Глава девятая. Сфинкс

И тут Рузвельт вспомнил... Вспомнил, как по пути в Тегеран сделал посадку в Каире. Ом пробыл там с двадцать второго по двадцать шестое ноября, совещаясь с Черчиллем и Чан Кайши. И во что бы то ни стало хотел осмотреть знаменитые египетские пирамиды.

Безоблачное небо, яркое солнце и нескончаемые пески... Вопреки ожиданиям, пирамиды не произвели на Рузвельта особого впечатления, но огромный сфинкс заворожил его.

Разумеется, он много раз видел изображения сфинкса на фотографиях, но всегда воспринимал его как безжизненную каменную глыбу с примитивными очертаниями получеловека-полузверя... В реальности все оказалось иным. Сфинкс осмысленно глядел прямо в глаза президента и как бы вопрошал: "На что ты надеешься?"

Над ухом Рузвельта прозвучал голос Черчилля:

- Скоро нам предстоит встреча с другим сфинксом, мистер президент.

- Что? - удивленно спросил Рузвельт, но тут же понял, что имел в виду английский премьер. Ну конечно, в западной печати Сталина не раз называли "сфинксом", "загадочным русским сфинксом", "непредсказуемым большевистским сфинксом"... Словом, вариантов было много, и президент давно привык к ним, как к пустым журналистским штампам.

Но там, в Египте, сидя в своей машине перед каменной громадой, Рузвельт вдруг с волнением подумал о предстоящей встрече со Сталиным.

...И вот теперь президент смотрел на маленькую марку, а перед его мысленным взором вставал гигантский сфинкс и, казалось, говорил ему: "Загляни в свое сердце, смертный! Я пережил тысячи властелинов и знаю их судьбы, а ты не знаешь даже своей собственной. Мне не дано прорицать. Но если ты в силах постичь мое безмолвие, пойми его как наставление: загляни в свое сердце!"

Рузвельт снова перевел взгляд на письмо, которое, по существу, не было даже начатым.

"Сфинкс... - мысленно произнес он про себя. И повторил: - Сфинкс..."

Но тут же одернул себя:

"Какого черта! В конце концов мы нашли с этим "сфинксом" общий язык и в Тегеране, и в Ялте. Он не мог не видеть, не мог не оценить главного в моем поведении. Он не должен забывать, что я, вопреки сопротивлению Черчилля, прямо высказался за "Оверлорд"! А наша первая встреча в Тегеране?! Ведь он сам тогда пришел в мою комнату, и мы провели около часа в Дружеской беседе! Не может же он забыть и более далекое прошлое - когда я, именно я признал Россию!"

Но, подумав обо всем этом, Рузвельт ответил самому себе:

"Да, конечно, но все это было давно... А то, о чем с таким возмущением пишет Сталин в своих последних письмах, было совсем недавно. Кто может угадать ход его мыслей?"

Взгляд президента скользнул по марке, и до его слуха снова донесся голос сфинкса:

"Загляни в свое сердце!"

Рузвельт тряхнул головой. "Хватит! Так можно дойти до галлюцинаций! Об ответе Сталину я сегодня больше не думаю, - приказал он себе. - Уже поздно. К тому же сосредоточиться на письме мне, видимо, мешает сознание, что "джефферсоновская речь" еще не готова, а тринадцатого мне надо выступать. Завтра я покончу с этой речью и поставлю точку или восклицательный знак. И тогда целиком сосредоточусь на ответе Сталину. А сейчас... сейчас надо отвлечься. Иначе я не засну".

Кресло, в котором сидел президент, почти касалось своей спинкой книжных полок. С силой опершись о подлокотники, Рузвельт вполоборота повернулся к полкам. Он читал много, очень любил книги по истории - когда-то даже сам решил написать историю Соединенных Штатов, но дальше нескольких десятков страниц дело не пошло. А теперь - с чисто детским удовольствием - президент все чаще и чаще читал детективные романы.

После приезда в Уорм-Спрингз он еще ни разу не прикоснулся к своим книжным полкам. Но, насколько он помнил, детективы стояли где-то невысоко, в пределах досягаемости. Подняв над головой руку, он нащупал корешок томика в коленкоровом переплете и вытащил его из ряда.

Он ошибся. Книга, которую он держал в руке, не имела никакого отношения к детективам. Ее автором был Самнер Уэллз. Рузвельт еще не успел прочесть эту книгу - она вышла только в прошлом году, - но знал и ценил Уэллза, бывшего заместителя государственного секретаря. Его подсидел Буллит, и Уэллз, одаренный и блестяще образованный человек, вынужден был уйти в отставку в сорок третьем году. Рузвельт так и не простил этого Буллиту.

Но, несмотря на симпатию к автору книги, президенту не хотелось сейчас углубляться в серьезное чтение. Он взглянул на заголовок - "Время для решения", машинально раскрыл книгу где-то на середине и рассеянно пробежал глазами первый абзац восьмой главы.

И вдруг его словно что-то кольнуло. Восьмая глава начиналась так:

"В первые послевоенные годы двумя величайшими державами - и в материальном, и в военном отношении - будут Соединенные Штаты и Союз Советских Социалистических Республик. Откровенное признание этого факта должно лежать в основе всякого планирования политики, которое наше правительство должно проводить по отношению к Советскому Союзу".

Религиозность Рузвельта всегда была далека от экзальтации, но тут ему показалось, что он услышал голос самого господа бога. Только что прочитанный абзац так точно укладывался в поток размышлений президента, что ему было трудно - да и не хотелось - считать это простым совпадением.

Он не стал читать "Время для решения" дальше - в абзаце, попавшемся ему на глаза, мысль была сформулирована в такой лаконичной и категорической форме, что его уже даже не интересовало, о чем еще говорится в этой книге. Важна была уверенность только в одном: союз между Америкой и Россией не будет поколеблен...

Но письма... О, эти проклятые письма!

И взгляд президента снова обратился к серовато-белым листкам на столе. Он резко открыл ящик, сбросил туда листки и повернул ключ.

Но ничего не мог поделать со своими мыслями. Как по заколдованному кругу, они продолжали свое бесконечное движение. То он думал о возможности сгладить противоречия, возникшие между союзниками, убедить Сталина, что в главном Америка была верна своим обязательствам перед Россией, то приходил к выводу, что сцементировать союз уже едва ли удастся.

Одно не приходило ему в голову - то, что он по-настоящему не знает ни далекой России, ни ее лидера и именно поэтому не может найти правильного решения.

Чем, как объяснить тот факт, что Рузвельт - умный, решительный, прагматически мыслящий человек, всегда знавший, чего он хочет, - в последние дни своей жизни бился над ответом Сталину, над определением цели, содержанием и стилем своего письма, бился, пытаясь проникнуть в душу советского лидера и при этом чуть ли не впадая в мистику?

Все в жизни имеет свое начало. Широкие, многоводные реки начинаются с маленьких ручейков; разрушительные землетрясения - с небольших подземных толчков; смене социального строя предшествует накал классовой борьбы; приход того или иного лидера к руководству или, наоборот, его отстранение определяется тем, насколько успешно или неумело возглавлял он борьбу за укрепление могущества своего класса.

Отношение президента к Советской России и ее лидеру Сталину тоже имело свои истоки. Признание этой страны определили объективные экономические интересы наиболее дальновидных представителей "большого бизнеса", но это было и победой политического разума президента. Однако России он, в сущности, не знал.

Рузвельт очень смутно представлял себе, почему в этой далекой стране произошел "государственный переворот", не очень хорошо понимал, зачем американским войскам потребовалось участвовать в интервенции против новой России, народ которой, судя по всему, был готов сражаться до последней капли крови, чтобы сохранить тот строй, которому положила начало революция.

Но, став президентом, Рузвельт сделал все от него зависящее, чтобы Соединенные Штаты признали Россию; американский страус должен был наконец вытащить свою голову из песка - он держал ее там целых шестнадцать лет!

Еще меньше, чем Россию, знал Рузвельт ее лидера Сталина. Президент не понимал, что сила Сталина объяснялась отнюдь не только его умом и железной волей, а прежде всего поддержкой народа, свершившего революцию, поддержкой партии, которая этот народ возглавила.

Рузвельт, несомненно, уважал Сталина - сначала за стойкость, а потом за победы войск, которыми тот руководил.

Да, правые американские - да и не только американские газеты неустанно поносили Сталина, называли его "диктатором, навязавшим свои коммунистические взгляды миллионам людей", конечно же жаждущих реставрации если не царизма, то уж капиталистической системы во всяком случае; они называли его тираном, коварным византийцем...

Но разве и его, Рузвельта, в самой Америке не поносили как диктатора? Разве на карикатурах в газетах президента не изображали в виде безумного профессора с выпученными глазами, испытывающего на добропорядочной христианской Америке свои недоработанные революционные теории? Разве фашистская печать не трезвонила на весь мир, что в Овальном кабинете Белого дома происходят чуть ли не шабаши и что сам Рузвельт - креатура международного еврейства, стремящегося захватить в свои руки Соединенные Штаты?

Возможно, многое из того, что пишут о Сталине, соответствует истине, полагал президент, - коммунисты не вызывали у него особых симпатий, - но он не сомневался в том, что правые газеты были склонны к злонамеренным преувеличениям.

Как же складывалось, как развивалось отношение Рузвельта к России и Сталину? Разумеется, решающим фактом было нападение гитлеровской Германии на Советский Союз. Но и задолго до этого нападения президент, с его прагматическим и политически изощренным умом, понимал, что в планы Гитлера, пусть пока еще далекие, входит захват всего мира, включая Америку.

Россия, даже еще не воюющая, была не только противовесом Германии, но и сдерживающим фактором для Японии - потенциального противника Америки на Дальнем Востоке.

Из этого надо было делать выводы - и теоретические, и практические. В создававшейся международной обстановке думать о Советском Союзе как о враге было нелепо. Видеть в нем будущего союзника было, по убеждению Рузвельта, реалистично. Нападение Германии на Россию укрепило его в этом убеждении.

Он еще не решался объявлять во всеуслышание о своем сочувствии новой жертве фашизма; тот самый хор, который уже не первый год поносил президента, теперь злорадно пророчествовал падение России. Каждое новое сообщение об отступлении войск Красной Армии расписывалось в правой печати, как "начало конца", на реакционном американском "тотализаторе" делались ставки на скорую гибель Советов. С продвижением гитлеровцев на восток эти ставки удваивались и утраивались. Не смолкали старавшиеся перекричать друг друга голоса: "Через десять дней!", "Через две недели!", "Нет, раньше! Немцы уже у стен Кремля!", "Сталин бежал из Москвы!"

Но проходила неделя, вторая, третья, а реальная Россия - не та, что существовала в параноидном сознании антикоммунистов, - продолжала сражаться.

И тогда Рузвельт пришел к выводу, что пора сделать решающий шаг, который определит весь дальнейший характер американо-советских отношений. И в порядке подготовки к этому послал в Москву своего ближайшего друга и помощника Гарри Гопкинса, которому предстояло встретиться со Сталиным и составить о нем впечатление как о человеке и политическом деятеле. По возвращении в Америку Гопкинс должен был ответить на кардинальный вопрос: будет ли Советский Союз продолжать войну с Германией, несмотря на тяжелые неудачи первых месяцев, и, следовательно, есть ли смысл оказывать ему материально-техническую помощь?

...О, с каким нетерпением ждал Рузвельт возвращения Гопкинса! Он впивался в каждое слово шифровок, поступавших из американского посольства в России. "Был принят Сталиным...", "Беседа продолжалась два часа...", "Достигнут ряд договоренностей...", "Вылетает обратно в Штаты..."

Но это были всего лишь слова. Значительные, насыщенные информацией, но все же только слова. Они не давали представления о Сталине, о его отношении к Америке, о том, какие из высказываний Сталина можно принимать на веру, а какие нельзя... Гопкинс, только живой Гарри Гопкинс мог ответить на все эти вопросы.

И когда наконец состоялась их встреча, Рузвельте трудом полуобернувшись в своем кресле, обнял Гопкинса и сказал:

- Я сгораю от нетерпения, Гарри. Поэтому условимся так. Сначала я буду задавать вопросы, на которые ты будешь отвечать только словами "да" или "нет". Потом ты дополнительно расскажешь мне все, что сочтешь нужным. И у меня возникнут, очевидно, новые вопросы. Итак, начнем. Что представляет собой Сталин? Это серьезный человек?

- Да, - ответил Гопкинс, опускаясь в кресло по другую сторону письменного стола.

- Достаточно ли он компетентен в военных делах и пользуется ли поддержкой армии и народа?

- Да.

- Выдержит ли Россия напор немцев? Не капитулирует ли? Не возникнет ли у Сталина мысль о сепаратном мире с Гитлером?

- Это целых три вопроса. Ответ на первый - "да". На второй и третий - "нет".

- Нуждается ли Сталин в нашей помощи?

- Да.

- Спасибо, Гарри, - с облегчением вздохнул президент. Он услышал главное, самое главное - решающие "да" и "нет".

Он вслушивался в интонации, с которыми Гопкинс произносил свои односложные ответы, всматривался в выражение его лица. Нет, Рузвельт, конечно, и мысли не допускал, что Гопкинс может сознательно ввести его в заблуждение или представить положение на русско- германском фронте менее мрачным, чем оно было па самом деле. И все же президент решил "подстраховаться". Поэтому в начале беседы он запретил Гопкинсу комментировать свои ответы; "да" есть "да", а "нет" есть "нет". В евангелии от Матфея сказано: "Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого..."

Услышав последнее "да", Рузвельт почувствовал, что его охватывает еще большее нетерпение. Теперь он жаждал мотивировок и объяснений. Что именно привело Гопкинса к убеждению, что Сталин компетентен в военных делах? Почему он считает, что Россия выдержит и не "выйдет из игры"? В какой именно американской помощи она нуждается больше всего?

- А вот сейчас давай все сначала! - требовательно, но с дружеской улыбкой сказал президент, склоняясь над столом, чтобы быть все ближе к Гопкинсу.

- Что именно "все"? - пожимая своими острыми плечами, переспросил Гарри.

- Да ты что, смеешься надо мной, сукин ты сын? Неужели ты не понимаешь, что меня интересует именно все - и суть дела, и детали? Как ты вошел к Сталину? Как он тебя принял? Как держался? Пытался ли преуменьшить серьезность положения, в котором находится Россия? Что именно, какое оружие русские рассчитывают получить от нас? Словом, ведь ты вернулся с Луны, и мне мало знать, что поверхность ее твердая... Факты, детали, мельчайшие подробности - вот чего я жду от тебя! А теперь давай выкладывай все!..

Почти четыре года прошло после того разговора, и каких четыре года! И вот теперь Рузвельт сидел в своем кресле, размышляя, перебирая в памяти детали и эпизоды - вехи на пути развития американо-советских отношений. И все это для того, чтобы достойно ответить Сталину на его упреки.

Книга Самнера Уэллза "Время для решения" лежала на коленях президента, глаза его были закрыты.

Он слушал. Кого? Негра Джексона, который все еще продолжал петь берущие за сердце "спиричуэлз", вознося к богу свои жалобы и мольбы?

Нет, сейчас другой голос звучал в ушах президента - голос Гарри Гопкинса.

...Рузвельт жадно вслушивался в детали. Он спрашивал: как говорит Сталин? Похож ли на того, каким рисуют его американские газеты? Чем отличается от цивилизованного, в западном смысле этого слова, человека? Как был одет? Как выглядела Москва? Что можно было прочесть на лицах москвичей?..

А получив ответы на все эти вопросы, с еще большим вниманием стал вслушиваться в аргументы Гопкинса, убежденно заявлявшего, что Москва не сдастся, что Россия выстоит, но она нуждается в помощи - с Британией Советский Союз уже заключил соответствующий договор, а вот с Америкой...

Потом... Потом голос Гопкинса зазвучал глуше, да и сам он стал как бы растворяться, отодвигаться куда-то вдаль...

"Что же было потом?" - спросил себя президент, пытаясь восстановить в памяти события последующих месяцев.

И вдруг его охватило непреодолимое желание поговорить с Гарри Гопкинсом. Этот безгранично преданный ему человек не раз выручал его своими советами. Да и не только советами. Ведь не кто иной, как Гопкинс, протянул незримую нить между Белым домом и Кремлем. Да, жизнь показала, что далеко не всегда эта нить была прочной, она рвалась по разным причинам, объективным и субъективным; не раз рвал эту нить Черчилль, а восстанавливал ее либо сам президент, либо все тот же верный Гарри...

Гопкинс... "Серый кардинал", как называли его враги Рузвельта, Гопкинс был настолько необходим президенту, что в течение длительного времени даже жил в Белом доме, чтобы быть всегда под рукой...

Ах, если бы он мог посоветоваться сейчас с Гарри относительно ответа Сталину, да и по многим другим вопросам!..

Но Гопкинс находился в больнице "Мэйо Клиник" в Рочестере, в штате Миннесота, за сотни и сотни миль от Уорм-Спрингз.

Внезапно Рузвельта осенила мысль: а что, если позвонить Гарри по телефону? Вот он рядом, телефон, снабженный специальным устройством, исключающим подслушивание; тот, кто попытался бы это сделать, услышал бы лишь хаотический набор бессмысленных звуков.

- Грэйс! - во весь голос крикнул президент. - Скажи мне, детка, - спросил он, когда она появилась, - вы все еще жуете мясо по-брауншвейгски?

- Обед кончился, сэр. Мы слушаем Джексона. Но если это вам мешает...

- Перестань! Ты знаешь, что песни Джексона мне милее, чем классическая опера. Речь идет о другом. Я хочу, чтобы ты оказала мне услугу. Ты и Хэкки. Кстати, она с вами?

- Мисс Хэкмайстер, как всегда, на коммутаторе, - с некоторой обидой в голосе за свою приятельницу ответила Талли.

- Так вот, - сказал президент, - пусть она раздобудет мне Гарри.

- Гарри, сэр? - недоуменно переспросила Грэйс.

- Ну да! Гарри Гопкинса!

- Но... он же в Рочестере, мистер президент. И к тому же в больнице!

- Я знаю, что беспокоить такого больного человека жестоко, - сказал, опуская голову, Рузвельт, - но он мне очень, очень нужен! Если бы я не боялся громких слов, то сказал бы, что наш разговор необходим Америке. Пусть нам организуют спецсвязь. Пусть установят телефонный аппарат с декодирующим устройством у его кровати. Мне нужен Гарри хотя бы на пять минут... Если он, конечно, в состоянии говорить...

Грэпс Талли ушла.

"Разговор отнимет не больше трех - пяти минут, - мысленно повторял президент, словно пытаясь найти для себя оправдание. - Но заменить Гарри не может никто. Он знает Сталина и беседовал с ним в разных ситуациях: и когда русские были на краю гибели, и когда побеждали. На конференции в Ялте - я видел, видел это! - Сталин оказывал Гопкинсу куда большее внимание, чем государственному секретарю..."

Второй фронт! В этих словах сконцентрировалась вся сущность разногласий с Россией, не раз обманутой Англией и Америкой, обманутой вопреки заключенным соглашениям. Да, конечно, когда Сталин писал президенту свои последние, исполненные обиды и негодования письма, он помнил и о том, как его обманывали союзники. Обманывали в главном, оттягивая срок открытия второго фронта, обманывали и в менее существенном, нарушая сроки военных поставок...

А ведь к тому времени Россия уже понесла огромные потери и сражалась с врагом на подступах к Ленинграду...

"Нет, - подумал президент, - без Черчилля открыть второй фронт мы бы не смогли. А заставить его?.. Какое там заставить! - с чувством стыда и горечи сказал себе Рузвельт. - Разве сам я втайне не поддерживал Черчилля в его усилиях отсрочить, насколько возможно, открытие второго фронта?.. И разве не тайный страх, что Россия разделается с Гитлером сама, в значительной мере определил наше решение высадиться в Нормандии? И все же!.. Если бы встреча со Сталиным состоялась раньше, если бы я, а не высокомерный и многословный Черчилль имел возможность лично поговорить со Сталиным..."

Однако такая возможность представилась президенту лишь в 1943 году.

Из Тегерана Рузвельт вернулся бодрый, радостный, полный сил, убежденный, что Сталин относится к нему дружелюбно и никакой размолвки между ними произойти не может.

Но вот она произошла. "Нет, нет, в это трудно поверить! - говорил себе президент. - Я помню все, что происходило в Тегеране, помню нашу первую встречу, вижу перед собой Сталина, посетившего меня, слышу его слова..."

О, как он сейчас хотел, чтобы Тегеран повторился, нет, не тот год, когда происходила Конференция, - кровопролитная война была в самом разгаре... Нет, он хотел, чтобы повторилось другое... Хотелось вновь прильнуть к источнику взаимного доверия с русскими, перенестись в атмосферу, характеризовавшуюся не только спорами, не только неизбежно возникавшими противоречиями - они были, были! - но прежде всего верой в сплоченность союзников, сознанием, что только она поможет разгромить врага и обеспечить послевоенный мир!..