Александр Кривицкий. Рукопожатие на Эльбе

Старые фотографии дали шпоры воспоминаниям. Внезапно из-за завесы годов появились люди, возник изгиб реки "и берег дальний", зазвучали голоса, на старой башне из продолговатого кирпича взвился флаг, а в небо, пошипев, как прибрежная волна на отмели, пошла красная ракета...

Итак, хотя Берлин еще не взят, в воздухе уже слышен шелест знамен Победы! Острый весенний ветер берет их вподхват, разворачивает полковые, дивизионные святыни, пронесенные сюда от стен Москвы и берегов Волги. Апрель распечатал свою последнюю декаду. Каждый день его мчится по свету курьером долгожданных реляций.

Войска трех фронтов, наступая в трехсоткилометровой полосе, прорвали оборону противника по Одеру. К исходу 21 апреля соединения 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов вступили в пригороды столицы рейха. Вражеские войска окружены и расчленены на две группировки - берлинскую и франкфуртско-губенскую. Это кольцо дополнительно зажималось с двух сторон. Правое крыло 1-го Белорусского фронта подходило к Эльбе. Слева к той же реке шли две армии 1-го Украинского фронта.

Мы с Константином Симоновым побывали у командующего одной из них - 5-й гвардейской - генерала Жадова и теперь садимся в "виллис", охваченные нетерпением. Командарм сказал: "Поезжайте в корпус Бакланова. Не прогадаете. Кажется, он первым встретится с американцами".

Глеб Владимирович Бакланов высок, строен, красив, а еще - серьезен и задумчив. Ему едва за тридцать. По-моему, он самый молодой генерал-лейтенант нашей армии.

Визит наш к Бакланову затянулся далеко за полночь. Милый, скачущий в разные стороны, совсем московский разговор, где причудливо смешалось и большое и малое, грустное и веселое. Корпус Бакланова вышел на новый рубеж - от излучины Эльбы возле Эльстера, восточнее Виттенбурга, до города Риза - 70 километров по фронту.

Куда, в какой пункт ехать?

Решили на ночь глядя не трогаться с места, утром догоним дивизию Русакова. Она приблизилась к Эльбе, прощупывает западный берег разведкой. Американцы задержались у реки Мульде. Таким образом, возникла как бы разделительная полоса глубиной в 30-40 километров. В этом пространстве еще находились разрозненные, однако же достаточно сильные группы гитлеровцев. Они сдавались американцам, но упорно сопротивлялись нам. Сближение войск союзников требовало осторожности.

...Провожая нас, Бакланов неожиданно сказал:

- Завидую вам в некотором роде. Может, первыми увидите встречу.

- За чем же дело стало? Поедемте с нами, - откликнулись мы в один голос.

Бакланов объяснил: встречи на уровне командования произойдут по рангам. Он, видимо, будет принимать командира американского корпуса.

- Но посмотреть хочется?

- Да, конечно! Нужно же набраться опыта...

- Тогда надевайте гимнастерку адъютанта - и айда!

Бакланов только укоризненно покачал головой.

Поплутав на дорогах, мы с ходу вымахнули к реке. Здесь толпилась группа бойцов. Вдали, на другом берегу, мы увидели маленький городок, будто перенесенный на реальную землю из сказки Гофмана. Вооружились биноклем. Казалось, сейчас из окна вот того краснокирпичного домика выглянет и сам Щелкунчик. И вообще застывшая в этот миг река и крохотный городок над нею выглядели гравюрой на странице старинной книги.

Но вместо Щелкунчика в окнах белые простыни, а спокойствие реки нарушено движением лодок и понтонкого парома в нашу сторону. Вот уже первое суденышко у самого берега. Теперь, пожалуй, лишь какой-нибудь метр разделяет союзные армии. Только один метр...

Девушка в военной форме со знаками различия сержанта протягивает, цветы американскому солдату. Рослый Карл Робинсон держит у груди ветку сирени и, смущаясь, берет в свою большую руку пальчики сан-инструктора Любы Казиченко, нет, не пожимает их, а легко покачивает, словно баюкая на широкой ладони.

А позади Любы стоят стеной наши молодцеватые бойцы, и на их лицах, хоть и разным почерком, написано одно и то же: охота американцев посмотреть, да и не грех себя показать.

В толпе мелькает Саша Устинов, фотокорреспондент "Правды". Он снимает все подряд: первые рукопожатия, улыбки, обмен сувенирами, автографами. Оказалось, мы проскочили командный пункт Русакова и очутились у того самого места, где и произошла встреча на Эльбе.

Собственно говоря, самая первая состоялась километрах в двадцати отсюда. Встретились патрули старшего лейтенанта Григория Голобородько и лейтенанта Бака Л. Котцебу. На дворе стояло 25 апреля 1945 года, и было это в нескольких километрах от Торгау. Вторая произошла некоторое время спустя здесь, где сейчас находимся мы. Солдаты лейтенанта Александра Сильвашко вышли к разведчикам Уильяма Робертсоиа. Первая встреча была на западном берегу Эльбы, вторая - на восточном. И советская 58-я стрелковая дивизия, и американская 69-я пехотная выбросили вперед по нескольку разведывательных групп.

Если вы посмотрите на карту Европы, то увидите в горах Крконоша, в Чехословакии, истоки реки Эльбы. Оттуда она выбирается в широкую долину Северо-Германской низменности. На ее берегах стоят крупные города - Дрезден, Магдебург, Гамбург - и множество маленьких. Среди них Торгау. Там, возле этого безвестного саксонского городка, на обоих берегах Эльбы, в центре Германии, и встретились советские и американские воины.

Когда говоришь "встреча на Эльбе", "Торгау", память подсказывает название другой европейской реки - Немана, другого городка - Тильзита, где когда-то после битвы при Фридланде состоялась встреча двух императоров - Наполеона и Александра. Тогда свиделись повелители двух держав, неограниченные монархи. Переговоры эти были бесконечно далеки от подданных двух венценосцев, да толком никто и не знал подробностей их беседы в роскошном павильоне на плоту посредине Немана.

Встреча императоров не предотвратила иностранного нашествия в Россию в 1812 году. Как известно, спустя срок русские полки, изгнав врага из пределов отечества, шли широким фронтом по полям Европы, в том числе и по дорогам Приэльбья. Так что воспоминание о той дальней встрече не лишено здесь смысла.

На Эльбе 25 апреля 1945 года было иначе: здесь встретились народы. Все, кого судьба привела к этому рубежу, хорошо помнят слова, сказанные тогда советскими и американскими людьми. Мы помним клятвы дружбы, помним торжественные обещания жить в мире и доброжелательстве, лившиеся из глубины сердца.

В тот день на другом конце земного шара, в Сан- Франциско, открылось заседание, учреждающее Организацию Объединенных Наций. Мы хотели верить в ее способность осуществить волю и стремление к миру и дружбе наших народов и их сыновей, что в конце своих боевых дорог братски обнимались на берегу Эльбы.

В тот день из всей пишущей и снимающей братии только мы с Симоновым из "Красной звезды" да Сергей Крушинский и Александр Устинов из "Правды" поспели на военное свидание командиров дивизии. На этот раз импровизация исключалась. Все было подготовлено заранее.

В намеченный час Русаков с группой офицеров стояли на пригорке, а к берегу одна за другой причаливали лодки. Отчетливо вижу, как на вымощенный булыжником откос поднялся американский генерал, немолодой, полнолицый, с одышкой от быстрой ходьбы, как снял на припеке каску, вытер платком лицо, как волновался, протягивая руку в темных пятнышках возраста.

И вот они здороваются - командир 58-й гвардейской дивизии генерал-майор Владимир Васильевич Русаков и командир 8-й пехотной дивизии 1-й американской армии генерал Эмиль Ф. Рейнхардт. Американцу было тогда за пятьдесят, Русакову - не больше тридцати пяти.

Не так давно, находясь в США, я разыскивал Рейн- хардта через управление кадрами Пентагона. Выяснилось: его нет в живых. Умер и Русаков.

А тогда они шли, оживленно разговаривая, к расположенному неподалеку старому замку, покинутому владельцем, который никак, впрочем, не ожидал, что вскоре его наследственное недвижимое действительно станет историческим...

В людском водовороте на берегу я вдруг увидел Бакланова. Он стоял как бы отдельно и, сдержанно улыбаясь, наблюдал за ходом "протокольной" встречи, А вот в каких он был погонах, я не разглядел. Может быть, даже, приняв озорной совет, и не в своих. Все мы тогда были прекрасно молоды.

На торжественном обеде мы пробыли недолго. В самом его начале, после речи Русакова, поднялся, словно подброшенный пружиной, американский переводчик. Он сноровисто пересказал ее для наших гостей на... польском языке.

Мы слегка удивились, американцы переглянулись, но, когда вслед за ответным тостом Рейнхардта он снова вскочил да стал и его перекладывать на тот же польский, мы руками развели, прокатился шумок. Тут уж и американцы поняли, что дело совсем неладно.

И хотя у Русакова был свой переводчик с английского, инициативой завладел круглолицый румяный майор Миша Жданов. Он и объяснил собравшимся лингвистический казус. Рейнхардт густо покраснел, жестом усадил своего толмача на место. Тот был польским офицером в американской форме. То ли он считал себя знатоком русской "мовы", то ли растерялся, то ли сами американцы не представляли себе разницы двух славянских языков - не знаю.

Во всяком случае, над недоразумением посмеялись, и обед продолжался. А мы втроем вместе со Ждановым потихоньку покинули офицерское собрание и покатили, как говорят военные, "в расположение" Бакланова писать и передавать корреспонденцию в "Красную звезду".

Читатель спросит: "А кто же такой этот майор Жданов, круглолицый и румяный?" Он представился нам корреспондентом ТАСС. Там, на берегу, не было времени для расспросов, а в машине я поинтересовался: "Где же ваша юрта, ваш вигвам, ваше палаццо, где ваша база?" Полуобернувшись, он кивнул в сторону заречья. "Но там американцы".- "Вот именно,- отвечал Жданов,- я у них". И поведал нам свою одиссею. То, что читатель прочтет здесь дальше, есть, по существу, любопытнейший рассказ Жданова о том, как он шел на Эльбу с запада.

Перед самой войной он окончил Высшую дипломатическую школу и некоторое время работал помощником генерального секретаря МИДа. Знал французский. На фронте был инструктором политотдела 1-го гвардейского механизированного корпуса, воевал под Сталинградом. В феврале 1944 года был вызван в Москву и получил предложение стать спецкором ТАСС при штабе союзных экспедиционных сил в Европе. Ему предстояло принять участие в операции под кодовым названием "Энвиль".

Речь шла о высадке союзных войск на юге Франции. В десантной операции участвовали 7-я американская армия под командованием генерала Петча и 1-я французская генерала де Латтра де Тассиньи. Михаил Жданов после настоятельных просьб получил у самого Петча разрешение высадиться с передовым отрядом. Правда, генерал потребовал письменного заявления: снимаю, дескать, с командования ответственность за мою жизнь и обязуюсь не сообщать другим корреспондентам о полученной привилегии.

Американцы, как видно, переоценили угрозу для жизни Жданова, а вместе с тем и силы противника.

Отряд военных кораблей, а среди них и судно с советским майором на борту, за время следования от Неаполя до южного побережья Франции к городку Сен-Тропез, где и происходила высадка, ни разу на подвергался ни воздушному нападению, ни атаке подводных лодок. С зенитных пулеметов ни разу не снимали чехлы. В первые два дня после высадки Михаил Жданов не видел и признаков противника.

Катастрофическое положение гитлеровцев на советско-германском фронте весной и летом 1944 года, военные их неудачи в Нормандии, а также мощное французское Сопротивление заставили командование вермахта уже в августе 1944 года отвести войска к границам Германии.

Не встречая сильного сопротивления, союзные войска почти без потерь форсировали Рейн и заняли плацдарм на его восточном берегу. К 30 марта 1945 года западный фронт гитлеровской армии, по существу, развалился. Началась массовая сдача в плен американцам.

Война шла к концу. Ждали встречи с советскими войсками. Западные журналисты - а их было больше тысячи - метались из одной американской армии в другую, пытаясь предугадать, какие соединения первыми встретятся с советскими.

- 24 апреля рано утром я прибыл в штаб американской армии,- рассказал мне Жданов.- Он находился в то время в пятидесяти - шестидесяти километрах западнее Торгау. Вскоре меня представили командующему армией генералу Ходжесу. Он принял меня за советского офицера связи, чудом оказавшегося в его штабе.

В ответ на мое объяснение: "Я военный корреспондент ТАСС при союзных войсках" - он сказал: "Ну хорошо, вы советский майор, помогите нам установить связь с вашими, они должны быть где-то недалеко от Эльбы. Нужно определить место встречи".

Меня повели на армейскую полевую радиостанцию. Туда немедленно примчались десятка два военных корреспондентов различных газет и агентств. Все ждали волнующей сенсации. В течение часа я повторял в микрофон: "Алло, алло, говорит советский майор, я военный корреспондент ТАСС, нахожусь в частях американской армии, наше местонахождение в шестидесяти километрах западнее города Торгау. Хотим установить связь с советскими войсками".

Мне ответил лейтенант Карасев, офицер одного из подразделений 58-й гвардейской дивизии. Он сказал: их часть находится недалеко от Торгау.

25 апреля рано утром небольшой отряд танков, бронемашин и "джипов" двинулся к этому городку. Пока мы добирались до него, на дорогах нам встретились гитлеровские войска в полном вооружении, не менее трех полков. Солдаты несли белые флаги - шли сдаваться в плен американцам.

Я сидел в одном из "джипов" вместе с американцами, на мне была парадная советская форма, и гитлеровцы смотрели на нее с ужасом...

Вот так и появился Михаил Егорович Жданов на Эльбе с запада. Мы не расставались с ним тогда до конца апреля, а в следующий раз увиделись уже через тридцать лет...

В один из февральских дней раздался телефонный звонок: "Говорит Жданов". Мне знакомо несколько человек с этой фамилией. Заволновавшись, я спросил: "С Эльбы?" Как сработало чутье, сам не знаю. "Так точно!" Михаил Егорович прочел в "Литературной газете" мой очерк "Как изгоняют дьявола в Сиэтле", а в нем абзац о поисках в США генерала Рейнхардта. Мы съехались п провели весь день вместе.

Спустя два дня после встречи Русакова с Рейнхард- том на восточный берег прибыл командир американского корпуса Кларенс Хюбнер, а вместе с ним несметное количество западных журналистов.

Американцы, англичане, французы, австралийцы, новозеландцы- все флаги в гости к нам. Их фотоаппараты нацелены на все, что они видят вокруг, и прежде всего на двух генералов.

Хюбнер - высокий, сухощавый, типичный американец, похожий на известного киноактера Гарри Купера. Он пытается сохранить спокойствие, но волнение проступает густым румянцем на его щеках. Принимая от такого же высокого, по-военному элегантного Бакланова красное полотнище с нарисованной на нем медалью "За оборону Сталинграда", он не может сдержать слез. Полотнище в бурых пятнах, кое-где надорвано, его вид много говорит сердцу солдата, не специально оно сшито для этого торжества.

Обед сервирован в саду на окраине деревушки Вердау, и это настоящий русский обед - с разносолами, борщом и пельменями. Мы принимали участие в составлении меню, отбивая вместе с Баклановым предложения устроить все "как у них" и, может быть, даже "а-ля фуршет", то есть стоя. Все было "как у нас", и гости только причмокивали от удовольствия.

А утром следующего дня мы втроем - Симонов, Жданов и я - получили поручение нанести ответный визит иностранным корреспондентам и переправились на западный берег.

Мы ехали в открытом "джипе" Жданова, впереди другая машина с двумя американскими автоматчиками и сержантом, подхваченными, как было условлено, в Торгау, и убедились, что наш коллега точно рассказал о реакции на советскую форму: у одних - удивление, у других - радость, а у некоторых и паника: значит, русские уже за Эльбой.

К вечеру мы добрались до Наумбурга. Там располагался "пресс-кэмп" -- шумное обиталище западных корреспондентов. Нас окружила ватага журналистов, и с ходу в узком прокуренном зале началось нечто вроде пресс-конференции.

- Хороша ли у вас техника связи, ну, телетайпы там, телеграф? - спрашивает кто-то.

- Хороша, если передаешь правду, иначе немедленно поломка, обрыв на линии,- следует ответ.

Так, в легкой пикировке, проходят первые полчаса. Потом все вроде бы налаживается, и мы даже учим западных коллег корреспондентской песенке:

 От Москвы до Бреста 
 Нет такого места, 
 Где бы не скитались мы в пыли, 
 С "лейкой" и блокнотом, 
 А то и с пулеметом 
 Сквозь огонь и стужу 
                  мы прошли...

- Скажите, эта песня принадлежит именно вашей редакции? - спрашивает тот, кто интересовался связью,- низенький, пегий корреспондент "Балтимор сан".

- Нет, почему же, она общая. Ее знают и поют все наши фронтовые журналисты.

- Так не может быть! Это удивительно. У каждой редакции свои интересы, свое направление. Как может Херст петь то же, что и Сульцбергер?

Этот ход мыслей показался нам забавным.

- Пожалуй, вы правы,- заметил я и добавил: - По-своему, конечно. Но надо идти дальше-внутри каждой редакции тоже сталкиваются разные интересы. Я представляю себе дело так, что у каждого сотрудника "Балтимор сан" должен быть как бы индивидуальный гимн, своя собственная песня, которую он распевает, упросив знакомого композитора положить ее на музыку.

Пегий наш собеседник рассмеялся и с расчетливым простодушием ответил:

- Конечно, у вас иначе. У ваших журналистов одна песня.

- Песня одна, но голоса разные. Вы это могли заметить даже сегодня,- невинно откликнулся я.

И поскольку, таким образом, разговор перешел на тему свободы печати, мы решили не стесняться.

- У вас там действительно разные песни. Газеты Маккормика, кажется, уже затянули пронацистские арии. Будете подпевать или повремените?

Бородатый великан Гарри Феллоу подошел к пегому и, склонившись над ним, быстро сосчитал до десяти.

- Конец,- сказал бородатый,- тебе уже не встать. Что правда, то правда!

Уходили мы из "пресс-кэмпа" поздно, при дружественных кликах и обещаниях писать всегда правду, одну правду и только правду. Назавтра днем вернулись восвояси, как раз к тому времени, когда Бакланов поджидал командующего 1-й американской армией генерала Ходжеса, чтобы везти его к Жадову.

Батюшки светы, что такое?! К нашему берегу вслед за командармом плывет целая флотилия, армада, а на ней все та же корреспондентская орда, в полном да еще, кажется, увеличенном составе. Увидели нас, машут, кричат, издали признали вчерашних собеседников.

Генерал Жадов принимал Ходжеса в огромном замке. Играл армейский оркестр: "Гремя огнем, сверкая блеском стали..." Англосаксы за милую душу осваивали икру. Французский журналист с печальными глазами, отпивая маленькими глотками грузинское "кварели", тихо говорил: "Не знаю, долго ли будет длиться наш медовый месяц. Война еще не кончилась, а новые тучи уже клубятся". Он, видно, хотел сказать еще что-то, однако не решился и только добавил, глядя вопросительно и грустно: "Не знаю, что будет".

И мы тогда не знали, что скоро, очень скоро Черчилль произнесет речь в Фултоне и с Запада задуют ветры "холодной войны".

Всюду, где бы ни были - на западном берегу Эльбы, в штабе американского корпуса, на улицах Лейпцига, в "пресс-кэмпе",- возле нас всегда и неизменно находился майор Уильяме. Имени его начисто не помню, а вот фамилия - Уильяме, это точно.

Момент, когда мы с ним познакомились, неуловим. Казалось, невидимый, он с нами был уже давным-давно и только сейчас материализовался. Иначе никак нельзя объяснить его родственно-заботливого отношения к нам троим.

Иногда он исчезал, но стоило повести глазами направо или налево - и он возникал немедленно. Среднего роста, лет сорока, ничем не примечательный и в то же время вполне благообразной наружности, он вдруг становился как бы невидимым. Достаточно ему стать чуть боком к нам, и он моментально сливался со средой. Его уже нельзя было различить среди американских мундиров и даже штатских пиджаков.

К тому же, как я уже сказал, роста он среднего и потому, легко нырнув в толпу высоченных своих соотечественников, сразу же исчезал из виду.

Одна лишь деталь туалета помогала обнаруживать его издали. Вместо галстука он повязывал красный, нет, мало сказать красный - пронзительно пунцовый шарфик. При современных способах цветного фотографирования этот его отличительный знак был бы заметен даже из космоса. Сначала мы не видели ничего особенного в его постоянном присутствии.

Но вскоре стало ясно: люди вокруг нас все время меняются, а майор Уильяме остается. И как только сознание уцепилось за этот факт, Симонов напрямик спросил:

- Мистер Уильяме, кто вы в американской армии, какая ваша воинская специальность? Мы вас видим вот уже три дня, а не знаем, кто вы.

- Я из войсковой разведки,- скромно, но твердо ответил Уильяме.

- А, вот оно что,- откликнулся я.- Вас-то нам и нужно. А ну гоните все ваши секреты.

Уильяме расхохотался. Посмеялись и мы.

- А зачем же вы носите на шее этот сигнал опасности? Зачем этот пронзительный шарф?

- А затем, чтобы вы могли меня легче найти...

Мы приехали в Лейпциг. Стояли на перекрестке у

здания офицерского клуба, поджидая Жданова: он ехал на другой машине. И снова наша форма вызывала всеобщее внимание прохожих. Чинные немцы попросту останавливались и на этой и на противоположной сторонах улицы и глазели во все глаза.

Кто из них кто?

Старый человек шел мимо нас, внимательно осмотрел форму и поднял сжатый кулак - тельмановское приветствие, однако не остановился. На тротуаре среди зевак и просто обывателей были, конечно, и переодетые эсэсовцы.

- Пойдемте в помещение. Вдруг кто-нибудь вас подстрелит? - сказал Уильяме, обнаружив своей репликой понимание расстановки сил.

- За себя вы не боитесь?

Уильяме смутился.

Подъехал Жданов. Мы вошли в клуб. Уильяме повлек нас к бару и, видимо, рассчитывал прочно расположиться на высоких табуретках у оцинкованной стойки. Надо сказать откровенно, мы с Симоновым твердо и, я бы сказал, даже с долей надменности придерживались своих обычаев, родных привычек и поэтому, хватив по аперитиву, пригласили Уильямса к столу: "Посидим, как люди, закусим".

За столом мы впервые в жизни столкнулись с тем, что впоследствии, работая в "Литературной газете" и часто принимая иностранцев, называли "феноменом Уильямса". Он был совершенно непросвещенным человеком в области тостов. То есть такой целины я еще не встречал. Тост как форма общения за столом ему был неведом.

Англо-американские спичи предназначены скорее для большой аудитории, официальных ритуалов. Да и само слово "спич" по-русски означает "речь". Между тем тост - меньше всего речь. Его значение кроется в нюансах, и, если бы меня спросили, что есть тост, я бы ответил: излияние души.

Когда в офицерском клубе Лейпцига пошли наши первые тосты, Уильяме оторопел. Вокруг сидели люди, потягивали желтоватое виски или жевали какое-то мясо, общались друг с другом при помощи отрывочных реплик, но ничего похожего на то пышное "действо", какое разворачивалось за нашим столом, нигде не наблюдалось.

Произнося тост, мы, как водится, вставали, протягивали бокал к собеседникам, чокались, при этом произносили несколько дополнительных фраз, прижимали левую, свободную руку к сердцу, садились, вновь вставали.

Не скрою, в наше русское застолье просочилась и грузинская струя, и мы считали такое взаимопроникновение культур делом вполне нормальным, особенно перед лицом неофита.

Уильяме сначала просто ничего не понимал и весело изумлялся. Потом, когда тосты с высот общих понятий дружбы, союзничества, борьбы с гитлеризмом начали спускаться вниз и уже парили над самым столом, касаясь крылами сидящих, он всерьез растрогался.

Мы только что выпили за его детей, и он тотчас же вытащил из бумажника фотографии двух ангелов. Когда же мы, соревнуясь в элоквенции^*, провозгласили тост за его мать и за его жену, объединив их в одной здравице, Уильяме попросту заплакал. Всхлипывая, он говорил, что ни один американец не желал здоровья близким ему, Уильямсу, людям.

^* (Элоквенция-ораторское искусство.)

И тут он встал и, заявив, что пьет за наше здоровье, хотел было осушить бокал. Мы в один голос запротестовали: "Мотивируйте! Мотивируйте! Без этого нельзя!" Вот тогда-то Уильяме и произнес свой первый тост.

- Вы, русские,- сказал он,- все, кого я здесь видел, замечательные ребята. Я и не предполагал, что вы такие. Я признавал, конечно, ваш военный авторитет. Он очевиден. Но относился к вам с опаской и предубеждением. Понимаете, в Штатах думают о вас по-разному. И слушайте, что вам скажет майор Уильяме,- недаром я все эти дни присматривался к вашим людям: у вас большое сердце. И мое сердце встретилось на Эльбе с вашим. Я никогда вас не забуду...

И, знаете, не забыл. Лет десять назад мне позвонил редактор "Красной звезды" - генерал-лейтенант Николай Иванович Макеев, человек точный и обязательный. Он вернулся из США и сообщил:

- Однажды там, в военных кругах, встретил полковника Уильямса. Он все добром поминал встречу на Эльбе и просил непременно передать сердечный привет Симонову и тебе.

...А тогда, в апреле сорок пятого, мы прямо из парадного зала немецкого замка, где встречались командармы, поехали в армию Чуйкова,- в Берлине еще шли последние уличные бои. Впереди были Карлхорст, подписание акта о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии.

Дух Эльбы, царивший на развалинах гитлеровского рейха, священен. Мы не забываем его никогда, и он хорошо согласуется с Программой мира, выработанной на XXIV и подтвержденной на XXV съезде Коммунистической партии Советского Союза.

1977