Как, вы не знакомы с Гарри?

Гарри Орбелян - могучее 'бюро' дружбы и помощи всем гостям из нашей страны

- Прилетели наконец-то, родненькие мои! - говорит хозяин кабинета и размеренно-быстро выходит из-за стола, раскрывает объятия.- Как я рад!

Мы в гостях у вице-президента Торговой палаты Сан-Франциско Гарри Орбеляна. Кругом - на столе, на стенах - фотографии, грамоты, документы: Гарри с советской делегацией, а вот Орбелян среди китайцев. Вот еще и еще группы людей.

Торговая палата - могучая организация, призванная охранять коммерческие интересы города в своей стране и за рубежом. Она привлекает в город денежные капиталы из других штатов и стран, старается, чтобы крупные мировые фирмы открывали здесь свои филиалы.

Хозяин кабинета занят международными связями. Орбелян ездит по миру, принимает делегации. Сан-Франциско - старый торговый порт, традиционно связанный со многими восточными странами.

- С кем ваш город особенно активно торгует, Гарри?

- Япония, Тайвань, Гонконг, Филиппины. С Китаем налаживается торговля. С Советским Союзом? Пока мало. Трудно торговать с Советским Союзом, все упирается в качество! На икре, на водке да на матрешках много не заработаешь. Обидно все-таки делается, японцы проиграли войну, тайваньцы вообще, что говорить, но ведь душат американцев на мировом рынке, буквально душат. Качеством. И все равно каждый год раза по три приезжают в Сан-Франциско от них делегации. Зачем? "Вы говорите, мы продаем больше, чем у вас покупаем? Вот, привезли деньги, хотим у вас кое-что купить". И покупают. Я кручусь, помогаю. Разве не обидно?

А с другой стороны, Галечка золотая моя, ты же видишь, что в Америке творится с точки зрения нашей гласности. Колоссальные перспективы! Все только и оглядываются на Советский Союз. Раньше доклады советских руководителей только просматривали, а теперь изучают досконально, время не жалеют, звонят: правильно ли я там понял, Гарри? Правильно, говорю, все верно.

Я у них вроде экономического эксперта. Хилтон из Гонконга звонил, давай помогай, Гарри, в нашем вопросе, заинтересован в русских. Я сразу сказал: с удовольствием, поедем, посмотрим, построим. Вам, говорю, двери приоткрывают впервые за столько лет, вы это поняли? Соглашайтесь на советские условия. Ну вот, согласились взаимно, строить собираемся. Это я к чему? К тому, что в каждом слове, каждой реплике Горбачева есть что-то новое для улучшения жизни советского народа и экономического обмена между Востоком и Западом.

Я вам, Галечка золотая и Геночка дорогой, так скажу: американский торговый мир очень взволнован. Здесь меня все время просят: устрой торгово-дружественную делегацию в Советский Союз. Каждый раз говорю: "Больше тридцати человек брать не могу", а они: "Давай, ладно".

- А куда они предпочитают ездить? В Москву?

- Зачем? Всюду хотят побывать: доверие появилось, понимаете? Главное, чтобы рождалось все большее доверие.

- Ваша Торговая палата стала членом АСТЕСа (Американо-советского торгового совета)?

- Да, вступили... я когда был в Кремле на приеме с нашим мэром Дайяной Файнстайн...

- Гарри, расскажи подробней! Правда, что ты с Михаилом Сергеевичем разговаривал? Слух такой прошел...

- Что значит - правда? Руку жал мне он! Сейчас расскажу. Значит, дело было так. Когда мы были с мэром в Москве на приеме в Кремле по сессии АСТЕСа, я подошел к начальнику протокола и говорю: так, мол, и так, хочу познакомить моего мэра с Михаилом Сергеевичем. Он отвечает: "Не по протоколу, надо согласовать". А я смотрю, официальная часть закончена, разговаривает Горбачев с Хаммером. Ну, думаю, Гаррик, надо брать дело в свои руки. Дайяна, говорю, пошли знакомиться с Михаилом Сергеевичем. А она мне: "А он нас ждет?" Не задавай, говорю, глупые вопросы, пошли. Подошли, он повернулся, видит, интересная дама перед ним стоит. Я говорю: "Хотел бы вас познакомить с мэром города Сан-Франциско".

Ну сели мы, начали рассказывать, какой такой город. Михаил Сергеевич спросил насчет Форт-Росса, слышал о нем, спросил о русской культуре, какая эмиграция, сколько русских в Сан-Франциско. Когда она ему сказала, что больше шестидесяти тысяч русских, он просто удивился, особенно когда она добавила, что есть места, где по-английски вообще не говорят, только русская речь.

- Ваш мэр - русская, говорят?

- Предки ее из Петербурга, и сама она была православная, пока замуж не вышла... Поговорили мы, распрощались, отошли. А потом наши советские ребята говорят: "Гаррик, это было колоссально, это хорошо, что вы подошли". И Дайяна была очень, очень довольна. Лестно ей было, понимаете, потому что Горбачева в Америке очень и очень уважают.

И вот мы снова в Сан-Франциско. У Орбеляна в гостях. На стене в гостиной на видном месте висит портрет человека в гимнастерке. Молодой, красивый, темноволосый. Но откуда красноармейская гимнастерка в этом благополучном американском доме?

- Это мой отец,- говорит Гарри,- один из активных деятелей первых лет Советской власти в Закавказье, Агапарон Орбелян.

Человек на портрете полон сил, и на лице у него то самое выражение, которое свойственно людям 20-х годов,- убежденность и вера. Агапарон Султанович Орбелян смотрит на нас со стены: все хорошо, все впереди.

...Он закончил Донской политехнический институт в Новочеркасске, в годы первой мировой войны служил в царской армии, воевал в Красной Армии, вступил в Коммунистическую партию. К 1936 году был председателем Выездной коллегии Верховного суда Азербайджанской республики.

Все верно. Борец с басмачами смотрит на нас со стены, и предприимчивый, живой, дружелюбный Гарри, удачливый американский бизнесмен, его сын, с гордостью рассказывает историю жизни своего знаменитого отца. Да, Гарри Орбелян, друг многих советских дипломатов и журналистов, работающих в США, неизменный и преданный их помощник, Гарри - это маленькое безотказное бюро дружбы, постоянный гость и в советском посольстве в Вашингтоне, и в консульстве в Сан-Франциско, и на заседаниях АСТЕСа в Москве, Гарри, которого, кажется, знают все советские люди, побывавшие хоть раз в Сан-Франциско, и который сам знает всех и ко всем относится с открытой душой, хотя люди встречаются разные, в том числе и неблагодарные, пугливые, с удовольствием пользовавшиеся его поистине восточным гостеприимством в Америке и уклоняющиеся на всякий случай от встреч с ним в Советском Союзе, не обижающийся ни на кого Гарри, для которого, если его послушать, каждый советский человек - значит прекрасный человек, вице-президент Торговой палаты Сан-Франциско, сын этого навеки оставшегося в памяти близких молодым человека в зеленой гимнастерке.

Приехал после революции в Ереван этот молодой человек, встретил гимназистку, благовоспитанную девочку из буржуазной семьи Соню Атарбекову, они поженились, не спрашивая разрешения у Сониных родичей (Соня была сиротой), увез он свою Соню в родное село, родила она ему там сына Гаррика. Двухмесячным Гаррика привезли в Баку. Родители работали. Отец - в Верховном суде, мать - в Азнефти, начальником секретариата разведки ресурсов. Оба члены партии. Родился еще один мальчик, Котик, Константин Орбелян, ныне композитор, народный артист СССР. Соня, работая в Азнефти, по вечерам училась в консерватории по классу скрипки. Младший сын оказался в мать, поступил в группу одаренных детей при консерватории. Мать успела дать сыну направление всей его будущей жизни. Учили дети дома немецкий язык. Мать как в воду глядела: знание немецкого в дальнейших событиях жизни старшего сына сыграло немаловажную роль.

Шли годы. Давно миновал 1925 год, когда при таинственных обстоятельствах погиб знаменитый брат Сони Георгий Атарбеков, старый член партии, сподвижник Кирова, друг Дзержинского. Сейчас его именем названы колхозы, совхозы, улицы. В 1925 году Мясников, тогда первый секретарь Закавказского крайкома РКП (б), Могилевский и Атарбеков должны были лететь из Тбилиси на встречу со Сталиным в Сухуми. По семейной легенде Атарбеков спросил у летчика: "А где наши парашюты?" На что тот ответил: "Да зачем? Нам лететь недалеко, а пока станем искать парашюты, опоздаем на встречу с товарищем Сталиным". И вот самолет поднялся в Тбилиси и через какое-то время стремительно пошел вниз. Летчик открывает кабину, хочет выпрыгнуть. Тут Атарбеков вытащил маузер - и летчика наповал, а сам без парашюта выпрыгнул из самолета, разбился насмерть, Мясников и Могилевский сгорели в машине.

...Так рассказывает эту историю Гарри, всякий раз волнуясь и горячась. Он был совсем маленьким мальчиком, когда это случилось, но помнит разговоры взрослых, помнит осторожный шепот.

Проверяема ли эта история в тех деталях, о которых упоминает Гарри?.. Но тут на память приходит "Повесть непогашенной луны" Бориса Пильняка, гибель командарма от ненужной операции, его полное понимание, что идет на смерть. Тогдашние читатели этой маленькой, вызывающе смелой повести догадывались, что речь идет о судьбе Михаила Фрунзе. И ведь тоже 1925 год. Всего двадцать пятый год!

Этот год миновал, стерся, оставшись тревожным предупреждением. Семья Орбеляна жила и работала в Баку.

И вот год 1936-й, ночной звонок, арест. Орбелян говорит то, что потом, очень скоро, в пору массовых репрессий, говорили все: "Это ошибка".

Но, по словам Гарри, добавляет: "Кругом и так полно врагов, настоящих контрреволюционеров, я с ними борюсь, а теперь кто-то захотел из меня врага сделать".

Дядя Вася, как называет Гарри арестовывавшего отца чекиста из НКВД, отвечает: "Агапар, ты знаешь, мы тебя ценим, мы тебя любим, мы тебе верим. Приказ сверху. Ты арестован".

Гарри уже исполнилось шестнадцать лет. Он помнит все - и обыск, и изъятие бумаг, и уверенность отца: "Я скоро вернусь, все будет в порядке". И как дети стоят на балконе и плачут, а отец машет снизу рукой и смеется, будто все это забавная ошибка.

Задумывался ли Орбелян над тем, сколько "смешных" ошибок уже было совершено, очевидно, и им в том числе? Мучили ли его сомнения на этот счет? Об этом никогда не узнать. И молчит его вдова Соня...

Его отправили в Нагаево. Он все писал и писал о пересмотре своего дела. В 1938 году Орбеляна вызвали в Москву. С дороги он бросил из поезда письмо, добрые люди подобрали, отправили по адресу. Отец писал, вспоминает Гарри, что дело, видно, идет к реабилитации, ждите, мол, скоро буду дома. Стоял апрель 1938 года.

А десятого мая вечером раздался звонок в дверь. Все побежали радостные, думали, отец вернулся из ссылки. А это с ордером пришли на арест Сони Атарбековой. Соню отправили в знаменитый "лагерь жен" под Акмолинск. Детей выселили в подвал, мебель была конфискована. Уже можно было догадаться, что отца нет в живых. Посылка - полпуда меда с маслом, посланная Соней мужу, вернулась обратно. По страшной прозе жизни эту же посылку, этот же мед с маслом, Гарри отнес на почту и послал в лагерь матери. На этот раз посылка дошла. Послал он ей и посылку с яблоками. В сороковом году Гарри призвали в армию, Котик продолжал учиться в школе.

Началась война. Гарри встретил ее в Белоруссии. Лагерь военнопленных под Могилевом, потом Варшава, Штеттин, Гамбург. Победа. Ожидание репатриации. Нетерпеливый Гарри наскакивал на советского лейтенанта, который вел переговоры с союзниками: "Товарищ лейтенант, почему нами никто не интересуется? Нас здесь две сотни бывших военнопленных, мы домой хотим!" - "Поедете, поедете,- хмуро отвечал лейтенант.- Отдохните-ка лучше! Нечего вам торопиться!" - "То есть как это нечего? Не понимаю вас, товарищ лейтенант!" - "Не понимаешь, ладно",- все больше мрачнел лейтенант.

- Через двое суток пришел ночью в лагерь один мой знакомый, тоже бывший военнопленный,- рассказывает Гарри.- Его взял к себе работать переводчиком один полковник при штабе. "Гаррик,- говорит мне мой знакомый,- мы не верили, а, оказывается, все правда. Сталин военнопленных не признает. Прямо никто ничего не сказал, но все намекают, полковник мой тоже - впереди у нас снова лагеря. Так что ты смотри. Я решил переждать". Сказал он мне все это и исчез. Мучался я всю ночь, а наутро сел на велосипед, надел берет и объявил, что я испанец...

Думал, ненадолго уезжаю, опомнится Сталин. Таких, как я, сотни тысяч, из тех, конечно, кто случайно уцелел. Мы все, кто остался жив, уцелели случайно. Тому, кто в плену не был, этого не понять. Сколько людей на моих глазах умерло от голода! Нас же сознательно морили. Выжили самые молодые, здоровые или с очень сильной волей. О подлецах и изменниках я не говорю. Вот и думал я по наивности: неужели Сталин в конце концов этого не поймет? Уеду на время, потом вернусь.

Думал, на время, так многие ребята надеялись, оказалось - на всю жизнь.

1945 год - великий год Великой Победы...

Репатриированные военнопленные провели его в огромных лагерях. Работал комитет по репатриации. С первого июня (через двадцать дней после победы!) началась госпроверка. А с ней вместе и массовые репрессии. Эшелоны шли на Восток.

О том, как встречали бывших военнопленных лагеря, мы узнаем из недавно опубликованных "Колымских рассказов" Варлама Шаламова, строго документальных в своей основе. Это было совершенно особое пополнение. Молодежь, бежавшая из плена, сражавшаяся с оружием в руках в рядах антифашистского Сопротивления, герои войны, награжденные и нашими, и иностранными орденами...

Невозможно спокойно читать Шаламова и невозможно не вспоминать при этом трогательные рассказы зарубежных героев-антифашистов. Где только мы их не слышали: и во Франции, и в Бельгии, и на острове Джерси! Как провожали с цветами "русских героев", как обнимались и плакали, обменивались адресами в надежде, что дружба будет продолжаться, что впереди новые встречи... И как разыскивали своих военных друзей многие годы и ничего не могли понять, отказываясь верить тем сведениям, которые просачивались из Советского Союза...

Конечно, встречались среди репрессированных в те годы бывшие полицаи, предатели, садисты, издевавшиеся над своими согражданами, разоблаченные каратели. Но гораздо больше было честных, безвинно пострадавших людей, указаниями вождя приравненных к изменникам - со всеми вытекающими последствиями.

Последствия, как мы видим, начались немедленно после победы. В глобальном, "законном", так сказать, порядке, хотя уже с осени сорок первого было ясно, что по логике сталинских предначертаний войскам генерала Павлова, например, оказавшимся в окружении, следовало покончить жизнь самоубийством, чтобы не попасть в руки врага.

При госпроверке отчасти повезло узникам самых страшных концлагерей, выживших просто чудом,- Дахау, Маутхаузен... Если находились свидетели, которые утверждали, что человек вел себя в лагере достойно, он получал документы, по которым ему разрешалось вернуться на место своего прежнего довоенного жительства, включая Москву и Ленинград.

Но что касается учебы, работы... "Был ли в плену?" - вопрос анкеты под номером 22 заставлял отделы кадров отшатываться от бывших военнопленных, как от чумы. А ведь все это были молодые, храбрые, внутренне свободные, окрыленные надеждой люди. Как представить себе сейчас их душевное состояние в 1945 году?

А членство в партии? Многие были из партии исключены. По двум причинам: "за неуплату членских взносов в течение трех месяцев" (это в плену-то, в окружении, в партизанских отрядах!) и "за длительный отрыв от работы партийной организации".

Если бывшие узники и не попадали в лагеря, то человеческое их достоинство растаптывалось, они несли на себе печать отверженности долгие послевоенные годы.

Скольких замечательных людей лишило себя наше общество! Какая бы это была живая, активная, самостоятельная сила в трудные послевоенные годы. Преданность Родине и патриотизм этих людей были проверены невиданными дотоле в истории человечества испытаниями. Но эти люди оказались не только не нужны. Опасны. Они видели другую жизнь, многое испытали, узнали. Отсюда и их фактическая изоляция - от лагерей до запрещения работать по профессии. Отсюда и несколько волн "посадок". Сорок пятый, сорок девятый, когда спустя четыре года снова начались аресты бывших военнопленных.

...Казалось бы, все давно позади, резко изменилась общественная атмосфера. Но некоторые законодательные акты до сих пор не до конца отменены.

Тем более неясным становится вопрос о военнопленных, когда речь заходит о тех, кто оказался после окончания войны за рубежом.

Это так называемые "перемещенные лица", среди которых много самых разных людей. Есть и бывшие власовцы, предатели, палачи, люди, угнанные насильно и ушедшие с немцами добровольно. Есть среди них люди, сделавшие в годы "холодной войны" успешные карьеры советологов, работающие при каких-то неведомых никому институтах, относящиеся к вполне определенным ведомствам. За годы перестройки эти люди незаметно ушли в тень. Не то чтобы за ненадобностью - они всегда нужны. Просто это уже вчерашний, если не сказать позавчерашний, день - по стилю общения, по махровой аргументации, по общей негибкой направленности, которая в последние годы просто не проходит.

Но таких людей, людей запятнанных, среди бывших "перемещенных лиц" меньшинство. Большинство - это люди, оказавшиеся за рубежом к моменту окончания войны. Многие из них совсем не преуспели, жизнь мотала их по разным странам мира. Они много и тяжело работали, образования не было: на фронт уходили после школы. Некоторых из них судьба после долгих скитаний занесла в США. В 50-60-е годы заработки здесь были значительно выше, чем в Латинской Америке и Европе.

Кое-кто из бывших "перемещенных лиц" живет в нижней части Манхэттена. Русские, украинцы, белорусы. Живут в дешевых домах, получая небольшие пенсии. Мы часто сталкивались с такими людьми в славянских лавочках, где торгуют украинской колбасой, малосольными огурцами, настоящим черным хлебом. Знакомились. Усталые, изработавшиеся лица, робкие улыбки, приглашение зайти в гости ("вот здесь, совсем рядом живем, если не торопитесь"). На лицах - боязнь услышать в ответ резкий отказ: столько лет их называли предателями и отщепенцами.

Разве может быть общий огульный подход к этим людям, как это происходило до самого недавнего времени? Каждый случай, каждая судьба уникальны. В каждой истории следует разбираться отдельно. Пока не поздно, пока эти люди живы.

В отличие от многих судьба у Гарри сложилась удачно. Она довольно быстро забросила его в Америку, в Сан-Франциско, где была старая армянская колония. Его взяли рабочим в большой ювелирный магазин, где он проработал тридцать лет и где благодаря своему трудолюбию и смекалистости и преуспел, став в конце концов совладельцем магазина.

Все эти годы Гарри ничего не знал о своей семье. После XX съезда он написал осторожное письмо на адрес тети в Баку, но не от себя, а от имени друга: как, мол, живет-поживает Гаррик? Тетя ответила, что Гаррик погиб в плену, мать находится в Ереване, а брат его Константин заслуженный артист, композитор. И начинает думать Гарри, как дать знать родным, что он жив. И вот в день рождения брата он посылает на адрес той же тети поздравительную телеграмму и подписывается своим домашним прозвищем, которым звал Гарри младший брат. Мать рыдает: "Почему к нам привязался какой-то идиот американец, зачем он травит мне душу?" И тогда Константин Орбелян догадывается: "Да это же Гаррик! Это он, он жив, так я называл его в детстве".

Софья Михайловна уже была восстановлена в партии, отец реабилитирован посмертно. И тогда она пошла в ЦК партии Армении и объявила, что погибший ее сын оказался жив, и как посмотрит партия, если она станет переписываться с сыном. Ей ответили: пожалуйста. В 1960 году она приехала в США - одна из первых по частному приглашению.

- Прилетела она в аэропорт Сан-Франциско, встречаю я ее, обнимаю, спрашиваю: "Мама, ты яблоки мои в лагере получила или нет?" Это я ей ящик яблок перед самой армией отправил. А мама смеется: "Я живая приехала сюда, а ты мне о яблоках говоришь. Получила, получила, хорошо дошли, не беспокойся!"

Последние годы Орбелян часто бывает в Советском Союзе, его волнуют и радуют улучшающиеся отношения между двумя странами. Гарри старается как можно больше предпринять, чтобы эти отношения углублялись и совершенствовались. Не так давно он снова прилетел в Москву на очередное заседание АСТЕСа, снова был на приеме в Кремле. После всех заседаний и приемов мы сидели, пили чай, разговаривали. Было весело. Вдруг Гарри помрачнел:

- Эх, ребята, было бы мне сейчас годков двадцать пять!

- Это ты к чему?

- Все силы бы отдал, чтоб помочь нашей стране. Ну почему так получается? Всю жизнь ждал, мечтал, надеяться перестал, и вот сейчас, когда предстоит так много сделать, мне уже шестьдесят девять. Обидно все-таки. Много проблем надо поставить, и торговых и человеческих. В том числе пора ставить проблему эмиграции. Вы не согласны?

Вот жил в Сан-Франциско такой человек - Александр Михайлович Понятов. Из Петербурга еще в 1917 году он переехал во Францию, потом в Соединенные Штаты, основал фирму "Ампекс", которую потом продал за десятки миллиардов. Начинал он ее в своем гараже году в сорок пятом, это была электроника.

- Да, такие магнитофоны были, пленки...

- Вот именно! А какого качества? Замечательного! За какие-то тридцать лет человек создал огромную компанию.

- А он жив?

- Умер лет десять назад. Помню, незадолго до его смерти сидели мы с ним, разговаривали, и он вдруг говорит: "Гарри, я всего добился, у меня прекрасная фирма. Но у меня нет детей, продолжать мое дело некому. Был бы я на Родине, я бы все это дома устроил. Да что говорить, хоть бы отделение разрешили в России открыть. Все бы передал своей стране, весь свой опыт! Но ты же знаешь, это невозможно. И я страдаю".

- Сколько ему было лет, когда он умер?

- Лет семьдесят семь. Такой вот жил гениальный инженер-электроник, очень интересный человек. А спроси о нем у нас в Союзе, никто его имени даже не слышал. Разве это правильно?

А теперь посмотрите, последняя эмиграция. В основном евреи. Там ведь есть очень разные люди, по разным причинам приехали, некоторые из-за нашей бюрократии, некоторые просто рвачи-неудачники, некоторые из-за родственников. У меня появился один новый знакомый армянин, женат на еврейке. У нее здесь были родственники. Он никогда в Америку и не собирался. Он правильно говорит: если бы можно было поехать, посмотреть ситуацию, потом вернуться домой, многие бы вернулись, большинство. А так всегда думаешь, что у соседа трава зеленее. Этот армянин говорит: я себя по-прежнему считаю советским человеком, другом. Но меня-то не считают... И знаете, что я вам скажу? С точки зрения интересов Советского Союза это неправильно! Сколько здесь оказалось - так или иначе - деловых людей, крупных ученых, врачей. Эти дружественно настроенные к нам люди могли бы быть здесь нашей подпоркой. Они хотят ездить.

- Ездит уже много народу, Гарри... Билетов не достать, рейсов не хватает.

- С пользой надо ездить для Советского Союза. Не просто доллары в гостиницах оставлять. Люди готовы участвовать, создавать совместные предприятия. Новые времена наступают, правильно я понимаю?

- А ты заметил, как ведут себя китайцы?

- Вот и я вам о том же. Когда Китай открывал в Сан-Франциско генеральное консульство, тайваньцы устраивали возле него огромные демонстрации. Что творилось! Шум, протесты. А теперь? Эти же люди, демонстранты, на приемах желанные гости.

- А китайские студенты? Многие из них надеются, получив образование, поехать в Китай работать, хотя далеко не все родились в Китае.

- Вот и я то же самое говорю. А то здесь люди были буквально напуганы Сталиным, никак не очнутся.

- Гарри, а ты помнишь Сергея Романовича Бонгарта?

- Так это ж он портрет отца моего с фотографии рисовал, знаменитый был художник! Его в Голливуде любили. Вы знаете, что он умер?

- Да... Он звонил нам иногда, все приглашал приехать, все стихи читал по телефону, о тоске по Родине, как стоят здесь эмигрантские книги, пылятся на полках и их некому покупать.

- А он вам стихотворение "Зима" читал? Не помните? Бывало, когда приезжал в Сан-Франциско, приходил к нам, я ему говорю: Сережа, прочитай "Зиму". Он читает, и мы оба плачем...

- Несчастный был человек Сергей Романович.

- Мы с ним встретились в плену, он к тому времени много пережил.

- И ведь так, казалось бы, преуспел! Купил дом художника Николая Фешина, работы его стоили недешево.

- Что значит недешево? Дорого! Американцам нравились его портреты! Он их много писал. До одного случая. Заказала ему портрет одна богатая американка. Проходит некоторое время, и она посылает ему письмо: "Ваш портрет мне не нравится. У меня там на пальце бриллиантовое кольцо, там четыре карата, а на портрете все это выглядит, как будто один карат. Вы меня просто убили, по отношению ко мне это большая невежливость". Сергей был заводной человек, позвонил он ей и сказал: "Пошла ты знаешь куда? Бери портрет и не надо мне твоих денег". На этом он с портретами закончил, стал заниматься только пейзажами.

- У нас есть его картина, натюрморт, очень русские цветы...

- Да, он жил Россией. Кажется, что человеку не хватало? Дом в Санта-Монике, ученики, друзья... Знаете, какие у него были друзья? Ко мне брат Костя приехал, народный артист СССР, Сергей нас приглашает, устраивает прием в своем доме, одни голливудские знаменитости. Входим, навстречу Джим Кэгни идет. Даже я был поражен. А Сергей, как ни позвонишь - тоскую, говорит, по Родине.

- Мы ему много раз говорили: Сергей Романович, поезжайте в Киев, успокойтесь, порадуйтесь! А он: "Нет, боюсь! Сталина боюсь!" - "Но его уже давно нет. И вы ни в чем не провинились, можно сказать, человек проверенный, в нашем консульстве на приемах бываете. Ну почему, Сергей Романович, почему?" А он отвечает: "Паранойя, ничего не могу с собой поделать, страх на всю жизнь, сам все понимаю, паранойя. Мой отец был мирный человек, коллекционер, любитель живописи, не могу примириться с его гибелью".- "Да вы же свои лучшие картины передали в дар Москве и Киеву, вас на Родину зовут!" - "Нет, боюсь..." И ведь что забавно, он был яростным борцом за социалистический реализм, сражался против абстрактного искусства в таких выражениях, какие у нас в стране давно никто не употребляет. И все равно, так и умер вдали от Украины. Боялся Сталина до конца своих дней.

- Такие люди в старшем поколении в Америке еще нередко встречаются.

...Мы еще долго разговаривали в тот вечер, вспоминали общих знакомых, вспоминали армянские колонии в Калифорнии, памятник Давиду Сасунскому в городе Фресно, созданный другом Уильяма Сарояна бывшим советским военнопленным Варазом Самуэляном, подарки, преподнесенные армянами во время визита М. С. Горбачева в Вашингтон в Фонд культуры. Кстати, армян в США проживает около восьмисот тысяч.

На следующее утро Гарри улетал в Сан-Франциско.

Москва. Гостиница "Будапешт". Апрель, середина дня, но темно, идет густой крупный снег, бьет в окна, создавая ощущение нереальности, странного выпадения из времени. Крошечная, очень старая женщина бегает в тесном пространстве между кроватью, креслами и столом. Не произнося ни слова, что выглядит даже несколько нелюбезно, она что-то сосредоточенно собирает по всей комнате. Ах, вот оно что, вырезки! Из чемодана, из шкафа, из-под подушки, из сумки, из кошелька, наконец! Все это добро она складывает на журнальный столик.

- Подожди, Галя-джан, сейчас последнюю найду, очень важную. Вот она, под одеялом оказалась, ночью читала... Нет, не на стул, в кресло садись, а я против света сяду, зачем тебе мои морщины смотреть! Значит, что я хочу сказать? Я хочу сказать, что я наконец счастлива! Да! Дожить до таких дней, разве это не счастье? Не совсем поняла? Гляди на стол! О чем вырезки? О культе! Хоть бы мой муж одним глазком глянул, хоть бы его друзья расстрелянные встали! Хоть бы мои подруги дожили! Никого нет, никого! Все умерли! Радость? С кем разделить? Одна, совсем одна.

- А сколько вам лет, Софья Михайловна?

- Мне? Скоро девяносто.

Софья Михайловна Атарбекова, мать вице-президента Торговой палаты Сан-Франциско, старый член партии...

Крошечная старушка в черном сарафане и модной черной гипюровой кофточке согнута годами почти пополам. Но туфли на каблуках, на руках свежий аккуратный маникюр, и вот она садится наконец на стул и можно разглядеть ее большое, породистое, необыкновенно красивое и в глубокой старости лицо. Пышная копна черных волос прихвачена заколкой. Брови подведены тонкими ниточками, как было модно в 20-е годы. Губы подкрашены ярким сердечком. Тоже было модно. Глаза черные, большие, с тяжелыми веками.

- Слушай, Галя-джан, ты сколько раз "Покаяние" смотрела? Два? А я три. Это пенсне... Понимаешь, о ком говорю? Умирала, когда видела это пенсне! Ты что, пишешь? Зачем? - искренне пугается Софья Михайловна.- Так не пиши! Ты вот что пиши: старые большевики счастливы! Написала? - Софья Михайловна роется в вырезках на столе, руки ходят быстро, не дрожат, наконец находит нужную, показывает знакомое улыбающееся лицо.- Ой, дорогой, ой, золотой, как я его любила! Ой, Сергей Миронович, родненький, возвращаешься ты к нам по-настоящему!

- Вы были с ним знакомы?

Неопределенно пожимает плечами. А я знаю точно, что знакома была и очень хорошо.

- Он у нас был первый секретарь ЦК, мы его обожали просто. Подожди, пишешь? Ты что? Разве можно о выдающемся деятеле партии так писать? Молодая еще, ничего не понимаешь! Так пиши: "Киров - пламенный трибун революции, люди слушали его доклады в опере по три часа и не могли наслушаться". Написала? Дальше пиши: "Пламенный трибун без бумажек".- Она снова соскальзывает, не удерживается, меняется голос: - Ой, мученик, ой, золотой наш! Родненький... Ты что! Родненький не пиши, несолидно получается. А эту статью ты видела? - Софья Михайловна показывает пожелтевшую вырезку с воспоминаниями вдовы Бухарина.- Николаю Ивановичу все верили, все в него влюблены были просто, я особенно, всю жизнь любила голубоглазых... Опять пишешь? - снова пугается Софья Михайловна.- Значит, так пиши: "Выдающийся теоретик партии". Иначе несолидно получится. Пиши: "Радостно, что к нам возвращается его богатое теоретическое наследие, которым партия сумеет воспользоваться..."

Рассказать о себе? Нечего рассказывать. Что во мне интересного? Ты газеты читай, журналы читай - вот где интересное! Я не Софья Перовская, Галя-джан, в царя бомбы не кидала. Судьба какая? Как у многих моих подруг судьба. Пишешь? Ты лучше вот что напиши: когда меня брали, а детей в подвал бросали, а что с мужем сделали, неизвестно, меня везде так спрашивали, будто невзначай: "Как вы смотрите на то, что вас посадили?"

- А вы что?

- Как ты думаешь? Если девочка-гимназистка за большевика выходит, в партию вступает, секретарем ревкома работает, пятилетки за три года старается выполнять... Что я могу им говорить? "Я верю в партию, она разберется!" Меня в акмолинском лагере - нас туда тяжело везли, нет, не хочу сегодня плохое вспоминать, хорошо хочу говорить,- меня в этом лагере, где жены одних политических, даже дразнили: "Соня рада, что ее посадили". Там жена Тухачевского сидела и его сестра - в соседних бараках. Что там делала? Территорию подметала. Я своим в бараке все время твердила: не плачьте, не рыдайте, возьмите себя в руки, не проклинайте Сталина, нам всем новые срока добавят, а у нас у всех дети.

- Ругали Сталина? А говорят, что многие ему и в лагерях продолжали верить. И пишут об этом много.

- Кто говорит? Нас же всех грамотных там собрали, много старых большевичек было, ругали его с утра до ночи... говорили, что он партию переродил. У нас там такие теоретики собрались. Что им Сталин - палач и недоучка! Они о нем: интриган, садист, убийца! Не разглядели вовремя! А я им только одно твержу: девочки, не волнуйтесь, не переживайте, силы берегите, мы еще выйдем отсюда. А они мне: "Соня, ты всерьез?" И стали меня называть "Соня-валерьянка". Так это прозвище с Акмолинска и пошло.

- А потом?

- Что потом, что потом, Галя-джан. Дальше был ругой лагерь.

- Какой?

- Ну не все ли равно какой? Лагерь как лагерь. Что, не знаешь, какие лагеря были? Всюду все написано. Любой журнал открывай - читай. Меня по медицинской части использовали. Во время войны оказалась в Молотовской области, Усольлаг, возле Соликамска, на лесоповале работали, тяжелая работа. А я завмедпунктом, в пять встаю и обход делаю. А начальник лагеря мне: что у вас за показатели, почему у вас болеют? А во время войны пошла новая политика, чтобы было поменьше смертности. Пиши, называлось это: "сохранить людской контингент". Записала? Литер "Б" и литер "В". Литер "Б" - больные, литер "В" - умершие. Это у них шифровка такая была. У меня литер "Б" - высокий, а "В" - низкий. Меня начальник лагеря ругает: "Заключенные много болеют". А я ему так коварно подсказываю: "Может, вы хотите, чтоб все умерли и лагеря вообще закрыли?" Он говорит: "Молчи, с тобой лучше не связываться".

Ну вот, отсидела я свой срок, под Ереван удалось вернуться, не сразу, конечно. Котик у дяди жил, а меня в городе не прописывают. Как жила? В детских садах работала. Я говорю: "Что ж вы мне, отсидевшей, жене врага народа, детей доверяете?" Они говорят: "Ладно, молчи, за городом можно"...

О муже ничего не знаю, старший сын погиб в плену, Костик при консерватории учится. Живу. А тут XX съезд. Мужа реабилитировали посмертно, меня в партии восстановили, дали нам с Костей квартиры в городе. И начала я работать по общественной линии.

- И сейчас работаете?

- А как же! У меня подшефная школа за городом есть, там я тридцать лет работаю. А еще ветераны.

- А дома как справляетесь? Кто-то помогает? Сын?

- Котик? У него джаз на руках, зачем ему мне помогать, если я сама все могу. У него там ребята в оркестре, пусть им помогает, мне зачем! У Гаррика бываю в Сан-Франциско. Нравится ли мне? Сама подумай, кто я там, зачем я там? Старуха под пальмой. Я оттуда домой спешу, к ветеранам своим. У них проблем много, кто с квартирой идет, кто с пенсией, кто болеет, кто умер. Почти каждый день из райкома звонят: "Соня, вы не можете прибежать?" Бегу, отвечаю, бегу. Вот только все мои подруги умерли, двенадцать нас было, одна осталась. Зато счастья от полного разоблачения культа дождалась. Написала?

- О чем?

- О культе. Этим я сейчас живу, понимаешь? Ну что, устала? Пойдем кофе выпьем? - Она достает сумочку с косметикой, пудрится, обновляет помадой сердечко на губах.

- Вы всегда были такой модницей?

- Всю жизнь! И это написала? Что ты? Не пиши! Легкомысленный образ получается. Я и в лагере, если в кашу масло положат, хоть несколько капель, я всегда говорила: "Девочки, возьмите себя в руки, только на лицо!" Сидим мы, мажемся, и они мне говорят: "Соня, ты просто неистребимая валерьянка!" Дразнили меня! А теперь, видишь, пригодилось. Дети у меня, внуки, правнуки. Я ими горжусь. Я для них должна выглядеть! Согласна? Слушай, вам Гаррик не звонил? Ты не поедешь в Сан-Франциско? Когда поедешь, ты им скажи, убеди, пусть лучше сами ко мне приезжают. Что они меня все тянут и тянут в этот Сан-Франциско? Гаррик там тоже занят, как в Москве...

- Время сейчас такое.

- Я все понимаю, я горжусь его общественной работой. Надо налаживать отношения между великими странами. Думаешь, я не понимаю, почему сейчас все так быстро пошло? Все с разоблачением культа связано! Ленин одно говорил, Сталин другое сделал. На глазах, на глазах отрезал нас от всего мира, я хорошо помню... Гаррик, бедный, золотой, столько пережил... Это не пиши, не надо плохое вспоминать. Другое пиши: мосты наводит мой старший сын, я горжусь. Муж мой хоть бы глазком глянул на своих детей: один народный артист Союза, другой из Америки за мир борется. Вот бы Агапар удивился. Ну, все я тебе рассказала? Пойдем кофе пить.

На следующее утро раздается звонок:

- Слушай, Галя-джан, ты смотри, ты только серьезное обо мне пиши, а то я знаю, что ты хочешь обо мне написать. Я ночью думала и догадалась. Скажи, я правильно догадалась?

- А что я напишу?

- Конечно, ты все равно напишешь, но если можно, не пиши. "В свои восемьдесят восемь лет Соня как была, так и осталась неисправимая кокетка". Так ты напишешь! Правильно я догадалась?

Я молчала, не зная, что ответить: такой унылой, тусклой, скучной показалась я сама себе.

- Видишь,- молодо засмеялась Софья Михайловна,- значит угадала!

И сейчас, когда я думаю об этой большой семье, о ее судьбе, в которой сошлись, кажется, все трагедии нашей отечественной истории, я вспоминаю прежде всего ее главу - мать, бабушку, прабабушку Соню.

И встает перед глазами ее тщательно подкрашенное величественное лицо, на столе между нами вырезки (все о культе!), и я думаю о ее неистребимом жизнелюбии, передавшемся сыновьям, о поразительной стойкости ("Кто тебе сказал, что у меня была тяжелая жизнь? Это некоторые люди так любят о себе говорить. У меня никогда не было невыносимой жизни, я всегда находила выход, вот здесь",- и она показывает на сердце). Думаю я и о ее надеждах на благие перемены. ("Знаешь, пожить еще хочу, увидеть надо, как все пойдет дальше"). И слышится мне ее низкий, молодой голос: "Знаю, знаю, ты все равно обо мне напишешь: "Соня - неисправимая кокетка".

И начинаешь понимать, насколько мудро и вечно древнее евангельское изречение о том, что уныние есть самый большой на свете грех.