Станислав Кондрашов. В Аризоне, у индейцев (Главы из книги)

Джек Кукер

Рейсовый автобус компании "Континентэл трейлуэйс" отходил на Флагстафф от отеля "Брайт Энджел". Водитель, напоминавший президента Трумэна безгубым ртом и тонким хищным носом, стоя у открытой двери, раскатисто поторапливал пассажиров:

- Последний звонок! Последний звонок!

Автобус был полон. Лишь рядом со мной оставалось свободное место. Последним вошел мужчина лет тридцати пяти, рабочего вида, в темных очках. Искал глазами место. Остановился рядом: "Не занято?" Закинул на сетку наверху свою дорожную сумку. Сел. Попутчик. Темные очки он надел неспроста. Они прикрывали пластырь, который в свою очередь прикрывал синяк под правым глазом.

- Ну, ребята, как вам понравился Гранд-Каньон? Довольны поездкой? - не требуя ответа, поприветствовал пассажиров водитель, закрыв дверь и мягко трогаясь с места.

На автобусной стоянке остались пожилой индеец и молодая белая женщина, рослая, миловидная и непохожая на американку - на ней было платье и белые туфли на высоком каблуке, американки же предпочитают брюки и избегают высоких каблуков, собираясь в загородную поездку. Что-то связывало старика-индейца и женщину-иностранку, раз на опустевшей площадке они стояли рядом, но что-то и отделяло их, что-то такое было в позе женщины, стеснявшейся этой связи, соседства. Когда автобус тронулся, мой попутчик с подбитым глазом прощально махнул рукой. Ни старик, ни женщина не заметили его жеста.

От Гранд-Каньона до Флагстаффа - восемьдесят миль, час с лишним пути. Автобус сильно и плавно катил по шоссе, проложенному в редком сосновом лесу. Лес был выстлан мхом, под соснами рос низкий замшелый кустарник.

Я предложил соседу сигарету. Он отказался:

- Не курю. У меня и без того много дурных привычек.

Это звучало приглашением к разговору.

- Алкоголь?

- Не только.

Своими репликами он работал на образ лихого ковбоя, не лишенного тех мужских слабостей, какими принято гордиться.

Разговорились. Он спросил, кто я и откуда. Я объяснил, что журналист, из Советского Союза, или России, как чаще называют нашу страну американцы, что работаю в Нью-Йорке, познаю Америку и пишу о ней в свою газету, а теперь прилетел сюда познакомиться со штатом Аризона, где ни разу не был. Я не сказал - в Аризону, к индейцам. Чувствовал, что этот ковбой на самом деле индеец и может не понять ни моей иронии, ни моей задачи, делающей и его объектом наблюдения и изучения. Он не удивился, узнав, кто я. Во всяком случае, я удивления не заметил. И не сразу открылся сам, не сказал, что индеец. Просто назвал себя. Имя - Джек. Фамилия - Кукер. Не Монтигомо Ястребиный Коготь. На вопрос о занятии ответил: "Меня, пожалуй, можно назвать ковбоем..." Работает на ранчо возле Альбукерке, в штате Нью-Мексико, а в Гранд-Каньон приехал всего лишь на день, потому что тут живет его отец, который в кредит купил трейлер - передвижной дом и срочно нуждался в деньгах для очередного взноса.

- Видели моего отца? Он стоял на автобусной станции. А рядом была моя знакомая. Немка. Мы вместе с ней прикатили, но она решила задержаться - Гранд- Каньон...

Джек Кукер оказался общительным малым. Рассказывал о своей жизни, о том, как пришлось ему помотаться по американскому Дальнему и Среднему Западу. Был ковбоем в Аризоне, Вайоминге, Северной Дакоте, Нью-Мексико. Чернорабочим в сейсмографической партии. Рабочим на урановых шахтах -там платили до пятидесяти долларов за смену, но, сказал Джек, "много зарабатывать вредно - все деньги уходят на налоги, а в конце тебе же говорят, что ты еще что-то недодал". На угольных шахтах. На авиазаводе "Норт америкэн авиэйшн" - чистая работа и платили хорошо, но не выдержал, ушел, не выносит стен и потолков, любит жизнь и работу на воле, где потолком - само небо.

- Хочется все самому увидеть. Тебе говорят - там- то живут так-то. А почему я должен верить чужим глазам? Может, своими по-другому увижу...

И в тридцать восемь лет - ни кола ни двора, без жены и детей.

Между тем за разговором наш автобус незаметно прибыл в Флагстафф, и, подкатывая к автовокзалу, шофер с лицом Трумэна призвал пассажиров не забывать, что есть на свете автобусная компания "Континентэл трейлуэйс", всегда готовая к услугам.

Пора было расставаться, но расставаться не хотелось. Нас потянуло друг к другу, и я понял, что вечером его ожидало то же, что и меня,- одиночество. И мы не расстались. Джек предложил самый интернациональный способ закрепления знакомства - пропустить по махонькой. И я согласился.

Был какой-то известный ему "Голубой бар", и он тянул меня туда. Но я вспомнил о бутылке виски, захваченной в дорогу, и потащил Джека к себе, в номер отеля "Монте Виста". И тут-то, по пути в отель, еще до махонькой, он, налаживая дружбу, признался, доверился мне: индеец, из племени хопи, которое обитает не только там, в районе Гранд-Каньона, но и в северо-восточном углу Аризоны, по соседству с навахо. Индеец, так сказать, на отхожем промысле, покинувший резервацию. Любитель кочевой жизни из оседлого племени хопи.

Итак, индеец в одежде ковбоя и темных очках, прикрывших подбитый глаз, и русский, просчитавшийся насчет аризонского климата, не по сезону взявший в дорогу белые летние брюки и легкий пестро-клетчатый пиджачок. Странная пара. Мы шли по улице, как плыли против течения, под удивленными взглядами обывателей из города Флагстаффа, очнувшегося от дремотного оцепенения уик-энда. Но что были нам эти взгляды, если уже подхватил нас дух товарищества и мы были полны взаимного добра и желания раскрываться друг перед другом. И в ответ на признание Джека я тоже не мог таиться, сказал, что на ловца, брат, и зверь бежит, что прилетел в Аризону не просто так, а с прицелом - посмотреть, как живут индейцы, собственными глазами посмотреть, как он смотрит своими глазами, перебирая в своих кочевьях все новые и новые американские места, и что из Флагстаффа отправлюсь не куда-нибудь, а в резервацию навахо...

При бутылке "Белой лошади", которую распечатали мы в номере, махонькой дело не обошлось.

Разговор наш стал горяч и сбивчив, но, подливая в стаканчики, я не забывал, конечно, о своем корреспондентском долге, дружба - дружбой, а служба - службой, и с жадностью впитывал информацию от нового неожиданного своего приятеля - индейца. И он говорил не просто о себе, Джеке Кукере. Каждый из нас говорит не только о себе, особенно с человеком из другого народа. И Джек Кукер уже говорил, как отчитывался. У него, разгоряченного виски, сразу выплеснулось то, что кипело и бурлило на душе, подступало к горлу и что он мог смелее и свободнее выплеснуть мне, иностранцу, чем соотечественнику, белому американцу, потому что белого соотечественника надо ведь как бы призвать к ответу, а иностранец - лишь сочувствующий благодарный слушатель.

Я понимал его с полуслова, и ничего уже не было естественнее этой неожиданной встречи, будто, еще летя сюда, я знал, что буду вот так дружески сидеть с ним в отеле "Монте Виста". И чего тут было не понять: все ложилось кирпич к кирпичу, это был как будто один и тот же рассказ, начавшийся (нет, не случайно!) плачем индейского малыша в ночи, продолженный жалким топтанием танцоров-хопи на краю их родного Великого каньона, и теперь туда же вплеталась исповедь Джека Кукера. Казалось, мы нашли общий язык и общую почву, оба чужие в Америке. Но и разница между нами была величиной с Гранд-Каньон. Он - чужой в своей стране, которая не признает его за своего, а я - чужой и весьма критически настроенный иностранец. Мне было легче - чужая страна, легко проститься и знаешь куда вернуться, есть родная страна. А у него была индейская судьба и никакой другой страны, кроме этой мачехи.

В этой комнате флагстаффского отеля я не был исследователем, с научным хладнокровием рассматривавшим подопытное существо. Волна симпатии захлестнула и несла меня, а он исповедовался, он отводил душу -?

и столько в этом было горечи, что горечь эта как бы обвиняла меня, собирателя материала, и отравляла мою корреспондентскую удачу.

Он все перебирал места, где бывал и работал, и выплыл в этом рассказе шахтерский городок Бьютт под большим небом штата Монтана. Я тоже побывал в Бьютте несколько лет назад. И вспомнил, как там опять удивило меня то, что удивляло и раньше в других американских краях: маленький город, а какой пестрый, разноплеменный, многонациональный, из каких только стран не приплыли, не прикочевали туда люди на знаменитые медные копи "Анаконда"... И тут, при этом моем. пассаже о вавилонском столпотворении в маленьком Бьютте, что-то дрогнуло в широком землистом лице и синеватых губах Джека, исказилось, как от боли. Да, откуда только не понаехали люди в Бьютт и вообще в Америку, а его, Джека, предки всегда были здесь - ив этом их проклятие.

Я заметил эту судорогу, эту гримасу боли.

- Джек, индейцы самые несчастные!

- А что делать? - с горькой трезвостью отозвался Джек.- Надо подлаживаться. Назад пути нет. Пролитое молоко не подберешь...

Он тысячу раз передумал это - всей своей жизнью. Не подберешь пролитое молоко. Но и не утешишься этой истиной.

- А почему мы должны походить на них?

И это было передумано тысячу раз. И от этого вопроса не мог избавиться Джек.

- Почему нельзя жить так, как жили наши предки? Почему нельзя быть довольным тем, что есть? Не гоняться за долларом и не участвовать в их "крысиных гонках"?!

Сам он ушел из резервации и не помышлял возвращаться. Но как тяжко и одиноко, как непривычно до сих пор ему, давным-давно ушедшему! И как он понимает тех, недавно ушедших, кто не смог выдержать, кто возвращается, спасаясь от одиночества, к жалкому, бед-ному и обреченному, но своему, родному, из необъятного, пестрого, равнодушного, безжалостно чужого мира. Когда он работал у геологов в сейсмографической партии, было там еще три индейца, моложе его, только что выехавшие из резервации, и он жалел их, воспитывал, внушал, что время не повернуть, с волками жить - по- волчьи выть, надо, стиснув зубы, отвыкать от своего (даже от родного языка), ассимилироваться, привыкать к чужому,- но трое так и не вынесли испытания, ушли, вернулись в резервацию.

Таких случаев было много в его памяти, и он перечислял их, погружая меня в коренную индейскую проблему- ассимиляции. А когда в бутылке изрядно убыло, подвел неожиданную черту нашему разговору:

- Виски было твое, а за мной - ужин.

Встал, нахлобучил шляпу, упруго, картинно качнулся этаким голливудским ковбоем.

Мы спустились в холл. Было уже довольно поздно. За стойкой дежурил молодой парень, судя по внешности, из подрабатывающих студентов. В холле Джек стал другим. В номере исповедовался, тут-играл, самоутверждался. Заказал такси. Спрашивал о лучшем ресторане в городе и даже о ночном клубе с танцующими девочками. Студент растерялся под напором ухаря-ковбоя, смущенно разъяснил, что по части ночных клубов Флагстафф небогат, пожалуй, ни одного не найдешь и в округе.

По вызову приехал молодой таксист, тоже похожий на студента. И он был вежлив и услужлив, но не мог предложить больше того, что имелось. По тускло освещенным улицам уже уснувшего Флагстаффа мы покатили на окраину, где врывалась в город федеральная дорога № 66 и где даже ночью не угасала жизнь с ее сиянием неоновых вывесок у мотелей и бензозаправок. Таксист вез нас в новый ресторан, в котором сам ни разу не был, но о котором слышал в местной радиорекламе.

Ресторан состоял из бара с интимным полусветом полумраком и большого зала, в котором пустовали столы, покрытые накрахмаленными скатертями, и красные, с пластиковой обивкой кресла - провинциальная претензия на фешенебельность. Едва мы туда вошли, как я увидел еще одного Джека Кукера. Слетел налет удали и разгула. И подвыпив, индеец не забывал о своем месте в этой жизни и, быстро трезвея, отыскивал его. Поэтому мы очутились не в зале ресторана, не за столом с накрахмаленной скатертью, а в обыкновенной, насквозь просвечиваемой стекляшке - в кафе, которое Джек тотчас же обнаружил в этом комплексе. Правда, найдя свое место в стекляшке, он опять шумел, командовал молодой насмешливой официанткой, но, заметил я, теперь мой друг работал... под мексиканца.

Он вдруг заговорил с тяжелым мексиканским акцентом, то и дело перемежая речь, обращенную ко мне испанским словечком - амиго, друг. Джек Кукер стеснялся быть индейцем.

И это заведение принадлежало американским китацам, осуществляющим, как видно, широкое кулинарно наступление на Флагстафф. Каждый со своего места китаец-метрдотель, китаец-кассир и китаец-официант молчаливым презрением поглядывали на Джека, на его пыльные сапожки и джинсы, на его широкое индейское лицо, на пьяные размашистые жесты.

Поужинав, мы дожидались у двери такси, вызванного кассиром. Подъехал дорогой "линкольн", из него вышли и направились в ресторан трое белых американцев, и еще один штришок резанул мне глаз: Джек мгновенно отшатнулся от двери, освобождая дорогу хозяевам Америки.

Он неспроста работал под мексиканца. Мексиканец - тоже неустроенное, гонимое существо, и все-таки индеец еще ниже, на самой низшей ступеньке, и за ним не нация и не государство, а всего лишь племя в резервации.

Давешний таксист-студент, единственный в ночном городе, повез нас в отель, но Джек завелся, не хотел угомониться, рвался еще куда-то, в какой-нибудь бар. И тут наши пути разошлись. С утра меня ждала работа корреспондента, знакомящегося с новым местом. И Джек не переубедил меня. Мы доехали до отеля, он вышел со мной, и, оставив в бумажнике двадцатидолларовую банкноту, остальные деньги сдал на хранение студенту-дежурному, продиктовав и взяв расписку: "Получено от Джека Кукера..." Видать, кое-что помнил об уроках, которые преподносила ему его разгульная жизнь.

Поднявшись в номер, я улегся спать. Была глубокая, умертвившая все звуки ночь, когда грохот в дверь вывел меня из сонного забытья. "Стэн! Стэн!" - раздавался за дверью громкий голос. В этом городе у меня был пока единственный знакомый, и только для него был я Стэном (Станиславом, сокращенным на американский лад). Пришлось подняться, открыть дверь. За ней шатался мертвецки пьяный Джек Кукер. "Ты спишь?!" - выкрикнул он гневно и разочарованно, убедившись по моему сонному виду, что я действительно спал вместо того, чтобы ждать своего нового друга. Испытывая чувство неловкости перед другими постояльцами, которым наши голоса не давали спать, я сказал: "Кончай, Джек, отправляйся спать..."

Он послушался...

Ковбои, даже перебрав накануне, просыпаются раньше корреспондентов. Джек барабанил в мою дверь утром, когда я еще стоял под душем, и еще раз, когда я брился. Он был в лихой своей шляпе, с сумкой в руке, готовый в дорогу.

- Поздно ты встаешь.

Мы вместе спустились вниз, и утренняя дежурная, малоприветливая белая дама, смотрела на Джека с презрением вчерашних китайцев.

Решили вместе позавтракать. И в кафетерии при ресторане "Кейблс" опять стушевался мой индеец-ковбой. Заправляясь утренней яичницей и чашкой кофе, за столиками сидели солидные, деловые, в отутюженных костюмах и свежих сорочках стопроцентные американцы, непостижимые для его индейской души. Джек был пронзен их взглядами. Выскочил как ошпаренный: "Здесь нам долго не подадут".

И он снова искал свое место и нашел его в соседнем кафе "Гонконг", где мы оказались единственными посетителями.

Я развернул местную газету. Как всегда в начале апреля, сообщалось о церемонии присуждения в Голливуде премий Оскара. Я прочитал вслух список фильмов, режиссеров и актеров, получивших золотые статуэтки.

- Джек, а ты эти фильмы видел?

- Я в кино не хожу. Там все липа. Разве они покажут настоящую жизнь? - ответил Джек, уплетая яичницу.

- А читаешь что-нибудь?

- Читать люблю. Больше всего статьи о медицине.

Ему ничего не говорили имена Толстого, Достоевского, Чехова, известные даже нечитающим американцам. Зато он похвастался, что был лично знаком с Хемингуэем. Я не поверил. Джек рассказал, что повстречался с Хемингуэем однажды в Кетчеме, штат Айдахо, где у писателя был дом. Да, в Кетчеме Хемингуэй жил и там же застрелился. Маленький курортный поселок среди пологих покойных холмов Солнечной долины, речушка, за которой стоит хемингуэевский дом на окраине, единственная улица, на которой все знали писателя. Мне тоже довелось побывать в Кетчеме - когда его уже не было в живых.

- Я подошел к нему,- рассказывал Джек, слегка обидевшись, что я не сразу ему поверил,- говорю: "Мистер Хемингуэй, я хотел бы с вами познакомиться. Меня зовут Джек Кукер. Разрешите поставить вам стаканчик". А он говорит: "Нет, Джек, давай я тебе поставлю". Он знаешь как поддавал! Не то, что мы с тобой. Выпили с ним по стаканчику. Сказал я ему, что индеец. А он посоветовал: "А ты не принимай это близко к сердцу".

- В каком это смысле, Джек?

- Ну, в том смысле, что индейцам не сладко, что их всюду теснят и шпыняют. Он сказал: "Не принимай это близко к сердцу. Веди себя, как боксер на ринге,- уходи от удара..."

После завтрака Джек пошел на автобусную станцию, чтобы отправиться к себе, на ранчо в Альбукерке. Мы простились тепло и растроганно. Жали друг другу руки, хлопали друг друга по плечу. Я оставил ему свой нью-йоркский адрес.

Но простились мы, оказалось, ненадолго. Часа через два, сделав записи в тетради и выходя из отеля, я столкнулся с ним у лифта. Он был с той же сумкой в руке, в той же шляпе, в тех же пыльных сапогах, собравшийся в дорогу и никуда не уехавший.

- Джек?

Он обернулся. Лицо его было страшным. Он еле держался на ногах. Первый раз в жизни я становился свидетелем индейского запоя.

Флагстафф

Наши пути разошлись. Он тяжело закачался в другую сторону, уплыл, неуклюже растопыривая руки, барахтаясь в своих тяжелых неведомых волнах.

В Аризону? К индейцам? Была Аризона и был индеец по имени Джек Кукер с той минуты, когда он заговорил со мной, плюхнувшись рядом на сиденье автобуса, и в ту минуту, когда мы сели друг напротив друга в номере отеля "Монте Виста", и в те минуты, когда мы ездили в такси по ночному городу, уже товарищи, уже друзья. Да, сбылось то, о чем ты помышлял,- и Аризона, и индеец, потянувшийся к тебе, доверившийся, раскрывшийся/и- как знать? - может быть, это как раз то, что надо,- разгляди и угадай море через каплю, раздели этот бесконечный путь Джека Кукера по флагстаффским улицам и барам, его одиночество и метания в поисках понимающей души, проникнись и его опаской перед белыми, и их презрением к индейцу, выслушай до конца эти откровения, даже этот пьяный бред и наполни себя чувством сострадания, без оглядки, насколько хватит душевных сил,- и из одного индейца, бросившего свое племя и неприкаянно кочующего по Америке, извлечешь ты повесть о всех индейцах, о том, как, отвергнутые на земле, которая была когда-то их землей, влачат они годы, десятилетия и столетия своего одиночества, несут это бремя одиночества на американских улицах и в американских домах, и только какая-нибудь тоже неприкаянная, залетевшая в Америку с какими-то своими надеждами женщина вроде той немки не отверг нет его как мужчину, и только перед каким-то случайно встретившимся русским может он излить свою душу.

Плюнь на все условности своей профессии и правила своего пребывания в чужой стране и продли часы с Джеком Кукером - и тогда по-журналистски и по-человечески исполнишь ты долг человека, рассказывающего одним людям о других людях.

Но нет, не плюнул.

И день был отдан не Джеку Кукеру, а городу Флагстаффу. В местной торговой палате, как и во всех других торговых палатах Америки, подвизались деловые люди, занятые тем, как бы не дать пропасть своему городу, как бы заманить в него новый бизнес. По опыту я знал, что в торговых палатах охотно снабжают заезжих людей бесплатными брошюрками, начиненными местными цифрами и фактами,- в расчете на то, что заезжий человек может оказаться пчелкой, которая принесет свою толику меда в общий улей коммерции. И я нашел такие брошюрки, а кроме того, обнаружил, что сотрудники торговой палаты Флагстаффа не лишены юмора.

На стене уникальным рекламным плакатом висел переснятый с газетной полосы и многократно увеличенный фельетон Арта Бухвальда. В фельетоне описывался самоуверенный сноб из Нью-Йорка, прилетевший в маленький североаризонский городок поделиться с провинциалами плодами своей учености и приобщенности к высокой урбанистской цивилизации. Ему стало плохо уже в аэропорту. "Что у вас за воздух? Как вы только им дышите?" - возмущался он. Он разевал рот, как рыба, выброшенная на берег, и грозился немедленно улететь, если его не обеспечат привычной атмосферой. Обеспечили - шофер двадцатитонного грузовика включил двигатель и за пять долларов позволил рафинированному нью-йоркскому снобу прильнуть к выхлопной трубе, как к материнской груди.

Вот чем гордится Флагстафф - самым лучшим, самым свежим в Америке воздухом. И близостью не только к Гранд-Каньону, но и, представьте, к планете Плутон - именно здесь телескопом известной обсерватории Лоуэла, устремленным в хрустальное аризонское небо, выследили и открыли ее в 1930 году. Здесь целых пять обсерваторий. К северу от Флагстаффа еще одна достопримечательность - вулкан Сансет, в последний раз прогрохотавший девять веков назад. Вспахав землю, лава застыла ноздреватым пепельным шлаком - подобие лунного ландшафта.

Обо всем этом мне сообщили в торговой палате, к тому же пригласили назавтра на ленч - как редкого гостя. А сегодня пообедал один в том самом ресторане "Кейблс", откуда утром Джек выскочил как ошпаренный. Потом побродил по городу, размышляя, где бы дополнить сведения, почерпнутые в торговой палате.

Большая вывеска на здании за деревьями - "Северо-Аризонский университет". И другая, перед коричневым корпусом с белыми колоннами, - "Журнализм". Родственная вывеска. Коллеги. Прошел между колоннами. В "паблисити-офис", зайдя в кабинет его шефа, вынул из кармана и предъявил заветную бумагу, единственный свой мандат в путешествиях по Америке. Выданный не бог весть какой, но все-таки официальной американской инстанцией - Нью-йоркским центром иностранных корреспондентов. На бланке. С величественным зачином: "Всем, кого это может коснуться..." Дальше бумага сообщает, что мистер имярек - советский гражданин (предостережение). Но аккредитован в Нью-Йорке в качестве корреспондента и потому (главное) - "просьба оказывать содействие в исполнении его обязанностей газетчика...".

На сей раз моя бумага коснулась шефа "паблисити- офиса" Северо-Аризонского университета. И не произвела на него ожидаемого впечатления. Я пришел не вовремя и без уведомления. Торопясь по делам, шеф сбыл меня своему помощнику. Тот тоже от меня отделался, передав на попечение молодого преподавателя по имени Дон, у которого, как счел помощник, было больше прав на общение с советским репортером, поскольку его дед и бабка переместились в Америку из России "на рубеже века", во времена еврейских погромов. И Дон был в растерянности, что делать с таким внезапным гостем. Я было спросил его об индейцах. Они его нимало не интересовали, но вопрос подсказал ему, как мне Помочь и как от меня отделаться - отвести в другой университетский корпус, к гуманитариям, к профессору политических наук Уильяму Страусу.

Опыт не раз убеждал меня, что есть свои плюсы и минусы в таком вольном плавании без руля и без ветрил, что, несмотря на минусы, всегда попадаешь в какую-то любопытную гавань и встречаешь интересных людей. Так случилось и в Северо-Аризонском университете. Мы стояли с Доном в холле гуманитарного корпуса перед большой доской-указателем. Дон искал профессора Страуса и номер его комнаты, а я, изучая доску, напал на фамилию, которая, даже будучи написанной латинскими буквами, выглядела безошибочно русской. Антон Павлович Чехов назвал бы ее лошадиной. Кобылин - вот как звучала эта русская фамилия.

Как же в далеком американском городе Флагстафф пропустить человека с такой русской фамилией? По пути к профессору Страусу мы завернули с Доном в департамент современных языков и в комнате, которую табличка на двери отводила Кобылину, нашли человека, только что пришедшего туда и еще не успевшего раздеться, в черном, старомодного покроя, драповом пальто, и другого человека в сером пиджаке из твида. Кто есть кто? Драповое пальто принадлежало Виктору Сергеевичу Кобылину, а серый пиджак был на его шефе, главе департамента современных языков Орацио Джусти, американце с итальянскими корнями. И, поверите ли, когда мы с Доном замаячили на пороге комнаты, они говорили между собой по-русски. Какая радость! И, испытывая чувство раскрепощения, поняв, как уже соскучился по родному языку, я на русском же вмешался в их разговор, и Дон засвидетельствовал по-английски, что да, джентльмены, хотите - верьте, хотите- нет, перед вами доподлинный русский - русский из России, из Москвы, работающий корреспондентом "Известий" в Нью-Йорке.

И тогда Орацио Джусти, не сдержав удивления, на безукоризненно правильном и все-таки несколько неживом русском языке воскликнул: "Не может быть! Неужели настоящий русский, из Москвы?!" Виктор Сергеевич тоже, думаю, удивился, но про себя, скромнее, тише, потому что не обладал экспансивностью итальянца. К тому же в первые минуты Виктор Сергеевич был смущен и растерян. Соотечественник, нежданно-негаданно нагрянувший в Флагстафф, как бы приобретал права ревизора, экзаменатора: а ну-ка, господин Кобылин, каковы вы в русском языке, не перед аризонцами, которые в нем ни в зуб ногой, а перед русским из Москвы? Не атрофировался ли он у вас в другой языковой среде от недостаточного употребления, не омертвел ли без живых питательных источников? Короче, не втираете ли вы тут - за доллары - очки несведущим и незнающим?

Однако неожиданный экзамен Виктор Сергеевич сдал неплохо, а д-р Джусти оказался не только экспансивным, но и приветливым человеком и с ходу пригласил меня в гости: "Я заберу вас в отеле в семь вечера, хорошо? И извините, спешу. У меня класс в два часа'. До свиданья".

Ушел и Дон, подивившись незнакомой речи и, должно быть, вспомнив дедушку с бабушкой. А Виктор Сергеевич, избавившись от смущения, уверенно оседлал родной язык и уже спрашивал меня, как наладить получение советских фильмов (художественных, а еще лучше- документальных) Северо-Аризонским университетом, где русский язык - дело новое. Жаловался, что студенты рьяно берутся за изучение русского языка, но быстро остывают, наша кириллица озадачивает и отпугивает их. Уже делился со мной своей стратегией, которая состоит в том, чтобы внушить аризонским провинциалам, что русский язык - международный, один из главных в мире, что прокормит он не хуже французского, немецкого или испанского и вообще с ним не пропадешь (и под этим "не пропадешь" подразумевалось, что вот не пропал же он, Кобылин).

Он не позвал к себе домой,- и не только потому, что шеф опередил. Язык - языком, но с Кобылиным, американцем из русских, у меня было меньше общего, чем с Джусти, американцем из итальянцев. Вернее, было?

больше разделяющего, одна родина, но разная судьба, разные стороны баррикад - и до сих пор без перемирия. И даже перед американцами бывшему русскому, Кобылину, было негоже, нелояльно встречаться с русским из Москвы. И наконец, кто знает, может, не хотел растравлять себе душу Виктор Сергеевич Кобылин, не хотел разбудить свою дремлющую российскую тоску, подобную индейской. Все может быть...

Кстати об индейцах. О них я не забывал. Мы задели и эту тему. Кобылин удивлялся, почему индейцы не ассимилируются ("такие средства на них тратят"), но согласился с моим замечанием, что трудно им вписаться в англосаксонскую среду с ее сугубой рациональностью, практичностью, меркантилизмом.

Профессор Страус, возглавляющий отделение политических наук, оказался по моей части, индейцы входили в круг его академических интересов. Он говорил о трудной судьбе индейцев, кончающих средние школы- интернаты. Для своих они вроде изгоев, в американском обществе - на всю жизнь чужаки. Он сообщил, что среди студентов университета тоже есть индейцы, держатся отчужденно, особняком, и, тоже проблема, нет ни одного преподавателя-индейца, все обучение идет на английском языке.

Ровно в семь вечера, как и договаривались, д-р Джусти приехал в отель забрать меня к себе домой. С ним был моложавый, черноволосый, с пробивающейся сединой профессор Парк, тоже из департамента современных языков, шотландец по рождению, приехавший в Америку на заработки и ставший американским гражданином. Парк преподает немецкий язык, а сам Джусти - французский. В уютной гостиной уютного дома нас ждали по-американски высокая, в красном просторном платье и с красной широкой лентой в волосах, симпатичная беременная жена Парка и тоже безошибочно американская, с энергичным лицом жена Джусти и две их маленькие, живые и смущающиеся дочери; во все глаза они смотрели на непонятного дядю, с которым их отец разговаривал на непонятном языке.

И был первый вопрос, которым начинаются американские вечеринки: "Что вы предпочитаете - водку, вино, пиво?" И стояние на ковре гостиной. И сидение в креслах и на диване. И вежливые поиски точек соприкосновения, светский разговор, рассуждения д-ра Джусти о том, как велик, правдив, могуч и свободен?

русский язык и как жаль, что он забывается за двадцать лет без практики, воспоминания профессора Парка о гастролях Московского цирка где-то в Западной Германии и об удивительном клоуне Олеге Попове, у которого прямо перед выходом на арену какой-то репортер брал интервью, а он, Парк, помогая репортеру, держал микрофон, и дрессированные собачки перепрыгивали через микрофонный провод, спеша на арену, отзывы о советских кинокартинах "Баллада о солдате" и "Летят журавли", которые показывались в университете в серии киноклассиков, критика тех сумасшедших, ищущих красных под любой кроватью, которых, увы, хватает в Аризоне...

Разговор из либеральных, бесплодных: охотно признают недостатки своего общества, ожидая ответной уступчивости от собеседника, с упоением профессиональных любителей поговорить отдаются обольстительному (и короткому) обману, как бы найдя наконец общечеловеческий, всем приемлемый, всех примиряющий язык.

Они спрашивали о моих поездках по Америке. Поохали и повозмущались, узнав об ограничениях, установленных госдепартаментом для советских граждан, и о том, что, путешествуя по Америке, мы не имеем права арендовать автомашины, хотя в американских городах без автомашины как без рук. Джусти, добрая душа, вызвался помочь мне с транспортом до Туба-Сити, расположенного на западной границе резервации навахо, куда собирался я из Флагстаффа. Судьба индейцев не занимала двух либералов. Они охотнее говорили о Московском цирке...

Распрощались. На улице нас с Парком, взявшимся подбросить меня до отеля, ждал аризонский апрельский сюрприз - снег. Снег валил большими мягкими хлопьями, крыши автомашин были в снегу, пушистые белые покрывала лежали на их ветровых стеклах. Ночь по-светлела. Из темноты белыми в снегу ветвями выглядывали деревья.

Чуть на порог после милого либерального парения в эмпиреях - телефонный звонок, голос: "Стэн? Куда ты запропастился? Я тебе третий раз звоню".

И ввалился Джек Кукер. Никуда не уехал. Полон дружеских чувств. Верен взятому с утра направлению.

- Ты вчера меня угощал, теперь пойдем ко мне, у меня бутылка шотландского.?

Я отнекивался, как мог, и Джек обиделся совсем по- нашему:

- Ты мне друг или не друг?!

Пришлось идти. Он занимал прежний свой номер, наискосок от моего, и на столе, с парусами на этикетке, бутылка виски "Катти Сарк" и пристывшие друг к другу кубики льда в синеватом запотевшем полиэтиленовом мешочке.

- И чего ты дверь все время запираешь? Смотри, у меня всегда открыта,- выговаривал мне Джек.

Я радовался новой встрече и боялся за него. Пьяная суетливость была в его движениях.

Лицо его стало бледнее и шире.

Только сели - стук в дверь. Какой-то высокий парень. В руке бумажный пакет, на поясном ремне поблескивают металлические цилиндрики, заряженные монетами,- чтобы быстрее сдавать сдачу. Рассыльный из какой-то харчевни. У индейца Джека Кукера американская привычка к сервису: заказал ужин по телефону, и вот разносчик принес две запечатанные тарелочки из фольги с горячим и в тарелочках поменьше, тоже из фольги, две свернутые в трубочку мексиканские лепешки с острой начинкой. Вот оно как. Мой друг не забыл меня, заказывая ужин. Но есть мне не хотелось, и у него, опять совсем по-нашему, сквозило: "Брезгаешь!"

Сам он сидел на кровати, ковырял в тарелке белой пластмассовой вилочкой и, хлебнув пару глотков виски, снова -впал в беспамятство.

Грустное зрелище. Я уговаривал его не пить. Он мотал головой, бессмысленно приговаривая: "Эх, Стэн.., Да что там, Стэн... Ну ладно, Стэн..."

Я ушел, взяв с него обещание лечь спать.

Утром меня разбудил телефонный звонок.

- Стэн! Спишь еще? Я сейчас уезжаю. Поднимайся!

Минут через пять раздался увесистый стук. Ввалился Джек в полной своей форме, в одной руке дорожная сумка, в другой - едва початая бутылка "Катти Сарк". Заплетающимся языком предложил посошок.

- Вчера с ней по телефону разговаривал. Рвет и мечет.

Рвала и метала та самая молодая немка, которую вместе с отцом Джека я видел на автобусной станции в Гранд-Каньоне. Она, оказывается, уже вернулась в Альбукерке, где работала секретаршей, и оттуда заочно?

сражалась с загулявшим индейцем, пытаясь привести его в чувство.

Отказавшись от посошка, я сунул бутылку в сумку Джека и посоветовал ему поспать до автобуса. "Блям... блям... блям..." - пьяно бормотал он, удаляясь по коридору.

Хлопнула дверь его номера, и все - ушел из моей жизни мой мимолетный друг индеец-хопи Джек Кукер, пасущий коров и бычков в Альбукерке, штат Нью-Мексико.

Еще день в Флагстаффе

Джек, живой индеец, исчез, но с утра, как договаривались, явился профессор Парк и повез меня на окраину Флагстаффа, где в городском историческом музее были индейцы археологические, ископаемые, оставившие достаточно следов на месте своих древних поселений, чтобы заполнить в нескольких комнатах стенды под стеклом.

Снег шел всю ночь и теперь дружно таял под колесами машин на раскисших дорогах. Празднично-белыми стояли окрестные горы, и на солнце сказочно красиво сверкали деревья в снегу.

В музее куколки "кочина" изображали богов хопи. Боги были пестро расписаны и потешно гротескны. По преданию, боги когда-то рассердились на людей, ушли в горы, и с тех пор осиротевшие хопи своими "кочина" пытаются умаслить и умилостивить их, уговорить вернуться. У ковров, вытканных индейцами навахо,- непривычные, смелые сочетания цветов. Пояса, браслеты, броши, серьги - из серебра, в которое вправлены камни бирюзы. Плетеные корзины и тарелки - и снова неожиданное, но подкупающе точное чувство пропорции, смелая игра красок.

Парк родился и вырос в маленьком шотландском городке. И в Америке в больших жить не может - потому и выбрал Флагстафф. Рассказывая о своей жизни, он привел прекрасную, видимо, шотландскую поговорку, которая, потеряв долю выразительности в переводе, по- русски звучит примерно так: "Можно вынуть парня из родной страны, но родную страну не вынешь из парня". Он сам уехал, но Шотландию и воспоминания о ней из него, конечно, "не вынули", хотя осел в Америке, обзавелся семьей, хочет укорениться тут, купить землю, построить дом.

Между тем круг моих знакомых в Флагстаффе расширялся, и в полдень я уже сидел за ленчем среди "отцов города", связанных с торговой палатой. Джек Кукер... Орацио Джусти... Профессор Парк... Теперь в ресторане "Кейблс" за столом со мной были люди и местного филиала сильных мира сего - президент торговой палаты, он же вице-президент банка, бывший сенатор штата Аризона, он же городской управляющий и бизнесмен, отставной полковник, занимающийся страховым бизнесом, городской казначей, вице-президент университета. И специально приглашенный репортер из городской газеты "Аризона дейли сан" не только пил и ел, но и должен был оповестить флагстаффских читателей о факте нашего совместного сидения и общения за столом.

Вопросы - ответы... Они спрашивали, как у нас обстоит дело с жильем, что нам нравится и не нравится у американцев, есть ли при социализме материальные стимулы наподобие тех, что заставляют человека шевелиться в обществе "частной инициативы", и что у нас делают с людьми, которые не хотят работать (одобрительно загоготали, когда я процитировал принцип социализма: кто не работает, тот не ест).

Индейцы, конечно, не присутствовали ни за нашим столом, ни в нашем разговоре.

- Боже мой, кому нужны индейцы? Разве что профессору Фоксу и другим чудакам, которым до всего на свете есть дело.

Эти слова я услышал в университете от социолога, оказавшегося в кабинете Байрона Фокса. Ирония прикрывала нежность и обожание. Байрон Фокс, к которому я пришел после ленча с "отцами города", был уже старик и как бы сутулился под бременем нелегкого комплимента. По роду занятий - профессор международных отношений, по религиозным убеждениям - квакер, по политическим - пацифист. Местный гуманист номер один. Потому и посоветовали мне зайти к Байрону Фоксу, что ему до всего есть дело, включая индейцев. Он привык быть в жалком меньшинстве, но не отрекся ни от взглядов, ни от своей натуры, ни от попыток прошибить толстую шкуру флагстаффского обывателя.

Когда однажды старый профессор призвал студентов и преподавателей выйти на улицы с протестом против вьетнамской войны, посыпались телефонные звонки, его грозились пришибить, шлепнуть, кокнуть - и особенно буйствовали флагстаффские дамы. Но в конце концов чего ждать от провинциального обывателя: ведь это тот материал, из которого всегда возводились цитадели казенного патриотизма! А вот один ученый коллега однажды очень огорчил деликатного профессора Фокса. В диспуте тет-а-тет, когда аргументы из его академического арсенала иссякли, он высказался напрямик: "Да, за каждого американца я убил бы по десять тысяч этих обезьян из джунглей".

Теперь попробуйте спроецировать эту философию на индейцев. Впрочем, разве не так с ними и поступали когда-то?

От Флагстаффа до Туба-Сити, где начинается резервация навахо, всего 75 миль. До планеты Плутон подальше, но именно она да кратер Сансет были признанными достопримечательностями Флагстаффа. Профессор Джусти взялся устроить мне встречу с индейцами - студентами из университета. С ходу, при мне (неосторожно!) куда-то кому-то позвонил - и сконфуженно повесил трубку. Видно, кто-то на другом конце объяснил Джусти, что хлопоты его отдают непатриотическим душком и что красному репортеру не резон встречаться с краснокожими студентами.

Но все-таки в Флагстаффе попадались индейцы. Кроме транзитника Джека Кукера и того вечернего малыша с матерью и братом. Были, и их нельзя было миновать. Потерянно, выделяясь из толпы, они стояли днем у дверей магазинов и баров на авеню Санта-Фе - желто-землистые лица, иссиня-черные, прямые короткие волосы. Плотные. Коренастые. Живыми и недвижными изваяниями они стояли на тротуаре, а через шоссе со свистом и частым лихим перестуком рвали воздух бесконечные грузовые составы железной дороги "Санта-Фе". И, как пустоту, индейцев, не задерживаясь, пронзал тот знаменитый взгляд белого человека, которым глядят, но не видят. Так смотрят на лакеев. На негров, если они еще не заставили смотреть на себя иначе. На тротуарную тумбу - ведь ее не замечают, ее машинально обходят. На авеню Санта-Фе невидимками были индейцы.

В университете мне рассказали, что появляются они обычно по уик-эндам, чтобы в магазинах и барах отдать свою традиционную дань американской цивилизации.

Все процедуры давно и четко отработаны. Если после встречи с цивилизацией индеец не стоит на ногах, его грузят в полицейский фургон, везут в суд, штрафуют и препровождают (ненадолго) в тюрьму. Его презирают за неумелое обращение с "огненной водой". Больше других презирают полицейские, брезгливо потроша индейские бумажники, выворачивая карманы и перекладывая зеленые бумажки в карманы и бумажники собственные. Недавно случился один громкий скандал (не первый),связанный с злоупотреблениями в департаменте полиции, о котором слегка пошумела пресса. Пошумела и утихла. Задачу эту так и не смогли решить краснокожие братья: как доказать белому судье, что тебя обчистил не только шустрый бармен Джо, но и дюжий Боб - блюститель порядка?

- Боже мой, кому нужны индейцы?..

Социолог, задавший этот вопрос, мудро заметил, что в Америке для успеха любого дела требуются паблисити, реклама, профессиональные толкачи - так называемые группы давления. У индейцев паблисити нет. Ассоциация по охране домашних животных, пекущаяся о судьбе собак в толчее больших городов и пытающаяся защитить их право шкодить на тротуарах, имеет больше рекламы и толкачей, чем индейцы.

Я ехал в Туба-Сити, но в Флагстаффе, на подступах к резервации навахо, уже коснулся одной из коренных проблем американских индейцев - жестокого равнодушия "большой земли" к островкам резерваций.