Привет Питеру!

План Толстовской фермы, где живет Вера Константиновна Романова

Несколько женщин бережно сводили с зеленого кудрявого пригорка старую, высокую, стройную женщину в кремовом плаще, оказывая ей подчеркнутые знаки внимания. Они подвели ее к одноэтажному современной постройки дому, отворили окна-двери, вся компания вошла в комнату. Вслед за ними вскоре последовали и мы. Мы застали сцену прощания.

- Вера Константиновна,- говорила, прижимая руки к груди, пожилая интеллигентная дама неуловимо нашего, советского облика.- Как я рада была повидаться... Я и с Нащокиным в Москве общаюсь, помните, Нащокин, друг Пушкина, и с Мещерскими...

- Как же,- отвечала, снимая плащ, старая женщина,- как же, счастливого пути, привет Москве!

Мы стояли, выжидая. Вскоре все гости разошлись, знаками давая понять, чтобы мы не очень засиживались. Старая дама, усаженная в кресло, повернулась к нам. Глаза у нее были серые, веселые. Овал лица смутно напоминал знакомые фотографии, особенно прямой, твердый подбородок. Меня представили.

- Вы прямо из Москвы? Книгу пишете? О нашей эмиграции? Ой, как интересно. Раздевайтесь!

И тут мы втроем спокойно вздохнули.

...Мне давно хотелось познакомиться с дочерью великого князя Константина Константиновича Романова Верой Константиновной. Я знала, что она на пенсии, живет на Толстовской ферме, слышала о ней много рассказов, так же как о других Романовых. Но кто возьмется нас знакомить, и согласится ли она на разговор? В старой русской колонии было мнение, что вообще-то Вера Константиновна из непримиримых и с представительницей советской прессы вряд ли станет разговаривать.

А у меня был к ней давний, можно сказать, детский интерес: К-Р, ее отец, великий князь. Да и к тому же троюродная сестра императора, чудом уцелевшая (трое ее братьев были убиты в Алапаевске), разве это само по себе не интересно? Казалось, столько эпох миновало, все в далеком прошлом, а сестра жива, бодра (по рассказам), очень энергична, несмотря на свои восемьдесят три года. Но главное - ее отец, популярный поэт начала XX века. Романсы на его слова любила петь моя бабушка и потихоньку рассказывала об их авторе, высоком, статном красавце, самом красивом, по ее словам, изо всей царской семьи. Особенно бабушка любила: "Растворил я окно, стало сердцу невмочь..." И еще: "Вчера мы ландышей нарвали, их много на поле цвело..." В послевоенные годы эти романсы часто исполняли по радио, а то, что рассказывала мне, примерной пионерке и отличнице, бабушка, я не слышала ни от кого. Расстрел царской семьи с теми подробностями, что бытовали в 20-50-е годы и которые ушли из памяти, вовремя не записанные, убийства великих князей в Алапаевске... Откуда люди знали тогда то, что открывается в деталях только из нынешних публикаций? Подразумевалось, что наши разговоры не подлежат пересказу. И я молчала, никому не говорила, даже родителям. Бабушка давно умерла. А я в Америке, и дочь одного из любимых ее поэтов здесь, недалеко от Нью-Йорка. "Вчера мы ландышей нарвали..." Это "вчера" было почти сто лет назад. Младшая дочь К-Р - это реальное сегодня, со своей судьбой, воспоминаниями. Как же так, неужели я с ней не свижусь?

...Она сидит в кресле в сером двубортном добротном костюме, в кремовой шелковой кофточке с открытым воротом, черные туфли на небольшом, спокойном каблуке. Представивший меня Николай Трубецкой переглядывается со своей женой Онико Чавчавадзе. Огромные зеленые глаза Онико, глядевшие до этого внутрь себя (она ждет ребенка), с детским любопытством смотрят на Веру Константиновну. Онико парижанка, и многое в Америке ей внове, многих людей она не знает. Мы все еще стоим, осматриваемся. На лице у Коли Трубецкого торжественное выражение. Такая встреча - это важно, это нужно для обеих сторон, и для эмиграции, и для Советского Союза - вот что написано на его бледном, чуть веснушчатом лице.

Николай Трубецкой и его жена - последняя поросль старой русской эмиграции, терпеливо пытающаяся наладить культурные и деловые контакты с нашей страной. Тридцатилетние, как сказали бы наши отечественные любители делить людей на поколения. Сегодня утром Трубецкие - Чавчавадзе встретили пригородный поезд, на котором я приехала из Нью-Йорка, и повезли меня в Наяк, небольшой город, где со времен второй мировой войны обосновалось много русских семей.

Мы поспели на конец утренней службы в храме Покрова Пресвятой Богородицы. Храм небольшой, уютный, украшенный цветами: идет первая пасхальная неделя. При храме два низких строения - церковная воскресная школа. После службы завтрак в доме матушки, вдовы священника храма и его основателя Серафима Слободского. Раскрашенные яйца, куличи, ветчина, сыр, кофе - уступка Америке, да и народу собралось много - в бумажных стаканчиках, минеральная вода. В стороне тихо играют нарядные дети, мальчики в пиджаках с галстуками, девочки в светлых платьях. Разговаривают по-русски очень чисто, иногда переходят на английский.

А у взрослых за столом свой разговор. О чем могут говорить, собравшись, русские люди, да еще если среди них приехавшая из Москвы гостья? Разговор идет о судьбах России, о первых результатах перестройки. Разговор возбужденный, нервный, я бы сказала, болезненный. Прежде всего им всем, собравшимся здесь, совсем не все равно, что происходит на Родине, и это притом, что большинство родились уже не в России. Меня засыпают вопросами обо всем сразу и со всех сторон. И о наших трудностях, и о восстановлении памятников, о том, что русский народ исчезает и надо что-то делать. Цифры, факты, очень высокая степень осведомленности, взволнованные голоса. Много вопросов о религии. Хорошо, что начали открываться новые церкви, но почему Би6лии в церквах продают, а не раздают бесплатно, ведь они присланы в подарок из-за границы к 1000-летию крещения Руси. Что я могу ответить на этот вопрос? Я не знаю, я пытаюсь лишь объяснить, что уже сам факт свободной продажи Библий и в церквах, и в комиссионных книжных магазинах - шаг революционный сам по себе. Но никто за этим столом, за исключением Николая Трубецкого, в Советском Союзе не бывал, мало кто понимает и принимает мои аргументы. Не понимает их и Олег Михайлович Родзянко, внук председателя Государственной думы, могучий, кряжистый человек с длинной черной бородой и черными глазами.

- Вы читали моего деда? "Крушение империи"? - удивляется Родзянко.- А у вас есть? Нет? Будет.

- Мы из России в 1935 году уехали,- говорит мне через стол жена Родзянко Татьяна,- я была ребенком.

- Как? - изумляюсь я.- Каким образом?

- Очень просто, можно было уехать за золото. В нашей большой семье Лопухиных - Майндорфов моя тетя к тому времени уже отсидела на Соловках и была выпущена с поражением в правах, знаете, когда было еще только минус шесть. В Москве было жить нельзя, и мы все жили в Калинине.

- Почему не Тверь, почему до сих пор Калинин? - раздается всеобщий ропот.- Жданов же переименовали...

- У нас была одна бабушка в Эстонии и другая в Париже. Они объединились и за 1600 золотых рублей нас выкупили.

- Торговали людьми! - говорит кто-то резко.- Разве вам это неизвестно?

А мне и вправду неизвестно, но не уверена, поверили ли мне.

- Моя тетя баронесса Майндорф хлопотала через Екатерину Павловну Пешкову, все время ездила в Москву. Золота было мало, а нас много, десять человек. И наступила минута, когда Екатерина Павловна сказала: "Быстро подписывайте бумаги, сейчас вам и за эти деньги дадут разрешение". "А как же я?" - спросила тетя. "И себя припишите немедленно,- ответила Екатерина Павловна,- вам это нужно больше всех". Так мы и уехали.

И снова разговор о России, о том, что происходит в республиках, почему русский народ обвиняют нынче во всех смертных грехах.

- Вce только и мечтают, чтобы Россия распалась и все от нее отошли,- говорит Олег Родзянко.- Никто не хочет сильной, могучей страны, потому что это конкуренция.

И еще один голос - человека, с которым я не знакома:

- Если бы не революция, Россия лет через двадцать вышла бы на первое место в мире. Первое место... Кому это было нужно? Никому!

- Здешним это тоже не нужно! - добавляет кто-то.- Чтобы Россия окрепла? Зачем? Читайте американские газеты.

И еще один голос:

- Мы здесь живем по тридцать лет, но мы не американцы, мы - русские!

В своем углу расшумелись дети.

- Видите, у вас стали мало рожать, поэтому мы восполняем. В Наяке в каждой семье не меньше трех-четырех детей. Поглядите, у молодежи тоже много детей!

...Я сидела, слушала, и мне становилось не по себе. Сколько страсти, неотрывности от родной почвы было в этих людях, большинство семей которых жестоко пострадало во время революции. Есть ли у них желание примирения, стремление помочь? Не знаю. Кое с чем в их разговорах я не могла согласиться, но начало, безусловно, положено: есть огромная потребность в диалоге, к встречам с советскими людьми, огромная тяга к новой информации. И есть большое незнание и потому нередко искаженное понимание того, что у нас происходит. Ревнивое непонимание, непонимание людей, которым все небезразлично.

Мы пили кофе, заходили новые люди, знакомились. Разговор зашел о том, как могла так замечательно сохранить русская эмиграция свои традиции,- разговор, который почти всегда случается со всеми эмигрантами первой волны. Церкви, перестроенные из гаражей, из частных квартир (как старые часовни в Сан-Франциско), храмы, созданные своими руками, как создал и украсил храм Покрова Пресвятой Богородицы в Наяке покойный отец Серафим Слободской, воскресные школы, я там бывала, дети учат русский язык, в том числе и по советскому школьному букварю, религиозные праздники, которые отмечаются очень торжественно, русские имена, стремление заключать браки между русскими же... А ведь прошло больше семидесяти лет, продолжение традиций - дело совсем непростое, тем более во все и всех с легкостью перемалывающей Америке...

Мы сидели и вместе рассуждали, каковы же причины. Первой почти все назвали родителей. Упорное воспитание в традициях русской культуры. Очень важны были в свое время русские гимназии и кадетские корпуса, где обучение шло на русском языке и преподавали блестящие русские учителя, часто бывшие профессора. Важную роль играла и играет церковь, объединяющая людей. И еще благотворительные общества, которые помогают попавшим в беду. Работы в таких обществах много, тем более что деньги собирать трудно, очень богатых людей среди старой русской эмиграции почти нет. "Камфортабл", как говорят американцы, то есть хорошо обеспечены сейчас, в третьем-четвертом поколении многие, почти все, потому что почти все получили хорошее образование и довольно быстро становятся на йоги.

...Так мы сидели и разговаривали, пока одна из "первых ласточек" перестройки среди первой эмиграции - Коля Трубецкой не напомнил мне, что пора ехать на ферму, к Вере Константиновне Романовой. Меня дружно напутствовали, уверяя, что все будет хорошо, что в пасхальные дни можно ходить друг к другу в гости безо всякого приглашения.

Расставались мы дружески, уезжать не хотелось, казалось, мы только-только разговорились, но, как выяснилось, Коля заранее составил, как это принято у американцев, твердое расписание поездок и встреч на весь сегодняшний день.

... - Разделись? - быстро и живо спрашивает Вера Константиновна.- Усаживайтесь поудобнее. Вы реку Рузу знаете? - Пока я медлю с ответом, она продолжает: - Руза - это мои любимые воспоминания, я там выросла, у нас там было имение. Красивая река, правда? Она и сейчас красивая? А ухабы на дорогах там еще есть? Больше всего в детстве любила ухабы. А знаете, чем отличается село от деревни?

Мы не знаем.

- Село всегда с церковью, а деревня нет,- оживленно объясняет Вера Константиновна.- Знаете, по деревне в Рузе после революции долго ходил пес моего покойного брата сенбернар по имени Тимофешка. Настоящий сенбернар, не такая дрянь, как нынешние. У него на шее была корзина привязана. Когда корзина наполнялась кусками хлеба, он шел на могилу моего брата и там спал и ел. Трогательно, не правда ли? Нам это одна женщина рассказала, она приехала из Советской России в 1925 году и сама Тимофешку видела. А недавно одна особа написала мне из Москвы, что она помнит, как меня вытаскивали за ноги из будки этого Тимофешки. Как она помнит, удивительно! Я ничего не помню.

- Вера Константиновна, а как ваша семья уехала из России?

- Как удалось? - снова быстро, бодро подхватывает она вопрос.- Сейчас все расскажу. Моя мать была дружна с королевой шведской. И она нас выписала, мы сели на предпоследний пароход, который шел из Питера в Стокгольм. На пристани нас досматривали, помню, даже очки в металлической оправе посмотрели, не золото ли. И там сидел какой-то оборванный человек, играл карандашом и бормотал по-французски: "Не подписывайте эту бумагу, это ваш смертный приговор. Назовитесь только на пароходе, кто вы". К счастью, мать услышала и так и поступила.

- И кто был этот человек?

- Понятия не имею. Вероятно, многих спас. А бумага была, вероятно, чтобы нас арестовать. Мы долго шли в Стокгольм, часто останавливались, в Кронштадте, в Ревеле. В Ревеле подплывает к нам начальник гарнизона, немец, а мы с братом были очень антинемецки настроены, хотя мать у нас немка. Помню, мой брат Георгий кисло так на него посмотрел и положил руки за спину. И я поглядела очень кисло: не хочу с этим поганым немцем разговаривать!..

В разговор вступает Коля Трубецкой. Высокий, худой, с бледным лицом и желтоватыми глазами, сейчас Коля выглядит очень представительно, в синем блейзере и серых брюках, он то сидит на краешке стула, то встает. Коля волнуется - как пройдет встреча. Ведь одну из главных задач своей жизни он видит в том, чтобы помогать налаживанию контактов. И сейчас Трубецкой задает вопрос Вере Константиновне, явно помогая мне:

- А вы к тому времени знали, что происходит с царской семьей?

- Кто знал, кто не знал,- дипломатически, то ли не желая, то ли - у нее сегодня хорошее пасхальное настроение - избегая говорить на "кровавые", как она потом обмолвится, темы.- Я малая была, что я понимала? С детства больше всего люблю море и ходить под парусом, а тут шли на настоящем корабле, мне все было интересно...

Жили мы в Швеции, потом в Бельгии, потом переехали к маминому брату в Германию, к герцогу Ольденбургскому. Вот посмотрите гравюру его замка, я вам лупу дам. Потом мама умерла от рака. В общем, так я и прожила в Германии до 1951 года. Потом приехала в Америку.

- А как вы пережили войну? - спрашиваю я.

- Работала, как же еще, как все. Переводчицей стала для "остов". Почти сразу появились русские, угнанные в Германию, уже в 1941 году. Назывались - рабочие с Востока. Значок - белый с голубым, не слышали? Написано: "Ост".

- Об этом писал наш замечательный писатель Виталий Семин,- говорю я.- Он мальчиком был угнан в Германию.

- И это опубликовано? Никогда не слышала. Я бы почитала.

- Он уже умер, от разрыва сердца.

- Еще бы, перенести такое. Я же все это сама наблюдала. У меня были очень хорошие отношения с русскими, помогала, чем могла, вообще, подкармливала. Однажды собрала на пасху русских женщин, почитала Евангелие и сказала, что надо помнить, что все мы русские и надо вести себя достойно. Среди них были верующие, все время пели пасхальный канон.

- Знали?

- Прекрасно знали, я сама удивлялась. После этого одна советская женщина встретила меня и сказала: "Благодарю вас за хорошее обращение". Слава богу, говорю, свои люди...

- А они знали, что вы Романова?

- А как же? Конечно! Война, надо друг другу помогать... После пасхи у меня сразу начались неприятности.

Для гестапо это был знак. Им давно не нравились мои связи с русскими. Я еще ребенка крестила советского, у "остовки" одной родился, захотела она его крестить. А у меня как раз священник русский гостил. Крестили мы его в серебряной купели. Какие судьбы, подумайте, да? Угнали девочку в Германию, родила, а крестная мать - Романова... Гестапо быстренько меня из переводчиц уволило, послали меня работать на военный завод.

- А что вы умели делать?

- Да ничего. Пули светящиеся делали на заводе, для пулеметов, я должна была класть по одной в ямку. А я больше клала, чтоб получался холостой заряд, две-три...

- Так у вас дерзкий характер!

- Слушайте, у меня шесть братьев было, все братья военные, все кадеты, было в кого. Правда, они мне всегда приговаривали: глупа, мала, ничего не понимает... Но характер-то образовался, хотя я братьев с семнадцатого года не видела... Тут голод начался, по ночам лежу, бывало, и придумываю разные меню.

- Как, по-вашему, война прошла для вас тяжело?

- Да уж нелегко. И голодно было, и трудно видеть, что делалось с людьми из России. На меня в начале войны такая тоска нашла по Родине, в особенности когда увидела детей. Ой, такая тоска, хоть поезжай домой обратно. Это с моей-то фамилией, да? А в "Осте" разные люди были, очень разные, и угнанные, и сами приехали. И чего только не заставляли их делать, даже вышивать крестиком. У меня была такая женщина, которая умела вышивать крестом без канвы. Представляете? Идеальные работы делала! Много было людей из Винницы, из Киева, одна была из Казани... После войны я работала в английском Красном Кресте, тоже переводчицей. В госпиталях, в сумасшедшем доме... После войны оказалось много безумных людей. Особенно много больных детей, психически больных. И помню еще такую больную Марусю, абсолютно безумна, и на тумбочке у нее большой портрет Сталина... Русских детей я каждый день навещала...

- А что с этими людьми потом стало?

- Вот уж этого совсем не знаю. Не знаю... Темна вода во облацех... Кстати, интересная подробность об англичанах. Приходит в конце войны английская армия: хотят занять дом, где я живу. Узнают, что я Романова. "Внучка королевы Виктории? Дом не занимать". Приходит флот. "Внучка королевы Виктории? Дом не занимать". Появляются английские летчики: "Внучка королевы Виктории? Ну и наплевать на нее". И заняли дом. Понимаете, авиация начиналась только в 1914 году, никаких традиций. В 1951-м англичане мне говорят: советская граница близко, с вашей фамилией вам лучше уехать подальше. И я прикатила в Нью-Йорк, тут мой племянник был, который сейчас председатель Толстовского фонда.

- Багратион?

- Он. Называется он у меня - любимый племяша. Отец его убит в 1914 году, а его мать, сестра моя Татьяна, на шестнадцать лет старше меня, она потом монашкой сделалась. На Илионе двадцать лет была игуменьей. Сначала я работала в Толстовском фонде, потом ушла в "Общество помощи русским детям за рубежом".

...Я уже много слышала об этом благотворительном обществе, основательницей и постоянным председателем которого была правнучка декабриста Ивана Пущина. Общество небольшое, и средств у него не так много, основные деньги собирают в Америке. Большой взнос дает...

- Детский бал "Петрушка", я вам рассказывал,- напоминает мне Николай Трубецкой.

Бал "Петрушка" считается самым веселым балом в Нью-Йорке. Русские устроители с помощью дорогих входных билетов собирают довольно крупные суммы. Придумывается веселая программа, танцы. Общество рассылает деньги нуждающимся русским детям по всему миру. В нем-то и проработала и машинисткой, и секретарем большой кусок жизни Вера Константиновна.

- Вы за жалованье работали?

- А как же? Как все, как положено. Это вначале мы жили на драгоценности моей матери, а потом, очень скоро, как все...

- Вообще, представления о богатстве дома Романовых сильно преувеличены,- вставляет, вернее, разъясняет мне Коля Трубецкой.- Все их богатство было в основном в земле, не правда ли, Вера Константиновна? - Она молча слушает: зачем ей вмешиваться, если существовала она, как говорится, на зарплату? - Она продолжает свое:

- Я любила работу в Детском обществе. У меня романовская память, все помню, все фамилии по всему свету. Так что я работала, как полагается.

И тут наконец я задаю вопрос об ее отце, поэте.

- Вот его портрет,- показывает она на стену. Действительно, в комнате висит большой поясной портрет очень красивого человека.

- Умер в 1915 году от грудной жабы. Он политикой не интересовался, но всегда говорил, что революция 1905-го - это только репетиция. А вы песню "Умер бедняга в больнице военной" слышали? Это он написал. Стала народной песней. Отец был президент Академии наук и главный инспектор военно-учебных заведений. Их было тридцать с чем-то корпусов. Вот он их и объезжал. Бывало, возвращался домой после инспекций, с него сорваны все пуговицы. Кадеты на память обрывали. Он всегда за кадетов заступался. У отца у самого была большая семья, поэтому он понимал молодежь. Помню один случай с кадетом Евгением Середой - отличался "громкими успехами в тихом поведении". Является к нам в Павловск. Вводит его один из братьев к отцу, а у отца идеальная память была. "Середа,- спрашивает,- а что ты здесь делаешь?" А Середа заикался: "В-ваше императорское высочество, в-выперли".- "А что ты думаешь делать?" - "Ваше императорское высочество, д-думайте вы!" Куда-то отец его назначил, потом в войну он попал в австрийский плен, а потом умер в Парагвае, в Старческом доме.

- А откуда вы все это знаете?

- По переписке, Середа мне писал. Я вообще с кадетами дружу. Я им всегда говорю: я вам старшая сестра, даже если кому давно сто лет. Кадеты ведь очень разные - старые и последние выпуски. Три корпуса кадетских было в Югославии, вы это знаете? Последний - 1943 года. Кстати, я кое-какие воспоминания опубликовала в "Кадетской перекличке". Выходит два раза в год, там любопытные есть вещи, поглядите на досуге. Вам об отце интересно. Так вот. Знаете, почему он сочинил эти стихи: "Умер бедняга в больнице военной"? В его время хоронили плохо, вот он и написал.

- Мне больше всего нравится "Растворил я окно",- признаюсь я.

- А поют?

- Поют, по радио...

- Слава богу, не чужие! Нет, я больше люблю "Вчера мы ландышей нарвали, их много на поле цвело..." Это он в Павловске написал, там была такая поляна, полна ландышей, а в углу идеальный куст белой сирени. Я хорошо помню Павловск. Павловск - это такая красота! Я Россию помню по запахам. В Павловске всегда пахло черным хлебом, а в Стрельне кислой капустой.

- Вера Константиновна, а что вы помните о царской семье? - Это снова спрашивает Николай Трубецкой.

- Я ж малая была. Помню, государь у нас чай пил, помню однажды приехал в Павловск, взял меня на руки, подбрасывал. Царевича помню, он был на полтора года старше меня. Встретились мы с ним однажды на дороге, он с няней, и я с няней, а в Павловске была огромная лужа, прекрасная лужа, я ее очень любила. С одной стороны павильон для музыки, его в народе звали "Соленый мужик", то есть "Салон де музик", а с другой эта замечательная лужа. Наследник мне говорит: "Вера, туда!" А я вся в белом. Ну, меня два раза просить не надо, я с радостью туда. Представляете, что мне потом было!.. Говорят, на месте Ипатьевского дома всегда цветы?

- Не знаю, но публикаций о гибели царской семьи сейчас много.

- Да, я слышала,- сдержанно отвечает Вера Константиновна. И я понимаю, что дальше ни расспрашивать, ни рассказывать не надо: она знает о многом, происходящем в нашей стране. И Вера Константиновна подтверждает мою догадку.

- Я переписываюсь с Павловском, с бывшим директором музея, как же его фамилия...

- Кучумов?

- Да, по-моему, так. Видите фотографию на стене - разрушенный Павловский дворец после войны. Это он мне прислал. Когда шла реставрация, он мне задавал вопросы, а я отвечала.

- Откуда он мог знать, что вы все помните?

- Не знаю откуда, рассказали. Мне вообще из России пишут. А помню все до мелочей... Я всегда активно жила, это сейчас я в отставке.

- Получается, ваша жизнь прошла в трудах?

- Да что вы! - Вера Константиновна улыбнулась.- Какие труды! До войны только и знала, по Германии разъезжала, очень много родственников. Другие больше меня в жизни поработали. А потом - переводчица, какая это работа? Для меня-то? Теперь вот много читаю.

- А о Советском Союзе?

- Очень много.

- А что?

- Все, что попадает в руки, то и читаю. Вот Солженицына читала мало, у него трудный слог. Я Распутина очень люблю. Его много читаю. Солженицына никогда не встречала. А с Ростроповичем недавно познакомилась. У него имение возле нашего монастыря.

- А третья эмиграция?

- Ну как же! Едешь на такси, знаете, среди таксистов в Нью-Йорке много последних эмигрантов, а они меня спрашивают: "Откуда вы так хорошо знаете русский язык?" Один раз крымский татарин встретился, таксист, я так его пожалела, что на чай побольше дала.

- Вера Константиновна, а как вы относитесь к переменам в нашей стране?

- Одно могу сказать: слава богу! Вот только, что будет, неизвестно. Лишь бы не было кровопролития. Это было бы ужасно! Но Россия всегда сама себя спасала, помните Тютчева? Столько мук позади! Как вы думаете, что будет? - Я молчу.- Вы собрались уходить? - Спрашивает она меня.

Я оглядываюсь. Трубецкой, оказывается, давно встал и с нетерпением на меня поглядывает.

- Приветы от меня Питеру передавайте. И прошу вас, узнайте, что такое с Кучумовым, почему он мне так странно пишет, почерк неузнаваемый, наверное, это он левой рукой. И почему он оказался в Старческом доме? Такой знаток, такой реставратор! Разузнайте, когда поедете в Питер, и дайте мне знать. Может, нужна какая-то помощь? Ну до свидания, до свидания!

...Мы попрощались и пошли к машине. Смеркалось. Я совсем забыла, что нас снова ждали в гости. Мы ехали молча, каждый думал о своем.

- Был большой исторический спор,- сказал вдруг Николай Трубецкой.- Пора его кончать.