовалась новыми условиями, сложившимися к этому времени. Американские капиталы так глубоко укоренились в экономическую жизнь карибских стран, что больше не было нужды в содержании там американских военных сил"^*. Уже 7 августа 1933 г. было подписано соглашение между США и Гаити о том, что к октябрю 1932 года американские войска будут выведены с острова, что и было выполнено. Многолетней американской оккупации был положен конец.

^* (Л. И. Зубок, Империалистическая политика США в странах Карибского бассейна. 1900-1939, Изд-во АН СССР, 1948, стр. 427.)

На Кубе в 1933 году революционное движение достигло большого размаха. 12 августа диктатор Мачадо бежал из страны. Посол США на Кубе С. Уэллес потребовал присылки американских военных кораблей, что и было сделано. Но народный гнев смел и другого ставленника США. 5 сентября на Кубе было сформировано буржуазно-либеральное правительство Грау Сан Мартина. Уэллес квалифицировал его как "ультрарадикальное" и рекомендовал Вашингтону вооруженную интервенцию. Рузвельт и Хэлл отказались, ограничившись посылкой новых кораблей в кубинские воды. Но Рузвельт не признал правительства Грау Сан Мартина. В течение четырех месяцев его пребывания у власти американская дипломатия плела интриги против Грау Сан Мартина. Еще бы! Он пытался затронуть интересы могущественных американских монополий на острове. США сделали ставку на Батисту, и 18 января 1934 г. под их давлением Грау Сан Мартин был вынужден уйти. "Отказ правительства США признать его был определенным фактором в этом исходе"^*, подчеркивается в американской публикации.

^* (R. Smith, What happened in Cuba? N. Y., 1963, p. 202.)

Рузвельт немедленно признал новый режим, американские корабли были по большей части отозваны от острова. 29 мая 1934 г. США подписали с Кубой соглашение, отменявшее "поправку Платта" к американо-кубинскому договору 1903 года, в соответствии с которой за США закреплялось право вооруженной интервенции против Кубы. Однако они сохранили за собой военную базу в Гуантанамо и все права, вытекавшие из прежних соглашений. Вслед за этим было заключено торговое соглашение с Кубой, увеличившее квоту кубинского сахара на американском рынке, на его ввоз снижались тарифы. Пропагандисты "нового курса" указывали на соглашение как на яркое доказательство выгодности политики "доброго соседа" для Кубы.

О том, кто действительно выиграл, сказал конгрессмен Дирксен в июне 1934 года в палате представителей. Его разоблачения были вызваны желанием защитить интересы американских фермеров. "Большей частью кубинской экономики, - говорил Дирксен, - владеют "Чейз нэшнел" и "Нэшнел сити бэнк", в которых имеют большие вложения Чадборн, Астор Рокфеллер, Вудин и многие другие, поэтому большая часть сахара и меляссы, приобретаемых нами на Кубе, дает прибыль таким гражданам, как Астор, Чадборн, Рокфеллер, Морган и другим, прямо или косвенно связанным с ними... Теперь становится ясно, почему воплями о "мозговом тресте", "радикализме" и "социализме" запугивают народ. На мой взгляд, это просто дымовая завеса, чтобы скрыть действия монополистов сахара, меляссы и алкоголя. По мне, Тагвелл такой же радикал, как старая шляпа Эзекиль (М. Эзекиль - один из руководителей ААА. - Н. Я.), такой же радикал и Д. П. Морган, Берли такой же "левый", как П. Рокфеллер, если эти джентельмены - радикалы "мозгового треста", тогда Д. Д. Рокфеллер - родной брат Муссолини. Боюсь, что эти люди надувают как американский народ, так и президента Рузвельта"^*. Для рядового конгрессмена президент находился высоко, но ФДР руководил политикой.

^* ("Congressional Record", vol. 78, pp. II556-II557.)

Политика "доброго соседа" выдержала первое крещение огнем. Она стала основой подхода администрации Ф. Рузвельта к странам Латинской Америки.

V

Когда был принят ААА, на юге страны уже посеяли хлопок - 40 млн. акров. "Новый курс" продолжил весенние работы: в июне - июле было перепахано 10 млн. акров засеянных полей. Противниками политики Рузвельта оказались мулы: никакие понукания не могли заставить упрямых животных топтать посевы. Выручила техника - тракторы. Уничтожение четверти посевов поддержало цены, а правительство компенсировало ферме ров. В ознаменование первого успеха "нового курса" Рузвельт в Белом доме торжественно вручил медаль фермеру-негру: энтузиаст перепахал свое поле выше установленной квоты.

В сентябре последовал второй шаг: массовый забой свиней, чтобы сократить поголовье. Всего было уничтожено 6 млн. животных, мясо в основном переработано на удобрения. С точки зрения здравого смысла это было безумием. ФДР, по-видимому, испытывал неловкость. На заседании исполнительного совета он пытался шутить: "Ну, как идет массовое убийство свиней?" - спросил он руководителя программы ААА Д. Пика. Тот заверил, что все в порядке. "Не лучше ли установить контроль над рождаемостью?" - осведомился президент. "Я думаю, нет", - последовал ответ. Воцарилось тягостное молчание, а затем как-то поспешно перешли к другим делам.

Запасы пшеницы, скопившиеся на складах, покрывали потребность страны на три с половиной года, а погода снова обещала хороший урожай. Министерство сельского хозяйства в панике подписало множество контрактов, предусматривавших резкое сокращение посевных площадей. В калифорнийских садах фрукты не убирались. И в то же время миллионы людей голодали. Даже Г. Уоллес признал: "Мы имеем самый большой запас пшеницы и самые длинные очереди за хлебом за всю нашу историю".

Правительство изыскивало все новые и новые пути разрешения проблемы "излишков". Д. Пик попытался пойти по пути расширения продажи сельскохозяйственных продуктов за рубежом по демпинговым пенам, что повлекло бы за собой субсидирование экспорта. Тагвелл пресек его эксперимент, решительно указав, что сбыт продуктов за границей по ценам ниже внутренних подорвет всю внешнюю торговлю США и вызовет ответные меры. По настоянию Тагвелла и Уоллеса ФДР уволил Пика в отставку. Пик заявил: "Основная политика в области сельского хозяйства и внешней торговли находится в руках людей, которые никогда не зарабатывали себе на жизнь в промышленности, финансах или в сельском хозяйстве". Уоллес ответил: "Сельское хозяйство в капиталистическом обществе не может выжить как филантропическое предприятие".

К осени 1933 года ААА не сотворил чуда, если не считать уничтожения продовольствия. Выгоды от мер ААА получили крупные и средние фермеры, им было что сокращать. Мелкие фермеры были недовольны. Неутомимый М. Рено пытался вновь поднять их на борьбу, потребовав большей помощи. Министр сельского хозяйства Г. Уоллес стал предметом насмешек среди фермеров. К нему пристала издевательская характеристика: "Генри такой парень, что не поймешь, собирается ли он произнести проповедь или помочиться в постель". М. Рено, перефразируя слова президента, провозглашал: "Мы забыли о господине Уоллесе. И мы забудем о человеке в Белом доме, если он забудет нас". ФДР заметил Г. Моргентау о М. Рено: "Я не люблю, когда мне приставляют пистолет к голове и требуют, чтобы я сделал то-то". Дело было, однако, не в одном Рено.

Поток писем фермеров обрушился на Белый дом. Вот одно из типичных тогдашних обращений к президенту: "Я фермер, всю жизнь работал ради своей фермы в 200 акров. У меня 1200 долларов долга, но я могу продержаться дольше, чем 90% фермеров. Минувшей весной я верил, что вы действительно собирались кое-что сделать для страны. Теперь я отчаялся. Отныне я навеки проклинаю финансовых баронов и сделаю все, что могу, чтобы установился коммунизм". Это уже не был вопль отчаяния. Элеонора показала Франклину другое письмо. Он ответил фермеру: "Единственно, о чем я прошу вас, - верить, что мы честно делаем все, чтобы улучшить положение". А чтобы у фермера не осталось сомнений, что и президенту трудно, ФДР сослался на плачевное состояние собственной животноводческой фермы в штате Джорджия.

Глубокой осенью 1933 года Г. Уоллес отправился в поездку по сельскохозяйственным районам. Он не только обещал, представители его министерства буквально умоляли фермеров подписать контракты на 1934 год, предоставляя без задержки денежную компенсацию за сокращение посевов и поголовья скота в будущем году. Девальвация доллара способствовала повышению цен. Займы фермерской кредитной ассоциации также помогли фермерам. Неизвестно, однако, как бы обернулось дело в 1934 году, если бы администрация Рузвельта не получила неожиданного "союзника" - погоду.

Весной 1934 года Соединенные Штаты поразила самая жесточайшая засуха за всю их историю. В штатах Среднего Запада в мае начались страшные песчаные бури. Пришло возмездие за многие десятилетия эксплуатации земли в нарушение элементарных правил агротехники: были распаханы громадные массивы, не проводилось никаких мер по защите почв. Теперь, когда темные облака пыли повисли над центральной частью страны и даже в Новой Англии небо выглядело угрожающе серым, фермеры могли винить только свой способ ведения хозяйства, продиктованный звериными законами капиталистической конкуренции. Иные фермеры считали, что природа отомстила за ААА.

Если на фермах царило отчаяние: песок проникал везде и всюду, во все щели домов, остановилось движение на дорогах, закрылись школы, то в Вашингтоне чуть ли не ликовали. Нуждающимся быстро подбросили семена и продовольствие с государственных складов, а статистики подсчитали: средний урожай пшеницы в 1929 - 1932 годах составил 864 млн. бушелей в год, а в 1933 - 1935 годах - 567 млн. бушелей. Примерно на 20 млн. бушелей производство сократила система ААА, остальное доделала природа.

Стихийное бедствие, как ни парадоксально, решительным образом улучшило положение в деревне. К 1936 году средние доходы фермеров увеличились на 50 процентов, соотношение цен на промышленные и продовольственные товары достигло 90 против 55 в 1932 году. Задолженность фермеров была рефинансирована правительством более чем на миллиард долларов. Товарное фермерское хозяйство встало на ноги. На займы ААА крупные и средние фермеры приобретали машины, что сократило потребность в сезонных рабочих. Рузвельта превозносили как спасителя.

Шестьсот тыс. фермеров, или 10 процентов всех фермеров, знали это лучше. Они потеряли свои фермы за время действия ААА, то есть примерно за три года, а США с 1936 года стали импортировать пшеницу. Снова в выигрыше остались монополии.

VI

Закон о восстановлении национальной промышленности претворялся в жизнь стремительно. Во многом это было следствием личных методов руководства генерала Джонсона. На военном самолете он летал из города в город, произносил речи, призывал, запугивал. ФДР очень скоро потерял надежду разобраться в хаосе лихорадочной деятельности генерала. Джонсон десятками и сотнями подготовлял кодексы "честной конкуренции". Однажды он ворвался в пальто в кабинет президента и бросил ему на стол три кодекса. Когда Рузвельт подписывал последний, Джонсон взглянул на часы, заявил, что у него осталось всего пять минут, чтобы поспеть на самолет, сунул кодексы в карман и исчез. "С тех пор его не видели", - говорил Рузвельт правительству. Но президент определенно был доволен оперативностью руководителя NIRA.

Джонсон был и автором эмблемы NIRA - "синего орла". Изображение этой птицы могли ставить на своих товарах только предприниматели, принимавшие участие в осуществлении закона. Одновременно потребителям разъяснили, что не следует покупать товаров, не отмеченных эмблемой. Их выпускают саботажники дела восстановления Америки. Рузвельт восторгался простой идеей Джонсона, хотя в ней был несомненный привкус саморекламы. "Во время войны, - говорил президент в речи по радио, - во мраке ночного штурма солдаты носят белый значок на плече, чтобы товарищи не стреляли друг в друга. По этому же принципу участвующие в программе NIRA должны узнавать своих с первого взгляда". "Синий орел" летел над страной, его изображения смотрели из витрин магазинов, с обложек журналов и с костюмов, вернее с того, что оставалось от них, девиц в мюзик-холлах.

Реклама "синего орла", а точнее NIRA, была поставлена с размахом. Митинги, парады, радиопрограммы. В начале сентября 1933 года Нью-Йорк увидел парад в честь "синего орла" - самую большую демонстрацию в истории города. По Пятой авеню с утра до поздней ночи шли демонстранты, свыше 250 тыс. На тротуарах их приветствовали более полутора миллионов ньюйоркцев. На трибуне стояли X. Джонсон, губернатор и А. Гарриман, руководители NIRA в штате. Генерал махал рукой, безуспешно стараясь, чтобы его жесты не походили на фашистское приветствие Муссолини.

В первые месяцы существования NIRA крупный капитал с заметным энтузиазмом участвовал в программе. Объясняли это монополисты самым убедительным образом. Например, Л. Гарриман: "Предприниматель, который удерживается в конкурентной системе только эксплуатацией женщин и детей, установив им длинный день и выплачивая мизерную заработную плату, - не имеет права на существование. NIRA дает ясный мандат - положить конец конкуренции за счет рабочих". Действительно, NIRA ликвидировал эксцессы, о которых говорил Гарриман, и прекратилось соревнование между капиталистами, дабы выяснить, какой предельно нищенский уровень может выдержать рабочий. ФДР очень высоко ценил положения NIRA, отменявшие детский труд. "Это принесло мне лично больше удовлетворения из всего, что я сделал после прихода в Вашингтон", - говорил он.

Очень скоро выяснилось, что монополии отлично использовали кодексы "честной конкуренции" и отмену антитрестовского законодательства для укрепления своих позиций. Это повлекло за собой известные последствия: не стремительное расширение производства, а раздел рынков между монополиями и высокие цены на промышленные товары. Между тем ФДР надеялся на то, что применение NIRA приведет к увеличению производства и, следовательно, занятости. Собственно, ради этого он пошел на сделку с крупным капиталом: отменил антитрестовское законодательство в обмен на ожидавшееся расширение производства и увеличение занятости. Монополии вовсю использовали предоставленные им возможности, но значительного экономического улучшения так и не наступило.

Когда это обнаружилось, ФДР несколько раз выступил с достаточно жесткими предостережениями в адрес предпринимателей. В ответ руководители крупного бизнеса взвалили вину на правительство. Даже У. Липпман резко заметил: "Чрезмерная централизация и диктаторский дух вызывают отвращение к бюрократическому контролю над американской экономикой". У. Херст предложил расшифровать NIRA как - "не разрешено восстановление" (по Recovery allowed). Многие представители монополий теперь предлагали вообще ликвидировать всю систему NIRA. Юные "ньюдилеры" в это время, в 1934 году, оказали ФДР медвежью услугу: в их кружок затесался некто Вирт, забавный старик, инспектор школ из штата Индиана. Вирт посидел несколько вечеров у "ньюдилеров", в кружке которых свободно обсуждались национальные проблемы. По-видимому, чтобы подразнить старика, они серьезно сообщили ему, что на Рузвельта возложена роль Керенского, пока продолжается переходный период, а настоящая революция - впереди.

Перепуганный насмерть Вирт обратился к американскому народу с торжественным предупреждением: в Вашингтоне заговорщики во главе с президентом осуществляют дьявольские замыслы. Соответственно его пригласили для дачи показаний в комитет конгресса, где также вызванные "ньюдилеры" высмеяли Вирта, объяснив, что они рассказывали ему о Рузвельте-Керенском, чтобы посмеяться. Подавляющее большинство газет, однако, не пожелало увидеть смешную сторону во всем эпизоде, а очень серьезно писало о кознях "красных".

Крупный капитал был недоволен и применением раздела 7А NIRA. Профсоюзы, ссылаясь на него, начали массовую кампанию вовлечения .неорганизованных рабочих в свои ряды. Кампания обычно проходила под лозунгом: "Президент хочет, чтобы вы вступили в союз. Отказ вступить - непатриотичен. Вот ваш союз. Немедленно вступайте!". Но претворение в жизнь туманных пожеланий раздела 7А NIRA наталкивалось на отчаянное сопротивление предпринимателей. В результате вспыхивали забастовки, даже всеобщие, а их не было в США с 1919 года. В 1934-1935 годах состоялись четыре всеобщие забастовки: в Сан-Франциско и на тихоокеанском побережье, в текстильной промышленности, в Терри-Хот и в угольной промышленности. Монополии люто расправлялись с забастовщиками. В 1933-1934 годах во время стачек было убито 88 человек из числа бастовавших. В 1934 году губернаторы 19 штатов вызывали национальную гвардию для разгона стачек.

Монополисты винили в подъеме рабочего движения ФДР, хотя именно система капиталистической эксплуатации является первопричиной постоянного возмущения трудящихся. Сам Рузвельт, писала Ф. Перкинс, неустанно пытался разъяснить предпринимателям: профсоюзы "вовсе не хотят руководить бизнесом. Вы, по-видимому, лучше наладите производство и будете значительно более спокойны, если у вас будут хорошие профсоюзы и хорошие коллективные договоры". Речь, разумеется, идет о том, что "хорошими" профсоюзами ФДР считал те организации, которые находились под испытанным руководством профбюрократии. Во всяком случае между лидерами АФТ и президентом наметилось глубокое взаимопонимание. Когда, например, владельцы шахт в штате Алабама отказались подписать кодекс для угольной промышленности, руководитель Объединенного профсоюза горняков Д. Льюис заявил: "Если так, тогда наш профсоюз готов в течение пятнадцати дней предоставить в распоряжение президента двадцать армейских дивизий, чтобы заставить их выполнить закон". Объективно сотрудничество президента и верхушки профбюрократии было направлено на то, чтобы "дисциплинировать" рабочих.

На протяжении всей своей политической деятельности ФДР гордился тем, что никогда не отдавал приказов об использовании национальной гвардии в трудовых конфликтах. Так было во время его губернаторства в штате Нью-Йорк, равно как во время пребывания на посту президента. Это верно, но вооруженную силу применяли другие во исполнение его политики. Тем не менее близорукие представители крупного капитала считали, что ФДР по злой воле держит сторону трудящихся. Они не понимали, что президент в тогдашних условиях не мог не маневрировать.

К концу 1934 года хозяйственная конъюнктура в Соединенных Штатах несколько улучшилась, и предприниматели стали определенно тяготиться чрезмерным вмешательством NIRA и ААА в свои дела. В суды поступали бесконечные жалобы на бюрократов в этих организациях. В сентябре 1934 года ФДР был вынужден уволить X. Джонсона, ставшего центром обвинений. Генерал ушел и постепенно превратился в ожесточенного критика "нового курса". 20 февраля 1935 г. Рузвельт обратился к конгрессу с предложением продлить существование NIRA еще на два года. Президент предупредил, что регулирование промышленности будет направлено на то, чтобы не допустить под флагом ликвидации несправедливой конкуренции "установление монополистических цен в различных отраслях промышленности". Крупный капитал понял, что его предали. Ему обещали "партнерство" с правительством, а теперь Вашингтон собирался диктовать.

Верховный суд США имеет право устанавливать конституционность любого закона. В мае 1935 года решением Верховного суда NIRA был признан неконституционным. Суд указал, что установление минимальной заработной платы и максимальной рабочей недели противоречит конституции, ибо связывается один из элементов стоимости производства, а следующий шаг - введение полного правительственного контроля над промышленностью. В январе 1936 года Верховный суд ликвидировал и ААА, ссылаясь на то, что установление налога на фирмы, перерабатывающие сельскохозяйственные продукты, противоречит конституции. Американский капитализм, таким образом, признал нетерпимым прямое вмешательство государства в дела экономики. Первый этап "нового курса" пришел к концу.

VI

Рузвельт оказался на распутье. Он подвергался значительному давлению слева и справа. Выборы 1934 года в конгресс, когда демократы увеличили свое представительство, показывали, что народ ратифицировал его политику. В послании новому конгрессу ФДР писал: "Наше население страдает от старых несправедливостей, которые лишь немного изменены прошлыми спорадическими мерами. Несмотря на все наши усилия и все наши разговоры, мы не выпололи пользующихся чрезмерными привилегиями и эффективно не помогли тем, у кого нет привилегий... Однако мы получили ясный мандат... американцы должны навсегда покончить с той концепцией приобретения богатств, которая в результате чрезмерных прибылей устанавливает несоразмерную полную власть над собственными делами и, к нашему несчастью, над делами общества. Выполняя эту задачу, мы вовсе не стремимся уничтожить честолюбие или разделить наши богатства на равные доли. Мы продолжаем признавать способность одних зарабатывать больше, чем другие. Однако мы утверждаем, что желание индивидуума иметь должное обеспечение, достойный досуг, приличный уровень жизни следует поставить выше, чем страсть к большему богатству и большей власти"^*.

^* ("The Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt", vol. 4, pp. 16-17.)

Американские марксисты считают, что продолжение "нового курса" с 1935 года принесло народу США самые значительные социальные завоевания. Как отмечал один из лидеров компартии США Г. Грин, "важно и несомненно то, что Рузвельт не только произносил боевые речи, но и действительно двигался влево.

Эти шаги Рузвельта делают ему честь. Он стоял перед альтернативой: или уступить давлению "большого бизнеса" и возглавить антирабочее правительство крайней реакции или пойти навстречу требованиям масс о более эффективных мерах для борьбы с депрессией. Он избрал второе"25(Г. Грин, Забытый враг, ИЛ, 1958, стр. 161.). Впрочем, у ФДР не было большой свободы выбора: массы властно требовали коренных улучшений. Не пойти навстречу им означало бы и крушение личной политической карьеры - не за горами были президентские выборы 1936 года.

Несмотря на все усилия творцов "нового курса", американская экономика находилась в депрессии, многие миллионы людей по-прежнему оставались без работы. Г. Гопкинс, руководитель FERA, видел, что предпринятые им меры помощи, очевидно, недостаточны. Кроме того, как он, так и ФДР считали, что выдача пособий окончательно подрывает моральный дух отчаявшихся людей. Им нужны были не подачки, а работа. Зимой 1933/34 года Гопкинс предложил Рузвельту создать Администрацию гражданских работ - CWA (Civil Work Administration). Это была чрезвычайная организация, занявшая свыше четырех миллионов безработных. В отличие от программы FERA деятельность CWA прямо контролировалась правительством.

За небольшой период своего существования - три с половиной месяца - CWA построила или улучшила 500 тыс. миль дорог второго класса, 50 тыс. школьных зданий, построила около 500 аэродромов и т. д. Расходы на нее достигли 1,5 млрд. долларов. Гопкинс постоянно подчеркивал, что важна срочность. Когда ему указывали, что необходимо подумать над выбором того или иного объекта, он нетерпеливо прерывал: "Голод не тема для обсуждений". Цель CWA заключалась не в том, чтобы что-то создать, а дать работу изголодавшимся людям.

За счет фондов CWA оплачивались свыше 50 тыс. учителей и многие тысячи других работников умственного труда. Критикам Гопкинс кратко отвечал: "Черт возьми! Они тоже должны есть, как и другие!". На одной пресс-конференции Гопкинс высказался подробнее: "Я слышу, как кто-то с усмешкой говорит: "Отремонтируйте все улицы". Это все, о чем они думают: деньги на ремонт улиц. Мне кажется, что в жизни есть не только это. У нас есть проекты составления еврейского словаря. Есть раввины, которым не на что жить, и они значатся в списках получающих помощь. 150 программ касаются чистой науки. Ну и что же? Мне кажется, что это нужно в жизни. Это имеет важное значение в жизни. Мы не отступимся ни от одной из этих программ. Пусть смеются, если хотят, над этими работниками умственного труда и специалистами. Я не собираюсь этого делать. Могут сказать: пусть они возьмут лом и лопату и займутся ремонтом улиц, если это нужно городу. Мне кажется, каждая из этих программ исследовательских работ является хорошей программой. Нам не приходится извиняться".

Когда с лихорадочной поспешностью тратились громадные деньги, тогда неизбежно возникали злоупотребления. ФДР и Гопкинс закрыли глаза на это - важнее был результант: программы помощи, в основном CWA, зимой 1934 года поддерживали жизнь 20 млн. американцев (считая с семьями). Ф. Уоркер, старый друг ФДР, которого президент послал проверить справедливость обвинений в коррупции в CWA, убедился, что они обоснованы. Но несмотря на это, он докладывал президенту: "У вас есть все основания гордиться CWA и ее руководителями. Я убежден в том, что она предотвратила один из самых серьезных кризисов в нашей истории. Неприятно говорить о революции, однако я думаю, что над нами по меньшей мере нависала угроза революции".

Против CWA единым фронтом выступили предприниматели, заявившие, что почасовой минимум заработной платы на ее работах - 30 центов - подрывает их дела, а конкуренция CWA становится невыносимой. Многое в этих утверждениях было надумано, однако давление на Рузвельта оказалось очень сильным. Ближайшие сотрудники президента, в первую очередь Л. Дуглас, указывали, что CWA дает гарантированную работу. В результате может случиться так, что занятые ею люди привыкнут к "государственной службе" и не будет никакой возможности вновь вернуть их на частные предприятия, даже когда улучшится хозяйственная конъюнктура.

С этими доводами ФДР согласился и в начале весны 1934 года приказал Гопкинсу немедленно ликвидировать CWA. В отличие от других администраторов "нового курса", которые в таких случаях возражали или даже уходили в отставку, Гопкинс безропотно согласился. Свертывание дел CWA вызвало массовые протесты: в одну неделю Белый дом получил 60 тыс. телеграмм и писем с требованиями продолжить программу. Состоялись многочисленные демонстрации и забастовки. Президент и Гопкинс остались непреклонны. Некий сенатор насмешливо заметил: "Если Рузвельт когда-либо станет Иисусом Христом, то Гарри Гопкинс должен стать его пророком". Друзья Гопкинса положительно недоумевали: ведь он сам считал работу в области социального обеспечения чуть ли не делом всей своей жизни! Это так, но, по характеристике Д. Дэвиса, Гопкинс "обладал чистотой Франциска Ассизского, сочетавшейся с хитростью маклера на скачках". Он сделал верную ставку: президент превыше всего ставил послушание и дисциплину. Отныне Гопкинс стал стремительно расти в окружении президента.

ФДР, по-видимому, какое-то время полагал, что операции PWA под руководством Икеса полностью компенсируют прекращение деятельности CWA. Но он очень скоро увидел, что ошибся. Миллионы безработных, перебившиеся в голодную зиму благодаря CWA, с мая вновь оказались без дела и средств к существованию. Нарастало недовольство. Отражением его явился 54-й ежегодный съезд АФТ, который высказался за восстановление общественных работ типа CWA. Это было значительным шагом вперед в развитии американского организованного рабочего движения: раньше оно неизменно было против такого рода государственных программ, чтобы не ухудшать общие условия занятости. Требования масс этим не ограничились.

Наиболее популярным лозунгом в 1934-1935 годах стало принятие федерального закона о социальном страховании. Инициатором борьбы за него были американские коммунисты, которые еще в 1930 году предложили принять рабочий билль, или билль Э. Ландина. Предусматривалась выплата пособий по безработице не ниже заработной платы за счет налога на предпринимателей.

Компартия добилась создания национального комитета борьбы за рабочий билль. К середине 1934 года около 5 млн. членов различных организаций в стране энергично поддерживали билль Э. Ландина, о нем заговорили в конгрессе. Осенью 1934 года АФТ, хотя и с оговорками, высказалась за принятие федерального закона о социальном страховании. 5-7 января 1935 г. по инициативе компартии в Вашингтоне состоялся национальный конгресс за социальное страхование, на котором было представлено свыше 2 млн. членов профсоюза. Конгресс приветствовал У. Фостер. Вслед за этим билль Э. Ландина, дополненный на конгрессе, был внесен в палату представителей США. Итак, законодателям поступили четкие предложения о введении социального страхования, а организованные рабочие были готовы в случае необходимости поддержать их забастовками, в том числе национальной.

Одновременно развертывалось мощное движение в поддержку другого важного требования рабочих - признания "закрытого цеха" и запрещения компанейских союзов. Дело в том, что, издевательски используя раздел 7А NIRA, предприниматели насаждали компанейские союзы. К середине тридцатых годов в них состояло до 2,5 млн. человек, что представляло серьезную угрозу для развития профсоюзного движения. На рассмотрение конгресса поступил законопроект сенатора Вагнера, предусматривающий "закрытый цех". В апреле 1935 года состоялась чрезвычайная конференция, созванная АФТ, в поддержку билля Вагнера. Отмена NIRA Верховным судом сделала принятие его совершенно неотложным делом.

В напряженной атмосфере тех лет громко звучали голоса демагогов, рвавшихся к власти и веривших, что вернейший путь к ней - расточать обещания. Самым крупным и влиятельным среди них был X. Лонг. Хотя он оказывал помощь ФДР в кампанию 1932 года, президент ничем не отплатил ему, напротив, Лонг чувствовал неприязнь Белого дома. Лонг с 1934 года открыл бешеную кампанию против администрации. С трибуны сената он клеймил ФДР как "принца Франклина, рыцаря Нурмахал" (название яхты Асторов, на которой президент иногда отдыхал), презрительно говорил о "лорде Уоллесе - кукурузнике" или "чикагском лесном клопе" Икесе. Лонг выдвинул демагогическую программу "разделения богатств", а на деле стремился установить в США фашистские порядки. Его требования: минимальный доход 2 тыс. долларов, дешевая еда, бесплатное обучение - звучали. Тысячи и тысячи обездоленных людей жадно внимали демагогу. Еще бы! Лонг провозгласил, что каждый человек "сам себе король".

Союзником Лонга выступил "отец" Кофлин, который также сожалел о том, что в прошлом поддерживал Рузвельта. В своих убедительных проповедях по радио Кофлин призывал к национализации банков, естественных ресурсов, обеспечению всем приличного жизненного уровня. Что касается Рузвельта, то Кофлин терпеливо разъяснял миллионам своих слушателей: президент стоит в одном ряду "с безбожными капиталистами, евреями, коммунистами, международными банкирами и плутократами". Влияние Кофлина нельзя было недооценивать - в неделю он получал по 80 тыс. писем. Радиослушатели слали и деньги - свыше 500 тыс. долларов в год.

В Калифорнии неустанно трудился честный идеалист Ф. Таунсенд. Он выдвинул поразительный по простоте проект: каждый гражданин США по достижении 60 лет имеет право на пенсию в 200 долларов, но должен истратить ее в течение тридцати дней. Люди получат обеспеченную старость, а страна - платежеспособный спрос. К началу 1935 года в США существовало уже более 2 тыс. "клубов Таунсенда".

Еще в 1932 году Гувер санкционировал расследование комиссией конгресса методов ведения дел на бирже. Он полагал, что отсутствие деловой этики в сделках - одна из причин кризиса. Расследование продолжалось при Рузвельте. Вскрылись потрясающие по цинизму и наглости проделки финансовых королей страны. Выяснилось, например, что в двадцатые годы банк Моргана покупал оптом и. в розницу лиц, занимавших видное положение. Были названы фамилии К. Кулиджа, Д. Дэвиса, Б. Баруха, У. Мак Аду, Д. Раскоба, национальных героев генерала Першинга и летчика Ч. Линдберга и, наконец, министра финансов в кабинете Рузвельта У. Вудина. ФДР относился философски к разоблачениям. Он отвел предложения заставить Вудина уйти в отставку, заметив: "Многие из нас до 1929 года совершали поступки, о которых ныне мы не можем и помыслить, наши этические нормы изменились"^*.

^* ("The Secret Diary of Harold L. Ickes", vol. 1, N. Y., 1954, p. 45.)

Деловой мир по-иному взглянул на расследование. Как отозвался один крупный банкир о Рузвельте, "он коммунист наихудшего сорта... Кто, за исключением коммунистов, может осмелиться подвергнуть расследованию дела мистера Моргана и мистера Меллона?". Слепые реакционеры не видели, что расследование при администрации Рузвельта имело в виду в первую очередь укрепить биржу и американский денежный рынок вообще. Крайне правые заговорили о необходимости остановить Рузвельта. Реакционные лидеры республиканцев, деморализованные выборами 1932 и 1934 годов, не могли противопоставить "новому курсу" каких-либо идей. Бессилие национального комитета партии показывали его пропагандистские публикации. Один из шедевров такого рода носил название "тори, жулики, дохлые коты, шарлатаны, разрушители банков, предатели". С оружием такого рода было невозможно остановить поступь "нового курса".

Оппозиция Рузвельту возникла в руководстве самой демократической партии. В 1934 году была основана лига американской свободы. Организация под этим претенциозным названием сплотила в своих рядах старых ненавистников ФДР и новых врагов президента. В нее вошли А. Смит, Д. Дэвис, Д. Раскоб, Б. Колби, семья Дюпонов, А. Слоан и У. Надсен (руководители "Дженерал моторз") и многие другие представители крупнейших монополий. Общественности лига свободы разъясняла, что Рузвельт предал джефферсоновскую демократию, суть которой сводилась к интерпретации лиги в защите прав штатов и пресечении чрезмерного расширения прерогатив федерального правительства. Объявленная цель лиги заключалась в том, чтобы научить уважать индивидуальную свободу, собственность, а правительство должно уважать право частного предпринимательства.

Д. Лоуренс, издатель "Юнайтед Стейтс ньюс", заявил, что основание лиги - "призыв к оружию". А. Смит публично объявил: "Я стою за возвращение к условиям, которые сделают возможным деловое руководство... Кто такой Икес? Кто такой Уоллес? Кто такой Гопкинс и, во имя всех святых, кто такой Тагвелл и откуда он вылез?.. Разве Лa Гардия демократ? Если это так, тогда я наголо остриженный китаец". Архиреакционеры в демократической партии протянули руку себе подобным в республиканской. Они солидаризировались с заявлением лидера республиканцев в палате представителей Б. Снеллом, который сообщил стране: "Цель администрации Рузвельта - не исцеление наших экономических ран, а уничтожение нашей экономической системы... в интересах введения русифицированной формы правления".

Перед лицом массового движения, нападок демагогов и открытого бунта в собственной партии Ф. Рузвельт сохранял пассивность и внешнее спокойствие. Он верил, что преодолеет трудности. "Нет никакого сомнения, что обстановка серьезна, - писал ФДР полковнику Хаузу,- но, когда дойдет до драки, выяснится, что все эти парни не смогут спать вместе и, вне всякого сомнения, передерутся между собой". За Лонгом и Кофлином, смыкавшимися с преступным миром, было установлено негласное полицейское наблюдение. Таинственное убийство Лонга в сентябре 1935 года избавило ФДР от дальнейших хлопот. Что касается лиги американской свободы, то далеко не все сильные делового мира разделяли ее ненависть к Рузвельту. "Одна из моих главных задач, - писал Рузвельт в ноябре 1934 года, - не допустить, чтобы банкиры и бизнесмены пошли на самоубийство"^*. Здесь было достаточно терпеливой разъяснительной работы. И она давала свои плоды. Как понял это М. Перкинс, предприниматель из штата Техас, поспешивший сообщить о своем прозрении в статье в журнале "Нэйшн", "капиталистическую систему можно более эффективно уничтожить, поручив ее защиту богачам, чем импортом миллиона "красных" из Москвы для штурма ее... Вся система частной собственности терпит крах как система, способная удовлетворять насущные нужды нашего народа".

^* (A. Schlesinger, The Coming of the New Deal, p. 503.)

О левых критиках ФДР хладнокровно говорил своим единомышленникам: "Мы должны приручить этих парней и сделать их полезными для нас"^*. Речь, разумеется, шла о буржуазно-либеральных деятелях.

^* (R. Tugwell, The Democratic Roosevelt, p. 350.)

Народные массы, однако, ждали от Рузвельта не слов, а дел. Их давления нельзя было ослабить политическим маневрированием. Срочно требовались новые позитивные меры. И ФДР открыл второй этап "нового курса", вызванный к жизни натиском труда на капитал.