Глава девятнадцатая. На пути в Ялту

Незадолго до Ялтинской встречи государственный департамент подготовил для Рузвельта несколько "черных книг", содержащих детальный анализ всех вопросов, которые могли возникнуть за столом Конференции. Даже самое поверхностное ознакомление с этими "книгами" потребовало бы немало времени, но президент перелистывал их страницы недолго. У него было иррациональное предубеждение против чересчур тщательной подготовки к тому или иному совещанию. Он полагался на свою интуицию, считал, что в процессе личных контактов можно успешно решить как заранее предусмотренные, так и неожиданно возникающие вопросы.

22 января 1945 года в 10 часов вечера Рузвельта в военно-морской накидке и старой фетровой шляпе усадили в машину. Заняли свои места в лимузинах сопровождающие лица. В начале одиннадцатого президентский кортеж выехал из юго-восточных ворот Белого дома и направился к железнодорожной платформе. Там Рузвельт пересел в специальный поезд, которому предстояло доставить его в Ньюпорт Ньюс в штате Виргиния, где у причала ожидал крейсер "Куинси".

И вот теперь президент восстанавливал в памяти событие, которое в душе он окрестил "великим" и которое так жестоко обмануло его надежды. Он вспоминал о своем отъезде в Ялту с каким-то чувством вины и даже пытался убедить себя в том, что, сидя в машине, хотел повернуть обратно.

Нет, не хотел, конечно. Он ехал, сгорая от нетерпения. Ему представлялось, что вот он уже на борту крейсера, вот уже на Мальте, вот уже приземляется на аэродроме в Саки.

Элеонора упрашивала мужа взять ее в Ялту. Он сказал ей, что не может этого сделать, поскольку Черчилль оставляет свою Клементину дома, а Сталин, как известно, не женат. Потом выяснилось, что английский премьер берет с собой дочь Сару. Тогда и Рузвельт решил взять кого-либо из своих детей. Он остановил выбор на Анне. В группе, сопровождавшей президента, были Джеймс Бирнс, личный друг Рузвельта и политический босс Бронкса Эдуард Флинн, адмиралы Уильям Леги и Уилсон Браун, генерал Эдуин Уотсон, Росс Макинтайр, Говард Брюнн, Чарльз Болен. Гопкинс находился в это время в Лондоне и должен был присоединиться к американской делегации несколько позже.

В день отъезда президент занимался текущими делами с раннего утра и очень устал. Как только поезд тронулся, он перебрался из салон-вагона в спальный вагон.

Проснувшись на другое утро, Рузвельт ощутил некоторое недоумение: поезд не двигался. Оказалось, что он прибыл к месту назначения и уже около часа стоит на крытом пирсе № 6 в Ньюпорт Ньюс. По перрону медленно прохаживались военные во главе с начальником порта Джоном Килпатриком. Майк Рилли и его сотрудники тоже давно были на ногах.

Пересадка с поезда на крейсер была организована с предельной четкостью и осуществлена почти мгновенно.

Президент знал, что для обеспечения безопасности его пути приняты чрезвычайные меры. Впереди "Куинси" шли три эсминца, замыкал караван легкий крейсер. С воздуха корабли прикрывали звенья самолетов "Пи-Би-Уай-4".

На второй день после отплытия в радиорубку "Куинси" поступила шифровка из Вашингтона: по данным разведки, в Берлине уже знают о предстоящей Конференции. Чрезвычайные меры безопасности диктовались острой необходимостью.

Рузвельт смотрел на модель яхты в своей спальне в "Маленьком Белом доме", и ему казалось, что он снова сидит на палубе крейсера "Куинси" и его обдувает соленый морской ветер. Да, тогда, в море, он был счастлив: его радовали веселые обеды с друзьями и ближайшими сотрудниками, неторопливые беседы с Анной, кинофильмы по вечерам - президент предпочитал бездумные комедии.

Но таким все это представлялось Рузвельту сейчас, в ретроспективе. А тогда, на "Куинси", его мозг непрерывно сверлила тревожная мысль: подтвердит ли Сталин свое, данное еще в Тегеране обещание вступить в войну с Японией?

Первым в каюту Рузвельта явился Чарльз Болен, которому в Ялте предстояло выполнять обязанности личного переводчика президента.

Худощавый черноволосый Болен, по прозвищу Чип, отлично знал русский и слыл в американских дипломатических кругах одним из лучших знатоков России.

- Я позволил себе нарушить ваш отдых, мистер президент, - сказал молодой дипломат, - чтобы доложить вам, что я к вашим услугам в любое время дня и ночи.

- Почему ты вдруг решил сообщить мне об этом? - с недоумением спросил Рузвельт.

- Дело в том, мистер президент, - ответил Болен, - что не все документы, которые мы для вас подготовили, вы сможете прочитать. Некоторые из них на русском языке, и их не успели перевести. Так что...

- Послушай, мой дорогой Чип, - с добродушной иронией в голосе прервал его Рузвельт, - ты и в самом деле думаешь, что я успею прочесть все эти "черные книги", да к тому же еще и документы, о которых ты говоришь? - Президент полулежал на обитой красной кожей кушетке, укутав ноги шотландским пледом. Он широко улыбнулся и продолжал: - Знаешь, Чип, если бы нам предстояло переплыть все моря и океаны земного шара, мне и тогда не хватило бы на это времени! Я знаю, чего хочу от Конференции, от Сталина, и мне этого вполне достаточно!

- Но я полагаю, сэр, - слегка хмуря свои черные брови, сказал Болен, - что подготовлена какая-то четкая повестка дня, если не для каждого заседания, то, во всяком случае, для Конференции в целом. Очевидно, до сих пор вы держали ее в секрете, и я понимаю ваши соображения. Но я позволю себе спросить: может быть, настало время познакомить меня с этой повесткой дня?

- Да нет никакой повестки, Чип, можешь мне поверить! Конечно, мы с Черчиллем и Сталиным намерены обсудить ряд конкретных вопросов, которые встают перед нами в связи с приближением конца войны в Европе. Но повестки дня, обязывающей нас обсуждать такие-то вопросы и ни в коем случае не касаться других, попросту не существует!

- Значит, как в Тегеране... - мрачно произнес Болен.

- Тебе не понравился Тегеран? - взглянув на него в упор, спросил Рузвельт.

- Откровенно говоря, сэр, не понравился.

- Но почему?!

- Когда я восстанавливаю в памяти Тегеранскую конференцию, мистер президент, она представляется мне... какой-то дезорганизованной.

Рузвельт вопросительно приподнял брови над стеклами пенсне.

- Никто не вел официального протокола, - продолжал Болен. - Об этом просто не позаботились. Между тем русские, как я заметил, вели тщательные записи. Я уверен, что у них все было заранее продумано и распределено по дням и по часам, а у нас...

- Подожди, Чип, - прервал его президент. - У русских я готов учиться бить гитлеровцев, но перенимать их бюрократический стиль я не собираюсь. Терпеть не могу, когда меня связывают жесткие правила и процедурные моменты. Меня упрекают в том, что даже в серьезных делах я предпочитаю импровизацию. Что ж, это действительно так. Я и в самом деле предпочитаю импровизировать, и пока еще это меня не подводило.

- А как вы намерены поступить, мистер президент, если русские со временем опубликуют свои протоколы и допустят в них тенденциозные искажения? - спросил Болен. - Что мы им противопоставим? Конечно, я успевал делать кое-какие записи, но это же не официальный протокол.

Рузвельт подумал, что было бы и в самом деле неплохо, если бы американская сторона официально запротоколировала некоторые высказывания Сталина, и в первую очередь его обещание вступить в войну с Японией.

Однако вслух он недовольно проговорил:

- Не понимаю, почему наши люди подозревают какие-то козни во всем, что бы ни делали русские! Встреча была задумана как свободный обмен мнениями. По крайней мере, я ее так рассматривал. Официальные рамки сковывали бы всех участников, особенно русских, и в результате мы бы так и не узнали их сокровенных мыслей.

- Неужели вы думаете, мистер президент, что русские поделились с нами своими сокровенными мыслями? - с легкой иронией спросил Болен.

Вспоминая этот разговор, президент подумал, что кое в чем Болен был прав. Если бы тегеранское обещание Сталина нашло отражение в каком-либо итоговом документе, у него, Рузвельта, было бы еще больше оснований обвинять советского лидера в предумышленном вероломстве.

Но тогда, на "Куинси", президент ответил Болену:

- Нет, конечно, если слово "сокровенные" понимать буквально. Но, зная, что мы не фиксируем каждое его слово, Сталин наверняка говорил откровеннее, чем говорил бы при иных обстоятельствах. Я вовсе не убежден, что в атмосфере "официальности", которую ты так любишь, он дал бы обещание вступить в войну с Японией после победы над Германией.

- Это была общая фраза, мистер президент, скорее лозунг, нежели государственное обязательство, - упрямо возразил Болен. - Да и кроме того, он связывал свое обещание с окончанием войны в Европе. А кто в сорок третьем году мог предсказать, когда она кончится?

- До сих пор я всегда убеждался, что русские слов на ветер не бросают, - сказал Рузвельт.

- Не бросают, - задумчиво повторил Болен. - И все же, мистер президент... разрешите мне говорить с вами откровенно... у меня такое впечатление, что вы порой оказываетесь под влиянием сильной личности - под влиянием Сталина. А это очень опасно, сэр!.. Я не враг нынешней России, я и сейчас с волнением вспоминаю, как впервые приехал туда в тридцать четвертом году. Но я боюсь, мистер президент, что вы не полностью отдаете себе отчет в том, какая бездонная пропасть отделяет психологию большевика от психологии небольшевика, в особенности американца. На правах вашего советника я позволю себе заметить: иногда вам кажется, что советские лидеры видят мир примерно в том же свете, что и мы. Конечно, от вашего внимания не могли ускользнуть отрицательные черты характера Сталина, его подозрительность, его нежелание идти на какие-либо уступки.

Но я боюсь, мистер президент, что в душе вы склонны объяснять это тем, что Запад, в том числе Соединенные Штаты, на протяжении долгих лет третировали Советы.

- Третировали? - иронически переспросил Рузвельт. - Это слишком мягко сказано, мой дорогой Чип. Не забудь, что в свое время мы хотели уничтожить Россию силой оружия.

- Не мы одни, мистер президент.

- Это не меняет существа дела.

- Хорошо, не спорю, - сказал Болен, - но к чему поминать далекое прошлое? Мы же признали Советскую Россию.

- Позже, чем многие другие страны.

- Согласен, но факт остается фактом. А теперь мы помогаем русским добивать Гитлера... Нет, сэр, корни подлинного отношения Сталина к нашей стране не в воспоминаниях о прошлом, а в глубоких идеологических расхождениях. И перекинуть мост через разделяющую нас пропасть просто невозможно.

- Ты говоришь со мной, Чип, на правах советника, а я с тобой говорю на правах президента, - улыбнулся Рузвельт. - И я твердо убежден в том, что русские прежде всего хотят безопасности для своей страны. И если Сталин увидит, что мы оказываем ему всемерную помощь, не посягая при этом на независимость России, то и он будет действовать соответственно, то есть в интересах мира и демократии во всем мире.

- Но мы же и так делаем для русских все, что от нас зависит! - воскликнул Болен.

Президент взглянул в упор на молодого дипломата и с горечью проговорил:

- А второй фронт, Чип? Что ты скажешь о втором фронте?.. Ведь мы затянули его открытие до того момента, когда разгром Германии был уже предопределен.

Да, Чип был тогда прав! Он, Рузвельт, поддался обаянию Сталина - о, византиец умел быть обаятельным, когда хотел! - принял за чистую монету обещание помощи на Дальнем Востоке. Принял за чистую золотую монету, даже не попробовав ее на зуб... Два с половиной месяца назад он ехал в Ялту с намерением заручиться подтверждением тегеранского обещания.

В беседах с адмиралом Леги на борту "Куинси", а потом - уже в Ливадии - с Гопкинсом и Гарриманом он снова и снова возвращался к вопросу: на какие уступки следует пойти, чтобы Сталин подтвердил свое обещание?

Рузвельт немного кокетничал, когда уверял Болена, что он безоговорочный сторонник "импровизаций". Нет, он, конечно, все обдумал и был готов к обсуждению основных вопросов - и о Восточной Европе, и о послевоенной судьбе Германии, и об Организации Объединенных Наций...

А в глубине души своей президент испытывал страх. Страх перед генеральным сражением с Японией без помощи русских.

Мысль о том, что работа над созданием атомной бомбы, судя по докладам генерала Лесли Гровса, идет полным ходом и от первого ее испытания Америку отделяют уже не годы, а всего лишь месяцы, и что обладание бомбой коренным образом изменит соотношение военной мощи США и Японии, не оказывала существенного влияния на планы и расчеты Рузвельта. Не оказывала потому, что представление об этом чудовищном оружии не укладывалось в сознании человека, бесконечно далекого от техники. Да и к тому же кое-кто из его ближайших военных советников уверял, что атомная бомба "никогда не взорвется".

"Как хорошо я чувствовал себя на борту "Куинси", в море, - не отрывая взгляда от модели яхты, подумал президент. - Конечно же Сталин неспроста раздувает "бернский инцидент"... И его претензии к США и Англии в связи с "польским вопросом", отказ прислать Молотова в Сан-Франциско - все это, несомненно, звенья одной цепи, проявление коварства русского маршала, коварства, которое он так искусно маскировал и в Тегеране, и в Ялте... Не будет он воевать с Японией. Нет, не будет! Но как я не разгадал его раньше? Ведь еще там, на "Куинси", не только Болен, но и Бирнс настойчиво предупреждали меня".

Он вспомнил, как директор управления военной мобилизации Джеймс Бирнс пришел к нему в каюту...

Это было на третий день морского путешествия. Остроносый, с настороженным взглядом слегка прищуренных глаз, Бирнс появился в полдень.

- Входи, Джимми! - приветливо встретил его президент.

Он недолюбливал Бирнса, считал его очень капризным, но людям с организационной хваткой, хорошо разбиравшимся в вопросах экономики и внешней политики, в военные годы не было цены. А Бирнс принадлежал к их числу.

- Присаживайся! - сказал Рузвельт, указывая Бирнсу на глубокое, обитое красной кожей кресло. - Как ты переносишь путешествие? Любишь море?

- Честно говоря, я как-то не задумывался над этим, господин президент. Тем более что такое путешествие я совершаю впервые.

- Что ж, воспользуйся им, чтобы полюбоваться водной стихией! Что касается меня, то ее просторы всегда напоминают мне о вечности вселенной и бренности человеческого существования. Но за короткое время, отпущенное человеку, он должен сделать максимум того, что может, на что способен, должен "оставить свои следы на песках Времени", как сказано у Лонгфелло.

- Вот именно, сэр. Человек должен сделать максимум того, на что способен. Об этом я и размышлял, когда вы включили меня в делегацию. Об этом думаю и сейчас.

- Ты имеешь в виду нечто конкретное? - спросил Рузвельт.

- Да, господин президент. Судьбу Европы. Восточной. И прежде всего Польши.

- Почему "прежде всего"?

- Потому что она граничит с Россией. И вопрос о ее границах неминуемо встанет в Ялте.

- Но в принципе этот вопрос предрешен.

- К счастью, только в "принципе", сэр.

- Что ты хочешь этим сказать? - настороженно спросил Рузвельт.

- Господин президент, вы, конечно, знаете, что такое предполье. И я хочу сказать, что Польша - наше предполье. И если уж расширять ее территорию за счет перемещения западной границы, я на вашем месте предпочел бы, чтобы этот территориальный подарок поляки получили не из русских рук. Это во-первых. А во-вторых, я настаивал бы на другом составе нового польского правительства: в основном его надо сформировать из лондонских поляков, а люблинцам дать минимальное представительство.

- Ты знаком со Сталиным, Джимми? - с явной иронией в голосе спросил Рузвельт.

- До сих пор не имел чести...

- Скоро она тебе будет оказана. А потом я тебя спрошу, согласен ли ты повторить свои предложения.

- Я не из трусливого десятка, господин президент!

- Знаю. И это было одной из причин, почему я включил тебя в делегацию... Но дело тут не в храбрости, Джимми. Ты призываешь меня не считаться с русскими; иными словами, восстановить санитарный кордон на западных границах России. А отдаешь ли ты себе отчет в том, что близится к концу кровопролитная война? Польшу освободили русские. Победы Красной Армии не могут не сказаться и на других странах Восточной Европы. Ты полагаешь, все это можно игнорировать?

- Нет, но я против уступок русским.

- До сих пор еще не подсчитано, сколько людей они потеряли в этой войне, - задумчиво проговорил Рузвельт, - но я думаю, что речь идет о миллионах... - Он взглянул в упор на Бирнса и спросил: - Ты всерьез считаешь, что слово "уступки" здесь уместно?

- Господин президент, вы лучше меня знаете, что сентиментальность в политике себя не оправдывает, - с притворной печалью произнес Бирнс.

- А порядочность? - спросил президент.

"Ни с Боленом, ни с Бирнсом я не нашел общего языка, - подумал Рузвельт. - По-настоящему меня понимает только Гарри Гопкинс".

К семи часам вечера Приттиман доставил президента на лужайку у "Маленького Белого дома", где уже был подан обед. Рузвельту показалось, что Люси смотрит на него настороженно, словно пытаясь определить, произошли ли в нем какие-либо перемены после того, как был прерван сеанс.

И он усилием воли заставил себя улыбаться, даже шутить... Но проклятая шифровка по-прежнему маячила перед глазами, и его не оставляли мысли о Ялте.

Это застолье напомнило Рузвельту банкет на борту "Куинси", который был устроен по случаю его дня рождения. И ему представилось, что он сидит за обеденным столом вместе с Анной, Джимми Бирнсом, Эдом Флинном, Россом Макинтайром, адмиралом Уилсоном Брауном, Стивом Эрли, адмиралом Уильямом Леги и своим любимцем генералом Уотсоном...

Это было торжественное и вместе с тем веселое пиршество. Казалось, стол ломился под тяжестью четырех больших пирогов, на которых глазурью было выведено: "1932", "1936", "1940" и "1944" - даты избрания президента на все четыре срока.

Рузвельт был глубоко растроган и хотел было поблагодарить собравшихся, но в этот момент два офицера из команды "Куинси" внесли и поставили на стол пятый пирог. Глазурью на нем выведено: "1948?" - явный намек на пятое избрание через три года. Президент весело расхохотался. Этот знак внимания вызвал у него прилив бодрости, какого он давно уже не ощущал.

...Нет, нет, он докажет, докажет всем, что здоров, в отличной форме, что от минутной слабости, охватившей его во время сеанса, не осталось и следа... К счастью, никто из присутствующих, кроме Билла, не знает о проклятой шифровке, которая могла бы сбить с ног и более здорового человека.

- Как речь? - громко спросил Рузвельт, обращаясь к сидевшим рядом Хассетту и Моргентау, когда после мяса подали сладкое. Разумеется, им не надо было объяснять, что он имеет в виду "джефферсоновскую речь".

- Окончательный вариант текста, одобренный мистером Моргентау, уже на машинке, - поспешно ответил Хассетт. - Печатает Дороти Брэйди. Полагаю, что через час смогу ее вам принести.

Президент заметил, что Люси укоризненно взглянула на Хассетта - так, словно он допустил какую-то бестактность.

- Принеси обязательно, - сказал Рузвельт и добавил: - А завтра мы займемся подготовкой к Лондону.

- К Лондону? - недоуменно воскликнула Люси.

- Ах, Люси, дорогая, - как ни в чем не бывало произнес Рузвельт, - разве я не говорил, что после Конференции в Сан-Франциско должен встретиться со старым моряком Уинни? И по-моему, все вы знаете, что после окончания войны с Японией я собираюсь слетать на Дальний Восток.

Рузвельт сказал это таким тоном, словно речь шла о поездке из Нью-Йорка в Хайд-Парк. Он сделал вид, что не заметил удивления, даже некоторого страха на лицах своих собеседников.

- Господин президент, - не выдержал Брюнн, - такие поездки под силу только совершенно здоровому человеку!

- А я совершенно здоровый человек, мой милый Говард, - ответил Рузвельт, в упор глядя на Брюнна. - Я уже не говорю о том, что у нас четкое распределение обязанностей: за государственные дела отвечаю я, а за мое здоровье - Росс и ты. Вот и отвечайте, но так, чтобы одно не мешало другому... Кстати, Люси, дорогая, скажите, пожалуйста, миссис Шуматовой, что завтра я верну ей свой долг. Я обсчитал ее сегодня минут на сорок. Завтра буду позировать соответственно дольше. Если она не возражает, мы начнем часов в двенадцать. А теперь, милые мои, я вас покину. Мне надо еще поработать. Приттиман!

Гигантское напряжение воли, которое потребовалось Рузвельту, чтобы казаться за этим обедом здоровым и бодрым, не могло пройти для него даром. Когда Артур Приттиман привез его в спальню и бережно пересадил в кресло, президент чувствовал себя совершенно разбитым.

Некоторое время он сидел неподвижно в каком-то полузабытьи. К реальности его вернул легкий стук в дверь.

- Да! - откликнулся президент.

Дверь открылась, и в комнату вошел Уильям Хассетт с неизменной папкой в руках.

- Что у тебя, Билл? - спросил Рузвельт.

- Ваша речь, сэр, - сказал Хассетт, подходя к креслу и протягивая папку.

- Более подходящего времени ты не мог найти? - проворчал президент.

- Вы же сами мне сказали, сэр... - начал было секретарь, но Рузвельт прервал его:

- Да, да, ты прав.

Он вспомнил, что за обедом велел Хассетту принести речь, как только она будет перепечатана. Увидев, что секретарь собирается уйти, он остановил его словами:

- Подожди, Билл. Я прочту речь при тебе.

Рузвельт раскрыл папку... Но напечатанных на машинке строчек он не видел. Вместо них перед его глазами всплывали другие строки, те самые:

"МЭДЖИК СООБЩАЕТ, ЧТО ЯПОНЦЫ НАМЕРЕНЫ ПЕРЕБРОСИТЬ БОЛЬШИЕ СОЕДИНЕНИЯ ВОЙСК ИЗ МАНЬЧЖУРИИ НА ТИХООКЕАНСКИЙ ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ..."

Президент перевернул страницу, потом вторую, третью, но ему казалось, что он читает и перечитывает все ту же убийственную шифровку: "МЭДЖИК СООБЩАЕТ..."

Резким движением он захлопнул папку. Потом сказал:

- По-моему, все в порядке, Билл. Все замечания должным образом учтены. Послезавтра я выступлю с этой речью. Договорись с ребятами на радио. И уточни час, когда они приедут сюда. А пока можешь идти.

Хассетт ушел. А строки шифрограммы Маршалла по-прежнему стояли перед глазами президента. Он снова - в который уже раз сегодня! - мысленно произнес: "Неужели Сталин обманул меня? Обманул, несмотря на то, что дал твердое обещание?.."

В памяти стали всплывать сцены долгого пути в Крым.

Мальта, порт Валлетта. Здесь завершился морской этап путешествия в Ялту. С борта "Куинси" президент увидел Черчилля в военно-морской форме. Тот стоял на палубе английского крейсера "Орион" и размахивал в воздухе синей фуражкой.

Вскоре на борт "Куинси" поднялись Стеттиниус, Гарриман и Гопкинс.

В тот же день начальники штабов и другие высшие офицеры, сопровождавшие Рузвельта и Черчилля, начали свои совещания в каюте президента. На повестке дня было немало вопросов - англо-американские войска и Красная Армия с боями продвигались навстречу друг другу.

Рузвельт знал, что ему предстоит еще далекий путь, но это его не пугало. Президента вдохновляла надежда, что скоро, очень скоро он услышит от Сталина подтверждение тегеранского обещания. Может быть, ему удастся уговорить советского лидера снять требования, которые так упорно отстаивал Громыко в Думбартон-Оксс. Безопасность полета? Все мыслимые меры для ее обеспечения были приняты. Президент знал, что американские истребители поднимутся с мальтийского аэродрома вслед за "Священной коровой", чтобы конвоировать ее, и что в Эгейском и Черном морях курсируют военные корабли на случай вынужденной посадки.

"Кто летел вместе со мной в самолете?" - вспоминал сейчас президент. Он насчитал восемь человек: Анна, адмирал Леги, Росс Макинтайр, адмирал Браун, генерал Уотсон, Говард Брюнн, Майк Рилли и Артур Приттиман.